Н.А. Клюев

1. Элементы для биографии.

«Певец темный, с пронзительной силой цвета...»Ко

гда в 1977 году вышел первый посмертный сборник стихов Николая Клюева (1884-1937) в малой серии «Библиотеки поэта», в предисловии к изданию говорилось, что «[поэту] часто изменяло чувство самой истории » и что « историю он обращал вспять 1 ». И правда, трудно пройти мимо упоминаний о «патриархальной старине», когда впервые сталкиваешься с творчеством Николая Клюева. Весь крестьянский быт, от «печки-ладанки» в «русской светелке» вплоть до «ржаных, толоконных» баянов «избяной, дремучей Руси» пропитывает клюевскую поэзию, обогащает ее образами и стилистическими оборотами, заимствованными из фольклора. И город у него «городище», и судьба – «лебедь», и солнце – «желудь». Все, к чему ни прикасается перо поэта, словно переходит в другое измерение – древнее, исконно русское, порой хлыстовское, порой старообрядческое. Даже в Ленине, которому Николай Клюев первым посвятил стихи в 1918 году, он почуял «Керженский2 дух», услышал «игуменский окрик в декретах». Но чем дальше углубляешься в поэтический мир автора, тем более становится ясным, что фольклор русского Севера – всего лишь преддверие к еще более сложному и многомерному пространству, географические границы которого обозначены почти мистическими понятиями. Древность у Клюева – лишь первая ступень на пути к мифу. Изба – «святилище земли», а «земля – Саваофовых3 брашен кроха», «в метле есть душа – деревянный божок», «пшеничий колос – исполин», а «мужицкий лапоть – свят! свят! свят!». Любой элемент крестьянского быта подлежит преобразованию:Так немного нужно челов

еку:Корова, да грядка луку,

Да слезинка в светлую п

оруку,Что пробьет кончина зло

му веку,Что буренка станет льво

м крылатым,Лук же древом, чьи плод

ы – кометы...Древнехристианские трад

иции сплетаются с восточной мифологией, и дорога в «адамантовый бор» пролегает «с Соловков на Тибет», «чрез сердце избы». Самым парадоксальным образом русский мир роднится с Востоком, и приобретает при этом экзотические черты утопического времени и пространства, «Белой Индии, преисполненной тайн и чудес», где:Все племена в едином слиты:Ал

жир, оранжевый БомбейВ кисе

те дедовском зашитыДо зол

отых, воскресных дней.Нем

удрено, что несмотря на всю зл

ободневность некоторых своих произведений, особенно стихов, написанных во время и после октябрьской революции («Красная песня», «Пулемет», «Товарищ», «Коммуна», «Матрос», и т.д.), "вытегорский песнопевец" видит в истории не прогресс человечества, а осуществление пророчеств и претворение мифов, созданных задолго до торжества рационального мышления, и поэтому отдает предпочтение именно им: «Уму – республика, а сердцу – Китеж-град», пишет он в 1917 году. Революция для Николая Клюева – знак начала нового века, «нерукотворного века колосьев золотых», мужицкого рая и любовного человеческого братства. Неудивительно, что пути стихотворца и большевистской России вскоре разошлись: годы НЭПа ознаменовались для Клюева травлей в печати, в первую очередь со стороны Троцкого, выступившего со статьей в 1922 году. А год спустя была опубликована монография Василия Князева, «Ржаные апостолы: Клюев и клюевщина». Последний прижизненный сборник автора,

«Изба и поле», был издан в 1928 году. Вплоть до своего ареста 5 июня 1936 года6, поэт писал «в стол», знакомил довольно широкий круг друзей и знакомых со своей монументальной поэмой «Погорельщиной», на которой, по его же словам, и «сгорел7», а также работал над «Песнью о Великой Матери» и создал свой последний лирический цикл «О чем шумят седые кедры», посвященный тогда еще молодому художнику Анатолию Яр-Кравченко.

