Манфред

Я не помню своих точных ощущений, но помню, что понимала, что он не мой отец. Я стала его звать его «дядя Аля», на «Вы». Так и звала его всю жизнь, правда, в последние годы, чаще называла «папенька». Мама — человек абсолютно бескорыстный, не стала оформлять усыновление, но в школу я пошла под фамилией Манфред. Проучилась так десять лет, так что мои одноклассники и по сию пору знают меня под этой фамилией.

Когда пришла пора получать паспорт, папы (я его буду так называть) с нами не было. Я прождала два года и пошла получать паспорт с метрикой на имя Вульфович, с маминым свидетельством о браке, где она значилась Каганович, и со справкой из школы на имя Манфред. Паспортистка распалилась на меня: «Я не знаю, на какую фамилию давать паспорт — Каганович, Вульфович, Манфред, Шепер» (Последнее — плод её ассоциативной фантазии). И выписала в соответствии с метрикой. Хотя я выросла в семье отчима, я никогда этого не чувствовала и благодарна ему за то, что он самим фактом своего существования помог формированию моего интеллекта, моих интересов.

Родители нами специально не занимались. Я не помню, чтобы нам читали книги, но мы были включены в атмосферу нашего дома — людную, шумную, интеллектуальную — с раннего детства. И мама, и папа — были для нас всегда интересны, а под влиянием мамы мы были «мобилизованы» и на помощь папе, когда он в этом самом серьёзным образом нуждался.

Папа был подлинным аристократом духа, человеком литературно одарённым, наделённым особым даром исторического мышления, прожившим трудную жизнь и обессмертившим своё имя историко-литературными трудами, переведёнными на многие языки мира.

Всем, чего он достиг, чем овладел, — папа был обязан только самому себе, своей одарённости, целенаправленности интересов, какому-то поразительному умению видеть в жизни, в работе — главное, центральное, одержимостью наукой, научными интересами.

Родился папа в Петербурге и был истинным «петербуржцем» в лучшем смысле этого слова, хотя жил в этом городе очень недолго. Его отец — Захар Львович — был петербургским адвокатом, окончившим Петербургский университет и имевшим (что было тогда величайшей редкостью) право жительства в городе на Неве. Был он человеком скромным, очень порядочным и поэтому у него была постоянная клиентура. После революции он был лишён всех своих былых постов, жил с детьми: сначала в Новоржеве, потом в Саратове, а когда папа переехал в Москву, он стал жить с нами. Был он человеком очень организованным, режимным, всё делал по часам, неизменно в определённые дни весны, лета, осени и зимы менял соответствующую одежду.

Мы с Ирой, не без оснований, раздражали его своей неорганизованностью, бесшабашностью и часто (к теперешнему нашему стыду) конфликтовали с ним. Дочери его мало им интересовались, и заботилась о нём в основном мама, хотя и она часто спорила с ним. Как мы теперь понимаем, жизнь деда в нашем доме не очень лёгкой, тем более что он или вообще не получал пенсии, или получал какой-то мизер. Это угнетало его самолюбие, хотя он жил в том же материальном режиме, что и мы. Исправно читал газеты, страшно возмущался процессами 36—37 годов, видя и доказывая нам их неправомерность. Я же, как идиотка, спорила с ним, занимая тогда в этом вопросе ортодоксальные позиции, но мне было четырнадцать лет, и моё поведение было объяснимо. Последние годы он был тяжело болен — был оперирован по поводу рака, у него была выведена прямая кишка и существование его было мучительным. Но он очень стойко, терпеливо сносил свои муки. На мою долю выпала забота о нём, стирка белья, уборка постели, что я делала с большой охотой, чем как-то искупила свою вину за прежнее непослушание.

У деда были очень прочные знания тех наук, которые он изучал в гимназии, и он не раз это доказывал, занимаясь со мной. Я очень хотела быть юристом — мне эта профессия казалась, наверное, романтической, хотя я не очень отчётливо представляла свою будущую деятельность. Я хотела после школы пойти в юридическую двухгодичную школу, но дедушка сказал: «Ни в коем случае. Ты обязательно влюбишься в преступника и вынесешь неправильное решение». Этот аргумент подействовал на меня отрезвляюще, и я от моей «мечты» легко отказалась. Теперь я с благодарностью вспоминаю это вмешательство дедушки в мою судьбу.

Дедушка очень тяжело переживал арест папы, тем более что он-то хорошо понимал чудовищность совершаемого беззакония.

