Первый отрывок повести « Собачье сердце »: комментарий
5 января 2017
Нашему вниманию представлен incipit повести Михаила Булгакова « Собачье сердце ». Повесть была написана в 1925 году, но опубликована лишь в 1987 по цензурным соображениям / так как не прошла цензуру (Лев Каменев обвинил автора в том, что повесть представляла собой « острую сатиру на современность »).
Начало произведения - ключевой пассаж: с первых страниц своего рассказа автор вводит читателя в мир данной « истории », выстраивает определенный « горизонт ожидания [horizon d’attente] », который в дальнейшем оправдывает или, наоборот, разрушает. Перед нами как раз первые страницы повести, которую слушатель (Булгаков читал свой текст кругу друзей) эпохи середины 1920-х годов, то есть эпохи НЭПа, открывает для себя непосредственно после названия, а современный читатель - как только раскрывает печатную книгу. « Горизонт ожидания », который выстроился уже благодаря названию, уточнению жанра, дате написания, уточняется и развивается в первых страницах повести, то есть в представленном нашему вниманию отрывке: речь должна пойти о « собачьем сердце », тогда как пометка « чудовищная история » приглашает читателя вступить в непредсказуемый жанр не-реалистического, фантастического, сказочного повествования, предметом которого должно стать нечто противоестественное (чудовище).
Таким образом с самого же начала можно задаться вопросом: отвечает ли инкипит повести тому горизонту ожидания, который выстроился перед читателем, взявшим в руки книгу? Начало производит неоднозначный эффект на читателя: смешение голосов, тонов и жанров погружает читателя в полу-фантастический мир зимней Москвы эпохи НЭПа и намечает главные проблематики повести - человеческое и животное, реальное и сказочное, злободневная критика и философские размышления.
I. (Отрывок как цельный рассказ - структура отрывка.)
1) Настоящий рассказ
Действие данного отрывка, которое сконцентрированно в едином времени (вечер) и пространстве (заснеженная улица ≠ дом) представляет собой, в сжатом виде, самостоятельную интригу: начало повести отвечает таким образом драматическим (или кинематографическим) канонам, и прочитывается как настоящий краткий (и яркий) рассказ.
Во-первых, следует отметить географическую завершенность, органичность всей сцены, которая разворачивается в уличном пространстве (« Вьюга в подворотне » ст. 1; « Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а мне? Куда пойду? »; « Дверь через улицу в ярко освещенном магазине хлопнула »): пёс находится в « подворотне », из которой наблюдает за происходящим на улице перед ним (проходит машинисточка, из магазина выходит господин). Симптоматично, что в конце отрывка (стр. 89) упоминается вся длина Пречистенки: « По всей Пречистенке сияли фонари. » Взгляд повествователя - сходни режиссерскому - поднимается ввысь и удаляется от сцены, персонажи становятся мельче и становятся возможны повторения: « раз семь ».
Можно увидеть некий парадокс в том, что пространство это, с одной стороны, ограничено, а с другой буквально разрывается, растерзывается метелью и суровой вьюгой: (см. подчеркнутое лексическое / семантическое поле вьюги)
Вьюга предстает как отдельный, почти антропоморфизированный персонаж: ст. 31 «Ведьма сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. »
Во-вторых, сам по себе отрывок прочитывается как отдельная интрига, суть которой может быть пересказана следующим образом: голодного дворового пса подбирает на улице внушительный господин для непонятных (но, по всей видимости, медицинских) целей. В контексте 1920-х годов звучит история « волка и собаки » (см. басню Крылова).
2) Схема - перемена голосов
От внутреннего монолога к диалогу к сказу.
II. Представление главного персонажа - образ Шарика (жертва / мыслящий пес)
1) Пёс - срадающее животное.
- Вой - у-у-у-у-ууу
- Увечья
- Проклятия в адрес мучеников
=> Шарик предстает в роли жертвы, почти возвышенной до символического уровня, настолько герой и повествователь настаивают на его грустном состоянии.
Но Шарик в первую очередь жертва людей, людей самого низшего социального слоя и самой низшей нравственности.
Наконец, Шарик - жертва революции.
