Русские народные сказки

Жили-были дедушка да бабушка. Была у них внучка Танюшка. Сидели они как-то раз у своего дома, а мимо пастух стадо коров гонит. Коровы всякие: и рыжие, и пестрые, и черные, и белые. А с одной коровой рядом бежал бычок — черненький, маленький. Где припрыгнет, где прискачет. Очень хороший бычок.

Танюшка и говорит:

— Вот бы нам такого теленочка.

Дедушка думал — думал и придумал: достану для Танюшки теленочка. А где достанет — не сказал.

Вот настала ночь. Бабка легла спать, Танюшка легла спать, кошка легла спать, собака легла спать, куры легли спать, только дедушка не лег. Собрался потихоньку, пошел в лес. Пришел в лес, наковырял с елок смолы, набрал полное ведро и вернулся домой.

Бабка спит, Танюшка спит, кошка спит, собака спит, куры тоже уснули, один дедушка не спит — теленочка делает. Взял он соломы, сделал из соломы бычка. Взял четыре палки, сделал ноги.

Потом приделал голову, рожки, а потом всего смолой вымазал, и вышел у дедушки смоляной бычок, черный бочок.

Посмотрел дедушка на бычка — хороший бычок. Только чего-то у него не хватает. Чего же у него не хватает? Стал дедушка рассматривать — рожки есть, ножки есть, а вот хвоста-то нет! Взял дедушка и приладил хвост. И только успел хвост приладить — глянь! — смоляной бычок сам в сарай побежал.

Встали утром Танюшка с бабушкой, вышли во двор, а по двору гуляет смоляной бычок, черный бочок.

Обрадовалась Танюшка, нарвала травы, стала смоляного бычка кормить. А потом повела бычка пасти. Пригнала на крутой бережок, на зеленый лужок, за веревочку привязала, а сама домой пошла.

А бычок траву ест, хвостиком помахивает.

Вот выходит из лесу Мишка-медведь. Стоит бычок к лесу задом, не шелохнется, только шкурка на солнышке блестит.

«Ишь, жирный какой, — думает Мишка-медведь, — съем бычка».

Вот медведь бочком, бочком к бычку подобрался, схватил бычка… да и прилип.

А бычок хвостиком взмахнул и пошел домой. «Топ-топ, топ-топ…»

Испугался медведь и просит:

— Смоляной бычок, соломенный бочок, отпусти меня в лес.

А бычок шагает, медведя за собой тащит. А на крылечке и дедушка, и бабушка, и Танюшка сидят, бычка встречают. Смотрят — а он медведя привел.

— Вот так бычок! — говорит дедушка. — Смотри, какого здоровенного медведя привел. Сошью теперь себе медвежью шубу.

Испугался медведь и просит:

— Дедушка, бабушка, внучка Танюшка, не губите меня, отпустите меня, я вам за это из лесу меду принесу.

Отлепил дедушка медвежью лапу от бычковой спины. Бросился медведь в лес. Только его и видели. Вот на другой день Танюшка опять погнала бычка пастись.

Бычок траву ест, хвостиком помахивает. Вот приходит из лесу волчище — серый хвостище. Кругом осмотрелся — увидал бычка.

Подкрался волк, зубами щелк, да и вцепился бычку в бок, вцепился да и завяз в смоле. Волк туда, волк сюда, волк и так и этак. Не вырваться серому.

Вот и стал он просить бычка: Быченька-бычок, смоляной бочок! Отпусти меня в лес.

А бычок будто не слышит, повернулся и идет домой. «Топ-топ, топ-топ…» — и пришел.

Увидел старик волка и говорит:

— Эй! Вот кого сегодня бычок привел! Будет у меня волчья шуба.

Испугался волк.

— Ой, старичок, отпусти меня в лес, я тебе за это мешок орехов принесу.

Освободил дедушка волка — только того и видели.

И на завтра бычок пошел пастись. Ходит по лужку, травку ест, хвостиком мух отгоняет. Вдруг выскочил из лесу зайчик-побегайчик. Смотрит на бычка — удивляется: что это за бычок здесь гуляет. Подбежал к нему, тронул лапкой — и прилип.

— Ай, ай, ай! — заплакал зайчик-побегайчик.

А бычок «Топ-топ, топ-топ…» — привел его домой.

— Вот молодец, бычок! — говорит дедушка. — Сошью теперь Танюшке рукавчики заячьи.

А заинька просит:

— Отпустите меня. Я вам капустки принесу да ленточку красную для Танюшки.

Высвободил старик зайчишкину лапку. Ускакал заинька.

Вот под вечер сели дедушка, да бабушка, да внучка Танюшка на крылечке — глядят: бежит медведь к ним на двор, несет целый улей меду — вот вам!

Не успели мед взять, как бежит серый волк, несет мешок орехов — пожалуйста!

Не успели орехи взять, как бежит заинька — кочан капусты несет да ленточку красную для Танюшки – возьмите скорее!

Никто не обманул.

Жила-была старая коза в лесу в своей избушке; у нее было семь козлят, которых она очень любила. Днем уходила коза в лес за кормом. Уйдет, а деткам велит крепко-накрепко запереться и двери никому не отпирать.

Воротится коза домой, постучит в дверь и запоет:

«Козлятушки, ребятушки,

Отопритеся, отворитеся!

Ваша мать пришла,

Молочка принесла».

Услышат козлятки голос матери и отопрут ей дверь. Покормит их мать молочком и опять в лес уйдет до вечера.

Подслушал раз волк, как коза у своей избушки поет, и задумал козляток обмануть и съесть.

Подождал он, когда коза ушла из дому, подбежал к избушке и заревел грубым голосом:

«Козлятушки, ребятушки,

Отопритеся, отворитеся!

Ваша мать пришла,

Молочка принесла».

Услыхали козлятки чужой грубый голос и говорят:

— Уходи от нас, ты не наша мать. У нее голосок тоненький, ласковый, а у тебя грубый; ты — волк.

Побежал тогда волк в лавку, купил большой кусок мела, съел его, и голос у него стал тоненький.

Вернулся он опять к козляткам, постучал в дверь и запел:

«Козлятушки, ребятушки,

Отопритеся, отворитеся!

Ваша мать пришла,

Молочка принесла».

Пропищал это волк, а сам положил свои черные лапы на подоконник и дожидается. Увидали козлятки черные лапы и закричали:

— Не отопрем! У нашей матери не черные лапы; ты — волк!

Побежал тогда волк к мельнику и сказал ему:

— Я ушиб себе ноги, намажь мне их тестом и осыпь белой мукой.

Испугался мельник волка и поскорее выбелил ему лапы.

В третий раз побежал волк к козляткам, постучался в дверь, запел:

«Козлятушки, ребятушки,

Отопритеся, отворитеся!

Ваша мать пришла,

Молочка принесла».

— Сначала покажи нам свои лапы, — сказали козлятки.

Волк протянул в окошко лапу; козлятки увидали белые лапы, подумали, что это мать, и отворили дверь. Волк вскочил в дверь и бросился на козлят.

Козлята испугались и попрятались, кто куда мог: один прыгнул под стол, другой — под кровать, третий залез в печку, четвертый бросился в кухню, пятый — в шкаф, шестой — под корыто, а седьмой — в кадушку. Но волк скоро всех их похватал и проглотил, только одного, седьмого, не заметил в кадушке.

Наевшись досыта, волк ушел из дому, лег на лугу под большим деревом и заснул.

К вечеру вернулась коза домой. Видит — дверь открыта настежь, столы, скамейки опрокинуты, корыто разбито, и все валяется на полу. Стала она искать своих деток, но их нигде не было. Стала их звать — никто не откликался. Только, слышит тоненький голосок закричал ей из кадушки: «Я здесь, милая матушка!»

Коза вытащила его оттуда, и маленький козленок рассказал ей, что приходил волк и съел его братьев и сестер.

Заплакала бедная коза, да делать нечего! Побежала она скорее из дома догонять волка и маленький козленок за ней. Прискакали они на луг и видят — под деревом лежит волк и так храпит, что от его храпа ветки качаются. Подошла коза поближе, смотрит — у волка в брюхе что-то шевелится.

— Да ведь это мои деточки, они еще живы, — сказала она и тут же послала козленка домой и велела ему принести ножницы, иголку и нитку.

Козленок быстро сбегал домой и принес ей все. Коза разрезала волку живот, и все шесть козлят выпрыгнули оттуда целы и невредимы. То-то была радость! Стали козлятки ласкаться к матери, прыгать возле нее. А коза и говорит:

— Теперь, детки, бегите скорей, соберите мне побольше камней.

Козлятки живо набрали камней и набили ими волку полное брюхо. А коза зашила ему разрез так, что он ничего не слыхал, даже не пошевельнулся.

Спряталась коза с козлятками в кустах и стала дожидаться.

Прошло немного времени, волк проснулся и поднялся на ноги. Захотелось ему пить, и пошел он к колодцу, а камни в брюхе так друг о дружку и постукивают. Еле-еле добрался волк до колодца и наклонился к воде. Тяжелые камни перетянули, волк упал в воду и утонул. А козлятки, увидя это, с радостью закричали:

— Волк утонул! Волк утонул!

И вместе с матерью запрыгали кругом колодца.

Жил старичок со старушкою; были у них дочка да сынок маленький.

— Дочка, дочка! — говорит мать, — мы пойдём на работу, принесём тебе булочку, сошьём платьице, купим платочек: будь умна, береги братца, не ходи со двора.

Старшие ушли, а дочка забыла, что ей приказывали: посадила братца на травку под окошком, а сама побежала на улицу, заигралась, загулялась.

Налетели гуси-лебеди, подхватили мальчика и унесли на крылышках. Пришла девочка, глядь — братца нету! Ахнула, кинулась туда-сюда — нету. Кликала, заливалась слезами, причитывала, что худо будет от отца и матери, — братец не откликнулся!

Выбежала в чистое поле и увидала, что метнулись вдалеке гуси-лебеди и пропали за тёмным лесом.

Гуси-лебеди давно себе дурную славу нажили — маленьких детей таскали; девочка угадала, что они унесли её братца, и бросилась их догонять.

Бежала-бежала, видит — стоит печка.

— Печка, печка! Скажи, куда гуси полетели?

— Съешь моего ржаного пирожка — скажу.

— О, у моего батюшки пшеничные не едятся!

Печь не сказала.

Побежала девочка дальше. Бежала-бежала, видит — стоит яблоня.

— Яблоня, яблоня! Скажи, куда гуси полетели?

— Съешь моего лесного яблочка — скажу.

— О, у моего батюшки и садовые не едятся!

Яблоня не сказала.

Побежала дальше. Бежала-бежала, видит — течет молочная река, кисельные берега.

— Молочная река, кисельные берега! Куда гуси полетели?

— Съешь моего простого киселику с молоком — скажу.

— О, у моего батюшки и сливочки не едятся!

И долго бы пришлось ей бегать по полям да бродить по́ лесу, да, к счастью, попался ёж; хотела она его толкнуть, но побоялась наколоться и спрашивает:

— Ёжик, ёжик! Не видал ли, куда гуси полетели?

— Вон туда-то! — указал ёж.

Побежала туда девочка, видит — стоит избушка на курьих ножках, стоит-поворачивается.

В избушке сидит баба-яга, сидит и братец на лавочке, играет золотыми яблочками.

Увидела его сестра, подкралась тихонько, схватила и унесла; а гуси за нею в погоню летят; вот-вот нагонят — куда деваться?

Бежит молочная речка, кисельные берега.

— Речка-матушка, спрячь меня!

— Съешь моего кисельку с молоком — тогда спрячу.

Нечего делать — съела.

Речка посадила девочку с братцем под бережок, гуси пролетели, не заметили.

Вышла девочка, поблагодарила молочную речку и опять пустилась бежать с братцем. А гуси воротились, летят навстречу.

Что делать? Беда! Стоит лесная яблоня.

— Яблоня-матушка, спрячь меня!

— Съешь моё лесное яблочко — тогда спрячу!

Съела поскорее девочка. Яблоня её заслонила веточками, прикрыла листочками; пролетели гуси и не видели.

Вышла девочка и опять бежит с братцем, а гуси увидали — да за ней; совсем налетают, уж крыльями бьют, того и гляди — братца из рук вырвут! К счастью, на дороге печка.

— Сударыня печка, спрячь меня!

— Съешь моего ржаного пирожка — тогда спрячу!

Девочка поскорей пирожок в рот, а сама с братцем в печь, и спряталась в устьеце.

Гуси полетали-полетали, покричали-покричали, да ни с чем и улетели.

А девочка выскочила с братцем из печи да скорей домой побежала. Да хорошо ещё, что успела прибежать во-время, а то тут и отец с матерью вернулись.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был мужик. Пришло время — записали его в солдаты. Оставляет он жену, стал с нею прощаться и говорит:

—Смотри, жена, живи хорошенько, добрых людей не смеши, домишка не разори, хозяйничай да меня жди; авось назад приду. Вот тебе пятьдесят рублей. Дочку ли, сына ли родишь — все равно сбереги деньги до возрасту: станешь дочь выдавать замуж — будет у нее приданое, а коли бог сына даст, да войдет он в большие года — будет и ему в тех деньгах подспорье немалое. Попрощался с женою и пошел в поход. Месяца три погодя родила жена двух близнецов-мальчиков и назвала их Иванами — солдатскими сыновьями.

Пошли мальчики в рост, как пшеничное тесто на опаре, так кверху и тянутся. Стукнуло ребяткам десять лет, отдала их мать в науку; скоро они научились грамоте и боярских и купеческих детей за пояс заткнули — никто лучше их не сумеет ни прочитать, ни написать, ни ответу дать.

Боярские и купеческие дети позавидовали и давай тех близнецов каждый день поколачивать да пощипывать.

Говорит один брат другому:

—Долго ли нас колотить да щипать будут Матушка и то на нас платьица не нашьется, шапочек не накупится, что ни наденем, всё товарищи в клочки изорвут! Давай-ка расправляться с ними по-своему.

И согласились они друг за друга стоять, друг друга не выдавать. На другой день стали боярские и купеческие дети задирать их, а они — полно терпеть! — как пошли сдачу давать. Всем досталось! Тотчас прибежали караульные, связали их, добрых молодцев, и посадили в острог.

Дошло то дело до самого царя; он призвал тех мальчиков к себе, расспросил про все и велел их выпустить.

—Они, — говорит, — не виноваты: не зачинщики!

Выросли два Ивана — солдатские дети и просят у матери:

—Матушка, не осталось ли от нашего родителя каких денег. Коли остались, дай нам: мы пойдем в город на ярмарку, купим себе по доброму коню.

Мать дала им пятьдесят рублей — по двадцати пяти на брата — и приказывает:

—Слушайте, детушки! Как пойдете в город, отдавайте поклон всякому встречному и поперечному.

—Хорошо, родимая!

Вот, отправились братья в город, пришли на конную, смотрят — лошадей много, а выбрать не из чего, все не под стать им, добрым молодцам!

Говорит один брат другому:

—Пойдем на другой конец площади; глядь, что народу там толпится — видимо-невидимо!

Пришли туда, протолкались вперед — у дубовых столбов стоят два жеребца, на железных цепях прикованы: один на шести, другой на двенадцати; рвутся кони с цепей, удила кусают, роют землю копытами. Никто подойти к ним близко не смеет.

—Что твоим жеребцам цена будет? — спрашивает Иван — солдатский сын у хозяина.

—Не с твоим, брат, носом соваться сюда! Есть товар, да не по тебе, нечего и спрашивать.

—Почем знать, чего не ведаешь; может, и купим, надо только в зубы посмотреть.

Хозяин усмехнулся:

—Смотри, коли головы не жаль!

Тотчас один брат подошел к тому жеребцу, что на шести цепях был прикован, а другой брат — к тому, что на двенадцати цепях держался. Стали было в зубы смотреть — куда! Жеребцы поднялись на дыбы, так и храпят...

Братья ударили их коленками в грудь — цепи разлетелись, жеребцы на пять сажен отскочили, на землю попадали.

—Вот чем хвастался! Да мы этих клячей и даром не возьмем.

Народ ахает, дивуется: что за сильные богатыри появились! Хозяин чуть не плачет: жеребцы его поскакали за город и давай разгуливать по всему чистому полю; приступить к ним никто не решается, как поймать, никто не придумает.

Сжалились над хозяином Иваны — солдатские дети, вышли в чистое поле, крикнули громким голосом, молодецким посвистом — жеребцы прибежали и стали на месте словно вкопанные; тут надели на них добрые молодцы цепи железные, привели их к столбам дубовым и приковали крепко-накрепко. Справили это дело и пошли домой.

Идут путем-дорогою, а навстречу им седой старичок; позабыли они, что мать наказывала, и прошли мимо, не поклонились, да уж после один спохватился:

—Ах, братец, что ж это мы наделали, старичку поклона не отдали; давай нагоним его да поклонимся.

Нагнали старика, сняли шапочки, кланяются в пояс и говорят:

—Прости нас, дедушка, что прошли не поздоровались. Нам матушка строго наказывала: кто б на пути ни встретился, всякому честь отдавать.

—Спасибо, добрые молодцы! Куда ходили?

—В город на ярмарку, хотели купить себе по доброму коню, да таких нет, чтоб нам пригодились.

—Как же быть? Надо подарить вам по лошадке.

—Ах, дедушка, если подаришь, станем тебя вечно благодарить!

—Ну, пойдемте!

Привел их старик к большой горе, отворяет чугунную дверь и выводит богатырских коней:

—Вот вам и кони, добрые молодцы! Ступайте с богом, владейте на здоровье!

Они поблагодарили, сели верхом и поскакали домой.

Приехали на двор, привязали коней к столбу и вошли в избу. Начала мать спрашивать:

—Что, детушки, купили себе по лошадке?

—Купить не купили, даром получили.

—Куда же вы их дели?

—Возле избы поставили.

—Ах, детушки, смотрите — не увел бы кто!

—Нет, матушка, не таковские кони: не то, что увести — и подойти к ним нельзя!

Мать вышла, посмотрела на богатырских коней и залилась слезами:

—Ну, сынки, верно, вы не кормильцы мне.

На другой день просятся сыновья у матери:

—Отпусти нас в город, купим себе по сабельке.

—Ступайте, родимые!

Они собрались, пошли на кузницу; приходят к мастеру.

—Сделай, — говорят, — нам по сабельке.

—Зачем делать! Есть готовые, сколько угодно берите!

—Нет, брат, нам такие сабли надобны, чтоб по триста пудов весили.

—Эх, что выдумали! Да кто ж этакую махину ворочать будет? Да и горна такого во всем свете не найдешь!

Нечего делать — пошли добрые молодцы домой и головы повесили.

Идут путем-дорогою, а навстречу им опять тот же старичок попадается.

—Здравствуйте, младые юноши!

—Здравствуй, дедушка!

—Куда ходили?

—В город, на кузницу, хотели купить себе по сабельке, да таких нет, чтоб нам по руке пришлись.

—Плохо дело! Нешто подарить вам по сабельке?

—Ах, дедушка, коли подаришь, станем тебя вечно благодарить!

Старичок привел их к большой горе, отворил чугунную дверь и вынес две богатырские сабли. Они взяли сабли, поблагодарили старика, и радостно, весело у них на душе стало!

Приходят домой, мать спрашивает:

—Что, детушки, купили себе по сабельке?

—Купить не купили, даром получили.

—Куда же вы их дели?

—Возле избы поставили.

—Смотрите, как бы кто не унес!

—Нет, матушка, не то что унесть, даже увезти нельзя.

Мать вышла на двор, глянула — две сабли тяжелые, богатырские к стене приставлены, едва избушка держится! Залилась слезами и говорит:

—Ну, сынки, верно, вы не кормильцы мне.

Наутро Иваны — солдатские дети оседлали своих добрых коней, взяли свои сабли богатырские, приходят в избу, с родной матерью прощаются:

—Благослови нас, матушка, в путь-дорогу дальнюю.

—Будь над вами, детушки, мое нерушимое родительское благословение! Поезжайте с богом, себя покажите, людей посмотрите; напрасно никого не обижайте, а злым ворогам не уступайте.

—Не бойся, матушка! У нас такова поговорка есть: еду — не свищу, а наеду — не спущу!

Сели добрые молодцы на коней и поехали.

Близко ли, далеко, долго ли, коротко — скоро сказка сказывается, не скоро дело делается — приезжают они на распутье, и стоят там два столба. На одном столбу написано: «Кто вправо поедет, тот царевичем будет»; на другом столбу написано: «Кто влево поедет, тот убит будет».

Остановились братья, прочитали надписи и призадумались: куда кому ехать Коли обоим по правой дороге пуститься — не честь, не хвала богатырской их силе, молодецкой удали; ехать одному влево — никому помереть не хочется!

Да делать-то нечего — говорит один из братьев другому:

—Ну, братец, я посильнее тебя; давай я поеду влево да посмотрю, от чего может мне смерть приключиться. А ты поезжай направо: авось бог даст — царем сделаешься!

Стали они прощаться, дали друг дружке по платочку и положили такой завет: ехать каждому своею дорогою, по дороге столбы ставить, на тех столбах про себя писать для знатья, для ведома; всякое утро утирать лицо братниным платком: если на платке кровь окажется — значит, брату смерть приключилася; при такой беде ехать мертвого разыскивать.

Разъехались добрые молодцы в разные стороны.

Кто вправо коня пустил, тот добрался до славного царства. В этом царстве жил царь с царицею, у них была дочь царевна Настасья Прекрасная.

Увидал царь Ивана — солдатского сына, полюбил его за удаль богатырскую и, долго не думая, отдал за него свою дочь в супружество, назвал его Иваном-царевичем и велел ему управлять всем царством.

Живет Иван-царевич в радости, своей женою любуется, в царстве порядок ведет да звериной охотой тешится.

В некое время стал он на охоту сбираться, на коня сбрую накладывать и нашел в седле — два пузырька с целящей и живой водою зашито; посмотрел на те пузырьки и положил опять в седло. «Надо, — думает, — поберечь до поры до времени; не ровен час — понадобятся».

А брат его Иван — солдатский сын, что левой дорогой поехал, день и ночь скакал без устали.

Прошел месяц, и другой, и третий, и прибыл он в незнакомое государство — прямо в столичный город.

В том государстве печаль великая: дома черным сукном покрыты, люди словно сонные шатаются.

Нанял он себе самую худую квартиру у бедной старушки и начал ее выспрашивать:

—Расскажи, бабушка, отчего так в вашем государстве весь народ припечалился и все дома черным сукном завешены?

—Ах, добрый молодец! Великое горе нас обуяло: каждый день выходит из синего моря, из-за серого камня, двенадцатиглавый змей и поедает по человеку за единый раз, теперь дошла очередь до царя... Есть у него три прекрасные царевны; вот только сейчас повезли старшую на взморье — змею на съедение.

Иван — солдатский сын сел на коня и поскакал к синему морю, к серому камню; на берегу стоит прекрасная царевна — на железной цепи прикована.

Увидала она витязя и говорит ему:

—Уходи отсюда, добрый молодец! Скоро придет сюда двенадцатиглавый змей; я пропаду, да и тебе не миновать смерти: съест тебя лютый змей!

—Не бойся, красная девица, авось подавится.

Подошел к ней Иван — солдатский сын, ухватил цепь богатырской рукою и разорвал на мелкие части, словно гнилую бечевку; после прилег красной девице на колени.

—Я посплю, а ты на море смотри: как только туча взойдет, ветер зашумит, море всколыхается — тотчас разбуди меня, молодца.

Красная девица послушалась, стала на море смотреть.

Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося — из синя моря змей выходит, в гору подымается.