О родителях дедушки мы почти ничего не знаем. Папина мама — наша бабушка, которую мы никогда не видели, Розалия Самойловна, — была женщиной очень образованной, папа, единственный из её детей, унаследовал её интеллектуальность, незаурядные способности, яркость личности. Она, к сожалению, рано ушла из жизни — умерла от белокровия в 1918 году, когда папе было всего двенадцать лет, и не успела делать для своих детей всего того, что ей хотелось. Она была родной сестрой Леона Бакста, который очень любил своих сестёр (их было две) и всячески помогал им. Она хорошо знала языки, особенно французский (Я потом, делая доклад о Стендале в студенческие годы, репетировала его дома с таким началом: «Одной из переводчиц “Красного и чёрного” на русский язык была моя бабушка. Но сейчас не сохранилось ни перевода, ни бабушки».)

Бабушка старалась дать детям хорошее образование: у них были домашние учителя немецкого и французского языков, им прививались широкие гуманитарные интересы. Папа был единственным и самым любимым сыном. Было ещё три дочери — Лёля, Женя, Зина. В атмосфере необычайной материнской любви дети прожили до 1918 года, а затем кончилось их счастливое детство. Дедушка, помню, тоже любил своих детей, но со смертью матери «дом» развалился, а последующие события вытолкнули эту семью в трудную скитальческую жизнь.

В 12 лет для папы кончилось радостное детство, о котором он постоянно вспоминал, очень много и часто рассказывал нам о нём. Мама готовила его к какой-то особенно изысканной жизни, а судьба папы и сестры, и их отца, оказались иной, но интеллектуальная атмосфера, в которой он рос в раннем детстве, заложила основы будущей личности — от природы человек очень талантливый, папа уже никогда не изменял тем интересам, пристрастиям, которые у него сложились в детстве, которые привила ему мама, хотя и смогла она это делать очень недолго.

Учился папа в знаменитом Тенишевском училище — правда, всего два года, но и эти два года оставили след в его душе, уме, интеллекте.

Очень рано он стал работать, зарабатывая себе на жизнь, в начале, как и его родные полуголодные ссыльные, сначала в Новоржеве, где дедушка ещё работал, а затем в Саратове. В Саратове он работал, учился в вечерней школе, где судьба свела его с А.Г. Аполловым — другом тех лет и всей его последующей жизни. Ещё подростком, под влиянием бабушки, папа увлёкся французской литературой, а затем его заинтересовала история Франции, особенно история Французской революции. Природа щедро одарила его: он обладал особым чувством истории, своеобразным историческим мышлением, литературным даром, поразительным умением анализа исторических фактов, исторических событий и образной передачей жизни, фактов, судеб, портретов исторических личностей.

Не имея специального исторического образования, он не кончал вуза, он поступил в Институт красной профессуры, блестяще закончив который, получил звание красного профессора, кандидатскую и докторскую диссертации он защищал уже после своей «гулаговской» эпопеи.

Ира унаследовала от папы интерес к истории, особенность исторического мышления, умение анализировать исторические события. Я очень любила читать всегда, с самого раннего детства, история меня не интересовала, но все папины труды я читала, многие из них перепечатывала на машинке и таким образом тоже прикоснулась к истории. Мы обе оказались причастны к изучению Франции: Ира — истории, я — литературы, и это не без влияния тех «галльских флюидов», которые витали в нашем доме. Специально, как я уже говорила, нами не занимались, на наши интересы не давили, но всё произошло так, как это произошло. Ира стала историком, я — литературоведом.

Я сказала, что на наши интересы не давили, и допустила некоторую неточность в отношении себя. Я хорошо училась по математике, и папа очень настаивал на том, чтобы я пошла в технический вуз, памятуя о сложности судеб тех, кто занимался гуманитарными науками. Он даже как-то сказал, что я пойду на литфак, только через его труп. Видеть труп отца мне не хотелось, и потому я поступила в автомеханический институт. По математике я училась хорошо, но в черчении и начертательной геометрии ничего не понимала, и поэтому после первого семестра бросила этот институт.

Папа больше ничего не говорил и, когда я поступила в пединститут, лишь предложил мне сдать экстерном за два первых курса, чтобы сократить срок обучения и упущенное время. Я его послушала и закончила пединститут за три года. И это благодаря папе. Для него фактор времени был первозначным. Он это понимал, как никто и считал, что и я, и мои подруги, и сестра — безжалостно топим время. Он был прав, но мы были другими людьми, не были столь одержимы наукой, как он, и поэтому нам были неведомы и недоступны те категории, которыми мыслил папа.