2) Пёс умеет мыслить, читать и испытывать жалость - с самого же первого отрывка из повести читателю представляется собачье « сердце ».
- Вой пса ( « Что ты скулишь, бедняжка ») - это то, что слышат прохожие. Все, что находится между упоминаниями о скулении - внутренний монолог Шарика, в котором он выступает в качестве свидетеля своего времени, осведомленного рассказчика. Речь Шарика (см. слова, выделенные желтым цветом) отличается разговорностью, горькой иронией (« карьера », « омоложение ») и неким патетическим красноречием (риторические вопросы): с самого начала текста пес пытается привлечь к себе внимание (« О, гляньте, гляньте на меня ») как персонажей внутри повествовательного пространства (которые отличаются всеобщей анонимностью и лишь мельком выступают из метели), так и читателей / слушателей (см. обращение « граждане » стр. 11), становясь тем самым несколько похожим на героев-повествователей Зощенко, которые также смешивают острые замечания, юмор и патетику.
- Среди всех персонажей пёс единственный, у которого есть « душа » - он жалеет машинисточку, сохраняя при этом чувство собственной личности (себя жаль), он также размышляет и читает (по слогам название колбасы).
- Он также ведет себя по-рабски с богатым господином, в чем проявляется его « собачья », но и сугубо человеческая сущность.
Таким образом с самых же первых страниц складывается интересная картина: в контексте холодной, зимней Москвы эпохи НЭПа, в которой мелькают на улице тени анонимных людей/типов (машинистка, повар, господин), Шарик является единственной « настоящей » личностью, способной не только огрызаться на окружающий мир и скулить, но и думать, испытывать жалость, восторгаться « щедростью » и самозабвенно предаваться лести. « Собачье » сердце с первых же страниц представляется совсем « человеческим ».
III. Фантастика или памфлет на современность? - символическая нагрузка отрывка.
1) (Москва 1920-х годов - реалии) С одной стороны, отрывок насыщен реалистичными подробностями: Моссельпром, фильдеперсовые чулки, Краковская колбаса, пролетарий, « барский повар », и т.д. Другими словами, повесть прочно вписывается в современную писателю реальность.
2) (Но с самого же начала фантастическая атмосфера) С другой стороны, читатель с самого начала « чудовищной повести » погружается в фантастическую атмосферу, благодаря метели и возникновению не совсем однозначного персонажа.
- Метель придает символическую окраску отрывку, в том числе потому, что прочитывается, как вариация на тему поэмы « Двенадцать » Александра Блока: пёс таким образом принимает облик дворового, нищего пса, еле поспевающего за революционными апостолами. см. текст в приложении и многочисленные параллели: снежная зимняя улица, завывающий ветер, поскользнувшаяся барышня (ах, бедняжка!), "буржуй в воротнике", плакат "Вся власть Учредительному собранию" (у Булгакова становится "Возможно ли омоложение?"). Также, как и Блок создал характерную для 1918 года картину революции-метели, Булгаков создал символическую картину послереволюционной Москвы: показывая, насколько некоторые элементы революционности сохранились (на том же метафорическом уровне), а другие потерпели порой саркастические изменения (например, политический плакат сменяется медицинским/эстетическим/евгенистическим).
- Встреча с господином в красивом пальто с богатым воротником также имеет чудесную (но в некоторой степени и чудовищную) окраску: граница между сказочным, чудесным и чудовищным почти стирается, и на этом эффекте как раз играет автор. см. подчеркнутые оранжевым пассажи. Господин описан, как « загадочный » (3агадочный господин наклонился ко псу, сверкнул золотыми ободками глаз), похож он на « французских рыцарей », то есть как будто воплотился из воображения Шарика/рассказчика. Опять же стоит отметить парадокс: с одной стороны господин почти волшебный и фиктивный, с другой - от него пахнет больницей и колбасой; с одной стороны он выглядит фантастически, с другой - проверяет пол пса. Вырисовывается таким образом загадочная картина, которая может быть интерпретирована, как чудовищна ( в традиции фантастических рассказов Мэри Шэлли - автора « Франкенштейна » - или, особенно, Эдгара По, мастера по созданию чуткой атмосферы).