Наша мама, Дора Семёновна, занимала в нашей жизни большое место. Была она человеком очень способным, но не реализовавшим всех своих возможностей, — повинен ли в этом её характер или обстоятельства — трудно сказать. В молодости она была интересной, пользовалась большим успехом. К старости даже следов былой красоты, увы, не осталось. Но мама по-прежнему воспринимала себя такой, какой она была когда-то.
Рано уехав из дома, он сама пробивала себе дорогу в жизни, живя после Вильнюса сначала на юге России, в Днепропетровске, а потом обосновалась в Москве. В Вильно она училась в еврейской гимназии, знала несколько языков — хорошо говорила по-польски, по-немецки, по-французски, но всерьёз языком никогда не занималась, поэтому ни одним из них не овладела глубоко. Был у неё прекрасный голос — меццо-сопрано и абсолютный слух. Она часто пела дома нам, но публики стеснялась, поэтому никогда не пела на людях, не училась петь.
Хорошо знала Моцарта, Бетховена и сумела привить мне (Ире как-то не успела) любовь к классической музыке. Музыкальные способности в их семье, очевидно, от бабушки, которая тоже хорошо пела и которые унаследовал брат мамы Додя — профессиональный музыкант. Мы думаем, что у Володи, тоже по наследству, абсолютный слух от его бабушки. Человек энергичный, сильный духом, мама много сумела сделать для семьи. Когда был арестован в 1937 году наш отец (мой отчим), мама взяла все заботы о семье на себя. У неё не было законченного образования — бучи матерью двух детей, она поступила на педологический факультет пединститута, но не получила диплома, так как эта наука была «прикрыта». Профессии у неё не было, работы тоже, а на руках двое детей и старик — отец папы, который не получал пенсию.
Я хотела бросить школу и пойти работать, но мама и слышать об этом не хотела — я должна была кончить школу, получить нормальное образование. Мама продавала вещи, библиотеку (поэтому потом они с папой стали каждый в отдельности лихорадочно собирать библиотеку), научилась делать маникюр, получила в дар от свой приятельницы — тёти Маруси Хазиной — рецепт крема косметического, который она делала и распространяла среди своих знакомых, известных артистов.
Своим примером мама доказывала, что надо поддерживать дом, близких, и хотя она не была образцовой хозяйкой в общепринятом, банальном и точном смысле этого слова, дом её всегда был средоточием её интересов. Испытав сама нелёгкие дни (пришлось сдавать одну из комнат жильцам с питанием), мама всегда широко открывала двери всем нуждающимся. У нас в большой комнате был большой круглый стол, за которым постоянно кто-то ел. Это были жёны и родственники репрессированных, сослуживцы нашей тёти Лёли, живущей в Балашове, наши подруги, друзья, соседские дети. К нам с Ирой в нашу жизнь вошло это постоянное желание мамы всем помочь, всех накормить. Мама вникала в судьбы людей, которые были около неё и, как недавно вспоминала моя школьная подруга Вера Воздвиженская, она всегда умела дать нужный и мудрый совет.
Особенную силу духа проявила мама, когда был арестован папа. Она писала повсюду, требуя внимательного отношения к его «делу», убеждённая в его невиновности и в необходимости его освобождения. Искренне веря в непричастность Сталина ко всем репрессиям 1937 года (переубедить её я пыталась безуспешно), она писала и ему.
Её старания оказались не напрасными. Маме стало известно, что папа находится во Владимирской тюрьме. Она написала туда, пытаясь узнать, правда ли это, возможно ли свидание. В это время подобная переписка казалась совершенно невероятной, опасной, просто невозможной. Но сила маминой любви к папе, страстное желание ему помочь, абсолютная убеждённость в необходимости подобных действий — делали её решительной, настойчивой, неукротимой. Она действовала бесстрашно, хотя в это время это было, мягко сказать, не безопасно для неё. История, поразительная вообще, а для того страшного времени — особенно: следователь Коротков (мы с Ирой запомнили его фамилию) написал маме, что она может приехать, что папа находится в психиатрической больнице при тюрьме Владимира, прислал денег на дорогу и предложил остановиться у него дома. У папы было реактивное состояние, от которого он впоследствии с помощью медиков освободился.
Приехав во Владимир, мама через Короткова получила документ, что в связи с прекращением дела папа освобождён, и привезла его в Москву. Мы думаем, что прекращение дела оказалось возможно из-за постоянных маминых атак, писем в самые разные инстанции.
Напряжение этих лет, невероятный расход энергии — не прошли даром. У мамы начался ранний климакс, острая гипертония и многие годы своей дальнейшей жизни она была тяжело больна.
В эвакуации (о которой я ещё не раз вспомню) мама была ещё на ногах, а после возвращения в Москву стала всё чаще и чаще болеть. Безумно боясь инсульта, возможности оказаться недвижимой, она стала больше лежать, меньше двигаться, и последние пятнадцать лет своей жизни почти не ходила. Но и эти годы она, как всегда, жила интенсивной духовной жизнью. Я уверена, что лучшее, что есть в нас с Ирой в смысле духовном, — от мамы.
