Об ушедших писать всегда труднее, чем о живых. Но о Тамаре Львовне Вульфович и при жизни ее говорить было непросто. Она не вписывалась в тогдашние общепринятые определения: «трудовая деятельность», «общественная активность», «морально-нравственный облик», «скромность в быту», «политическая грамотность» и прочие. Они были ей противопоказаны, она была иной натурой — неоднозначной и яркой. И не только на фоне всеобщей заданности социалистической культуры (которой тогда еще, в конце 40-х — начале 50-х, в Калининграде почти и не было, да и впоследствии…). Вообще — иной.
Со временем она все мощнее заполняла интеллектуальное пространство нашего города, как кристалл со множеством граней, познав одну из которых, нельзя оценить всю его многомерность.
Впрочем, одна грань была открыта для всех — ее вузовские и общедоступные лекции. Практически вся калининградская гуманитарная артель воспитывалась на них последние 50 лет, преодолевая дурь сталинизма, оттепели, стагнации и Перестройки. Виртуозные лекции для всех времен и народов. Лекции Тамары Львовны — универсальный ключ к пониманию ее личного душевного склада и духовного уклада, а с другой стороны — стиля жизни и образа мыслей молодой независимой послевоенной интеллигенции, выросшей здесь, в Калининграде, — со всей ее «островной» ментальностью.
Лекции эти трудно было конспектировать, но невозможно забыть. Она подходила к окну и в не наше пространство выпевала что-то задуманное и заветное, столько раз высказанное, но как будто рожденное сейчас. Речь была немногословна, но афористична, подчинена особому ритму — не столько мысли, сколько ритму проживания, переживания образа мысли. Лекции ее — это музыка, и их надо было записывать не словами, а нотами. Как Моцарт, она сочиняла все сразу и набело. Повторить ее было невозможно, удавалось лишь импровизировать на тему (как она — без конспекта и партитуры), но в ее стиле и ритме: медленная тягучая фраза, как тетива, — и стремительное парадоксальное завершение, как стрела. Мысль обретала законченность и герметичность формулы, музыкальной фразы, жеста охотника.
Однажды драматический коллектив университета, который она создала, приехал на гастроли в один приморский городок со спектаклем «Корабль “Эсперанца”» в ее постановке. А там на дверях клуба объявление: «Лекция-концерт доцента Вульфович». Она очень веселилась, а потом называла любую чушь, несомую со сцены или трибуны, «лекция-концерт». Но в смысле практическом и эмоциональном все ее лекции — это «лекция-концерт». Это стихия удивительной, завораживающей русской устной речи. Так, наверное, читал бы лекции Пушкин, будь он профессором.
К сожалению, эта традиция забывается, а современной публике и вовсе не знакома. Концептуальная музыкальность или музыкальная концептуальность. Сочинять же на бумаге она не любила, хотя и была чутким стилистом. Не любила, потому что ценила живое слово — театр, чтение вслух, общение с залом и особенно с собеседником лично. Она была азартная полемистка. А про ученые записки говорила: «Кто писал, тому известно, а другим — не интересно». Если бы она все-таки закончила и оформила все свои «ученые записки» — вышел бы не книжный том, а видеокассета: она была красива, когда читала лекции.
Импровизационное, вольно звучащее слово было для Вульфович проявлением свободы личности и независимости взглядов, как своих, так и чужих. А свою свободу она гордо ценила. И если ей что-то где-то не нравилось, отвращало ее, то она туда не ходила, не смотрела, не читала, говоря: «С такими хохмами в такую даль?» Но если где появлялась, то уже одним этим мероприятие приобретало значительность. Народ говорил: «Даже Тамара Львовна была».
Но случались и проколы. Тогда она всячески избегала обсуждений, старалась просто сбежать, обрушивая потом гнев и досаду не на бездарных создателей или исполнителей, а на тех, кто ее туда затащил: «Ну такая-то! Ну такой-то!» Приходилось, как школьнику, оправдываться: «Да я-то тут при чем?» Она тихо «доругивалась»: «Да ну вас!»
О том, что существует везде и много пошлости, вранья, фиглярства, глупости, она знала и без дополнительных оказий. Но, в отличие от многих сподвижников того времени, никогда не испытывала ярого желания изобличать и поучать. Если же приходилось обсуждать и критиковать глаза в глаза, делала это тонко и убедительно. Слóва у нас всегда боялись. Особенно — ее слова. А она никого не хотела обидеть, но никого и не боялась, если это нужно было для человека или для его дела.