В конце октября 1937 года, по приказу «тройки» Новосибирской области, исполнявшей операцию по уничтожению контрреволюционной организации «Союз спасения России», в действительности не существовавшей, Николай Клюев был расстрелян среди множества других арестованных «монархистов».Невзир

ая на то, что притеснения со стороны как советской критики и пролетарских писателей, так и бывших последователей – в том числе Сергея Есенина – сильно повлияли на формирование отрицательной посмертной оценки клюевского творчества, образ поэта, даже если порой и вызывал отторжение, никогда не переставал удивлять и восхищать. Литературный путь Николая Клюева, начиная с Серебряного века и вплоть до советских 1930-х годов – путь «самовитого» стихотворца. Он по своему разрешил «кризис символизма», переосмыслил древний эпос в поэтический метод, особенно действенный для противостояния политическому строю и создал оригинальную эстетическую систему, основанную на мифе, точкой отправления которого – сам поэт:Я – древо, а сердц

е – дупло,Где сирина-птицы з

имовье,Поет он – и сени с

ветло,Умолкнет – заплаче

тся кровью.Именно мифотворчес

тво Николая Клюева, создание образа «потомка Лапландского Князя», «посвященного от народа», носителя «великой печати», как на словах, так и в повседневной жизни – этот «бард русской деревни» любил подчеркивать свое крестьянское происхождение своим до мелочей продуманным обликом, включая мужицкую одежду и особенный, плачевно- певучий голос – оставило сильный отпечаток на современниках, часть которых видела в нем «истинного» представителя Народа, а часть – «балаганного мужичка». «Я – крестьянин Николай К

люев» - так начинает автор свое первое письмо Александру Блоку в 1907 году, а заодно и озвучивает первоначальный, основополагающий элемент мифа о себе. Переписка с Блоком, которая продлится до 1915 года – попытка начинающего поэта войти в мир большой литературы, не будучи скованным понятием «крестьянской поэзии», развивающейся в России со второй половины XIX века, но в то же время четко представляющем себе преимущество своего положения человека «из народа», интерес к которому остро переживала русская интеллигенция того времени. Первый сборник Клюева, «Сосен Перезвон» (1911), был положительно встречен критикой, в первую очередь Валерием Брюсовым, написавшем в предисловии к изданию: «поэзия Н. Клюева похожа на [...] дикий, свободный лес, не знающий никаких «планов», никаких «правил». А год спустя Николай Гумилев отметит в своей рецензии на второй сборник, «Братские песни»: «До сих пор ни критика, ни публика не знает, как относиться к Николаю Клюеву. Что он — экзотическая птица, странный гротеск, только крестьянин — по удивительной случайности пишущий безукоризненные стихи, или провозвестник новой силы, народной культуры?» До сих пор сложно (и, на самом деле, тщетно) определить, кем же был на самом деле Николай Клюев: умелым стилизатором, сумевшим удачно уловить момент и войти в петербургскую литературную среду по протоптанным стопам Сергея Городецкого – еще в 1905 году занимавшего собрания на «Башне» Вячеслава Иванова своими фольклорными стихами и малиновой косовороткой – или же подлинным поэтом «поддонной России», «мучеником» сталинского террора, пророком и исконным певцом русского Севера? Был ли он тем «мужичком- травести», каким описывает его, не без желчи, Георгий Иванов в своих «Петербургских зимах», или же стоит довериться литературному воплощению поэта-самоучки в романе Ольги Форш «Сумасшедший корабль»: «Певец темный, с пронзительной силой цвета – Микула бы

л кряжист, широкоплеч, с огромной притаенною силой. Он входил тихонько, благолепно, сапоги мягки с подборами, армяк в сборку, косоворотка с серебряной старой пуговицей. Лик широкоскул, скорбно сладок. А глаз не досмотришься – в кустистых бровях глаза с быстрым боковым оглядом. В скобку волосы, масленисты, как у Гоголя, счесаны набок. Присмотревшись, кажется, что намеренно счесаны, чтобы прикрыть непомерно мудрый лоб»? И несмотря на то, что «хотелось, защищаясь, распахнуть форточку и сказать для трезвости таблицу умножения», нужно отдать должное его невероятному магнетизму, сделавшего из него одну из главных фигур как Серебряного века, так и поэзии советской эпохи. Жизнь Клюева была соткана из мифа, но миф этот строился в первую очередь на восприятии современников.