Он был блестящим лектором — кумиром студентов Ярославского, Ивановского, Якутского пединститутов, Московского областного пединститута, Института иностранных языков, МГИМО. Он был великолепным докладчиком, с необыкновенным успехом выступавшим на международных симпозиумах, поддерживая честь советской исторической науки. И он был необычайным, ни на кого в нашей литературе не похожим писателем-историком, создавшим серии исторических портретов. Работал папа самозабвенно. Он обладал особым даром самоограничения — все силы свои, все интересы сосредотачивал на главном — на создании своих книг. Он ограничивал себя даже в чтении. Читал обычно только во время отпуска, да и то брал с собой какую-нибудь рукопись. Знание литературы у него было с детства, он оставался верным своим пристрастиям — особенно любил Тургенева, и круг чтения расширял не очень охотно, главным образом, из-за самоограничения. Папа удивительно входил в мир той эпохи, о которой писал, в мир своих героев. Писал все свои книги набело, без черновиков, а последние годы, когда был тяжело болен — язва, гипертония, был очень худ, почти ничего не ел из-за постоянных болей в животе, — но неизменно садился за письменный стол и писал, писал, писал…

Когда мы были маленькими, он сам был очень молод, и особой близости между нами не было. Но когда он вернулся из ГУЛАГа, он стал к нам ближе, он очень часто разговаривал с нами, очень много рассказывал обо всём и мы — дети — были в курсе всех его дел, как и мама. Он очень переживал, что ни я, ни Ира не пишем докторских диссертаций и часто говорил: «Какие ужасные дети! Они не хотят писать докторскую!» Все его письма ко мне в Калининград заполнены наказами о том, как мне наилучшим образом завершить свой труд, который я и не думала начинать. Я говорила папе: «Вам ещё повезло, что я такая, я вообще могла быть идиоткой».

Я была всегда дилетантом — и интересы у меня были широкие: кино, театр, самодеятельность, работа, чтение всего и вся подряд — так что мне было не до докторской. Тем более, что я имела возможность близко общаться с такими докторами наук, как Виктор Моисеевич Далин, Борис Фёдорович Поршнев, с такими учёными, как Сергей Сергеевич Дмитриев, Сергей Игнатьевич Бернштейн — друзьями нашего дома. Я понимала, что до их вершин мне не добраться, а потому и не пыталась.

Папины друзья были и моими друзьями, и когда родители разошлись — они приходили всегда на день рождения мамы к нам в дом. Мама вообще дням рождения придавала большое значение, это передалось и Ире (тяжёлая наследственность, как говорил папа). Я же никогда не разделяла этой страсти. Последние годы жизни папы мы были тоже близки, особенно Ира, хотя он жил в другой семье.

Мама умерла у меня на руках. В последние минуты его жизни рядом с папой были Ира и Надежда Васильевна. Мы хоронили папу через два года после того, как хоронили маму. Мы были хорошими детьми, мы всегда заботились о своих родителях, и их уход из жизни отнял у нас очень важную часть нашего существования. Нам так хотелось бы, чтобы наши дети (я считаю Ириных детей и своими тоже), знали бы о своих бабушке и дедушке немного больше того, что они могут сами вспомнить. Поэтому и пишу эти записки.

Сейчас я много занимаюсь с Дашей. Мне хочется, чтобы она унесла из детства основы того интеллектуального багажа, без которого я не мыслю себе нормальной личности. Может быть, когда-нибудь Даша прочтёт и о своих прабабушке и прадедушке и что-то отзовётся в её душе. Надеюсь!

Я постоянно вспоминаю родителей, мысленно разговариваю с ними. Всё время думаю о том, как бы папа оценил переоценку многих прежних ценностей, Французскую революцию, в частности. Читая мемуары людей, прошедших ГУЛАГ, я тоже постоянно думаю о нём.

Ведь меня всегда поражали не только рассказы о страшных испытаниях, выпавших на его долю, о чудовищности и нелепости выдвинутых против него обвинений (японский шпион), а то как сохранился его дух, его интеллект, правда, он сидел недолго — всего два года. В тюрьме он рассказывал содержание романа Стендаля «Красное и чёрное», много думал о героях своих будущих книг и, выйдя из тюрьмы, оправившись после болезни, начал с ещё большим блеском, чем начинал когда-то.

Интенсивность его творчества в последние годы была поразительна. Физические силы его были на исходе, а интеллектуальные, творческие возможности — неиссякаемы. Глава из книги о Руссо «Смерть Жан-Жака» — автобиографична. В ней переданы те ощущения, которые владели папой в дни написания этих страниц. Нам эти страница сейчас особенно тяжело читать. Последние годы он очень торопился писать. Боялся не успеть: «Я должен выполнить свой долг перед человечеством», — говорил он.