Царевна разбудила Ивана — солдатского сына; он встал, только на коня вскочил, а уж змей летит:

—Ты, Иванушка, зачем пожаловал? Ведь здесь мое место! Прощайся теперь с белым светом да полезай поскорее сам в мою глотку — тебе ж легче будет!

—Врешь, проклятый змей! Не проглотишь — подавишься! — ответил Иван, обнажил свою острую саблю, размахнулся, ударил и срубил у змея все двенадцать голов; поднял серый камень, головы положил под камень, туловище в море бросил, а сам воротился домой к старухе, наелся-напился, лег спать и проспал трое суток.

В то время призвал царь водовоза.

—Ступай, — говорит, — на взморье, собери хоть царевнины косточки.

Водовоз приехал к синему морю, видит — царевна жива, ни в чем невредима, посадил ее на телегу и повез в густой, дремучий лес; завез в лес и давай нож точить.

—Что ты делать собираешься? — спрашивает царевна.

—Я нож точу, тебя резать хочу!

Царевна заплакала:

—Не режь меня, я тебе никакого худа не сделала.

—Скажи отцу, что я тебя от змея избавил, так помилую!

Нечего делать — согласилась. Приехала во дворец; царь обрадовался и пожаловал того водовоза полковником.

Вот как проснулся Иван — солдатский сын, позвал старуху, дает ей денег и просит:

—Поди-ка, бабушка, на рынок, закупи, что надобно, да послушай, что промеж людьми говорится: нет ли чего нового?

Старуха сбегала на рынок, закупила разных припасов, послушала людских вестей, воротилась назад и сказывает:

—Идет в народе такая молва: был-де у нашего царя большой обед, сидели за столом королевичи и посланники, бояре и люди именитые; в те поры прилетела в окно каленая стрела и упала посеред зала, в той стреле было письмо привязано от другого змея двенадцатиглавого. Пишет змей: коли не вышлешь ко мне среднюю царевну, я твое царство огнем сожгу, пеплом развею. Нынче же повезут ее, бедную, к синему морю, к серому камню.

Иван — солдатский сын сейчас оседлал своего доброго коня, сел и поскакал на взморье. Говорит ему царевна:

—Ты зачем, добрый молодец? Пущай моя очередь смерть принимать, горячую кровь проливать; а тебе за что пропадать.

—Не бойся, красная девица!

Только успел сказать, летит на него лютый змей, огнем палит, смертью грозит.

Богатырь ударил его острой саблею и отсек все двенадцать голов; головы положил под камень, туловище в море кинул, а сам домой вернулся, наелся-напился и опять залег спать на три дня, на три ночи.

Приехал опять водовоз, увидал, что царевна жива, посадил ее на телегу, повез в дремучий лес и принялся нож точить. Спрашивает царевна:

—Зачем ты нож точишь?

—А я нож точу, тебя резать хочу. Присягни на том, что скажешь отцу, как мне надобно, так я тебя помилую.

Царевна дала ему клятву, он привез ее во дворец; царь возрадовался и пожаловал водовоза генеральским чином.

Иван — солдатский сын пробудился от сна на четвертые сутки и велел старухе на рынок пойти да вестей послушать.

Старуха сбегала на рынок, воротилась назад и сказывает:

—Третий змей появился, прислал царю письмо, а в письме требует: вывози-де меньшую царевну на съедение.

Иван — солдатский сын оседлал своего доброго коня, сел и поскакал к синему морю.

На берегу стоит прекрасная царевна, на железной цепи к камню прикована. Богатырь ухватил цепь, тряхнул и разорвал, словно гнилую бечевку; после прилег красной девице на колени:

—Я посплю, а ты на море смотри: как только туча взойдет, ветер зашумит, море всколыхается — тотчас разбуди меня, молодца.

Царевна начала на море глядеть...

Вдруг туча надвинулась, ветер зашумел, море всколыхалося — из синя моря змей выходит, в гору подымается.

Стала царевна будить Ивана — солдатского сына, толкала, толкала — нет, не просыпается; заплакала она слезно, и капнула горячая слеза ему на щеку; от того богатырь проснулся, подбежал к своему коню, а добрый конь уж на пол-аршина под собой земли выбил копытами.

Летит двенадцатиглавый змей, огнем так и пышет; взглянул на богатыря и вскрикнул:

—Хорош ты, пригож ты, добрый молодец, да не быть тебе живому, съем тебя, и с косточками!

—Врешь, проклятый змей, подавишься.

Начали они биться смертным боем; Иван — солдатский сын так быстро и сильно махал своей саблею, что она докрасна раскалилась, нельзя в руках держать! Взмолился он царевне:

—Спасай меня, красна девица! Сними с себя дорогой платочек, намочи в синем море и дай обернуть саблю.

Царевна тотчас намочила свой платочек и подала доброму молодцу. Он обернул саблю и давай рубить змея; срубил ему все двенадцать голов, головы те под камень положил, туловище в море бросил, а сам домой поскакал, наелся-напился и залег спать на трои сутки.

Царь посылает опять водовоза на взморье. Приехал водовоз, взял царевну и повез в дремучий лес; вынул нож и стал точить.

—Что ты делаешь? — спрашивает царевна.

—Нож точу, тебя резать хочу! Скажи отцу, что я змея победил, так помилую.

Устрашил красную девицу, поклялась говорить по его словам.

А меньшая дочь была у царя любимая; как увидел ее живою, ни в чем невредимою, он пуще прежнего возрадовался и захотел водовоза жаловать — выдавать за него замуж меньшую царевну.

Пошел про то слух по всему государству. Узнал Иван — солдатский сын, что у царя свадьба затевается, и пошел прямо во дворец, а там пир идет, гости пьют и едят, всякими играми забавляются.

Меньшая царевна глянула на Ивана — солдатского сына, увидала на его сабле свой дорогой платочек, выскочила из-за стола, взяла его за руку и говорит отцу:

—Государь-батюшка! Вот кто избавил нас от змея лютого, от смерти напрасной; а водовоз только знал нож точить да приговаривать: я-де нож точу, тебя резать хочу!

Царь разгневался, тут же приказал водовоза повесить, а царевну выдал замуж за Ивана — солдатского сына, и было у них веселье великое. Стали молодые жить-поживать да добра наживать.

Пока все это деялось с братом Ивана — солдатского сына, с Иваном-царевичем вот что случилось. Поехал он раз на охоту, и попался ему олень быстроногий.

Иван-царевич ударил по лошади и пустился за ним в погоню; мчался, мчался и выехал на широкий луг. Тут олень с глаз пропал. Смотрит царевич и думает, куда теперь путь направить. Глядь — на том лугу ручеек протекает, на воде две серые утки плавают.

Прицелился он из ружья, выстрелил и убил пару уток; вытащил их из воды, положил в сумку и поехал дальше.

Ехал, ехал, увидал белокаменные палаты, слез с лошади, привязал ее к столбу и пошел в комнаты. Везде пусто — нет ни единого человека, только в одной комнате печь топится, на шестке стоит сковородка, на столе прибор готов: тарелка, и вилка, и нож. Иван-царевич вынул из сумки уток, ощипал, вычистил, положил на сковороду и сунул в печку; зажарил, поставил на стол, режет да ест.

Вдруг, откуда ни возьмись, является к нему красная девица — такая красавица, что ни в сказке сказать, ни пером написать, — и говорит ему:

—Хлеб-соль, Иван-царевич!

—Милости просим, красная девица! Садись со мной кушать.

—Я бы села с тобой, да боюсь: у тебя конь волшебный.

—Нет, красная девица, не узнала! Мой волшебный конь дома остался, я на простом приехал.

Как услыхала это красная девица, тотчас начала дуться, надулась и сделалась страшною львицею, разинула пасть и проглотила царевича целиком. Была то не простая девица, была то родная сестра трех змеев, что побиты Иваном — солдатским сыном.

Вздумал Иван — солдатский сын про своего брата; вынул платок из кармана, утерся, смотрит — весь платок в крови. Сильно он запечалился:

—Что за притча! Поехал мой брат в хорошую сторону, где бы ему царем быть, а он смерть получил!

Отпросился у жены и тестя и поехал на своем богатырском коне разыскивать брата, Ивана-царевича.

Близко ли, далеко, скоро ли, коротко — приезжает в то самое государство, где его брат проживал; расспросил про все и узнал, что поехал-де царевич на охоту, да так и сгинул — назад не бывал.

Иван — солдатский сын той же самой дорогою поехал охотиться; попадается и ему олень быстроногий. Пустился богатырь за ним в погоню. Выехал на широкий луг — олень с глаз пропал; смотрит — на лугу ручеек протекает, на воде две утки плавают. Иван — солдатский сын застрелил уток, приехал в белокаменные палаты и вошел в комнаты. Везде пусто, только в одной комнате печь топится, на шестке сковородка стоит. Он зажарил уток, вынес на двор, сел на крылечке, режет да ест.

Вдруг является к нему красная девица:

—Хлеб-соль, добрый молодец! Зачем на дворе ешь?

Отвечает Иван — солдатский сын:

—Да в горнице неохотно, на дворе веселей будет! Садись со мною, красная девица!

—Я бы с радостью села, да боюсь твоего коня волшебного.

—Полно, красавица! Я на простой лошаденке приехал.

Она и поверила и начала дуться, надулась страшною львицею и только хотела проглотить доброго молодца, как прибежал его волшебный конь и обхватил ее богатырскими ногами.

Иван — солдатский сын обнажил свою саблю острую и крикнул зычным голосом:

—Стой, проклятая! Ты проглотила моего брата Ивана-царевича? Выкинь его назад, не то изрублю тебя на мелкие части.

Львица и выкинула Ивана-царевича: сам-то он мертвый.

Тут Иван — солдатский сын вынул из седла два пузырька с водою целящею и живой; взбрызнул брата целящей водою — плоть-мясо срастается; взбрызнул живой водой — царевич встал и говорит:

—Ах, как же долго я спал!

Отвечает Иван — солдатский сын:

—Век бы тебе спать, если б не я!

Потом берет свою саблю и хочет рубить львице голову; она обернулась душой-девицей, такою красавицей, что и рассказать нельзя, начала слезно плакать и просить прощения. Глянул на ее красу неописанную, смиловался Иван — солдатский сын и пустил ее на волю вольную.

Приехали братья во дворец, сотворили трехдневный пир; после попрощались; Иван-царевич остался в своем государстве, а Иван — солдатский сын поехал к своей супруге и стал с нею поживать в любви и согласии.

В некоем граде иностранной земли, жил некий богатый купец по имени Славер, и тот купец торговал дорогими и знатными товарами и отсылал также и в иные государства для лучшего барыша. В некое же время он вздумал сам туда ехать со своими товарами, и когда начал он сбираться в путь, то спросил свою жену: «Радость моя, что велишь купить себе в гостинец? Я еду в иностранные земли». Жена его на то ему отвечала: «Друг мой сердечный, уж я всем у тебя довольна, и все у меня есть, так мне ничего и не надобно, а купи ты мне диво». Купец, подумав, сказал жене: «Хорошо». Потом приказал он нагрузить один корабль лучшими своими товарами, и после чрез несколько дней поплыл в путь, и через три месяца пристал к одному какому-то незнаемому ему совсем городу, где и распродал все свои товары, а после накупил тамошних товаров и нагрузил опять корабль свой. Ходит тот купец по городу и думает, где найти ему диво, и попался ему навстречу незнакомый человек и приметил, что сей купец гораздо призадумался, и стал ему говорить: «Господин купец, скажи мне, пожалуй, тоску-печаль свою, авось-либо я тебе в чем помогу сделаю». — «Добрый человек, — сказал ему в ответ купец Славер, — как мне, молодцу не кручиниться, ищу я купить жене моей диво, да не знаю где». — «Ты давно бы мне сказал, — молвил ему незнакомый человек, — поди со мною: у меня есть диво-дивное, чудо-чудное, и ты кроме меня нигде купить себе не найдешь». Купец, обрадуясь, пошел с ним.

Незнакомый человек привел купца в дом свой и сказал ему: «Видишь ли ты на дворе у меня гуся?» — «Вижу», — отвечал ему купец. «Так смотри же, что с ним будет», — молвил незнакомый и, проговоря сии слова, закричал гусю: «Гусь, поди сюда!» Гусь тотчас пришел в горницу. Незнакомый велел принести сковороду, а потом сказал: «Гусь, ложись на сковороду». Когда гусь лег на сковороду, тогда он взял сковороду и поставил в печь, и как скоро изжарился гусь, то незнакомый человек поставил его на стол и просил купца, чтоб он с ним поел того гуся, но чтоб костей его не бросал под стол. Купец сел с ним вместе за стол есть гуся, и когда они всего его съели, тогда незнакомец, свернув кости в скатерть и бросив на пол, молвил: «Гусь, встань, встрепенись и поди на двор». Гусь встал, встрепенулся и стал жив по-прежнему и пошел на двор. Купец тогда сказал: «Подлинно, что это диво-дивное, чудо-чудное», — а потом начал того гуся торговать и, сторговав его за дорогие деньги, взял на свой корабль и скоро после того отправился в свое отечество.

Купец, привезши гуся жене своей, показал ей, какие чудеса с тем гусем делаются, что, изжарив его и съевши, он опять ожил так же, как и прежде. Тогда жена его обрадовалась и говорила своему мужу: «Вот у меня всякий день будет жаркое некупленное». На другой день после того пошел купец в лавку, а к жене его пришел любовник. Купчиха рада была такому гостю и вздумала попотчевать его жареным гусем, а печка тогда топилась. Она закричала на двор: «Гусь, поди в горницу». Гусь тотчас пришел. Потом сказала: «Гусь, ложись на сковороду». Гусь не слушает ее и нейдет на сковороду. Она, осердясь на гуся, что не слушает ее, ударила его сковородником. Тогда сковородник одним концом прильнул к гусю, а другим к купцовой жене так плотно, что никак его оторвать было нельзя. Купчиха закричала своему любителю: «Ах, дружок мой, пожалуй, оторви ты сковородник от руки моей, конечно, этот гусь проклятый не прост, а заворожен». Любитель купчихин взял было оторвать сковородник от руки ее, но и сам тут же прильнул. Тогда гусь потащил их обоих из горницы на двор, а со двора на улицу и привел их к лавке купца Славера. Купец, увидя гуся и свою жену с незнакомым человеком и всех вместе сольнувших, удивился и велел своему приказчику разнять их; а как он стал разнимать, то тут же прильнул. Купец догадался тому диву, взял сам и стал их разнимать и, разняв всех, спрашивал свою жену о том человеке, который с нею был сольнувши. Она принуждена была мужу своему признаться в своем проступке. Купец же незнакомого человека, любителя жены своей, отпустил с наказом, чтоб впредь к нему в дом не ходил, а жену, взяв домой, пощипал изрядно, приговаривая: «Вот тебе диво-дивное, чудо-чудное».

За широкими морями, за дремучими лесами, за высокими горами лежало царство Данилы-царя. И было у него три сына царевича: первый — Дмитрий-царевич, другой — Василий-царевич, а третий — Иван-царевич.

Много было у царя Данилы разных сокровищ, но дороже всех сокровищ ценил он свой сад, в котором росли чудные цветы и деревья диковинные. Особенно же любил он одну яблоню, на которой росли золотые яблочки.

Стал кто-то таскать у царя Данилы золотые яблочки. Собрал царь сыновей своих и говорит им:

— Милые мои сыновья! Повадился вор в мой сад и каждую ночь крадет по золотому яблочку. Изловите мне вора живым или мертвым.

Согласились царевичи вора ловить. Наступила ночь. Пошел Дмитрий-царевич в сад, сел под яблоней и ждет, когда вор явится. Сидел-сидел, да и заснул.

На другую ночь пошел караулить Василий-царевич и тоже проспал.

На третью ночь пошел в сад караулить Иван-царевич. Сидит он под яблоней час, другой и третий. Клонит его сон, а он гонит его прочь.

Уж сон начал его одолевать, вдруг весь сад осветился, как солнечным светом. Иван-царевич испугался, глядит по сторонам, откуда свет идет? А свет этот шел от жар-птицы, которая прилетела в царский сад за золотым яблочком. Подкрался к ней царевич и схватил ее за хвост. Сильно рванулась у него из рук жар-птица и улетела, а у Ивана-царевича осталось в руке одно перышко. Спрятал царевич перышко в карман и ушел домой.

Поутру, лишь только царь Данила проснулся, Иван-царевич пришел к нему и говорит:

— Государь батюшка! Видел я вора, а поймать его мне не удалось. Только одно перышко у меня в руках осталось.

Достал из кармана Иван-царевич перышко, и пошел от этого пера такой свет, что всю горницу осветило.

Понравилось царю Даниле это перышко, и захотелось ему жар-птицу иметь. Созвал он опять своих сыновей и говорит им:

— Сыновья мои милые! Не знаю я покоя с тех пор, как увидал перышко из хвоста жар-птицы: хочется мне ее у себя иметь. Кто из вас достанет мне жар-птицу, тому все царство отдам.

Согласились царевичи и поехали на борзых конях добывать жар-птицу.

Ехали они путем-дорогою и доехали до перекрестка. А на перекрестке том столб стоит, и на нем написано:

«Кто поедет прямо, будет голоден и холоден, кто поедет направо, сам жив будет, а коня потеряет, кто поедет налево, тот убит будет».

Старшие братья решили прямо ехать, а Иван-царевич думает: «Коня убьют, другого достану, зато сам жив буду и голодать не придется», и поехал направо.

Приехал царевич в лес, соскочил с коня и прилег под кусточком отдохнуть; вдруг выскочил из чащи лесной серый волк и растерзал коня, а сам подошел к Ивану-царевичу и заговорил человеческим голосом:

— Не сердись на меня, Иван-царевич, что я растерзал твоего коня. Садись на меня и скажи, куда везти тебя.

Сел Иван-царевич на серого волка и сказал, куда ему ехать надобно. Быстро помчался волк и привез Ивана-царевича к каменной стене.

— Ну, Иван-царевич, слезай с меня. За этой стеною сад, в саду на дереве висит золотая клетка, а в клетке жар-птица сидит. Жар-птицу бери, а клетку не трогай, не то худо тебе будет.

Перелез Иван-царевич через стену и очутился в саду. Стал царевич брать жар-птицу и подумал:

«Как же я ее повезу без клетки?» и стал снимать клетку. Вдруг раздался звон по всему саду, — от клетки были проведены звонки к царским слугам.

Караульные тотчас проснулись, прибежали в сад, схватили Ивана-царевича и повели его к царю.

Царь отдал приказ посадить его в тюрьму. Стал Иван-царевич просить царя, чтобы он отпустил его на волю.

— Хорошо, — говорит царь, — я отпущу тебя на волю, но за это сослужи ты мне службу: съезди за тридевять земель, в тридесятое государство и достань мне коня златогривого. Приведешь коня, — бери себе жар-птицу.

Обещал Иван-царевич достать царю коня златогривого и пошел в лес, где серый волк его дожидался.

Рассказал Иван-царевич волку, что случилось с ним, волк и говорит ему: — Не печалься, Иван-царевич! Садись на меня, я тебя свезу, куда надобно.

Сел Иван-царевич на серого волка и поехал. Долго ли коротко ли ехал царевич, наконец, приехал он в то царство, где у царя был конь златогривый.

Остановился волк в поле и говорит царевичу:

— Как наступит ночь, ступай в царские конюшни, бери коня златогривого, только не бери узды, не то худо тебе будет.

Дождался Иван-царевич темной ночи и пошел в царские конюшни, где стоял конь златогривый. Все конюхи спали крепким сном. Увидал царевич на стене золотую уздечку и подумал;

«Все спят, никто не увидит, что я взял уздечку, а без узды, как я поведу коня златогривого?»

Стал снимать Иван-царевич уздечку со стены, а от нее были во все стороны звонки проведены, вдруг такой трезвон поднялся, что все конюха проснулись, кинулись вора ловить. Схватили царевича и отвели к царю.

Стал царь спрашивать Ивана-царевича, кто он таков и откуда.

Рассказал Иван-царевич всю правду царю, а царь и говорит ему:

— Если бы ты пришел ко мне и попросил коня златогривого, я бы тебе его так отдал, а теперь сослужи мне службу: добудь Елену прекрасную. Добудешь — бери коня златогривого.

Пообещал Иван-царевич добыть Елену прекрасную. Пришел он к серому волку и рассказал ему все, что с ним случилось.

— Ну, Иван-царевич, — говорит волк, — садись на меня, поедем добывать Елену прекрасную!

Сел Иван-царевич на серого волка и поехал. Как стрела летел серый волк и скоро примчал царевича в то государство, где жила Елена прекрасная.

— Слезай с меня, Иван-царевич, — сказал волк, — и жди меня в поле под зеленым дубом.

Сел царевич под дубом, а волк побежал к садовой решетке, притаился и стал ожидать, когда выйдет гулять Елена прекрасная.

Скоро вышла Елена прекрасная вместе с своими прислужницами в сад гулять. Увидал ее волк, мигом перескочил через ограду, схватил Елену прекрасную и был таков.

Сел Иван-царевич на серого волка, посадил с собою Елену прекрасную и поскакал.

Мчится волк, что есть силы, а Иван-царевич на прекрасную Елену любуется, наглядеться не может.

Вот ехали они, ехали, вдруг серый волк остановился и говорит Ивану-царевичу:

— Ну, Иван-царевич, слезай с меня, веди королевну к царю!

Заплакал царевич и говорит серому волку в ответ:

— Ох, серый волк, легче мне с жизнью расстаться, чем отдать Елену прекрасную.

— Ну, не горюй, царевич! Много я тебе служил, еще послужу. Обернусь я Еленой прекрасной, а ты веди меня к царю и бери за меня коня златогривого.

Сказал это волк, ударился о землю и стал Еленой прекрасной, так что и узнать нельзя.

Повел Иван-царевич серого волка во дворец, а Елену прекрасную оставил в поле дожидаться.

Увидал царь королевну прекрасную и очень обрадовался. Отдал он за нее Ивану-царевичу коня златогривого, а сам приказал народ сзывать на свадебный пир.

Собрался народ. Ждут, когда царь к венцу поведет свою невесту. Растворились двери царского дворца и вышел царь с прекрасной королевной. Дивится народ на красоту царской невесты. Вдруг невеста прекрасная ударилась о сырую землю и обернулась серым волком. Народ в ужасе расступился, а волк кинулся бежать что есть духу.

Скоро нагнал волк Ивана-царевича.

Пересел Иван-царевич на волка, и поехали они в то царство, где жар-птица осталась.

Жаль царевичу с конем златогривым расставаться, а как быть — не знает. И говорит царевич волку:

— Много ты мне служил, серый волк, сослужи еще службу: научи, как мне быть, чтобы жар-птицу получить и с конем златогривым не расставаться?

— Ладно, Иван-царевич, — отвечал ему серый волк, — сослужу я тебе и эту службу.

Ударился волк о землю и обернулся конем златогривым. Повел его царевич во дворец к царю. Обрадовался царь и отдал Ивану-царевичу взамен коня жар-птицу вместе с золотою клеткой. Взял царевич жар-птицу и пошел за город, где Елена прекрасная его дожидалась. Сели они вместе на коня златогривого и поехали в путь-дорогу.

Вот едут они, и слышит Иван-царевич, кто-то бежит, оглянулся, а перед ним серый волк.

Обрадовался Иван-царевич и спрашивает волка:

— Как тебе, серый волк, от царя уйти удалось?

— Это, царевич, дело не трудное: поехал царь в поле кататься на коне златогривом, а я и сбросил его там на землю, а сам опять обернулся серым волком и к тебе бежать бросился.