Она всегда много читала, очень любила Достоевского и передала эту любовь мне (Ире она как-то не привилась). По радио слушала спектакли и была в курсе театральной жизни страны. С большим интересом слушала мои рассказы о посещённых мною спектаклях.
Любя читать, мама хотела, чтобы и другие знакомились с теми книгами, которые прочла она. Поэтому она буквально навязывала книги каждому входящему в наш дом, вплоть до врачей «Скорой помощи». Потом она долго искала — кому же она отдала книгу и, будучи не в состоянии вспомнить, звонила Майке Аксёновой: «Майка, верни мне книгу такую-то». Майка ни сном ни духом не причастная к «пропавшей грамоте» каждый раз возмущалась.
Так многие книги бесследно исчезали из дома. Эту особенность мамы, опять же по наследству, усвоила Ира, которая так же раздаёт книги и так же не помнит кому. Это вызывает моё глубокое возмущение и потому, что я сама очень дорожу книгами своей библиотеки, и потому, что многие из пропавших у Иры книг — мои подарки (о чём она, правда, никогда не помнит), хорошо, что хоть Майку Аксёнову она ни в чём не обвиняет.
Мама всегда верила в талант, незаурядность, исключительность папиной личности и была внимательным и восторженным читателем, начиная с первых его трудов и кончая последними его книгами. По-прежнему очень любила музыку и с удовольствием (тоже по радио) слушала концерты, тем более что многие произведения Чайковского, Моцарта, Бетховена знала наизусть. Очень гордилась нами, дочерями, но была деспотична в обхождении с нами, порой несправедлива. Я считаю, что это пошло нам на пользу — научило думать, заботиться о других, развило повышенное чувство долга, что сделало нашу, особенно мою, жизнь осмысленной, целеустремлённой.
Радостью мамы был Володька. Она возлагала на него большие надежды — учила его музыке, помогала учиться в английской школе — читала за него американских писателей и рассказывала ему содержание книг.
Но самой главной любовью её жизни был папа. Она всегда, как я уже говорила, верила в его талант, жила его интересами, старалась освободить от лишних тягот жизни (быта, во всяком случае), предоставляя ему широкие возможности для работы.
Но настоящую мудрость и стойкость духа (может быть, это и не те слова) мама проявила тогда, когда узнала, что у папы есть дочь, другая семья. Она очень тяжело это перенесла, болезнь её безусловно усугубилась, но мама дала согласие на усыновление дочери, а затем на развод, заботясь об интересах папы.
Жили они после развода, в результате всяких обменов, недалеко друг от друга. Папа содержал маму материально, через день бывал у неё, каждый день они говорили по телефону. Для мамы имели первостепенное значение все папины дела, заботы, печали, радости. Она была в курсе всех событий его жизни, особенно работы. Она активно жила его интересами и воспринимала их как свои собственные. Папа и в этот период был центром её внимания, любви, заботы.
Многих эти отношения удивляли. Нас — нет, потому что мы знали маму, знали своих родителей, потому что мама нас воспитала в определённом отношении к папе. Она радовалась, что своим поведением сохранила нам отца, а детям — деда, и в самом деле, от того, что папа жил в другой семье наше отношение к нему, по существу, не изменилось, хотя и был какой-то период, когда Ира заняла непримиримую позицию. Но потом это прошло.
Смерть мамы обездолила нас. Очень тяжело её пережил папа. Вместе с ней ушла какая-то очень важная сторона его жизни. Когда была годовщина его смерти, нас не было в Москве, мы были в Калининграде. Папа прислал нам потрясающее письмо о маме. В нём — и он, и она — его глазами — для нас незабываемы.
На мамином памятнике портрет дней её молодости, где она очень красивая. Ира сделала этот памятник без меня, она уже не помнила маму такой и в письме ко мне писала: «Памятник хороший, но это — не мама». А когда я и папа увидели памятник — мы были ошеломлены: мама на нём была такой, какой она была в молодости. Мы-то её такой знали, такой помнили всегда.
Когда мы провожали маму в последний путь, мы тоже были с папой поражены: она в гробу вдруг стала молодой, красивой, не такой, какой она была в последнее время. И это её лицо, как и всю её во все периоды её жизни я не забываю никогда, ни на миг. Мне очень часто снятся мои родные, и мама в том числе. И всегда на старой квартире, на Бакунина, где прошло моё и Ирино детство. Сны всегда мне снятся реалистические, я очень люблю общаться со своими и с мамой тоже. Она во сне для меня живая.
Хотя я при жизни мамы часто спорила с ней, теперь я понимаю, что во многом она была права. И, повторю, всё лучшее в нас — от неё. Мне кажется, что тот стоицизм, который был у мамы в лучшую пору её жизни, помог сформироваться и моему, но не только генетически, а и от общения.