Все дураки, хамы и хлюсты города ее не любили, сторонясь ее участия и даже присутствия, как чумы. И поэтому ее часто просто «задвигали» (был такой термин эпохи!): «Опять ЭТА Вульфович! Опять ТАКОЕ выдаст!» По воспоминаниям, ее бесчисленное множество раз «вводили» в разнообразные худ. и прочие советы — и после первого обсуждения тотчас «выводили». Она никогда не протестовала и не склочничала по этому поводу (как многие — в духе царившей тогда однопартийной системы), потому что никогда и не рвалась руководить. Хотя реагировала горько и иронично. Это не означало, что Вульфович мнила о себе, ставила себя «выше». Вокруг всегда были и остались люди «ниже» ее — по природе своей, по определению, по выбранной социальной позиции — трусливой, лицемерной и лизоблюдской. И в этом смысле Вульфович, будучи «страшно далекой от»… политики и интриг, всегда воспринималась обществом как человек асоциальный… А потому опасный. По меньшей мере — нежелательный, особенно в атмосфере 40—80-х годов, когда она очень активно работала, да и 90-х, когда еще продолжала работать.
В своих этических суждениях Вульфович отталкивалась от позиций скорее эстетических, и это уже само по себе оценивалось в эпоху соцреализма как ересь. Но благодаря именно такому несвоевременному «эстетизму» на совести Вульфович не было ни одной покалеченной судьбы или карьеры. Хотя по тем понятиям подобное ратоборство почиталось за заслугу и доблесть — «равнять перо со штыком». Таких «уравнений» в педагогическом и критическом наследии Вульфович нет. В нравственных оценках, выставляемых другим, она была строга, ибо собственные поступки измеряла по высшему счету. Учиться у Тамары Львовны, работать с ней вместе, а уж тем более близко общаться было весьма серьезным делом: надо было соответствовать.
Впрочем, осуждать других она считала себя не в праве, полагаясь на мысль Горького: «Человек за все платит сам». Она верила в совестливость и нравственную основу своих учеников, поэтому всегда была откровенна с ними. И люди — и млад и стар — к ней тянулись, учась у нее этой науке. Тамара Львовна умела так говорить с человеком, что тот верил в свою значительность, но так она говорила с каждым. Не только от безграничной доброты своей — просто она была демократична.
Но вот на протяжении того времени, что прошло со дня кончины Тамары Львовны Вульфович, определенно возникает нелепый миф: жила-де в Калининграде такая добрая фея, которая всех голубила-миловала да пичкала медовыми пряниками. Так, да не так. Это была строгая фея, а для кого и жесткая. Человек целеустремленный и душевно цельный, Тамара Львовна напрочь не принимала двуличия, лицемерия, фарисейства, тогда как социальная фальшь была нормой общественной жизни, и она многим рисковала. Но иначе не могла.
И уж чего на дух не выносила Вульфович, так это приступов глупости и вообще внутренней пустоты в человеке. Если она замечала такой «синдром», ирония ее была беспощадна. А была она наблюдательна, проницательна и остроумна необыкновенно; и так возникали «жизненные анекдоты» о дураках и нравах в ее невозмутимом, величественном, я бы сказал — царском исполнении. Впрочем, элементарные дураки этой чести не удостаивались — тут она резала коротко и властно: дурак.
Абсолютно неприемлемы для нее были тщета устремлений и бессодержательность творений — вещи, противные человеческому предназначению, как она его понимала. В своих оценках она низводила эту пустоту в минус-вторую степень, в минус-квадрат: «пустопорожний». Это была универсальная оценка, пустоту она разоблачала во всем: в книге, в фильме, в спектакле, в человеке — во всем! Пустопорожность крайне огорчала ее, энциклопедиста и эрудита, а полуоценок она не знала. Потому жизненные и творческие успехи, созидания и удачи своих друзей, коллег, учеников да и просто посторонних людей Вульфович воспринимала пламенно и азартно. Тут ей отказывало чувство юмора и иронии, не действовали никакие трезвые оценки, никакой самоконтроль. Восторженное, радостное слово Тамара Львовна всегда говорила, не отмалчиваясь в стороне, считая своим долгом сказать — прямо, лично, в лицо. И слово это ее любимое было раскатистое «пр-р-екрасно!» Слово восторга и торжества человеческого духа.
Из всех эпитетов она больше всего любила этот.
Повторим и мы, вспоминая Вульфович: Тамара Львовна прожила свою жизнь ПРЕКРАСНО!
Об авторе: Игорь Григорьевич Савостин (1951—2005), выпускник Калининградского государственного университета 1974 года, театральный и кинокритик.
Опубликовано: «Прошла, овеяла крылом…» С. 202—207.