Пересел царевич на волка, и поехали они дальше в путь-дорогу. Довез волк царевича до того места, где растерзал коня его, остановился и говорит ему:

— Ну, Иван-царевич, служил я тебе верой и правдой, а теперь пришло время нам расставаться. Слезай с меня.

Распрощался Иван-царевич с серым волком, поблагодарил его за службу, пересел на коня златогривого и поехал с Еленой прекрасной да с жар-птицей домой к царю-батюшке. А волк в лес убежал.

Долго ли коротко ли ехал Иван-царевич, только заметил он, что конь его златогривый уставать стал. Слезли царевич с Еленой прекрасной с коня, коня на зеленой траве пастись оставили, жар-птицу в золотой клетке под кустом поставили, а сами легли отдохнуть и крепко уснули.

А в это время братья Ивана-царевича той же дорогой домой возвращались. Увидали они, что их младший брат достал и жар-птицу, и коня златогривого, и девицу-красавицу, и стало им завидно. Порешили они брата убить, и добычей его завладеть.

И вот убили они Ивана-царевича, старший брат Дмитрий-царевич взял себе Елену прекрасную, а Василий-царевич — коня златогривого и жар-птицу. И поехали братья домой, к отцу своему царю Даниле, а убитый Иван-царевич остался в лесу лежать.

Почуял серый волк, что с Иваном-царевичем беда приключилась и кинулся к нему на помощь. Прибежал, а Иван-царевич мертвый лежит.

Стрелою помчался волк за тридевять земель в тридесятое государство за живой и мертвой водой. На третий день прибежал волк назад и принес живой и мертвой воды. Спрыснул он царевича мертвой водой, у царевича раны срослись, спрыснул живой водой, Иван-царевич встал, потянулся и промолвил:

— Ах, как я долго спал!

— Спал бы ты вечно, Иван-царевич, если бы не я, — сказал волк. — Твои братья убили тебя и увезли Елену прекрасную, коня златогривого и жар-птицу. Не теряй времени, садись на меня, я живо домчу тебя домой!

Вскочил Иван-царевич на серого волка и помчались они быстрее ветра буйного. Примчал волк Ивана-царевича в самые палаты царя Данилы.

Как увидали братья Ивана-царевича, затряслись от страха, а Елена прекрасная к нему на шею кинулась и закричала:

— Вот мой жених, Иван-царевич!

Кинулись братья царю Даниле в ноги, повинились во всем и всю правду рассказали.

Рассердился царь Данила на своих старших сыновей и отдал приказ казнить их, но Иван-царевич сжалился над братьями и вымолил у отца им прощение.

Скоро сыграли свадьбу Ивана-царевича с Еленой прекрасной, и серый волк был на свадьбе у них самым дорогим гостем.

Надоело быку зимой в хлеву стоять. Вышел он со двора и пошёл в лес.

Попадается ему навстречу баран.

— Куда, баран, идёшь? — спрашивает бык.

— От зимы лета ищу.

— Ну, так пойдём со мною!

Пошли они вдвоём.

Попадается им навстречу свинья.

— Куда, свинья, идёшь? — спрашивают бык да баран.

— От зимы лета ищу.

— Иди с нами!

Пошли дальше втроём.

Навстречу им гусь.

— Куда, гусь, идёшь?

— От зимы лета ищу.

— Ну, тогда иди с нами!

Пошли вчетвером.

Идут они да идут, а навстречу им петух.

— Куда, петух, идёшь? — спрашивает бык.

— От зимы лета ищу.

— Иди вместе с нами!

Пошли они впятером.

А мороз-то всё сильней да сильней — так и потрескивает. Озябли все.

— Как же, братцы-товарищи, быть? — говорит бык. — Лета, пожалуй, скоро и не найдём, а от холодов пропадём.

Баран говорит:

— Давайте избу строить, а то и впрямь замёрзнем.

— Давайте!

Бык говорит:

— Я буду брёвна носить!

Баран говорит:

— А я буду стены выводить!

Свинья говорит:

— А я буду глину месить да печку класть!

Гусь говорит:

— А я буду стены мхом конопатить!

Петух говорит:

— А я буду крыть еловыми ветками крышу! Принялись все за работу — и морозу не чуют!

День проработали — и изба готова.

Затопили печку, сидят греются. Бык в углу стоит, сено жуёт, баран на лавочке лежит, свинья перед печкой разлеглась, петух на печку вскочил, а гусь по всей избе похаживает да в окошко поглядывает.

Вот живут они да поживают в своей избушке. Отогрелся петух и давай песни распевать:

— Ку-ка-ре-ку!

В тёплой избе живём,

Красного лета ждём!

Бежала мимо лиса. Дымок над избушкой увидала, петуховы песенки услыхала и захотела съесть его. Думала, что петух в избушке один, а как заглянула в окошко — и всех других увидела.

Пустилась тогда лиса на хитрости. Отправилась она к медведю, да волку и говорит:

— Ну, любезные дружки! Нашла я для всех вас славную поживу. Для тебя, медведь, быка. Для тебя, волк, барана да свинью. А для себя — гуся да петуха.

— Хорошо, лиса! — говорят медведь и волк.— Мы твоих услуг никогда не забудем. Веди нас к избушке: мы всех съедим, а сами в избушке жить останемся.

Собрались и пошли к избушке.

Пришли, остановились у дверей и стали сговариваться: кто первый в избушку войдёт?

Лиса говорит:

— Иди ты, медведь: ты самый здоровенный! Медведь говорит:

Нет, пусть волк идёт: он самый ловкий!

Волк говорит:

— Ну, так и быть, пойду я, только вы на выручку мне идите, если позову!

Отворил волк дверь и вошёл в избушку.

Только он вошёл — бык его и припёр рогами к стене.

— Братцы, — говорит, — угощайте незваного гостя!

Тут баран разбежался да как хватит волка в бок головой! А свинья подскочила — давай волка рвать, шерсть клоками метать! Гусь подлетел — крыльями бьёт, в глаза клюёт.

А петух по печке бегает да кричит:

— А куда, куда, куда? Подавайте мне сюда! Я его топором зарублю, я его ногами затопчу!

Волк рвался-рвался, насилу вырвался, выскочил из избушки да пустился бегом без оглядки. А медведь с лисой — за ним!

С той поры они к избушке и близко не подходили — всё стороной её обходили.

А бык, баран, свинья, гусь да петух живут-поживают и беды не знают.

В некотором царстве, в некотором государстве жили-были старик и старуха, и было у них три сына. Младшего звали Иванушка. Жили они — не ленились, целый день трудились, пашню пахали да хлеб засевали.

Разнеслась вдруг в том царстве-государстве весть: собирается чудо-юдо поганое на их землю напасть, всех людей истребить, города-сёла огнём спалить.

Затужили старик со старухой, загоревали. А сыновья утешают их:

— Не горюйте, батюшка и матушка, пойдём мы на чудо-юдо, будем с ним биться насмерть. А чтобы вам одним не тосковать, пусть с вами Иванушка остаётся: молод он ещё, чтоб на бой идти.

— Нет, — говорит Иван, — не к лицу мне дома оставаться да вас дожидаться, пойду и я с чудом-юдом биться!

Не стали старик со старухой Иванушку удерживать да отговаривать — снарядили всех троих сыновей в путь-дорогу.

Взяли братья мечи булатные, взяли котомки с хлебом-солью, сели на добрых коней и поехали.

Ехали они, ехали и приехали в какую-то деревню. Смотрят — кругом ни одной живой души нет, всё повыжжено, поломано, стоит одна маленькая избушка, еле держится.

Вошли братья в избушку. Лежит на печке старая старуха да охает.

— Здравствуй, бабушка! — говорят братья.

— Здравствуйте, добрые молодцы! Куда путь держите?

— Едем мы, бабушка, на реку Смородину, на калиновый мост. Хотим с чудом-юдом сразиться, на свою землю не допустить.

— Ох, молодцы, за дело взялись! Ведь он, злодей, всех разорил, разграбил, лютой смерти предал. Ближние царства — хоть шаром покати. И сюда заезжать стал. В этой стороне только я одна и осталась: видно, я чуду-юду и на еду не гожусь...

Переночевали братья у старухи, поутру рано встали и отправились снова в путь-дорогу.

Подъезжают к самой реке Смородине, к калинову мосту. По всему берегу лежат кости человеческие.

Нашли братья пустую избушку и решили остановиться в ней.

— Ну, братцы, — говорит Иван, — заехали мы в чужедальнюю сторону, надо нам ко всему прислушиваться да приглядываться. Давайте по очереди на дозор ходить, чтоб чудо-юдо через калиновый мост не пропустить.

В первую ночь отправился на дозор старший брат. Прошел он по берегу, посмотрел на реку Смородину — все тихо, никого не видать, ничего не слыхать. Он лёг под ракитов куст и заснул крепко, захрапел громко.

А Иван лежит в избушке, никак заснуть не может. Не спится ему, не дремлется. Как пошло время за полночь, взял он свой меч булатный и отправился к реке Смородине. Смотрит — под кустом старший брат спит, во всю мочь храпит. Не стал Иван его будить, спрятался под калиновый мост, стоит, переезд сторожит.

Вдруг на реке воды взволновались, на дубах орлы закричали — выезжает чудо-юдо о шести головах. Выехал он на середину калинового моста — конь под ним споткнулся, чёрный ворон на плече встрепенулся, позади чёрный пёс ощетинился.

Говорит чудо-юдо шестиголовое:

— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего ты, чёрный ворон, встрепенулся? Почему ты, чёрный пёс, ощетинился? Или вы чуете, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он ещё не родился, а если и родился — так на бой не сгодился. Я его на одну руку посажу, другой прихлопну!

Вышел тут Иван — крестьянский сын из-под моста и говорит:

— Не хвались, чудо-юдо поганое! Не подстрелив ясного сокола, рано перья щипать. Не узнав доброго молодца, нечего бранить его. Давай-ка лучше силы пробовать: кто одолеет, тот и похвалится.

Вот сошлись они, поровнялись да так жестоко ударились, что кругом земля простонала.

Чуду-юду не посчастливилось: Иван — крестьянский сын с одного размаху сшиб ему три головы.

— Стой, Иван — крестьянский сын! — кричит чудо-юдо. — Дай мне роздыху!

— Что за роздых! У тебя, чудо-юдо, три головы, а у меня одна. Вот как будет у тебя одна голова, тогда и отдыхать станем.

Снова они сошлись, снова ударились.

Иван — крестьянский сын отрубил чуду-юду и последние три головы. После того рассёк туловище на мелкие части и побросал в реку Смородину, а шесть голов под калиновый мост сложил. Сам в избушку вернулся.

Поутру приходит старший брат. Спрашивает его Иван:

— Ну что, не видел ли чего?

— Нет, братцы, мимо меня и муха не пролетела.

Иван ему ни словечка на это не сказал.

На другую ночь отправился в дозор средний брат. Походил он, походил, посмотрел по сторонам и успокоился. Забрался в кусты и заснул.

Иван и на него не понадеялся. Как пошло время за полночь, он тотчас снарядился, взял свой острый меч и пошёл к реке Смородине. Спрятался под калиновый мост и стал караулить.

Вдруг на реке воды взволновались, на дубах орлы раскричались — выезжает чудо-юдо девятиголовое. Только на калиновый мост въехал, конь под ним споткнулся, чёрный ворон на плече встрепенулся, позади чёрный пёс ощетинился... Чудо-юдо коня — плёткой по бокам, ворона — по перьям, пса — по ушам:

— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего, чёрный ворон, встрепенулся? Почему, чёрный пёс, ощетинился? Или чуете, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он ещё не родился, а если и родился — так на бой не сгодился: я его одним пальцем убью!

Выскочил Иван — крестьянский сын из-под калинового моста:

— Погоди, чудо-юдо, не хвались, прежде за дело примись! Ещё неведомо, чья возьмёт.

Как махнул Иван своим булатным мечом раз, два, так и снёс у чуда-юда шесть голов. А чудо-юдо ударил — по колена Ивана в сырую землю вогнал. Иван — крестьянский сын захватил горсть песку и бросил своему супротивнику прямо в глазищи. Пока чудо-юдо глазищи протирал да прочищал, Иван срубил ему и остальные головы. Потом взял туловище, рассёк на мелкие части и побросал в реку Смородину, а девять голов под калиновый мост сложил. Сам в избушку вернулся, лёг и заснул.

Утром приходит средний брат.

— Ну что, — спрашивает Иван, — не видал ли ты за ночь чего?

— Нет, возле меня ни одна муха не пролетела, ни один комар рядом не пищал.

— Ну, коли так, пойдёмте со мной, братцы дорогие, я вам и комара и муху покажу!

Привёл Иван братьев под калиновый мост, показал им чудо-юдовы головы.

— Вот, — говорит, — какие здесь по ночам мухи да комары летают. Вам не воевать, а дома на печке лежать!

Застыдились братья.

— Сон, — говорят, — повалил...

На третью ночь собрался идти в дозор сам Иван.

— Я, — говорит, — на страшный бой иду, а вы, братцы, всю ночь не спите, прислушивайтесь: как услышите мой посвист — выпустите моего коня и сами ко мне на помощь спешите.

Пришёл Иван — крестьянский сын к реке Смородине, стоит под калиновым мостом, дожидается.

Только пошло время за полночь, сыра земля закачалась, воды в реке взволновались, буйные ветры завыли, на дубах орлы закричали... Выезжает чудо-юдо двенадцатиголовое. Все двенадцать голов свистят, все двенадцать огнём-пламенем пышут. Конь чуда-юда о двенадцати крылах, шерсть у коня медная, хвост и грива железные. Только въехал чудо-юдо на калиновый мост — конь под ним споткнулся, чёрный ворон на плече встрепенулся, чёрный пёс позади ощетинился. Чудо-юдо коня плёткой по бокам, ворона — по перьям, пса — по ушам:

— Что ты, мой конь, споткнулся? Отчего, чёрный ворон, встрепенулся? Почему, чёрный пёс, ощетинился? Или чуете, что Иван — крестьянский сын здесь? Так он ещё не родился, а если и родился — на бой не сгодился: только дуну — его и праху не останется!

Вышел тут из-под калинового моста Иван — крестьянский сын.

— Погоди хвалиться: как бы не осрамиться!

— А, так это ты Иван — крестьянский сын! Зачем пришел?

— На тебя, вражья сила, посмотреть, твоей крепости испробовать!

— Куда тебе мою крепость пробовать! Ты муха передо мной.

Отвечает Иван — крестьянский сын чуду-юду:

— Я пришёл ни тебе сказки рассказывать, ни твои слушать. Пришёл я насмерть воевать, от тебя, злодея, добрых людей избавить!

Размахнулся Иван своим острым мечом и срубил чуду-юду три головы. Чудо-юдо подхватил эти головы, черкнул по ним своим огненным пальцем — и тотчас все головы приросли, будто и с плеч не падали. Плохо пришлось Ивану.

Чудо-юдо свистом его оглушает, огнём жжёт-палит, искрами осыпает, по колено в сырую землю вгоняет.

А сам посмеивается:

— Не хочешь ли малость отдохнуть, Иван — крестьянский сын?

— Что за отдых! По-нашему — бей, руби, себя не береги, — говорит Иван.

Свистнул он, гаркнул, бросил свою правую рукавицу в избушку, где братья остались. Рукавица все стёкла в окнах повыбила, а братья спят, ничего не слышат...

Собрался Иван с силами, размахнулся ещё раз, сильнее прежнего, и срубил чуду-юду шесть голов. Чудо-юдо подхватил свои головы, черкнул огненным пальцем — и опять все головы на местах. Кинулся он тут на Ивана — забил его по пояс в сырую землю.

Видит Иван — дело плохо. Снял левую рукавицу, запустил в избушку. Рукавица крышу пробила, а братья всё спят, ничего не слышат.

В третий раз размахнулся Иван — крестьянский сын, ещё сильнее, и срубил чуду-юду девять голов. Чудо-юдо подхватил их, черкнул огненным пальцем — головы опять приросли. Бросился он тут на Ивана и вогнал его в землю по самые плечи...

Снял Иван свою шапку и бросил в избушку. От того удара избушка зашаталась, чуть по брёвнам не раскатилась.

Тут только братья проснулись, слышат — Иванов конь громко ржёт да с цепей рвётся.

Бросились они на конюшню, спустили коня, а следом за ним и сами Ивану на помощь побежали.

Иванов конь прискакал, начал бить чудо-юдо копытами. Засвистел чудо-юдо, зашипел, стал искрами коня осыпать...

А Иван — крестьянский сын тем временем вылез из земли, приловчился и отсёк чуду-юду огненный палец. После того давай рубить ему головы — сшиб все до единой, туловище на мелкие части рассёк и побросал всё в реку Смородину.

Прибегают тут братья.

— Эх вы, сони! — говорит Иван. — Из-за вашего сна я чуть головой не поплатился.

Привели его братья в избушку, умыли, накормили, напоили и спать уложили.

Поутру ранёшенько Иван встал, начал одеваться-обуваться.

Куда это ты в такую рань поднялся? — говорят братья. — Отдохнул бы после такого побоища.

— Нет, — отвечает Иван, — не до отдыха мне: пойду к реке Смородине свой платок искать — обронил там.

— Охота тебе! — говорят братья. — Заедем в город — новый купишь.

— Нет, мне мой нужен!

Отправился Иван к реке Смородине, перешёл на тот берег через калиновый мост и прокрался к чудо-юдовым каменным палатам. Подошёл к открытому окошку и стал слушать, не замышляют ли здесь ещё чего.

Смотрит — сидят в палатах три чудо-юдовы жены да мать, старая змеиха. Сидят они да сговариваются.

Старшая говорит:

— Отомщу я Ивану — крестьянскому сыну за моего мужа! Забегу вперёд, когда он с братьями домой возвращаться будет, напущу жары, а сама оборочусь колодцем. Захотят они воды испить и с первого же глотка лопнут!

— Это ты хорошо придумала, — говорит старая змеиха.

Вторая сказала:

— А я забегу вперёд и оборочусь яблоней. Захотят они по яблочку съесть — тут их и разорвёт на мелкие частички!

— И ты хорошо вздумала, — говорит старая змеиха.

— А я, — говорит третья, — напущу на них сон да дрёму, а сама забегу вперёд и оборочусь мягким ковром с шёлковыми подушками. Захотят братья полежать, отдохнуть — тут-то их и спалит огнём!

Отвечает ей змеиха:

— И ты хорошо придумала. Ну, невестки мои любезные, если вы их не сгубите, то завтра я сама догоню их и всех троих проглочу!

Выслушал Иван — крестьянский сын всё это и вернулся к братьям.

— Ну что, Иванушка, нашёл ты свой платочек? — спрашивают братья.

— Нашёл.

— И стоило время на это тратить!

— Стоило, братцы!

После того собрались братья и поехали домой.

Едут они степями, едут лугами. А день такой жаркий, что терпенья нет, жажда измучила. Смотрят братья — стоит колодец, в колодце, серебряный ковшик плавает.

Говорят они Ивану:

— Давай, братец, остановимся, холодной водицы попьём и коней напоим.

— Неизвестно, какая в том колодце вода, — отвечает Иван, — Может, гнилая да грязная.

Соскочил он со своего коня доброго, начал этот колодец мечом сечь да рубить. Завыл колодец, заревел дурным голосом. Тут спустился туман, жара спала — и пить не хочется.

— Вот видите, братцы, какая вода в колодце была! — говорит Иван.

Поехали они дальше.

Долго ли, коротко ли ехали — увидели яблоньку. Висят на ней яблоки спелые да румяные.

Соскочили братья с коней, хотели было яблочки рвать, а Иван — крестьянский сын забежал вперёд и давай яблоню мечом сечь да рубить. Завыла яблоня, закричала...

— Видите, братцы, какая это яблоня! Невкусные на ней яблоки.

Сели братья на коней и поехали дальше.

Ехали они, ехали и сильно утомились. Смотрят — лежит на поле ковёр мягкий, а на нём подушки пуховые.

— Полежим на этом ковре, отдохнём немного, — говорят братья.

— Нет, братцы, не мягко будет на этом ковре лежать, — отвечает Иван.

Рассердились на него братья:

— Что ты за указчик нам: того нельзя, другого нельзя!

Иван в ответ снял свой кушак и на ковёр бросил. Вспыхнул кушак пламенем — ничего не осталось на месте.

— Вот и с вами тоже было бы! — говорит Иван.

Подошёл он к ковру и давай мечом ковёр да подушки на мелкие лоскутки рубить. Изрубил, разбросал в стороны и говорит:

— Напрасно вы, братцы, ворчали на меня! Ведь и колодец, и яблонька, и ковёр этот — всё чудо-юдовы жёны были. Хотели они нас погубить, да не удалось им это: сами все погибли!

Поехали братья дальше.

Много ли, мало ли проехали — вдруг небо потемнело, ветер завыл, загудел: летит за ними сама старая змеиха. Разинула пасть от неба до земли — хочет Ивана с братьями проглотить. Тут молодцы, не будь дурны, вытащили из своих котомок дорожных по пуду соли и бросили змеихе в пасть. Обрадовалась змеиха — думала, что Ивана — крестьянского сына с братьями захватила. Остановилась и стала жевать соль. А как распробовала да поняла, что это не добрые молодцы, снова помчалась в погоню.

Видит Иван, что беда неминучая, — припустил коня во всю прыть, а братья — за ним. Скакали-скакали, скакали-скакали...

Смотрят — стоит кузница, а в этой кузнице двенадцать кузнецов работают.

— Кузнецы, кузнецы, — говорит Иван, — пустите нас в свою кузницу!

Пустили кузнецы братьев, сами за ними кузницу закрыли на двенадцать железных дверей, на двенадцать кованых замков.

Подлетела змеиха к кузнице и кричит:

— Кузнецы, кузнецы, отдайте мне Ивана — крестьянского сына с братьями!

А кузнецы ей в ответ:

— Пролижи языком двенадцать железных дверей, тогда и возьмёшь!

Принялась змеиха лизать железные двери. Лизала-лизала, лизала-лизала — одиннадцать дверей пролизала. Осталась всего одна дверь...

Устала змеиха, села отдохнуть.

Тут Иван — крестьянский сын выскочил из кузницы, поднял змеиху да со всего размаху ударил её о сырую землю. Рассыпалась она мелким прахом, а ветер тот прах во все стороны развеял.

С тех пор все чуда-юда да змеи в том краю повывелись — без страху люди жить стали.

А Иван — крестьянский сын с братьями вернулся домой, к отцу, к матери. И стали они жить да поживать, поле пахать, рожь да пшеницу сеять.

Здесь и сказке конец.

В некотором царстве, в некотором государстве жил-был царь Демьян. У него было три сына: Петр-царевич, Василий-царевич и Иван-царевич. И был у царя сад такой богатый, что лучше того сада не найти ни в одном царстве. В том саду росли разные дорогие деревья, и была там одна яблоня, что приносила золотые яблоки. Царь эти яблоки очень берег и каждое утро счет им вел. Вот стал замечать царь, что кто-то по ночам стал зорить его сад. Вечером на любимой его яблоньке что ни лучшее яблочко висит, наливается, а утром его как не бывало. И никакие караульщики не могли укараулить вора. Каждое утро все снова и снова царь не досчитывался яблок на любимой своей яблоньке. С горя перестал он пить, есть и спать, а потом призвал к себе своих сыновей и сказал им: — Вот что, сынки мои милые! Кто из вас сумеет укараулить и изловить в моем саду вора, тому еще при жизни моей отдам я половину царства, а по смерти и все откажу.

Сыновья пообещались, и первым пошел караулить Петр-царевич. Сколько ни ходил он с вечера, никого не видал, а потом сел на мягкую траву под яблонькой с золотыми яблоками, да и заснул. А на яблоне яблоки опять пропали.

Поутру царь его спрашивает:

— Что, сын мой любезный, не обрадуешь ли меня чем? Не видел ли ты вора?

— Нет, государь-батюшка! Всю ночь не спал, а никого не видал. И смекнуть не могу, как это яблоки пропали.

Видит царь — вор неуловимый. Еще больше он опечалился. Но понадеялся на своего второго сына.

На другую ночь пошел караулить Василий-царевич. Он сел под яблоней и стал смотреть, нет ли кого в кустах. А как наступила глухая ночь, заснул так крепко, что ничего не видал и не слыхал. А яблок опять без счету пропало.

Поутру царь его спрашивает:

— Ну, сын мой любезный, чем ты меня обрадуешь? Видел ты вора или нет?

— Нет, государь-батюшка! Сторожил я со всем усердием, глаз не смыкал, но никого не видел и знать не знаю, как пропали золотые яблоки.

Еще больше опечалился царь. На третью ночь пошел в сад караулить Иван-царевич. Стал он ходить около яблони, даже присесть боится, кабы не заснуть. Караулит час, караулит другой и третий. Спать захочется — глаза росой промоет. Прошла половина ночи, и вдруг что-то засветилось вдалеке. Свет летел прямо на него, и стало в саду светло, как днем. Это прилетела Жар-птица, села на яблоню и начала щипать золотые яблочки. Иван-царевич притаился, подкрался, изловчился и ухватил ее за хвост. А Жар-птица стала так рваться, что, как ни крепко держал ее Иван-царевич, все же вырвалась и улетела, оставив у него в руке лишь одно перо из хвоста.

Поутру, лишь только царь проснулся, Иван-царевич пошел к нему, рассказал, какой вор к ним повадился, и показал перо Жар-птицы. Царь обрадовался, что меньшему сыну удалось хоть перо достать, и спрятал его в своих покоях. С тех пор Жар-птица в сад не летала, и царь начал и есть, и пить, и спать. Но он любовался на перышко, думал да думал о Жар-птице и надумал послать сыновей за нею. Позвал он их к себе и сказал:

— Вот что, сынки мои милые! Взнуздали бы вы добрых коней, поездили бы по белу свету, отыскали бы Жар-птицу да привезли бы ее ко мне, а то она опять затеет к нам летать да яблоки красть.

Старшие сыновья отцу поклонились, в путь-дорогу собрались, оседлали своих добрых коней, надели доспехи богатырские и выехали в чистое поле искать Жар-птицу, а Ивана-царевича царь по младости его от себя не отпустил. Стал слезно упрашивать его Иван-царевич и умолил наконец. Садится он на богатырского коня и едет, долго ли, коротко ли, — скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Наконец доехал он до росстани, а от росстани три дороги идут, и стоит там каменный столб, а на том столбе написано:

«Кто поедет от столба сего прямо, будет голоден и холоден; кто поедет в правую сторону, будет здрав и жив, а конь мертв; а кто поедет в левую сторону, сам убит будет, а конь жив».

Иван-царевич прочитал эту надпись, долго думал, по которой дороге решиться ехать, наконец поехал в правую сторону, чтобы самому живым остаться. Ехал он день, ехал другой и третий и приехал к дремучему лесу. На дворе стало темно — вдруг выскочил из-за кустов большой серый волк и бросился на коня Ивана-царевича. Не успел царевич и за меч схватиться, как волк разорвал коня надвое и снова исчез в кустах.

Запечалился Иван-царевич — как ему быть без доброго коня — и пошел пешком. Шел день, и другой, и третий, стал его голод одолевать. Устал он до смерти и присел на пенышек отдохнуть. Вдруг откуда ни возьмись, выскакивает серый волк и говорит ему:

— Что ты пригорюнился, Иван-царевич? Что ты голову повесил?

— Как же мне не горевать, серый волк? Куда ж я доеду без доброго коня?

— Сам ты выбрал эту дорогу. Но мне тебя жаль. Расскажи, куда ты едешь, куда путь держишь?

— Послал меня царь-батюшка добыть ему Жар-птицу, что крала у нас золотые яблоки.

— Да тебе на твоем добром коне во веки веков не доскакать бы до Жар-птицы. Я один знаю, где она живет. Садись-ка лучше на меня да держись крепче. Загрыз я твоего доброго коня, теперь послужу тебе верой и правдой.

Сел Иван-царевич на серого волка. Как помчится волк что есть духу. Долы и горы промеж ног пускает, хвостом след заметает. Долго ли, коротко ли, приезжают они к каменной стене. Волк остановился и говорит: — Ну, Иван-царевич! Перелезь через эту стену. Тут за стеной сад, а в том саду Жар-птица в золотой клетке. Часовые все спят, ты Жар-птицу возьми, а золотую клетку смотри не трогай, а то беда будет.

Выслушал Иван-царевич серого волка, перелез через каменную стену, спустился в сад и увидел Жар-птицу в золотой клетке. Вынул птицу из клетки и пошел было назад, да потом и раздумался: «Зачем я взял Жар-птицу без клетки, что я ее за пазухой повезу? Да и клеточка-то дорогая, вся алмазами усыпана». Забыл он, что говорил ему серый волк, воротился и лишь схватился за золотую клетку — как вдруг пошел стук и звон по всему саду. От клетки той проведены были потайные струны со всякими бубенчиками и погремушками.

Сторожа пробудились, прибежали в сад, схватили Ивана-царевича, скрутили ему руки и привели к своему царю Афрону. Царь Афрон сильно разгневался на Ивана-царевича и закричал на него:

— Кто ты таков? Из которой земли? Какого отца сын и как тебя по имени зовут?

Иван-царевич ему отвечает:

— Я сын царя Демьяна, а зовут меня Иван-царевич. Твоя Жар-птица повадилась к нам в сад летать, наш сад разорять. Всякую ночь срывала она у царя Демьяна, отца моего, с любимой его яблони золотые яблочки. Вот и послал меня мой родитель сыскать Жар-птицу и к нему привезти.

— А ты, Иван-царевич,— говорит ему царь Афрон,— пришел бы ко мне да попросил бы Жар-птицу честию, а я бы тебе ее честию и отдал или выменял бы. А теперь разошлю я гонцов во все земли, во все царства и пущу о тебе нехорошую славу, что царевич вором оказался. Ну да ладно! Слушай, Иван-царевич! Если сослужишь мне службу, то я тебя в твоей вине прощу и Жар-птицу тебе вольной волею отдам. Съезди ты за тридевять земель, в тридесятое царство и достань мне от царя Кусмана золотогривого коня.

Закручинился Иван-царевич и пошел от царя Афрона к серому волку. Рассказал обо всем, что ему царь Афрон говорил.

— Что же ты, Иван-царевич,-сказал ему серый волк, — моего наказу не послушал? Я же тебе говорил — не бери клетку, беда будет.

— Виноват я перед тобою, прости уж меня, — сказал волку Иван-царевич.

— Ну ладно, садись на меня, на серого волка, да крепче держись, я тебя живо свезу, куда тебе надобно.

Иван-царевич сел волку на спину, и помчался серый волк, как ветер. Долы и горы промеж ног пускает, хвостом след заметает. Долго ли, коротко ли бежал он и ночью прибежал в царство царя Кусмана. Остановился волк перед белокаменными царскими конюшнями и говорит Ивану-царевичу:

— Полезай, Иван-царевич, через стену, бери золотогривого коня и беги. Только смотри, — висит там золотая узда, не трогай ее, опять в беду попадешь.

Иван-царевич перелез через каменную стену и прокрался в белокаменные конюшни. Все сторожа спали, взял царевич коня за гриву и пошел было с ним назад, да увидел на стене золотую узду. «Без уздечки неладно коня вести, надо и уздечку взять»,— подумал Иван-царевич. Только что он дотронулся до уздечки — как вдруг гром и звон пошел по всем конюшням. Караульные конюхи проснулись, прибежали, схватили Ивана-царевича и повели к царю Кусману. Царь Кусман начал его спрашивать:

— Кто ты таков? Из которой земли и какого отца сын? Как тебя по имени зовут? И как ты осмелился моего коня воровать?

Отвечал ему Иван-царевич:

— Я сын царя Демьяна, а зовут меня Иван-царевич.

— Ах, Иван-царевич! — сказал царь Кусман.— Честного ли витязя это дело? Ты бы пришел ко мне да попросил бы золотогривого коня, я бы в уважение к твоему отцу и так его отдал. А теперь разошлю я гонцов во все государства объявить всем, что царский сын вором оказался. Ну да ладно, Иван-царевич! Ежели ты сослужишь мне службу, то я тебе эту вину прощу и коня золотогривого сам тебе отдам. Съезди ты за тридевять земель, в тридесятое государство, к царю Далмату, и привези мне его дочь, королевну Елену Прекрасную.

Пошел Иван-царевич из царских палат и горько-горько заплакал. Пришел к серому волку и рассказал все, что с ним случилось.

— Что же ты, Иван-царевич, — сказал ему серый волк, — слова моего не послушал, зачем взял золотую узду? Мне, серому волку, все хлопоты, а ты только пакостишь!

— Опять виноват я перед тобою, — сказал Иван-царевич, — прости и на этот раз.

— Ну ладно, взялся за гуж, не говори, что не дюж. Садись на меня, на серого волка, да крепче держись, поедем отыскивать Елену Прекрасную.

Иван-царевич сел серому волку на спину, и волк помчался, как ветер. Долы и горы промеж ног пускает, хвостом след заметает. Наконец прибежал в государство царя Далмата к саду за золотой решеткой.

— Ну, Иван-царевич! На этот раз я тебя в сад не пущу, а лучше сам пойду добывать Елену Прекрасную. Слезай теперь с меня, с серого волка, ступай назад по той же дороге и ожидай меня в чистом поле под зеленым дубом.

Иван-царевич пошел, куда ему велено, а серый волк дождался темной ночи, перепрыгнул через решетку и засел в кустах. Утром стал ждать, не выйдет ли королевна Елена Прекрасная. Целый день ждал, только к вечеру Елена Прекрасная со своими нянюшками, мамушками, ближними боярынями вышла во зеленый сад погулять, чистым воздухом подышать. Да срываючи цветочки, подошла к тому кусту, где серый волк спрятался. Ухватил он Елену Прекрасную, взвалил на спину, перескочил через решетку и побежал с нею, только его и видели. Прибежал в чистое поле под зеленый дуб, где его Иван-царевич дожидался, и сказал ему:

— Садись поскорее с Еленой Прекрасной на меня, а то как бы погони не было. Взял Иван-царевич Елену Прекрасную на руки, сел на серого волка, и помчались они что есть духу. А няньки, мамки, ближние боярыни заахали, закричали, царь прибежал и никак разобрать не мог, что тут сделалось. А когда разобрал, созвал всех охотников и псарей и пустились за волком в погоню. Но сколько гонцы ни гнались, не могли настичь серого волка и ни с чем воротились назад.

Елена Прекрасная открыла глаза и увидела, что ее на руках держит молодой и прекрасный витязь. Оба они, едучи на сером волке, никак не могли друг от друга оторваться и крепко полюбили один другого.

Когда серый волк прибежал в государство царя Кусмана, то царевич запечалился и стал проливать горючие слезы. Волк спросил его:

— О чем ты, Иван-царевич, пригорюнился, о чем плачешь?

— Да как же мне, серый волк, не плакать, не крушиться. Полюбил я королевну Елену Прекрасную, как расстаться мне с такою красотою?

Что делать? Посмотрел на них волк и говорит:

— Служил я тебе много, Иван-царевич, сослужу и эту службу, не разлучу тебя с такою красотою. Придется мне сойти за Елену Прекрасную. Я ударюсь оземь, обернусь королевной, ты и веди меня к царю Кусману. А Елена Прекрасная пусть дожидается под тем дубом. Потом ты приведешь золотогривого коня и поезжайте помаленьку. Я вас после нагоню.

Оставили они Елену Прекрасную под дубом, ударился волк о сыру землю и сделался точь-в-точь прекрасной королевной Еленой. Иван-царевич взял его и пошел во дворец к царю Кусману.

Царь обрадовался, приказал вывести Ивану-царевичу коня золотогривого, отдал ему и уздечку в придачу. Иван-царевич взял золотогривого коня и пошел за Еленой Прекрасной. Посадил он ее на коня, и поехали они к царству царя Афрона.

А царь Кусман устроил пышную свадьбу. Во дворце были накрыты столы дубовые с яствами сахарными, питьями медвяными. Подняли кубки, стали молодых поздравлять, стали «горько» кричать. Надо было царю Кусману свою молодую жену поцеловать. Наклонился он, да вместо прекрасных губок Елены Прекрасной его губы наткнулись на щетинистую волчью морду. Отскочил царь, закричал во все горло, а волк — шасть в окно, да и был таков.

Нагнал серый волк Ивана-царевича с Еленой Прекрасной и сказал:

— Садись, Иван-царевич, на меня, на серого волка, а прекрасная королевна пусть едет на коне золотогривом.

Иван-царевич пересел на серого волка, и поехали они своим путем-дорогою.

Немного не доехав до царства царя Афрона, опять закручинился Иван-царевич. Снова волк его спрашивает:

— О чем задумался, Иван-царевич?

— Как же мне не задуматься? Жалко мне расстаться с конем золотогривым. Жаль менять его на Жар-птицу. А нельзя не отдать, ославит меня царь Афрон во всех государствах.

— Не печалься, Иван-царевич! Я и теперь тебе помогу. Поклялся я служить тебе верой и правдой. Обернусь я конем золотогривым, и меня отведешь ты царю.

Спрятали они в лесу Елену Прекрасную и золотогривого коня, ударился волк о сыру землю — и стал конем золотогривым. Иван-царевич сел на него и поехал во дворец к царю Афрону. Царь Афрон вышел из палат своих, встретил царевича на широком дворе, взял его за правую руку и повел в палаты белокаменные. Стал звать его хлеба-соли откушать, но Иван-царевич торопился к Елене Прекрасной, и царь Афрон вручил ему Жар-птицу в золотой клетке. Царевич принял клетку, пешком пошел в лес, сел там вместе с Еленой Прекрасной на коня золотогривого, взял Жар-птицу и поехал на родную сторону.

А царь Афрон на другой день вздумал своего коня золотогривого объездить в чистом поле. Выехали на охоту, доехали до лесу, сделали облаву и стали затравливать зверей. И вдруг показалась лисица. Все охотники помчались за нею в погоню. Но она быстро бежала, и охотники стали от нее отставать. Только царь Афрон на своем золотогривом коне понесся так быстро, что всех опередил.

И вдруг все увидели, как конь у царя Афрона споткнулся и пропал, а из-под ног царя вырвался серый волк. Тут царь Афрон со всего размаху ударился головой об землю и завяз по самые плечи. Подоспели слуги, кое-как его вытащили, стали волка обходить и облаву делать, да волка уж и след простыл.

Нагнал он коня золотогривого, пересел на него Иван-царевич, и поехали они домой. Как довез серый волк Ивана-царевича до того места, где он его коня растерзал, то остановился и сказал:

— Ну, Иван-царевич! На этом месте разорвал я твоего коня, до этого места и довез тебя. Больше я тебе не слуга.

Иван-царевич три раза поклонился волку до земли, а серый волк и говорит ему:

— Не навек со мной прощайся, я тебе еще пригожусь.

Иван-царевич подумал: «Куда ж тебе еще пригодиться, мне больше ничего не надо». Сел на коня золотогривого, посадил Елену Прекрасную, взял клетку с Жар-птицей и тронулся в путь-дорогу. Долго ли, коротко ли ехали они и, не доехав до царства царя Демьяна, остановились и легли отдохнуть. Как заснули, наехали на них братья Ивана-царевича. Ездили они по разным странам, искали Жар-птицу и возвращались домой с пустыми руками. Увидели они сонного своего брата, Елену Прекрасную, Жар-птицу и золотогривого коня и сказали:

— Он нас перед отцом и так в грязь ударил. Мы Жар-птицу не могли укараулить, а он укараулил и перо у нее выхватил. А теперь вон сколько всего добыл. Будет ему вперед высовываться. Вот мы ему покажем.

Обнажили они свои мечи и отрубили Ивану-царевичу голову. В это время проснулась Елена Прекрасная и, увидев Ивана-царевича мертвым, стала горько плакать. Тогда Петр-царевич приложил свой меч к ее сердцу и сказал:

— Ты теперь в наших руках, мы отвезем тебя к отцу, а ты скажи, что это мы добыли тебя, Жар-птицу и коня золотогривого, а не то сейчас тебя смерти предам!

Прекрасная королевна, испугавшись смерти, поклялась им, что будет говорить, как ей велено. Тогда царевичи стали метать жребий. Елена Прекрасная досталась Петру-царевичу, а золотогривый конь — Василию-царевичу. Посадили они Елену Прекрасную на золотогривого коня, взяли Жар-птицу и поехали домой.

А Иван-царевич лежит в чистом поле мертвый, и над ним уж воронье вьется, вот-вот клевать начнет. Откуда ни возьмись, прибежал серый волк, увидел Ивана-царевича и сел в сторонке, ждет, когда воронье подлетит.

Вот спустился ворон с воронятами к Ивану-царевичу и давай его трепать. Волк подкрался и схватил вороненка. Подлетел к нему ворон — просит отпустить его детеныша.

— Ладно, — говорит серый волк,— пусть он у меня погостит, а ты слетай за тридевять земель в тридесятое царство и принеси мне мертвой и живой воды. Тогда и вороненка получишь.

Полетел ворон за мертвой и живой водой. Долго ли, коротко ли летал, наконец прилетел и принес с собой две склянки — в одной мертвая, в другой живая вода. Серый волк взял и разорвал вороненка надвое, потом сложил, спрыснул мертвой водой — вороненок сросся, спрыснул живой — он встрепенулся и полетел. Тогда волк сложил тело Ивана-царевича и спрыснул мертвой водой — тело срослось-съединилося, спрыснул живой — Иван-царевич ожил и сказал:

— Ах, как же долго я спал!

— Да, Иван-царевич! Спать бы тебе вечно, кабы не я. Ведь тебя братья твои зарубили, а Елену Прекрасную, коня золотогривого и Жар-птицу увезли с собою. Теперь садись на меня, на серого волка, и поедем скорее в твое отечество, а то брат твой, Петр-царевич, женится сегодня на твоей невесте.

Иван-царевич сел на серого волка, и помчал его волк к дому. Довез он его до стольного града и говорит:

— Ну, Иван-царевич, теперь прощай уже навеки. Иди, торопись домой! Пошел Иван-царевич по городу, идет ко дворцу, видит — народ разодет по-праздничному. Спрашивает он, что у них за праздник.

— Старший царевич женится на Елене Прекрасной!

Еще больше поспешил ко дворцу Иван-царевич, приходит, его там узнали, бегут доложить царю, а он и сам следом идет. Как увидел его старший брат, так и помертвел от страха, а Елена Прекрасная обрадовалась, вышла из-за стола, подбежала к Ивану-царевичу, взяла его за руку, да и говорит царю:

— Вот кто меня увез, вот кто мой жених! — и рассказала все, как было.

Разгневался царь на своих старших сыновей и прогнал их от себя, а Ивана-царевича сделал своим наследником. Вскорости сыграли свадьбу и задали пир на весь мир. И стали они жить-поживать да добра наживать.

Старый солдат шёл на побывку. Притомился в пути, есть хочется.

Дошёл до деревни, постучал в крайнюю избу:

— Пустите отдохнуть дорожного человека! Дверь отворила старуха.

— Заходи, служивый.

— А нет ли у тебя, хозяюшка, перекусить чего? У старухи всего вдоволь, а солдата поскупилась накормить, прикинулась сиротой.

— Ох, добрый человек, и сама сегодня ещё ничего не ела: нечего.

— Ну, нет так нет,— солдат говорит. Тут он приметил под лавкой топор.

— Коли нет ничего иного, можно сварить кашу и из топора.

Хозяйка руками всплеснула:

— Как так из топора кашу сварить?

— А вот как, дай-ка котёл.

Старуха принесла котёл, солдат вымыл топор, опустил в котёл, налил воды и поставил на огонь.

Старуха на солдата глядит, глаз не сводит.

Достал солдат ложку, помешивает варево. Попробовал.

— Ну, как? — спрашивает старуха.

— Скоро будет готова,— солдат отвечает,— жаль вот только, что посолить нечем.

— Соль-то у меня есть, посоли.

Солдат посолил, снова попробовал.

— Хороша! Ежели бы сюда да горсточку крупы! Старуха засуетилась, принесла откуда-то мешочек крупы.

— Бери, заправь как надобно. Заправил варево крупой. Варил, варил, помешивал, попробовал. Глядит старуха на солдата во все глаза, оторваться не может.

— Ох, и каша хороша! — облизнулся солдат.— Как бы сюда да чуток масла — было б и вовсе объеденье.

Нашлось у старухи и масло.

Сдобрили кашу.

— Ну, старуха, теперь подавай хлеба да принимайся за ложку: станем кашу есть!

— Вот уж не думала, что из топора эдакую добрую кашу можно сварить, — дивится старуха.

Поели вдвоем кашу. Старуха спрашивает:

— Служивый! Когда ж топор будем есть?

— Да, вишь, он не уварился,— отвечал солдат,— где-нибудь на дороге доварю да позавтракаю!

Тотчас припрятал топор в ранец, распростился с хозяйкою и пошёл в иную деревню.

Вот так-то солдат и каши поел и топор унёс!

Жила-была бедная сиротка Крошечка-Хаврошечка, и попала она к чужим людям, которые ее совсем на работе заморили. И то им подай, и другое принеси, и все им делай.

Хозяйка попалась ей сердитая и взыскательная, и было у ней три дочери. Старшую звали Одноглазкой, среднюю — Двуглазкой, а младшую — Триглазкой.

Эти три девицы только и знали, что за воротами сидели да орешки пощелкивали, а Хаврошечка и шила, и мыла на них, и все за ними прибирала, хотя за все это от них доброго слова не слыхала.

Только и отрады было Хаврошечке: выйти погулять в поле, где паслись коровы.

Выйдет она иногда, обнимет свою рябую коровушку, прислонится к ее шее, да и шепчет ей:

— Матушка-коровушка, и бьют-то меня, и журят, и голодом морят, а плакать не велят. К завтрашнему дню приказали мне пять пудов напрясть, наткать, выбелить и холст в трубки скатать.

— Не горюй, красна-девица, — отвечает ей коровушка, — ты влезь ко мне в одно ухо, а в другое вылезь, и все будет готово и сработано.

Так все и сделалось. Влезла девица в одно ушко, вылезла из другого — смотрит, а все уж и готово, все и наткано, и выбелено, и скатано. Снесла она хозяйке, та только крякнула, в сундук спрятала и еще больше работы задала.

Хаврошечка опять в поле к своей коровушке: в одно ухо влезет, в другое вылезет, возьмет все готовенькое и понесет к хозяйке. А хозяйка надивиться не может, и обратилась она к своей старшей дочери:

— Дочь моя хорошая, дочь моя пригожая, Одноглазка моя милая, подсмотри ты как-нибудь, кто помогает Хаврошке, кто ей ткет, прядет и холст в трубки скатывает.

Пошла Одноглазка с Хаврошечкой в поле, забыла матушкино приказание, задремала, растянулась на траве и стала засыпать, а Хаврошечка-то припевает ей: «Спи, глазок, засни, глазок». Одноглазка и заснула, и пока она спала, коровушка и наткала, и напряла, и все сделала.

Мачеха ничего не узнала. На другой день послала она Двуглазку. Двуглазка прошлась и устала так, что растянулась на траве и заснула под припев Хаврошечки: «Спи, глазок, засни, другой!»

Коровушка всю работу справила, а Двуглазка все еще спала крепким сном и ничего, конечно, не видала. Мать очень на нее рассердилась. На третий день послала она подсмотреть Триглазку.

Триглазка пошла, нагулялась, набегалась и тоже на траве развалилась. Хаврошечка тотчас же стала припевать: «Спи, глазок, засни, другой!» Оба глаза закрылись, а третий-то и не закрылся, потому что Хаврошечка о нем забыла. Подглядела Триглазка, как Крошечка влезла в одно ухо коровушки и вылезла в другое, и как пряжа сама вся соткалась, пришла домой и все рассказала матери. Старуха обрадовалась и на другой же день пристала к мужу и стала просить, чтобы он заколол рябую корову.

— Да что ты, в уме ли, жена? — говорит ей в ответ старик. — Зачем я буду колоть такую хорошую, молодую корову?

Но старуха пристала так, что старику пришлось точить нож. Как услыхала все это Хаврошечка, бросилась к рябой коровушке и говорит ей, что ее хотят заколоть.

— Ну, что же делать, — отвечает коровушка. — А ты, красная девица, смотри, моего мяса не ешь, а косточки мои собери все, завяжи их в платочек, да и посади, но только не забывай их поливать каждый день.

Крошечка-Хаврошечка сделала все, как сказала ей коровушка, и хоть очень хотела есть, но мяса в рот не взяла, а кости собрала и посадила в сад и каждый день их поливала. Из косточек выросла яблоня такая, что всем на удивление. Яблоки наливные, сладкие, красивые. Все прохожие засматривались на них.

Проезжал раз мимо царевич, когда в саду гуляли все девицы и Хаврошечка была тут же, увидал он чудные яблоки и говорит:

— Красавицы! Которая из вас накормит меня этими яблоками, той и быть за мною замужем.

Все три сестры бросились к яблоне яблоки рвать, а ветки-то поднялись так, что их и не достать. Сестры вздумали сбивать, и то им не удается.

Бились-бились, так и отстали, только руки все исцарапали. Подошла к яблоне Хаврошечка, и веточки наклонились, набрала она яблок и подала царевичу.

Царевич женился на ней и увез ее к себе.

Крошечка-Хаврошечка родила царевичу сына и захотелось ей повидать свои родные места. Поехала она с царевичем в гости к прежним хозяевам.

Как увидала ее старуха, так тотчас взяла, да и превратила ее в гусыню, а свою старшую дочь отдала царевичу вместо жены. Не узнал Иван-царевич, что жену подменили ему, и уехал с ней и сыном домой.

А дядька, что ходил за ребенком, утром встал ранехонько, вымылся белехонько, да и пошел с младенцем в поле и присел у кусточка. Летят в это время гуси. Дядька и кричит им:

— Гуси вы, мои гуси! Гуси серые! Не видали ли вы матери младенца?

— В другом стаде летит, — отвечают ему гуси.

Вот летит и другое стадо.

— Гуси мои, гуси, — кричит старик, — гуси серые! Не видали ли вы матери младенца?

Мать младенца опустилась, сдернула с себя одну шкурку, потом другую, взяла младенца на руки и стала его грудью кормить и плакать.

Сегодня накормлю и завтра накормлю, — говорила она, — а послезавтра улечу далеко-далеко, за высокие леса, за крутые горы!

Накормила она младенца и отдала его дядьке. Пошел дядька с младенцем домой. Узнала подменная жена, что дядька носит ребенка в поле, и стала говорить мужу, что непременно он заморит его.

На другой день дядька встал ранехонько, умылся белехонько и вынес младенца в поле, а Иван-царевич пошел потихоньку вслед за ним и спрятался в кусты. Летит стадо гусей, старик и кричит ему:

Гуси мои, гуси! Гуси серые! Не видали ли вы матери младенца?

Она летит в другом стаде, — отвечают ему гуси.

Вот летит и другое стадо; дядька кричит ему:

— Гуси мои, гуси, гуси серые! Не видали ли вы матери младенца?

Мать спустилась на землю, одну шкурку сбросила и другую сбросила, бросила их за куст, а сама села младенца кормить и прощаться с ним.

— Завтра, — говорит она, — улечу за темные леса, за крутые горы!

Накормила она младенца и отдала его дядьке.

— Что это, как гарью, паленым пахнет? — сказала она и пошла за своими шкурками. А шкурок-то и нет нигде: спалил их Иван-царевич, а сам подошел к жене и схватил ее. Та обернулась сначала в лягушку, потом в ящерицу, в змею и, наконец, в веретено. Царевич схватил веретено, разломал его пополам, острее бросил вперед, а тупой конец назад, и стала перед ним настоящая жена его. Пошли они вместе домой, а подменная жена сидит у окошка да кричит:

— Вот идет моя погубительница, моя злодейка!

А Иван-царевич тотчас собрал всех бояр и князей и спрашивает их:

— С которой женой полагается мне по закону жить?

— Конечно, с первой, — говорят бояре и князья.

Иван-царевич так и сделал и стал жить с настоящей матерью своего младенца, с Крошечкой-Хаврошечкой.

Был себе дед да баба, у них было три сына: два разумных, а третий дурень. Первых баба любила, чисто одевала; а последний завсегда был одет худо — в чёрной сорочке ходил. Послышали они, что пришла от царя бумага: «кто состроит такой корабль, чтобы мог летать, за того выдаст замуж царевну». Старшие братья решились идти пробовать счастья и попросили у стариков благословения; мать снарядила их в дорогу, надавала им белых паляниц^[*], разного мясного и фляжку горелки и выпроводила в путь-дорогу. Увидя то, дурень начал и себе проситься, чтобы и его отпустили. Мать стала его уговаривать, чтоб не ходил:

— Куда тебе, дурню; тебя волки съедят!

Но дурень заладил одно: пойду да пойду! Баба видит, что с ним не сладишь, дала ему на дорогу чёрных паляниц и фляжку воды и выпроводила из дому.

Дурень шёл-шёл и повстречал старика. Поздоровались. Старик спрашивает дурня:

— Куда идёшь?

— Да царь обещал отдать свою дочку за того, кто сделает летучий корабль.

— Разве ты можешь сделать такой корабль?

— Нет, не сумею!

— Так зачем же ты идёшь?

— А бог его знает!

— Ну, если так, — сказал старик, — то садись здесь; отдохнём вместе и закусим; вынимай, что у тебя есть в торбе.

— Да тут такое, что и показать стыдно людям!

— Ничего, вынимай; что бог дал — то и поснедаем!

Дурень развязал торбу — и глазам своим не верит: вместо чёрных паляниц лежат белые булки и разные приправы; подал старику.

— Видишь, — сказал ему старик, — как бог дурней жалует! Хоть родная мать тебя и не любит, а вот и ты не обделён… Давай же выпьем наперёд горелки.

Во фляжке наместо воды очутилась горелка; выпили, перекусили, и говорит старик дурню:

— Слушай же — ступай в лес, подойди к первому дереву, перекрестись три раза и ударь в дерево топором, а сам упади наземь ничком и жди, пока тебя не разбудят. Тогда увидишь перед собою готовый корабль, садись в него и лети, куда надобно; да по дороге забирай к себе всякого встречного.

Дурень поблагодарил старика, распрощался с ним и пошёл к лесу. Подошёл к первому дереву, сделал всё так, как ему велено: три раза перекрестился, тюкнул по дереву секирою^[*], упал на землю ничком и заснул. Спустя несколько времени начал кто-то будить его. Дурень проснулся и видит готовый корабль; не стал долго думать, сел в него — и корабль полетел по воздуху.

Летел-летел, глядь — лежит внизу на дороге человек, ухом к сырой земле припал.

— Здоров, дядьку!

— Здоров, небоже.

— Что ты делаешь?

— Слушаю, что на том свете делается.

— Садись со мною на корабль.

Тот не захотел отговариваться, сел на корабль, и полетели они дальше. Летели-летели, глядь — идёт человек на одной ноге, а другая до уха привязана.

— Здоров, дядьку! Что ты на одной ноге скачешь?

— Да коли б я другую отвязал, так за один бы шаг весь свет перешагнул!

— Садись с нами!

Тот сел, и опять полетели. Летели-летели, глядь — стоит человек с ружьём, прицеливается, а во что — неведомо.

— Здоров, дядьку! Куда ты метишь? Ни одной птицы не видно.

— Как же, стану я стрелять близко! Мне бы застрелить зверя или птицу вёрст за тысячу отсюда: то по мне стрельба!

— Садись же с нами!

Сел и этот, и полетели они дальше.

Летели-летели, глядь — несёт человек за спиною полон мех хлеба.

— Здоров, дядьку! Куда идёшь?

— Иду, — говорит, — добывать хлеба на обед.

— Да у тебя и так полон мешок за спиною.

— Что тут! Для меня этого хлеба и на один раз укусить нечего.

— Садись-ка с нами!

Объедало сел на корабль, и полетели дальше. Летели-летели, глядь — ходит человек вокруг озера.

— Здоров, дядьку! Чего ищешь?

— Пить хочется, да воды не найду.

— Да перед тобой целое озеро; что ж ты не пьёшь?

— Эка! Этой воды на один глоток мне не станет.

— Так садись с нами!

Он сел, и опять полетели. Летели-летели, глядь — идёт человек в лес, а за плечами вязанка дров.

— Здоров, дядьку! Зачем в лес дрова несёшь?

— Да это не простые дрова.

— А какие же?

— Да такие: коли разбросить их, так вдруг целое войско явится.

— Садись с нами!

Сел он к ним, и полетели дальше. Летели-летели, глядь — человек несёт куль соломы.

— Здоров, дядьку! Куда несёшь солому?

— В село.

— Разве в селе-то мало соломы?

— Да это такая солома, что как ни будь жарко лето, а коли разбросаешь её — так зараз холодно сделается: снег да мороз!

— Садись и ты с нами!

— Пожалуй!

Это была последняя встреча; скоро прилетели они до царского двора.

Царь на ту пору за обедом сидел: увидал летучий корабль, удивился и послал своего слугу спросить: кто на том корабле прилетел? Слуга подошёл к кораблю, видит, что на нем всё мужики, не стал и спрашивать, а, воротясь назад в покои, донёс царю, что на корабле нет ни одного пана, а всё чёрные люди. Царь рассудил, что отдавать свою дочь за простого мужика не приходится, и стал думать, как бы от такого зятя избавиться. Вот и придумал: «Стану я ему задавать разные трудные задачи». Тотчас посылает к дурню с приказом, чтобы он достал ему, пока царский обед покончится, целющей и живущей воды.

В то время как царь отдавал этот приказ своему слуге, первый встречный (тот самый, который слушал, что́ на том свете делается) услыхал царские речи и рассказал дурню.

— Что же я теперь делать буду? Да я и за год, а может быть, и весь свой век не найду такой воды!

— Не бойся, — сказал ему скороход, — я за тебя справлюсь.

Пришёл слуга и объявил царский приказ.

— Скажи: принесу! — отозвался дурень; а товарищ его отвязал свою ногу от уха, побежал и мигом набрал целющей и живущей воды: «Успею, — думает, — воротиться!» — присел под мельницей отдохнуть и заснул. Царский обед к концу подходит, а его нет как нет; засуетились все на корабле. Первый встречный приник к сырой земле, прислушался и сказал:

— Экий! Спит себе под мельницей.

Стрелок схватил своё ружьё, выстрелил в мельницу и тем выстрелом разбудил скорохода; скороход побежал и в одну минуту принёс воду; царь ещё из-за стола не встал, а приказ его выполнен как нельзя вернее.

Нечего делать, надо задавать другую задачу. Царь велел сказать дурню: «Ну, коли ты такой хитрый, так покажи своё удальство: съешь со своими товарищами за один раз двенадцать быков жареных да двенадцать кулей печёного хлеба». Первый товарищ услыхал и объявил про то дурню. Дурень испугался и говорит:

— Да я и одного хлеба за один раз не съем!

— Не бойся, — отвечает Объедало, — мне ещё мало будет!

Пришёл слуга, явил царский указ.

— Хорошо, — сказал дурень, — давайте, будем есть.

Принесли двенадцать быков жареных да двенадцать кулей хлеба печёного; Объедало один всё поел.

— Эх, — говорит, — мало! Ещё б хоть немножко дали…

Царь велел сказать дурню, чтобы выпито было сорок бочек вина, каждая бочка в сорок вёдер. Первый товарищ дурня подслушал те царские речи и передал ему по-прежнему; тот испугался: «Да я и одного ведра не в силах за раз выпить».

— Не бойся, — говорит Опивало, — я один за всех выпью; ещё мало будет!

Налили вином сорок бочек; Опивало пришёл и без роздыху выпил все до одной; выпил и говорит:

— Эх, маловато! Ещё б выпить.

После того царь приказал дурню к венцу готовиться, идти в баню да вымыться; а баня-то была чугунная, и ту велел натопить жарко-жарко, чтоб дурень в ней в одну минуту задохся. Вот раскалили баню докрасна; пошёл дурень мыться, а за ним следом идёт мужик с соломою: подостлать-де надо. Заперли их обоих в бане; мужик разбросал солому — и сделалось так холодно, что едва дурень вымылся, как в чугунах вода стала мёрзнуть; залез он на печку и там всю ночь пролежал. Утром отворили баню, а дурень жив и здоров, на печи лежит да песни поёт. Доложили царю; тот опечалился, не знает, как бы отвязаться от дурня; думал-думал и приказал ему, чтобы целый полк войска поставил, а у самого на уме: «Откуда простому мужику войско достать? Уж этого он не сделает!»

Как узнал про то дурень, испугался и говорит:

— Теперь-то я совсем пропал! Выручали вы меня, братцы, из беды не один раз; а теперь, видно, ничего не поделаешь.

— Эх ты! — отозвался мужик с вязанкою дров. — А про меня разве забыл? Вспомни, что я мастер на такую штуку, и не бойся!

Пришёл слуга, объявил дурню царский указ: «Коли хочешь на царевне жениться, поставь к завтрему целый полк войска».

— Добре, зроблю! Только если царь и после того станет отговариваться, то повоюю всё его царство и насильно возьму царевну.

Ночью товарищ дурня вышел в поле, вынес вязанку дров и давай раскидывать в разные стороны — тотчас явилось несметное войско; и конное, и пешее, и с пушками. Утром увидал царь и в свой черёд испугался; поскорей послал к дурню дорогие уборы и платья, велел во дворец просить с царевной венчаться. Дурень нарядился в те дорогие уборы, сделался таким молодцом, что и сказать нельзя! Явился к царю, обвенчался с царевною, получил большое приданое и стал разумным и догадливым. Царь с царицею его полюбили, а царевна в нем души не чаяла.

Лиса с журавлем подружилась.

Вот и вздумала однажды лиса угостить журавля, пошла звать его к себе в гости:

— Приходи, куманёк, приходи, дорогой! Уж как я тебя угощу!

Идёт журавль на званый пир, а лиса наварила манной каши и размазала ее по тарелке. Подала и потчует:

— Покушай, мой голубчик куманек! Сама стряпала.

Журавль хлоп-хлоп носом, стучал-стучал, ничего не попадает. А лисица в это время лижет себе да лижет кашу — так всю сама и скушала. Каша съедена; лисица и говорит:

— Не обессудь, любезный кум! Больше потчевать нечем!

— Спасибо, кума, и на этом! Приходи ко мне в гости.

На другой день приходит лиса, а журавль приготовил окрошку, наклал в кувшин с узким горлышком, поставил на стол и говорит:

— Кушай, кумушка! Не стыдись, голубушка.

Лисица начала вертеться вокруг кувшина, и так зайдет и этак, и лизнет его и понюхает; толку всё нет как нет! Не лезет голова в кувшин. А журавль меж тем клюет себе да клюет, пока все поел.

— Ну, не обессудь, кума! Больше угощать нечем.

Взяла лису досада: думала, что наестся на целую неделю, а домой пошла, как несолоно хлебала. С тех пор и дружба у лисы с журавлем врозь.

Жили себе дед да баба. Однажды дед и говорит бабе:

— Ты, баба, пеки пироги, а я пойду за рыбой.

Запряг дед лошадь в сани и поехал на реку.

В тех местах, где дед ловил рыбу, случайно проходила лисичка-сестричка. Наловленная дедом рыба соблазнила лисичку, захотелось и ей полакомиться рыбкой. Не долго думая, лисичка-сестричка забежала вперед по дороге, где надо было проезжать деду, легла, свернувшись калачиком, и прикинулась мертвой.

Лисички-сестрички на притворство большие мастерички.

Лежит она, одним глазом посматривает: не едет ли дед, а деда нет еще.

Но лисичка-сестричка терпелива, и уж если что задумала, то по-своему сделает. Не возьмет она хитростью, возьмет терпеньем, а уж на своем поставит.

А дед на реке ловит да ловит, знай, рыбу.

Вот дед наловил целую кадушку рыбы и едет домой; увидал на дороге лисичку, слез с воза и подошел к ней, а лисичка-сестричка и не шевельнется, лежит себе как неживая.

— Вот будет подарок жене! — обрадовался дед, поднял лисичку, положил на воз, а сам пошел впереди.

А лисичка-сестричка улучила удобную минуту и стала потихоньку выбрасывать из кадушки рыбку за рыбкой, рыбку за рыбкой, повыбросала всю рыбу и сама незаметно спрыгнула с саней.

Приехал дед домой.

— Ну, старуха, — говорит жене, — и рыбы тебе привез и лисий воротник на шубу.

Старуха обрадовалась, и не столько рыбе, — рыба не диковинка, — сколько лисьему воротнику.

Спрашивает старуха деда:

— Где ж ты взял воротник?

— На дороге нашел; иди, там в санях — и рыба и воротник.

Подошла баба к возу — ни воротника, ни рыбы.

Давай тут баба бранить мужа:

— Ах, ты старый хрен! Такой-сякой! Ты еще вздумал смеяться надо мной!...

Уж и досталось тут деду! Догадался он, что лисичка-то его обманула, притворившись мертвой; погоревал, погоревал, да уж дела не поправишь.

— Ладно, — думает, — вперед осторожнее буду.

Лисичка же тем временем собрала в кучу разбросанную по дороге рыбу, уселась и давай есть. Ест да похваливает:

— Ай да дедушка, какой вкусной рыбки наловил!

А голодный волк тут как тут.

— Здравствуй, сестрица!

— Здравствуй, братец!

— Что это ты ешь?

— Рыбку.

— Дай и мне немного.

— А ты налови сам да и ешь, сколько душе угодно.

— Да я, сестрица, не умею.

— Ну, вот! Ведь я же наловила... Ты, братец, как стемнеет, поди на реку, опусти хвост в прорубь, сиди да приговаривай: «Ловись рыбка и мелкая и крупная! Ловись рыбка и мелкая и крупная!» — рыба сама на хвост нацепляется. Да смотри, не забудь: «и мелкая и крупная!» а то если одна крупная наловится, пожалуй, не вытащишь.

— Спасибо, сестрица, за науку.

Дождавшись вечера, пошел волк на реку, отыскал прорубь, опустил в воду свой хвост и ждет, когда рыба сама ему на хвост нацепляется.

А лисичка-сестричка, покончивши с рыбой и отдохнувши, как следует, после сытного обеда, вместо прогулки тоже отправилась на реку — посмотреть, что поделывает волк. Пришла лисичка на реку и видит — сидит волк у проруби, опустив свой хвост в воду, сидит, от холода зубами щелкает.

Вот она и спрашивает волка:

— Ну, что, братец, хорошо ли ловится рыбка? Потяни-ка хвост-то, может, много уж нацепилось.

Потянул волк из воды свой хвост, видит — ни одной рыбки еще не прицепилось.

— Что ж бы это значило?—говорит лисичка. — Да ты приговаривал ли, чему я тебя учила?

— Нет, не приговаривал...

— Почему же?

— Да я позабыл, что приговаривать; все сидел да молчал, рыба-то поэтому, знать, и не шла.

— Эх, какой ты, братец, беспамятный! Надо приговаривать: «ловись, ловись рыбка и мелкая и крупная!» Уж так и быть, надо помочь тебе... Ну, давай вместе, авось дело-то лучше пойдет.

— Ну, давай, — говорит волк.

— А глубоко ли у тебя, братец, хвост-то опущен?

— Глубоко, сестрица.

— Ну, тогда начнем.

И вот начал волк:

— Ловись, ловись рыбка все крупная, все крупная.

А лисичка в то же время:

— Ясни, ясни небо! Мерзни, мерзни волчий хвост!

— Ты что, сестрица, говоришь? — спрашивает волк.

— Да я тебе помогаю... — отвечает лисичка-сестричка, а сама все: «мерзни, мерзни волчий хвост!..»

Волк твердит:

— Ловись, ловись рыбка все крупная, все крупная!

А лисичка свое:

— Ясни, ясни небо! Мерзни, мерзни волчий хвост!

— Что ты, сестрица, говоришь?

— Я тебе, братец, помогаю: рыбку скликаю...

И снова начинаюсь: волк — про рыбку, а лиса — про волчий хвост.

Волк только хочет попробовать хвост свой вытащить из проруби, а лисичка-сестричка запрещает: «Погоди, еще рано; мало наловилось!»

И опять начинают каждый свое... А спросит волк: «не пора ли, сестрица, тащить?» — она ему в ответ: «посиди еще, братец; побольше наловишь!»

И так всю ночь: волк сидит, а лисичка-сестричка похаживает вокруг него да хвостом помахивает, дожидается, когда примерзнет волчий хвост.

Наконец видит лисичка — утренняя заря занимается, и уж бабы потянулись из деревни на речку за водой; вильнула она хвостом, и — прощай! — только ее и видели...

А волк и не заметил, как лисичка ушла.

— Ну, не довольно ли, не пора ли уж идти, сестрица? — говорит волк. Осмотрелся— нет лисички; хотел он приподняться — не тут-то было! — приморозило его хвост к проруби и не пускает.

— Эка, сколько рыбы привалило и, должно-быть, все крупная, не вытащишь никак! — думает волк.

А бабы заметили волка у проруби и — с криком: «Волк, волк! Бейте его, бейте!» — бросились к серому и давай колотить его, чем попало: кто ведром, кто коромыслом.

Рвется волк, а хвост не пускает его. Бедняга прыгал, прыгал, — видит, делать нечего, надо не жалеть уж хвоста; рванулся он изо всей силы и, оставив чуть не половину хвоста в проруби, давай Бог ноги! — пустился без оглядки бежать. «Ладно, — думает, — уж и отплачу я тебе, сестрица!»

Пока волк отдувался своими боками, лисичка-сестричка захотела попробовать — не удастся ли ей еще что-нибудь стянуть. Отправилась она в село, пронюхала, что в одной избе бабы пекут блины, забралась туда, да попала головой в квашню с тестом, вымазалась и бежит. А навстречу ей избитый волк:

— А, сестрица, так-то учишь ты? Меня всего исколотили: живого места не осталось! Посмотри, я весь в крови!

— Эх, братец мой милый, у тебя хоть кровь выступила, а у меня — мозг; меня больней твоего прибили: я насилу плетусь...

Посмотрел на нее волк: в самом деле, голова у лисички вся в тесте вымазана; сжалился он и говорит:

— И то правда, где уж тебе, сестрица, идти, садись на меня, — я тебя довезу.

А лисичке-сестричке это и на руку.

Лисичка взобралась волку на спину, он ее и понес. Вот лисичка-сестричка сидит да потихоньку и приговаривает:

— Битый небитого везет, битый небитого везет.

— Что ты, сестрица, говоришь?

— Я, братец, говорю: битый битого везет...

— Так, сестрица, так.

Когда они зашли подальше в лес, лисичка и говорит волку:

— Теперь, братец, давай построим себе хатки.

— Давай, сестрица.

— Тебе построим ледяную, а мне — лубяную.

Принялись они за работу, сделали себе хатки: лисичке — лубяную, а волку — ледяную, и живут в них. Но вот пришла весна, солнышко стало греть сильнее, волчья хатка и растаяла.

Как ни прост был волк, а тут уж не на шутку рассердился.

— Ну, сестрица, — говорит волк, — ты меня опять обманула; надо тебя за это съесть!

Лисичка-сестричка немножко струсила, да не надолго.

— Погоди, братец, давай прежде пойдем жребий бросим: кому-то кого достанется есть.

— Хорошо, — сказал волк, — куда ж мы пойдем?

— Уж пойдем, авось до жеребья дойдем.

Пошли. Лисичка идет, но сторонам посматривает, а волк идет, спрашивает:

— Скоро ли?

— Да куда ты, братец, торопишься?

— Да хитра ты очень, сестрица; боюсь, как бы ты меня опять не надула.

— И-и, что ты, братец; когда будем жребий метать, разве обмануть можно.

— То-то же, смотри!..

Идут дальше. Наконец лисичка заметила большую яму и притворилась, что устала.

— Не отдохнуть ли нам?

— Не хочу отдыхать, ты все хитришь! Давай лучше жребий метать.

А лисичке только это и надо было.

— Давай, — говорит, — если ты такой настойчивый.

Лисичка-сестричка привела волка к яме и говорит:

— Прыгай! Если ты перепрыгнешь через яму — тебе меня есть, а не перепрыгнешь — мне тебя есть.

Волк прыгнул и попал в яму.

— Ну, вот, — сказала лисичка, — и сиди тут! И сама ушла.

Тут и сказке — конец.

Жили-были старик со старухой. У них была дочка Маша.

Собрались её подружки в лес по ягоды и пришли звать её с собою. Отец с матерью отпустили Машу и велели ей не отставать от подруг. Пришли девушки в лес, стали собирать ягоды. Маша за кустики зашла и отстала от девушек. Ходила, ходила она по лесу, совсем заблудилась и пришла к лесной избушке.

Постучала она — никто не отвечает. Тронула дверь — дверь открылась. Вошла Маша в избушку и села на лавочку.

А в избушке жил медведь. Только его тогда дома не было.

Вернулся медведь вечером, увидел девочку и обрадовался.

— Теперь, — говорит, — не отпущу тебя, будешь жить у меня!

Поплакала Маша, да ничего не поделаешь. Стала она жить у медведя в лесной избушке.

Медведь на целый день в лес уходил и приказывал Маше никуда без спросу не убегать.

— А если убежишь, — говорит медведь, — всё равно поймаю и тогда уж съем!

Стала Маша думать: как бы от медведя убежать? Думала-думала и придумала.

— Медведь, — говорит она, — снеси батюшке и матушке в деревню гостинчика!

Медведь согласился.

Вот Маша напекла пирожков, достала большую-пребольшую корзину и говорит медведю:

— Вот в эту корзину я положу пирожки, а ты отнеси её в нашу деревню.

— Только смотри – не ешь ни одного пирожка! Я на крышу залезу, буду за тобой следить.

Только медведь вышел на крылечко, Маша сейчас же залезла в корзину, а сверху положила пирожки.

Медведь вернулся, видит — корзина готова, взвалил её на плечи и пошёл в деревню.

Шёл-шёл, устал и говорит:

— Сяду на пенёк,

Съем пирожок!

А Маша из корзины:

— Вижу, вижу! Не садись на пенёк, не ешь пирожок!

Медведь оглянулся и говорит:

— До чего хитрая! Высоко сидит, далеко глядит!

Поднял корзину и пошёл дальше. — До чего хитрая! Высоко сидит, далеко глядит!

Поднял корзину и пошёл дальше.

Прошёл ещё немного и говорит:

— Сяду на пенёк,

Съем пирожок!

А Маша из корзины снова кричит:

— Вижу, вижу! Не садись на пенёк, не ешь пирожок!

Испугался медведь:

— Вот до чего хитрая! Высоко сидит, далеко глядит!

Встал и побежал скорее.

Прибежал в деревню, нашёл дом, где Машины отец с матерью жили, и стучит в ворота:

— Тук, тук, тук! Открывайте, отпирайте, я вам от вашей дочки гостинцев принёс!

А собаки почуяли медведя и бросились на него. Медведь испугался, поставил корзину у ворот, а сам в лес убежал.

Вышли старик со старухой к воротам, подняли корзинку, а в корзинке Маша сидит да смеётся.

Жила на свете мачеха. Было у неё две дочери: родная и падчерица. Родная что сделает, за всё её гладят по головке да приговаривают «умница»! А падчерица, как ни угождает, ничем не угодит — всё не так, всё худо; а, надо правду сказать, девочка была золото; в хороших руках она бы как сыр в масле каталась, а у мачехи каждый день слезами умывалась. Что делать...

Ветер хоть пошумит, да затихнет; сварливая баба расходится — не скоро уймешь: всё будет придумывать да зубы чесать. И придумала мачеха падчерицу со двора согнать.

Вот и говорит она мужу:

— Вези, вези, старик, её, куда хочешь, чтобы мои глаза её не видали, чтобы мои уши о ней не слыхали; да не вози к родным в тёплую хату, а в лес дремучий на трескучий мороз.

Заплакал, затужил старик, да нечего делать, посадил дочку в сани, хотел прикрыть попонкой, да и то побоялся, так повёз, бездомную.

Привез старик дочку в лес дремучий, свалил в сугроб, перекрестил, а сам поскорее домой, чтобы глаза не видали дочериной смерти.

Осталась бедненькая, трясётся, плачет. Вдруг слышит: невдалеке Морозко потрескивает, с ёлки на ёлку поскакивает, поскакивает да пощелкивает.

Вот очутился он на той ели, под которой девица сидит. Пощелкивает, поскакивает, на красную девицу поглядывает.

— Девица, девица, я — Мороз Красный Нос!

— Добро пожаловать, Мороз! Знать, Бог тебя принес по мою душу грешную!

— Тепло ли тебе, девица?

— Тепло, тепло, батюшка, Морозушко!

Ниже спустился Морозко, сильнее затрещал и защипал. Опять спрашивает:

— Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная?

Сильно знобит девицу, чуть дух переводит она, но ещё говорит:

— Тепло, Морозушко, тепло, батюшка!

Пуще затрещал и сильнее защёлкал Морозко.

— Тепло ли тебе, девица? Тепло ли тебе, красная? Тепло ли тебе, лапушка?

Девица окостенела и говорит чуть слышно:

— Ой, тепло, голубчик Морозушко!

Полюбились Морозке ее ласковые речи: сжалился он над ней и окутал её шубами, отогрел одеялами да принёс ей сундук, полный всякого приданого, а потом подарил ей платье, шитое серебром и золотом. Надела она его и стала такая красавица, такая нарядница! Сидит и песенки попевает.

А мачеха по ней поминки справляет: блинов напекла.

— Поезжай, старик, дочь свою хоронить.

Поехал старик.

А собачка под столом:

— Тяв! Тяв! Старикову дочь в злате, в серебре везут, старухину женихи не берут!

— Молчи, дура! Вот тебе блинок. Скажи: старухину дочь женихи возьмут, а стариковой одни косточки привезут.

Собачка съела блин да опять:

— Тяв! Тяв! Старикову дочь в злате, в серебре везут, старухину женихи не берут!

Старуха собачонке уж и блины давала, и била её, она всё своё:

— Старикову дочь в злате, в серебре везут, а старухину женихи не возьмут!

Скрипнули ворота, растворились двери, несут сундук высокий, тяжёлый, идет падчерица в злате да в серебре — так и сияет!

Мачеха глянула — и руки врозь!

— Старик, старик, запрягай других лошадей, вези и мою дочь! Посади её в том же лесу, на то же место.

Повёз старик старухину дочь в тот же лес дремучий, посадил на то же место.

Вот и пришел Мороз Красный Нос, поглядел на свою гостью и стал её спрашивать:

— Тепло ли тебе, девица?

— Убирайся ты! — отвечала ему старухина дочь. — Или ты ослеп, не видишь, что у меня руки и ноги окостенели!

Попрыгал, поскакал Морозко, а хороших речей не дождался, рассердился, схватил её и заморозил.

— Пора, старик, за дочкой ехать. Запрягай-ка лихих коней, да смотри, саней не повали, сундук не оброни!

А собачка под столом:

— Тяв! Тяв! Старикову дочь женихи возьмут, а старухиной в мешке косточки везут!

— Не ври! На́ пирог, скажи: старухину в злате, в серебре везут.

Растворились ворота, выбежала старуха встречать дочку родную, да вместо неё обняла холодное тело.

Заплакала, заголосила, да поздно.

Жил-был мужик, и было у него было три сына: два были умных, а третий — дурак и звали его Емелей. Пришло время старику умирать. Призвал он к себе сыновей и говорит им:

— Любезные дети мои! Чувствую я, что приходит смерть моя. Разделите поровну все мое имущество. В сундуке найдете триста рублей. Их тоже разделите поровну. И живите в мире да согласии.

Умер старик, сыновья похоронили его, как следует, и стали без него жить да поживать.

Скоро старшие братья женились, а Емеля все лежал себе целые дни на печи и знать ничего не хотел.

Вот собрались старшие братья ехать в город торговать и говорят Емеле:

— Слушай, Емеля! Мы возьмём твои сто рублей и барыши с них привезем тебе да в подарок купим тебе красный кафтан, красную шапку и красные сапоги. А ты оставайся дома и за нас справляй всю домашнюю работу. Что бабы велят тебе, то и делай.

Дурак, желая получить обещанные красный кафтан, красную шапку и красные сапоги, отвечал братьям, что он будет делать всё, что́ его заставят. После того братья его поехали в город, а дурак остался дома и жил с своими невестками.

Потом спустя несколько времени в один день, когда было зимнее время и был жестокий мороз, тогда говорили ему невестки, чтоб он сходил за водою. Но дурак, лежа на печи, сказал:

— Да, а вы-то что?

Невестки закричали на него:

— Как, дурак, мы-то что? Ведь ты видишь, какой мороз, что и мужчине в пору идти!

Но он говорил:

— Я ленюсь!

Невестки опять на него закричали:

— Как, ты ленишься? Ведь ты захочешь же есть, а когда не будет воды, то сварить ничего нельзя.

Притом сказали:

— Добро ж, мы скажем своим мужьям, когда они приедут, что хотя и купят они красный кафтан и всё, но чтоб тебе ничего не давали, — что слыша дурак и желая получить красный кафтан и шапку слез с печи и начал обуваться и одеваться.

И как совсем оделся, взял с собою вёдра и топор, пошёл на́ реку, ибо их деревня была подле самой реки, и как пришёл на реку, то и начал прорубать прорубь, и прорубил чрезвычайно большую. Потом почерпнул в вёдра воды и поставил их на льду, а сам стоял подле проруби и смотрел в воду.

В то самое время увидел дурак, что плавала в той проруби пребольшая щука; а Емеля, сколько ни был глуп, однако ж пожелал ту щуку поймать, и для того стал он понемножку подходить; подошёл к ней близко, ухватил, вдруг её рукою, вытащил из воды и, положив за пазуху, хотел идти домой. Но щука говорила ему:

— Что ты, дурак! На что ты меня поймал?

— Как на что? — говорил он. — Я тебя отнесу домой и велю невесткам сварить.

— Нет, дурак, не носи ты меня домой; отпусти ты меня опять в воду; я тебя за то сделаю человеком богатым.

Но дурак ей не верил и хотел идти домой. Щука, видя, что дурак её не отпускает, говорила:

— Слушай, дурак, пусти ж ты меня в воду; я тебе сделаю то: чего ты ни пожелаешь, то всё по твоему желанию исполнится.

Дурак, слыша сие, весьма обрадовался, ибо он был чрезвычайно ленив, и думал сам себе: «Когда щука сделает так, что чего я ни пожелаю — всё будет готово, то я уже работать ничего не буду!» Говорил он щуке:

— Я тебя отпущу, только ты сделай то, что обещаешь! — на что отвечала щука:

— Ты прежде пусти меня в воду, а я обещание своё исполню.

Но дурак говорил ей, чтоб она прежде своё обещание исполнила, а потом он её отпустит. Щука, видя, что он не хочет её пускать в воду, говорила:

— Ежели ты желаешь, чтоб я тебе сказала, как сделать, чего ни пожелаешь, то надобно, чтобы ты теперь же сказал, чего хочешь.

Дурак говорил ей:

— Я хочу, чтоб мои вёдра с водою сами пошли на́ гору (ибо деревня та была на горе) и чтоб вода не расплескалась.

Щука тотчас ему говорила:

— Ничего, не расплещется! Только помни слова, которые я стану сказывать; вот в чём те слова состоят: по щучьему веленью, по моему прошенью ступайте, вёдра, сами на́ гору!

Дурак после её говорил:

— По щучьему веленью, по моему прошенью ступайте, вёдра, сами на́ гору! — и тотчас вёдра и с коромыслом пошли сами на́ гору.

Емеля, видя сие, весьма удивился; потом говорил щуке:

— Всё ли так будет?

На что щука отвечала, что «всё то будет, чего только пожелаешь; не забудь только те слова, которые я тебе сказывала». После того пустил он щуку в воду, а сам пошёл за ведрами. Соседи его, видя то, удивлялись и говорили меж собою:

— Что это дурак делает? Вёдра с водою идут сами, а он идёт за ними.

Но Емеля, не говоря ничего с ними, пришёл домой; вёдра взошли в избу и стали на лавку, а дурак влез на печь.

Потом спустя несколько времени говорили ему опять невестки:

— Емеля, что ты лежишь? Ты бы пошёл дров нарубил.

Но дурак говорил:

— Да, а вы-то что?

— Как мы что? — вскричали на него невестки. — Ведь теперь зима, и ежели ты не пойдёшь рубить дров, так тебе ж будет холодно.

— Я ленюсь! — говорил дурак.

— Как ленишься? — говорили ему невестки. — Ведь ты же озябнешь.

Притом они говорили:

— Ежели ты не пойдёшь рубить дров, так мы скажем своим мужьям, чтоб они тебе не давали ни красного кафтана, ни красной шапки, ни красных сапогов.

Дурак, желая получить красный кафтан, шапку и сапоги, принуждён был нарубить дров; но как он был чрезвычайно ленив и не хотелось ему слезть с печи, то говорил потихоньку, на печи лежа, сии слова:

— По щучьему веленью, по моему прошенью ну-ка, топор, поди наруби дров, а вы, дрова, сами в избу идите и в печь кладитесь.

Топор откуда ни взялся — выскочил на двор и начал рубить; а дрова сами в избу шли и в печь клались, что видя, его невестки весьма удивились Емелиной хитрости. И так каждый день, когда только дураку велят нарубить дров, то топор и нарубит.

И жил он с невестками несколько времени, потом невестки говорили ему:

— Емеля, таперича нету дров у нас; съезди в лес и наруби.

Дурак им говорил:

— Да, а вы-то что?

— Как мы что? — отвечали невестки. — Ведь лес далече, и теперь зима, так холодно ехать нам в лес за дровами.

Но дурак им говорил:

— Я ленюсь!

— Как, ленишься? Ведь тебе же будет холодно; а ежели ты не пойдёшь, то когда приедут твои братья, не видать же тебе ни шапки, ни кафтана, ни сапогов.

Почесал Емеля в затылке и стал слезать с печи. Обулся, оделся, взял веревку да топор и вышел во двор. Вытащил он сани из-под навеса, уселся в них и крикнул невесткам, чтоб ворота отворили.

Вышли невестки, увидали, что Емеля сидит в санях, а лошадь у него не впряжена, и говорят ему:

— Да что ты, дурак, без лошади, что ли, поедешь?

— Никакой мне лошади не надо, — отвечает Емеля, — отворяйте ворота!

Невестки пошли отворять ворота, а Емеля, сидя в санях, прошептал:

— По щучьему веленью, по моему прошенью, поезжайте, сани, в лес!

Сани лихо выехали из ворот и покатили к лесу. А дорога в лес была через город. Емеля сидел развалившись, не кричал, чтобы народ сторонился, и сшиб одного боярина. Закричал боярин, сбежалась со всех сторон стража, погналась за Емелей, да догнать не могла.

Приехал Емеля в лес, вылез из саней и говорит:

— По щучьему веленью, по моему прошенью, начни-ка ты, топор, рубить дрова, а вы, дрова, сами в сани складывайтесь да веревкой перевязывайтесь!

Только сказал это Емеля, как топор пошел гулять по лесу дрова рубить, а поленья сами в сани складывались и веревкой перевязывались.

Скоро воз был готов; Емеля приказал топору вырубить себе дубинку, уселся на воз и крикнул:

— По щучьему веленью, по моему прошенью поезжайте, сани, домой сами!

Покатили сани назад, и только въехал в город, где Емеля боярина сшиб, как стража его схватила, стащила с саней и ну колотить. Видит Емеля, что дело плохо, и говорит:

— По щучьему веленью, по моему прошенью начни-ка ты, дубинка, мять им бока!

Сказал это он, дубинка и пошла гулять по спинам всей стражи. Испугалась стража, разбежалась вся, а Емеля сел на воз и покатил домой.

С той поры в городе стали все говорить о человеке, что проехал по городу на санях без лошади. Слух о нем дошел до царя. Царь сам захотел посмотреть на это чудо и велел разыскать и доставить ему во дворец того человека.

Пошел царедворец, нашел Емелину деревню, призвал к себе старосту и говорит:

— Я прислан сюда от царя, и мне приказано привезти того человека, что умеет ездить без лошади.

Староста привел царедворца в избу к Емеле.

— Где тут тот человек, что ездит без лошади? — говорит царедворец: — одевайся скорей! Мне надо везти тебя к самому царю.

— А что я у него забыл?

— Ах, ты грубиян! — крикнул царедворец, размахнулся и ударил Емелю по щеке.

Не понравилось Емеле такое обращение, он и прошептал:

— По щучьему веленью да по моему прошенью, откатай-ка ты, дубинка, этого обидчика!

Поднялась тут дубинка и ну лупить царедворца.

Выскочил царедворец из избы, видит, что с дубинкой ничего не поделаешь, и поехал обратно в город.

Приехал во дворец и доложил царю обо всем, что с ним случилось. Позвал тогда царь самого хитрого боярина и велел ему привезти Емелю хотя бы обманом.

Приехал боярин в Емелину деревню, позвал к себе старосту и говорит ему:

— Царь прислал за вашим дураком, а ты призови мне тех, с кем он живёт.

Староста тотчас побежал и привёл его невесток. Боярин их спрашивает:

— А что дурак ваш любит и чего не любит?

— Любит дурак, ваша милость, и сласти и пряники. А всего больше любит красную шапку, красный кафтан да красные сапоги. Но не любит, чтобы на него кричали.

Отпустил боярин невесток и не велел дураку сказывать, зачем их призывали. Потом накупил изюма, чернослива, винных ягод и пряников, пришёл к Емеле в избу и говорит:

— Здравствуй, Емеля. Ну, что ты все лежишь на печи? Тебя царь к себе в гости зовет, вот гостинцев прислал тебе, а меня за тобой послал. Поедем со мной во дворец.

Взял гостинцы Емеля и говорит:

— Зачем я к нему поеду? Мне и тут тепло!

— Поедем, Емелюшка. Царь подарит тебе красный кафтан, красную шапку да красные сапоги.

Соблазнился Емеля.

— Ну, уж ладно! Пожалуй, поеду. Поезжай ты вперёд, а я следом за тобой.

Обрадовался боярин, поскакал к царю, а Емеля остался на печи, да и говорит:

— Ох, как не хочется мне ехать! Ну, да уж нечего делать, слово дал! — Повернулся к стене и прошептал:

— По щучьему веленью да по моему прошенью, вези-ка ты, печь, меня в город!

Затрещала изба, двинулась с места печь, выбралась на улицу и понеслась, да так, что скоро догнала возок боярина и с ним вместе подкатила ко дворцу.

Царь вышел на красное крыльцо со всеми боярами встречать Емелю.

Спрашивает его царь:

— Для чего ты столько передавил народу, как ездил за дровами в лес?

Но Емеля говорил:

— Я чем виноват! Для чего они не посторонились?

И в то время подошла к окошку царская дочь и смотрела на дурака, а Емеля нечаянно взглянул на то окошко, в которое она смотрела, и видя дурак её весьма прекрасною — говорил тихонько:

— Кабы по щучьему веленью, по моему прошенью влюбилась этакая красавица в меня!

Лишь только сии слова выговорил, царская дочь посмотрела на него и влюбилась. А дурак после того сказал:

— Ну-ка, по щучьему веленью, по моему прошенью ступай-ка, печь, домой!

Тотчас поехала печь домой, а приехавши — опять стала на прежнем месте.

Емеля жил после того несколько времени благополучно; но в городе у царя происходило другое, ибо по дураковым словам царская дочь влюбилась и стала просить отца своего, чтоб выдал её за дурака замуж. Царь за то весьма рассердился на дурака и не знал, как его взять. В то время доложили царю бояре, чтоб послать того царедворца, который прежде ездил за Емелей и не умел его взять; за вину его царь, по их совету, приказал представить того царедворца. Как царедворец перед ним предстал, тогда царь говорил ему:

— Слушай, друг мой, я тебя прежде посылал за дураком, но ты его не привёз; за вину твою посылаю тебя в другой раз, чтобы ты привёз непременно его; ежели привезёшь, то будешь награждён, а ежели не привезёшь, то будешь наказан.

Царедворец выслушал царя и поехал немедленно за дураком, а как приехал в ту деревню, то призвал опять старосту и говорил ему:

— Вот тебе деньги: купи всё, что надобно завтра к обеду и позови Емелю, и как будет он к тебе обедать, то пой его до́пьяна, пока спать ляжет.

Староста знал, что он приехал от царя, принуждён был его послушаться. На другой день пришёл дурак; староста начал его поить и напоил его допьяна, так что Емеля лёг спать. Царедворец, видя, что он спит, тотчас связал его и приказал подать кибитку, и как подали, то и положили дурака; потом сел и царедворец в кибитку и повёз его в город. И как подъехал он к городу, то и повёз его прямо во дворец. Бояре доложили царю о приезде того царедворца. И как скоро царь услышал, то немедленно приказал принести большую бочку и чтоб набиты были на ней железные обручи. Тотчас была сделана и принесена оная бочка к царю. Царь, видя, что все готово, приказал посадить в ту бочку свою дочь и дурака и велел их засмолить; а как их посадили в бочку и засмолили, то царь при себе ж велел пустить ту бочку в море. И по его приказанию немедленно её пустили, и царь возвратился в свой город.

А бочка, пущенная по́ морю, плыла несколько часов; дурак всё то время спал, а как проснулся и видя, что темно, спрашивал сам у себя:

— Где я? — ибо думал, что он один. Царевна ему говорила:

— Ты, Емеля, в бочке, да и я с тобою посажена.

— А ты кто? — спросил дурак.

— Я — царская дочь, — отвечала она и рассказала ему, за что она посажена с ним вместе в бочку; потом просила его, чтоб он освободил себя и её из бочки.

Но он говорил:

— Мне и тут тепло!

— Сделай милость, — говорила царевна, — сжалься на мои слёзы; избавь меня и себя из этой бочки.

— Как же не так, — говорил Емеля, — я ленюсь!

Царевна опять начала его просить:

— Сделай милость, Емеля, избавь меня из этой бочки и не дай мне умереть.

Дурак, будучи тронут её просьбою и слезами, сказал ей:

— Хорошо, я для тебя это сделаю.

После того говорил потихоньку:

— По щучьему веленью, по моему прошенью выкинь-ка ты, море, эту бочку, в которой мы сидим, на берег — на сухое место, только чтоб поближе к нашему государству; а ты, бочка, как на сухом месте будешь, то сама расшибися!

Только успел дурак выговорить эти слова, как море начало волноваться и в тот час выкинуло бочку на берег — на сухое место, а бочка сама рассыпалась. Емеля встал и пошёл с царевною по тому месту, куда их выкинуло, и увидел дурак, что они были на весьма прекрасном острове, на котором было премножество разных деревьев со всякими плодами. Царевна, всё то видя, весьма радовалась, что они на таком прекрасном острове; а после того говорила:

— Что ж, Емеля, где мы будем жить? Ибо нет здесь и шалаша.

Но дурак говорил:

— Вот ты уж многого требуешь!

— Сделай милость, Емеля, вели поставить какой-нибудь домик, — говорила царевна, — чтобы можно было нам где во время дождя укрыться; ибо царевна знала, что он всё может сделать, ежели захочет. Но дурак сказал:

— Я ленюсь!

Она опять начала его просить, и Емеля, будучи тронут её просьбой, принуждён был для неё то сделать; он отошёл от неё и говорил:

— По щучьему веленью, по моему прошенью будь среди этого острова дворец лучше царского и чтоб от моего дворца и до царского был хрустальный мост, а во дворце чтобы были разного звания люди.

И лишь успел выговорить сии слова, то в ту ж минуту и появился преогромный дворец и хрустальный мост. Дурак взошёл с царевною во дворец и увидел, что в покоях весьма богатое было убранство и множество людей, как лакеев, так и всяких разносчиков, которые ожидали от дурака повеления. Дурак, видя, что все люди как люди, а он один был нехорош и глуп, захотел сделаться получше и для того говорил:

— По щучьему веленью, по моему прошенью кабы я сделался такой молодец, чтоб мне не было подобного и чтоб был я чрезвычайно умён!

И лишь успел выговорить, то в ту ж минуту сделался так прекрасен, а притом и умён, что все удивлялись.

После того послал Емеля из своих слуг к царю, чтоб звать его к себе и со всеми боярами. Посланный от Емели поехал к царю по тому хрустальному мосту, который сделал дурак; и как приехал во дворец, то бояре представили его пред царем, и посланный от Емели говорил:

— Милостивый государь! Я прислан от моего господина с покорностию просить вас к нему кушать.

Царь спрашивал:

— Кто таков твой господин?

Но посланный ему отвечал:

— Я не могу вам сказать про него (ибо дурак ему сказывать не велел про себя, кто он таков); о моём господине ничего не известно; а когда вы будете кушать у него, в то время и скажет о себе.

Любопытствуя знать, кто прислал звать его, царь сказал посланному, что он непременно будет. Когда посланный ушёл, царь тотчас поехал вслед за ним со всеми боярами. Посланный, возвратясь назад, сказал, что царь непременно будет, и только сказал — а царь и едет к дураку по тому мосту хрустальному.

И как приехал царь во дворец, то Емеля вышел навстречу, принимал его за белые руки, целовал во уста сахарные, ласково вводил его в свой белокаменный дворец, сажал его за столы дубовые, за скатерти браные, за кушанья сахарные, за питья медовые. За столом царь и бояре пили, ели и веселились; а как встали из-за стола и сели по местам, то дурак говорил царю:

— Милостивый государь, узнаёте ли вы меня, кто я таков?

И как Емеля был в то время в пребогатом платье, а притом лицом был весьма прекрасен, то и нельзя было узнать его, почему царь и говорил, что он не знает. Но дурак говорил:

— Помните ли, милостивый государь, как дурак к вам приезжал на печи во дворец и вы его и с дочерью, засмоля в бочку, пустили в море? Итак, узнайте теперь меня, что я — тот самый Емеля!

Царь, видя его пред собою, весьма испугался и не знал, что делать; а дурак в то время пошёл за его дочерью и привёл её к царю. Царь, увидя дочь свою, весьма обрадовался и говорил дураку:

— Я перед тобой весьма виноват и за то отдаю за тебя в замужество дочь мою.

Дурак, слыша сие, с покорностью благодарил царя, и как у Емели всё было готово к свадьбе, то в тот же день праздновали её с великолепием. А на другой день дурак сделал великолепный пир для всех бояр, а для простого народу выставлены были чаны с разными напитками. И как веселье отошло, то царь отдавал ему своё царство; но он не захотел. После того царь поехал в своё царство, а дурак остался в своём дворце и жил благополучно.

В некотором государстве жил-был король, холост-неженат, и была у него целая рота стрельцов; на охоту стрельцы ходили, перелетных птиц стреляли, государев стол дичью снабжали. В той роте служил стрелец-молодец, по имени Федот; метко в цель попадал, почитай — николи промаху не давал, и за то любил его король пуще всех его товарищей.

Случилось ему в одно время пойти на охоту раным-ранехонько, на самой зоре; зашел он в темный, густой лес и видит: сидит на дереве горлица.

Федот навел ружье, прицелился, выпалил — и перешиб птице крылышко; свалилась птица с дерева на сырую землю. Поднял ее стрелок, хочет оторвать голову да положить в сумку. И возговорит ему горлица: «Ах, стрелец-молодец, не срывай моей буйной головушки, не своди меня с белого света; лучше возьми меня живую, принеси в свой дом, посади на окошечко и смотри: как только найдет на меня дремота, в ту самую пору ударь меня правой рукою наотмашь — и добудешь себе великое счастье!» Крепко удивился стрелок. «Что такое? — думает. — С виду совсем птица, а говорит человеческим голосом! Прежде со мной такого случая никогда не бывало...»

Принес птицу домой, посадил на окошечко, а сам стоит-дожидается. Прошло немного времени, горлица положила свою головку под крылышко и задремала; стрелок поднял правую руку, ударил ее наотмашь легохонько — пала горлица наземь и сделалась душой-де́вицей, да такою прекрасною, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать!

Другой подобной красавицы во всем свете не бывало! Говорит она добру молодцу, королевскому стрельцу: «Умел ты меня достать, умей и жить со мною; ты мне будешь нареченный муж, а я тебе богоданная жена!»

На том они и поладили; женился Федот и живет себе — с молодой женой потешается, а службы не забывает; каждое утро ни свет ни заря возьмет свое ружье, пойдет в лес, настреляет разной дичи и отнесет на королевскую кухню.

Видит жена, что от той охоты весь он измаялся, и говорит ему: «Послушай, друг, мне тебя жалко: каждый божий день ты беспокоишься, бродишь по лесам до по болотам, завсегда мокрехонек домой ворочаешься, а пользы нам нет никакой. Это что за ремесло! Вот я так знаю такое, что без барышей не останешься. Добудь-ка рублей сотню-другую, все дело поправим». Бросился Федот по товарищам: у кого рубль, у кого два занял и собрал как раз двести рублей. Принес к жене. «Ну, — говорит она, — купи теперь на все эти деньги разного шелку». Стрелец купил на двести рублей разного шелку. Она взяла и сказывает: «Не тужи, молись богу да ложись спать; утро вечера мудренее!»

Муж заснул, а жена вышла на крылечко, развернула свою волшебную книгу — и тотчас явились перед ней два неведомых мо́лодца: что угодно — приказывай! «Возьмите вот этот шелк и за единый час сделайте мне ковер, да такой чудный, какого в целом свете не видывано; а на ковре бы все королевство было вышито, и с городами, и с деревнями, и с реками, и с озерами». Принялись они за работу и не только в час, а в десять минут изготовили ковер — всем на диво; отдали его стрельцовой жене и вмиг исчезли, словно их и не было! Наутро отдает она ковер мужу. «На, — говорит, — понеси на гостиный двор и продай купцам, да смотри: своей цены не запрашивай, а что дадут, то и бери».

Федот взял ковер, развернул, повесил на руку и пошел по гостиным рядам. Увидал один купец, подбежал и спрашивает: «Послушай, почтенный! Продаешь, что ли?» — «Продаю». — «А что стоит?» — «Ты торговый человек, ты и цену уставляй». Вот купец думал, думал, не может оценить ковра — да и только! Подскочил другой купец, за ним третий, четвертый... и собралась их толпа великая, смотрят на ковер, дивуются, а оценить не могут. В то время проезжал мимо гостиных рядов дворцовый комендант, усмотрел толпу, и захотелось ему разузнать: про что толкует купечество? Вылез из коляски, подошел и говорит: «Здравствуйте, купцы-торговцы, заморские гости! О чем речь у вас?» — «Так и так, ковра оценить не можем». Комендант посмотрел на ковер и сам дался диву. «Послушай, стрелец, — говорит он, — скажи мне по правде по истинной, откуда добыл ты такой славный ковер?» — «Моя жена вышила». — «Сколько же тебе дать за него?» — «Я и сам цены не ведаю; жена наказала не торговаться, а сколько дадут — то и наше!» — «Ну, вот тебе десять тысяч!»

Стрелец взял деньги и отдал ковер, а комендант этот завсегда при короле находился — и пил и ел за его столом. Вот он поехал к королю обедать и ковер повез: «Не угодно ль вашему величеству посмотреть, какую славную вещь купил я сегодня?» Король взглянул — все свое царство словно на ладони увидел; так и ахнул! «Вот это ковер! В жизнь мою такой хитрости не видывал. Ну, комендант, что хочешь, а ковра тебе не отдам». Сейчас вынул король двадцать пять тысяч и отдал ему из рук в руки, а ковер во дворце повесил. «Ничего, — думает комендант, — я себе другой еще лучше закажу».

Сейчас поскакал к стрельцу, разыскал его избушку, входит в светлицу и как только увидал стрельцову жену — в ту ж минуту и себя и свое дело позабыл, сам не ведает, зачем приехал; перед ним такая красавица, что век бы очей не отвел, все бы смотрел да смотрел! Глядит он на чужую жену, а в голове дума за думой: «Где это видано, где это слыхано, чтобы простой солдат да таким сокровищем влада́л? Я хоть и при самом короле служу и генеральский чин на мне положо́н, а такой красоты нигде не видывал!» Насилу комендант опомнился, нехотя домой убрался. С той поры, с того времени совсем не свой сделался: и во сне и наяву только и думает, что о прекрасной стрельчихе; и ест — не заест, и пьет — не запьет, все она представляется!

Заприметил король и стал его выспрашивать: «Что с тобой подеялось? Аль кручина какая?» — «Ах, ваше величество! Видел я у стрельца жену, такой красоты во всем свете нет; все об ней думаю: и не заесть и не запить, никаким снадобьем не заворожить!» Пришла королю охота самому полюбоваться, приказал заложить коляску и поехал в стрелецкую слободу.

Входит в светлицу, видит — красота невообразимая!

Кто ни взглянет — старик ли, молодой ли, всякий без ума влюбится. Защемила его зазноба сердечная. «Чего, — думает про себя, — хожу я холост-неженат? Вот бы мне жениться на этой красавице; зачем ей быть стрельчихою? Ей на роду написано быть королевою».

Как во славном, вольном Новгороде жил Садко-купец, гусляр-певец.

Ничего то у него не было: не владел он силушкой богатырскою, не славился он ратною удалью молодецкою, не было у Садко ни коня-скакуна, королевны-жены, золотой казны, друзей-недругов.

Только имел Садко гусли звонкие.

Ах, и играл же Садко на тех, на звонких гуслях!

Старики столетние ту игру без слез не слушают, буйны молодцы лихой удалью разгораются, красна девица словно зоренька от песен Садко заалеется, а народ честной, лишь заслышит Садко, вслед за ним спешит, — гуслей звонких, песен сладких не наслушается.

Только гуслями и живет Садко, а случалося — и не день, не два! — что сидит Садко и без хлебушка.

Заскучал раз Садко, вышел с гуслями вон из города, сел на бережке Ильмень-озера.

Ветер ласково шуршит травушкой, зарей алою небо вспыхнуло, Ильмень-озеро разгулялося: вслед волна за волной серебром бежит, с тихим рокотом в берег плещется.

Заиграл Садко. Да так жалобно, словно пташечка в клетке пленная.

Звонким серебром гусли звонкие в голубой выси разливаются, тихим стоном песнь тоскливая на-земь падает, нежным жемчугом по волнам седым рассыпается.

А из волн Ильменя глядит-слушает сам подводный царь: голова его пеной убрана, лицо зеленью подернуто.

— Ну и мил ты мне через игру твою, — молвил молодцу сам подводный царь, — ты иди теперь назад в Новгород, на пути к нему корабли плывут, едут к вам купцы заморские, бейся с ними на большой заклад, что поймаешь ты в Ильмень-озере, рыбки красные с золотыми перьями. А опосле сосчитаемся...

Молвил царь и ухнул в озеро.

Идет — видит Садко корабли плывут, парусами все унизаны, борты красками расписаны, сплошь уставлены товарами, посреди — с купцами-барами.

Садко гусельки настраивал, на кораблик к купцам хаживал, пел им песнь о горькой долюшке, еще пел о вольной волюшке, звонки гусли перстами пошевеливал, лихим гоголем по коврикам похаживал.

Дивились на Садко заморские купцы. А Садко в ответ речь такую вел:

— Ой вы купчики-голубчики, не дивитесь на меня, на добра молодца, то-ли еще знает мое сердце, то-ли ведает. Не завидую я вашему богатству несметному, кораблям шелковыми парусами убранным, дорогими коврами устланным, мешкам золота, мехам, жемчугу. Подороже я имею богачество: мне покорно Ильмень-озеро. Кто из вас торговать горазд, пусть побьется со мною о большой заклад: как закину я в Ильмень-озеро невод шел-ковый, уловлю в нем рыбы красные с золотыми перьями.

— Э-эх, гусляр Садко, разоврался ты, — молвил ласково молодой купец, — ну закинь ты невод шелковый в Ильмень-озеро. Сколько выловишь рыб с золотыми перьями, столько и получишь за них кораблей с товарами. А не вытащишь: — гусли звончаты и ты вместе сам идешь к нам служить на забавушку.

Сам сказал купец ухмыляется, а Садко гневом распаляется. Он закидывает невод шелковый, на самое дно Ильмень-озера.

Все к борту корабля столпилися, взором в волны устремилися, вдруг блеснули, словно молнии, три рыбины с золотыми перьями.

И получил Садко три корабля, полные товарами.

Завидуют Садко жители новгородские, не могут забыть что досталась казна ему только гуслями звонкими.

Едет Садко в края заморские те товары расторговывать.

Вот распродал, морем синим возвращается, гонит в Новгород семь корабликов, все товаром нагруженные. Море синее тихо плещется, чайки резвые в нем купаются, паруса шелковые надуваются.

Вдруг корабль Садко встал, как вкопанный, все идут — бегут, а он не движется, паруса на мачтах, как тряпки полощутся.

Знать подводный царь просит выкупа.

И велел Садко купец, гусляр-певец, бросить в море бочку серебра.

А кораблик все не движется!

Бросил в море Садко бочку золота,

А кораблик все не движется!

Просит выкупа злой подводный царь людской жертвою.

А кому самому от добра умирать нужда? — И молчит Садко.

— Видно грех какой учинил кто из нас, — так гадает челядь корабельная.

Никто грешником не откликнулся. Порешили тогда бросить жеребий: чей потонет тому в море быть.

Все выбрали жеребья равные, лишь купец Садко взял перо пуховое.

Но случилося чудо пречудесное: все-то жеребья сверху плавают, лишь пуховое перо на дно кануло.

Осерчал Садко, повелел он здесь переметать заново:

— Чей поверх волны жребий плавать начнет, тот на дне морском свою смерть найдет!

Все то выбрали жеребья равные, только Садко купец, гусляр-певец, выбрал с мыслию лукавою палицу железную — трехпудовую.

Но случилось чудо пречудесное: все то жеребья липовы-легкие все пошли ко дну, а палица трехпудовая, словно перышко поверх плавает.

Догадался Садко, молодой купец, гусляр-певец, что зовет его сосчитаться к себе подводный царь.

Делать нечего. Попрощался Садко с своей челядью корабельною, наказал поклониться до сырой земли славному городу Новгороду, велел подать себе доску дубовую, захватил гусли звончаты, да и метнулся в пучину морскую бездонную, к самому царю подводному.

И как только метнулся он, закипело море синее, море синее волнистое, заходило белыми гривами, задрожали мачты высокие, затрепались, надулись паруса шелковые, полетел корабль вслед за товарищами, птицей вольною, белой лебедью.

А Садко-купец, гусляр-певец очутился на дне морского царя подводного. Что ни шаг то чуда пречудесные, всюду плавают девы прелестные, по жемчужному полу тенью касаются, в луче солнышка резвятся красавицы.

Улыбнулась, глядя на купца-Садко, царица подводная, а подводный царь, заприметив Садко, распалился лютой яростью, почему он долго не шел, его не слушался.

Видит Садко, что дело хуже некуда. Тут берется он за гусли звонкие, шевелит пальцами струны серебряные, заиграл песню веселую.

Умиряется у царя подводного сердце гневное, разглаживаются на его лице морщины грозные, подрагивают его суставы морского зеленью налитые, начинает он приплясывать вместо ног хвостами рыбьими, говорит Садко слово ласково:

— Вот, спасибо тебе, Садко, за твою игру, разогрел ты кровь мою рыбью, холодную!

А сам пляшет не напляшется.

Подошла к Садко царица подводная, зашептала ему тихо на ухо:

Ах, Садко, Садко, желанный гость, хоть играешь ты очень весело, а скажу тебе: кому сладко, а кому — плакать хочется. Ты уйми свою игру чудесную, расплясался наш подводный царь не к добру, не в мерушку. Когда пляшет он, море бурное ходит волнами, плещет на берег, кораблей топит видимо-невидимо. Пропадут и твои кораблики.

Как ударил тогда о камень Садко гусли звончаты, оборвал струны серебряны, и тотчас впал в непробудный сон.

Очнулся Садко на берегу Ильмень-озера, а кораблики его подходят к городу Новгороду.

Разгрузил Садко корабли, распродал товар и зажил себе припеваючи.

Только не пел он, уже не играл на гуслях звончатых.

Через них он себе добро нажил.

Через золото — расколол, разбил.

И с тех пор в славном Новгороде петь — играть стало некому.

Всяк радел только о своей долюшке.

Позабыли о былой вольной волюшке.

Молодцам — удальцам быль Садко не певал.

Вольным Новгород был — вскоре Новгород пал.

Вл. Майстрах

Жил-был старик, богатый и грамотный. У него было три сына, и всех сыновей он выучил грамоте. Сыновья были у него парни хорошие, и только меньшой сын, Ваня, был какой-то странный и сидел все на печке, за что его и прозвали Ванюшей-дураком.

Пришла пора старику умирать. Он призвал к себе сыновей и говорит:

— Как похороните меня, так приходите поочередно читать три ночи над моей могилой.

Старик умер, сыновья похоронили его и сделали поминки. Вот наступает ночь, надо старшему сыну собираться на могилу, а ему не хочется.

— Ванюша! — крикнул он брату, — не пойдешь ли ты за меня почитать на батюшкину могилу?

— А почто не пойти, — отвечает Ванюша, слезая с печки, — пойду.

— Поди, родненький!

Оделся Ваня, захватил с собой книгу и пошел. Начал он читать на могиле, и ровно в полночь к нему вышел отец и спрашивает:

— Кто читает? Старший сын?

— Нет, батюшка, младший.

— Ну, твое счастье.

Старик свистнул и крикнул:

— Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!

Конь бежит, земля дрожит, из ушей коня пламя, а из ноздрей дым валит. Подбежал конь к могиле и остановился как вкопанный.

— Сивка-Бурка, вещая каурка, — сказал старик, — служи ты сыну моему верой и правдой, как служил мне.

Конь фыркнул в ответ и вмиг скрылся из вида, а старик в могилу лег.

Пришел Ванюша утром домой.

— Ну, как провел ночь? — спрашивают его братья.

— Да ничего, — отвечает дурак, — читал всю ночь и больше ничего.

К вечеру вздумал было собираться второй сын, да стало ему лень, и просит он Ивана сходить за него.

— Почто не сходить, — отвечал Иван и стал собираться.

Пришел он на могилу и начал читать. Вдруг в самую полночь встает отец.

— Кто читает? Ты, средний сын?

— Нет, батюшка младший сын, Ваня-дурак.

— Ну, тем лучше для тебя.

Свистнул старик и крикнул.

— Сивка-Бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой!

Конь бежит, — земля дрожит, из ушей пламя, а из ноздрей дым валит. Прибежал конь и как вкопанный остановился у могилы.

— Сивка-Бурка, вещая каурка, — сказал отец, — послужи ты вот этому сыну моему верой и правдой, как ты служил мне.

Конь фыркнул в ответ и скрылся из вида, а старик лег в могилу.

Приходит Ваня домой утром.

— Ну, как ночь провел, Ваня? — спрашивают его братья.

— Да ничего, хорошо, — отвечал Ваня, — читал всю ночь.

К вечеру Ваня слез с печи и начал собираться. Пришел на погост и читает у могилы. Ровно в полночь встал старик.

— Это ты тут, Ваня? — Сказал он.

— Я, батюшка, — отвечал Ваня.

Старик свистнул и крикнул:

— Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!

Конь бежит — земля дрожит, из ушей пламя, а из ноздрей дым валит. Подскакал он к могиле и остановился как вкопанный.

— Сивка-Бурка, вещая каурка, — сказал старик, — служи сыну моему верой и правдой, как служил мне. А ты, Ваня, влезь в правое ухо коня да вылазь из левого и станешь молодцом, кровь с молоком.

Влез Иван-дурак в правое ухо коня, в левое вылез и стал молодцом, кровь с молоком.

— Ну, а теперь, Ваня, — сказал старик, — влезь в левое ухо коня да вылезай из правого, будешь опять самим собой. Сделал Иван, как отец приказывал, а старик и говорит ему:

— Теперь отпускай коня, а как нужен он тебе будет, ты выходи в поле, свистни и крикни: «Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой», конь и явится.

Старик простился с сыном и навеки лег в могилу. А Иван потрепал по шее коня своего, отпустил его и побрел домой.

— Ну, что, Ваня, как ночь провел? — спрашивают его братья.

— Да ничего, хорошо, — отвечает Иван, — читал всю ночь.

Вот стали они после этого жить да поживать. Двое старших братьев работали, а Ванюша все на печи лежал.

Вдруг по всему царству пошел от царя клич:

— Собирайтесь все: бояре и дворяне, купцы и мещане и простые крестьяне к царю на праздник на три дня; берите с собой лучших коней и кто на своем коне до царевнина терема доскачет и сорвет с бревенчатых палат портрет царевны, то за него царь ее замуж отдаст.

Всполошились все и стар и млад. Братья ну наезжать поскорее коней, чтобы ловчее скакнуть за портретом, а Иван сидит на печи да и говорит им:

— Да вы бы мне-то какую-нибудь лошаденку дали, я поехал бы хоть взглянуть-то!

И взъелись тут на него братья:

— Куда тебе, дурак, — говорят. — Сидел бы ты себе на печи да спал.

А Иван не отстает, дайте, говорит, да дайте, так что пришлось ему уступить.

— Ну, коли уж тебе очень хочется, — говорят они ему, — так вот возьми хромую кобыленку!

Братья уехали, а Иван сел на трехногую кобыленку и выехал за околицу в чисто поле. Там он слез с кобыленки, пустил ее, а сам свистнул и крикнул:

— Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!

Конь бежит — земля дрожит, из ушей пламя валит, из ноздрей дым летит. Иван-дурак в правое ухо влез, а в левое вылез и стал молодцом, кровь с молоком. Сел он на Сивку-Бурку и поскакал портрет срывать.

Народа в городе было видимо-невидимо, и как завидели молодца на удивительном коне, то все стали смотреть. Ванюша разогнал своего коня и скакнул к хоромам — только на три бревна не допрыгнул. Все видели, как приехал этот красавец, а как уехал, никто не видал: скрылся как вихрь.

А Иван-дурак прискакал в поле, слез с коня, влез ему в левое ухо, в правое вылез, отпустил коня, поймал свою клячу, сел на нее и поехал домой.

Вскоре приехали братья и только и разговора у них было, как о том, что они видели в городе.

— Что за молодец, что за красавец, а конь-то у него какой! — говорили они.

— Видно, приезжал портрет срывать? — спросил Ваня с печки.

— Да, — отвечали братья, — и чуть-чуть не сорвал. Верно, еще раз приедет. А скрылся как вихрь!

— Да не я ли то был, братцы? — заметил Иван.

— Очумел ты, видно, сидя-то на печи! — крикнули братья. — Сиди себе!

На другой день, только что братья уехали и Иван-дурак сел на кобыленку и выехал за околицу. Там он свистнул и крикнул:

— Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой.

Конь бежит — земля дрожит, из ушей пламя, а из ноздрей дым валит. Подбежал и встал перед Иваном как вкопанный. Иван в правое ухо влез, в левое вылез и стал молодцом, кровь с молоком. Вскочил на коня и помчался в город. Подъезжая к хоромам, разогнал он коня, скакнул и чуть-чуть не достал портрета. Народ видел, как он приехал, а как уехал, никто не видал: скрылся как вихрь.

А Иван-дурак отпустил Сивку-Бурку в поле, а сам приехал домой на кобыленке.

Вслед за тем и братья приезжают.

— Ну, что же там было? — спрашивает у них Иван.

— Опять тот молодец приезжал, — отвечают братья, — и чуточку не достал до портрета.

— Да не я ли то был? — говорит Иван.

— Сиди ты на печи, — крикнули братья, — да вздора не мели! То был молодец-красавец. А конь-то какой!

На третий день поехали братья к царю, и Иван-дурак вслед за ними выехал на кляче за околицу, свистнул и крикнул:

— Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!

Конь бежит — земля дрожит, из ушей пламя, а из ноздрей дым валит. Иван-дурак в правое ухо влез, в левое вылез и стал молодцом, кровь с молоком. Вскочил он на коня и поскакал в город, к царским бревенчатым палатам.

Коня он разогнал так, что тот скакнул изо всех сил, и Иван сорвал и портрет и полотенце, что над ним висело.

Откуда приехал молодец, народ видел, а куда ускакал, никто не видал: скрылся как вихрь. Иван приехал за околицу, слез с коня, в левое ухо влез, в правое вылез и отпустил коня, а сам поплелся домой на кобыленке, забрался на печку и ждет братьев.

Вот приехали братья и стали рассказывать, как молодец сорвал портрет и ускакал с ним и с полотенцем. А куда — никому неизвестно.

— Да посмотрите, братцы, хорошенько, не я ли то был?

— Молчи, дурак! Сиди себе на печи! — крикнули на него братья.

В скором времени царь объявляет, что дает пир, на который созывает всех бояр, воевод, купцов и крестьян. Стали братья собираться, и Иван отправился с ними. Сел там в царских палатах где-то за печку да и смотрит, рот разиня.

Царевна стала потчевать гостей и обносить их пивом и брагой, а сама зорко смотрит за всеми, не оботрется ли кто из них, ее полотенцем. Кто оботрется, тот значит, и жених ее. Никто из гостей не обтерся, а Иван сидел за печкой, царевна его не видала и потому обнесла. Гости разошлись.

На другой день царь задал опять пир, но и на этом пиру царевна Ивана не приметила, и потому обнесла.

На третий день царь опять задал пир и опять царевна стала обносить всех гостей пивом и брагою, и никто из гостей не утерся ее полотенцем.

«Что это за притча такая, — думала царевна: — да где же мой суженый?»

Тут она взглянула за печку и увидала дурака, зипунишко на нем рваный, сам весь в саже, волосы растрепаны. Царевна налила стакан пива и понесла к нему.

Братья глядят, усмехаются да думают: «Что это царевна подносит пиво и нашему дураку!» А Иван-дурак выпил пиво и обтерся ее полотенцем. Царевна взяла Ивана за руку и повела к царю.

— Батюшка, — сказала она, — вот мой суженый.

Братья так и ахнули, да и думают:

«Уж царевна-то не рехнулась ли, что Ивана-дурака берет себе в женихи».

А Иван-то наш пошел в чисто поле, свистнул и крикнул: «Сивка-Бурка, вещая каурка, стань передо мной, как лист перед травой!»

Конь бежит — земля дрожит, из ушей пламя, из ноздрей дым валит. Прибежал и встал как вкопанный. Иван-дурак в правое ухо влез, в левое вылез и стал молодцом кровь с молоком. Вскочил на коня и поскакал на царский двор.

Братья долго добивались, что бы все это значило, да как узнали про Сивку-Бурку, так тут и пожалели, что отцовского завета не исполнили.

Скоро, сыграли свадьбу и задали пир. На пиру и я был, мед, пиво пил, по усам-то текло, только в рот не попало.

Жили-были старик со старухой. Жили ладно, дружно. Все бы хорошо, да одно горе — детей у них не было.

Вот пришла зима снежная, намело сугробов до пояса, высыпали ребятишки на улицу поиграть, а старик со старухой на них из окна глядят да про свое горе думают.

— А что, старуха, — говорит старик, — давай мы себе из снега дочку сделаем.

— Давай, — говорит старуха.

Надел старик шапку, вышли они на огород и принялись дочку из снега лепить. Скатали они снежной ком, ручки, ножки приладили, сверху снежную голову приставили. Вылепил старик носик, рот, подбородок.

Глядь — а у Снегурочки губы порозовели, глазки открылись; смотрит она на стариков и улыбается. Потом закивала головкой, зашевелила ручками, ножками, стряхнула с себя снег — и вышла из сугроба живая девочка.

Обрадовались старики, привели ее в избу. Глядят на нее, не налюбуются.

И стала расти у стариков дочка не по дням, а по часам; что ни день, то все краше становится. Сама беленькая, точно снег, коса русая до пояса, только румянца нет вовсе.

Не нарадуются старики на дочку, души в ней не чают. Растет дочка и умная, и смышленая, и веселая. Со всеми ласковая, приветливая. И работа у Снегурочки в руках спорится, а песню запоет — заслушаешься.

Прошла зима. Начало пригревать весеннее солнышко. Зазеленела трава на проталинах, запели жаворонки.

А Снегурочка вдруг запечалилась.

— Что с тобой, дочка? — спрашивает старик. — Что ты такая невеселая стала? Иль тебе не можется?

— Ничего, батюшка, ничего, матушка, я здорова.

Вот и последний снег растаял, зацвели цветы на лугах, птицы прилетели.

А Снегурочка день ото дня все печальнее, все молчаливее становится. От солнца прячется. Все бы ей тень да холодок, а еще лучше — дождичек.

Раз надвинулась черная туча, посыпался крупный град. Обрадовалась Снегурочка граду, точно жемчугу перекатному.

А как снова выглянуло солнышко и град растаял, Снегурочка заплакала, да так горько, словно сестра по родному брату.

За весной лето пришло. Собрались девушки на гулянье в рощу, зовут Снегурочку:

— Идем с нами, Снегурочка, в лес гулять, песни петь, плясать.

Не хотелось Снегурочке в лес идти, да старуха ее уговорила:

— Поди, дочка, повеселись с подружками!

Пришли девушки со Снегурочкой в лес. Стали цветы собирать, венки плести, песни петь, хороводы водить. Только одной Снегурочке по-прежнему невесело.

А как свечерело, набрали они хворосту, разложили костер и давай все друг за дружкой через огонь прыгать. Позади всех и Снегурочка встала.

Побежала она в свой черед за подружками. Прыгнула над огнем и вдруг растаяла, обратилась в белое облачко. Поднялось облачко высоко и пропало в небе. Только и услышали подружки, как позади простонало что-то жалобно: «Ау!» Обернулись они — а Снегурочки нет.

Стали они кликать её:

— Ау, ау, Снегурочка!

Только эхо им в лесу и откликнулось.

Лежит в поле лошадиная голова. Прибежала мышка-норышка и спрашивает:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

Никто не отзывается. Вот она вошла и стала жить в лошадиной голове. Пришла лягушка-квакушка:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

— Я — мышка-норышка. А ты кто?

— А я лягушка-квакушка.

— Ступай ко мне жить.

Вошла лягушка и стали они вдвоем жить. Прибежал заяц:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

— Я — мышка-норышка, да лягушка-квакушка. А ты кто?

— А я на горе-увертыш.

— Ступай к нам!

Стали они втроем жить. Пришла лисица:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

— Мышка-норышка, лягушка-квакушка, на горе-увертыш. А ты кто?

— А я везде-поскокиш.

— Иди к нам!

Стали четверо жить. Пришел волк:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

— Мышка-норышка, лягушка-квакушка, на горе-увертыш, везде-поскокиш. А ты кто?

— А я из-за кустов-хватыш.

— Иди к нам.

Стали пятеро жить.

Вот приходит к ним медведь:

— Терем-теремок! Кто в тереме живет?

— Мышка-норышка, лягушка-квакушка, на горе-увертыш, везде-поскокиш, из-за кустов-хватыш.

— А я всех вас-давиш! — Сел медведь на голову и раздавил всех.

Жил-был кот.

Хозяева кота были скупы и плохо кормили его, а если ему когда и случалось потихоньку слизнуть сметанки или попробовать сливочек, то хозяйка принималась бранить его, а то и бить, приговаривая:

— Ах, ты, такой-сякой! Житья от тебя нет: все-то облизал, все-то нанюхал!

Надоела такая жизнь коту, и решил он уйти от своих хозяев, куда глаза глядят.

Собрался и пошел. Долго ли, коротко ли шел он, только пришел в лес. Видит — стоит избушка, старая-престарая, совсем почти развалилась.

«Дай, — думает кот, — зайду я в избушку, погляжу, кто там живет».

В избушке же никто не жил, — стояла она пустая, заброшенная, а это коту и на-руку. Поселился он в избушке и стал себе жить-поживать. Встанет утром, пойдет в лес, птичек да мышей наловит, наестся досыта и опять в свою хатку — и горя ему мало!

Гулял так однажды кот по лесу, попадается ему лиса, смотрит на кота и дивится: никогда она такого зверя не видывала.

А кот поклонился ей и говорит:

— Здравствуй, кумушка! Как поживаешь? Давно я в гости к тебе собирался, да все времени не было.

— Да кто ты такой? Сколько лет в лесу живу, а такого зверя не встречала!

— А приехал я сюда недавно из сибирских дремучих лесов. Зовут меня Василием Котофеевичем, и прислан я сюда наблюдать над зверями, быть над ними начальником.

Проговорив это, кот важно так фыркнул, выгнул спину и в один прыжок очутился на дереве.

Стоит Лиса Патрикеевна под деревом, на кота посматривает и говорит ему сладким голоском:

— Что же, Василий Котофеевич, женат ты или холост?

— Холост, — отвечает кот. — А ты, кумушка, девица или замужем?

— Я, лисица, — девица, а найдется хороший жених — отчего и замуж не выйти?

Спрыгнул кот с дерева, замурлыкал и говорит лисе:

— Есть у меня, Лиса Патрикеевиа, домик, да нет в нем хозяйки, выходи за меня замуж.

Согласилась лиса.

Повел ее кот в свою хатку и начался у них пир горой.

На другой день встала лиса раненько и побежала в лес добывать дичинки на обед себе с муженьком.

Бежит, а навстречу ей — волк.

— Здорово, кума! — говорит. — Куда это ты бежишь?

— Здорово! Проходи мимо. Некогда мyе с тобою разговаривать: меня муж дома дожидается.

— За кого же ты, кума, вышла?

— За начальника над зверями, — с гордостью произнесла лисица, — за Василия Котофеевича: он прислан к нам из сибирских лесов.

— Нельзя ли посмотреть на твоего мужа, кумушка?

— Можно. Да только ты, смотри, принеси ему на поклон барана, а то плохо тебе будет: он у меня сердитый.

Побежала лисичка дальше, попадается ей Мишка косолапый.

— Здравствуй, Лиса Патрикеевна! Куда Бог несет?

— Иду дичь на обед себе с мужем добывать.

— Давно ли ты замуж-то вышла?

— Недавно. Мой муж из сибирских лесов сюда приехал над вами, зверями, надсматривать.

— Нельзя ли, Лиса Патрикеевна, посмотреть на твоего мужа?

— Отчего нельзя? Можно. Только с пустыми руками не приходи к нему: он этого не любит. Принеси ему на поклон быка.

Пошел Мишка добывать быка и повстречался с волком.

— Слыхал, Михаил Потапыч, к нам новый начальник из сибирских лесов прислан?

— Как не слыхать, — отвечал медведь, слыхал. Говорят, сердит больно...

— Вот принесу ему барана на поклон, может, и не очень теснить станет.

— А я за быком иду, — сказал медведь, — лиса приказала. Верно, грозен наш новый начальник-то.

Пошли они вместе.

К обеду идут наши приятели назад: волк тащит барана, а медведь — быка.

Притащили к избушке, где кот с лисой живут, и думают, как им быть, а в избу идти боятся.

— Вот что, брат, — говорит медведь, — я положу быка возле хаты, а сам на дуб взлезу.

— А мне куда деваться? — спрашивает волк. — Уж ты, Михайла Потапыч, схорони меня куда-нибудь! Ведь мне на дерево не взлезть.

— Ну, ладно, — говорит медведь, — садись в кусты, я тебя ветками прикрою.

Спрятался волк в кустах, а медведь на дуб взобрался: сидят и ждут, когда кот выйдет.

Вот вышел кот, видит — бык лежит; засверкали у Васьки глаза, шерсть взъерошилась; кинулся он на быка и начал рвать его зубами и когтями; рвет, а сам мурлычит:

— Мяу, мяу!

Слышит это Мишка и думает:

«Ростом хоть и мал, да прожорист! Нам с волком и вдвоем не съесть, а он один кричит: «мало», «мало».

Волку из-за листьев не видать, что делает кот, а поглядеть смерть хочется; вот и стал он ветки раздвигать. Услыхал кот шорох, подумал, что это мышь, кинулся в кусты и вцепился волку когтями прямо в морду.

Взвыл волк от боли и кинулся бежать что есть духу.

А кот и сам испугался да с испугу как кинется на дерево, где сидел медведь!

«Ох, пришла смерть моя, — думает медведь, — увидал меня Василий Котофеевич, съест теперь!»

Кинулся Михайла Потапыч с дерева, да так ударился о землю, что из него и дух вон.

И пошла с той поры слава по всему лесу про нового начальника. Все звери стали кота бояться.

А Лиса Патрикеевна с котом живут себе, поживают да над зверями посмеиваются.

Как подумаешь, куда велик божий свет! Живут в нём люди богатые и бедные, и всем им просторно, и всех их призирает и рассуждает господь. Живут роскошные — и празднуют; живут горемычные — и трудятся; каждому своя доля!

В царских палатах, в княжьих чертогах, в высоком терему красовалась Несмеяна-царевна. Какое ей было житьё, какое приволье, какое роскошье! Всего много, всё есть, чего душа хочет; а никогда она не улыбалась, никогда не смеялась, словно сердце её ничему не радовалось.

Горько было царю-отцу глядеть на печальную дочь. Открывает он свои царские палаты для всех, кто пожелает быть его гостем.

— Пускай, — говорит, — пытаются развеселить Несмеяну-царевну; кому удастся, тому она будет женою.

Только это вымолвил, как закипел народ у княжьих ворот! Со всех сторон едут, идут — и царевичи и княжевичи, и бояре и дворяне, полковые и простые; начались пиры, полились меды — царевна всё не смеётся.

На другом конце в своём уголке жил честной работник; по утрам он двор убирал, вечерами скот пасал^[*], в беспрестанных был трудах. Хозяин его — человек богатый, правдивый, платою не обижал. Только покончился год, он ему мешок денег на стол:

— Бери, — говорит, — сколько хочешь! — а сам в двери и вышел вон.

Работник подошел к столу и думает: как бы перед богом не согрешить, за труды лишнего не положить? Выбрал одну только денежку, зажал её в горсть да вздумал водицы напиться, нагнулся в колодезь — денежка у него выкатилась и потонула на дно.

Остался бедняк ни при чём. Другой бы на его месте заплакал, затужил и с досады б руки сложил, а он нет.

— Всё, — говорит, — бог посылает; господь знает, кому что давать: кого деньгами наделяет, у кого последние отнимает. Видно, я худо рачил^[*], мало трудился, теперь стану усердней!

И снова за работу — каждое дело в его руках огнём горит! Кончился срок, минул ещё год, хозяин ему мешок денег на стол:

— Бери, — говорит, — сколько душа хочет! — а сам в двери и вышел вон.

Работник опять думает, чтоб бога не прогневить, за труд лишнего не положить; взял денежку, пошёл напиться и выпустил невзначай из рук — денежка в колодезь и потонула. Ещё усерднее принялся он за работу: ночь недосыпает, день недоедает. Поглядишь: у кого хлеб сохнет, желтеет, а у его хозяина всё бутеет^[*]; чья скотина ноги завивает^[*], а его по улице брыкает; чьих коней под гору тащат, а его и в поводу не сдержать. Хозяин разумел, кого благодарить, кому спасибо говорить. Кончился срок, миновал третий год, он кучу денег на стол: «Бери, работничек, сколько душа хочет; твой труд, твоя и деньга!» — а сам вышел вон.

Берёт работник опять одну денежку, идёт к колодезю воды испить — глядь: последняя деньга цела, и прежние две наверх выплыли. Подобрал он их, догадался, что бог его за труды наградил; обрадовался и думает: «Пора мне бел свет поглядеть, людей распознать!» Подумал и пошёл куда глаза глядят. Идёт он полем, бежит мышь:

— Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сама пригожусь!

Дал ей денежку. Идёт лесом, ползёт жук:

— Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!

Дал и ему денежку. Поплыл рекой, встрелся сом:

— Ковалёк, дорогой куманёк! Дай денежку; я тебе сам пригожусь!

Он и тому не отказал, последнюю отдал.

Сам пришёл в город; там людей, там дверей! Загляделся, завертелся работник на все стороны, куда идти — не знает. А перед ним стоят царские палаты, сребром-золотом убраты, у окна Несмеяна-царевна сидит и прямо на него глядит. Куда деваться? Затуманилось у него в глазах, нашёл на него сон, и упал он прямо в грязь. Откуда ни взялся сом с большим усом, за ним жучок-старичок, мышка-стрижка; все прибежали. Ухаживают, ублаживают: мышка платьице снимает, жук сапожки очищает, сом мух отгоняет. Глядела-глядела на их услуги Несмеяна-царевна и засмеялась.

— Кто, кто развеселил мою дочь? — спрашивает царь.

Тот говорит: «Я»; другой: «Я».

— Нет! — сказала Несмеяна-царевна. — Вон этот человек! — и указала на работника.

Тотчас его во дворец и стал работник перед царским лицом молодец-молодцом! Царь своё царское слово сдержал; что обещал, то и даровал. Я говорю: не во сне ли это работнику снилось? Заверяют, что нет, истинная правда была, — так надо верить.

В некотором царстве, в некотором государстве жил да был царь с царицею; у него было три сына — все молодые, холостые, удальцы такие, что ни в сказке сказать, ни пером написать; младшего звали Иван-царевич. Говорит им царь таково слово:

— Дети мои милые, возьмите себе по стрелке, натяните тугие луки и пустите в разные стороны; на чей двор стрела упадёт, там и сватайтесь.

Пустил стрелу старший брат — упала она на боярский двор, прямо против девичья терема; пустил средний брат — полетела стрела к купцу на двор и остановилась у красного крыльца, а на том крыльце стояла душа-девица, дочь купеческая; пустил младший брат — попала стрела в грязное болото, и подхватила её лягуша-квакуша.

Говорит Иван-царевич:

— Как мне за себя квакушу взять? Квакуша не ровня мне!

— Бери! — отвечает ему царь. — Знать, судьба твоя такова.

Вот поженились царевичи: старший на боярышне, средний на купеческой дочери, а Иван-царевич на лягуше-квакуше. Призывает их царь и приказывает:

— Чтобы жёны ваши испекли мне к завтрему по мягкому белому хлебу.

Воротился Иван-царевич в свои палаты невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

— Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? — спрашивает его лягуша. — Аль услышал от отца своего слово неприятное?

— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал тебе к завтрему изготовить мягкий белый хлеб.

— Не тужи, царевич! Ложись-ка спать-почивать; утро вечера мудренее!

Уложила царевича спать да сбросила с себя лягушечью кожу — и обернулась душой-девицей, Василисой Премудрою; вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:

— Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь, приготовьте мягкий белый хлеб, каков ела я, кушала у родного моего батюшки.

Наутро проснулся Иван-царевич, у квакуши хлеб давно готов — и такой славный, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать! Изукрашен хлеб разными хитростями, по бокам видны города царские и с заставами.

Благодарствовал царь на том хлебе Ивану-царевичу и тут же отдал приказ трём своим сыновьям:

— Чтобы жёны ваши соткали мне за единую ночь по ковру.

Воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

— Ква-ква, Иван-царевич! Почто так кручинен стал? Аль услышал от отца своего слово жёсткое, неприятное?

— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка приказал за единую ночь соткать ему шёлковый ковёр.

— Не тужи, царевич! Ложись-ка спать-почивать; утро вечера мудренее!

Уложила его спать, а сама сбросила лягушечью кожу — и обернулась душой-девицей, Василисою Премудрою; вышла на красное крыльцо и закричала громким голосом:

— Мамки-няньки! Собирайтесь, снаряжайтесь шёлковый ковёр ткать — чтоб таков был, на каком я сиживала у родного моего батюшки!

Как сказано, так и сделано. Наутро проснулся Иван-царевич, у квакушки ковёр давно готов — и такой чудный, что ни вздумать, ни взгадать, разве в сказке сказать. Изукрашен ковёр златом-се́ребром, хитрыми узорами. Благодарствовал царь на том ковре Ивану-царевичу и тут же отдал новый приказ, чтобы все три царевича явились к нему на смотр вместе с жёнами. Опять воротился Иван-царевич невесел, ниже плеч буйну голову повесил.

— Ква-ква, Иван-царевич! Почто кручинишься? Али от отца услыхал слово неприветливое?

— Как мне не кручиниться? Государь мой батюшка велел, чтобы я с тобой на смотр приходил; как я тебя в люди покажу!

— Не тужи, царевич! Ступай один к царю в гости, а я вслед за тобой буду, как услышишь стук да гром — скажи: это моя лягушонка в коробчонке едет.

Вот старшие братья явились на смотр с своими жёнами, разодетыми, разубранными; стоят да с Ивана-царевича смеются:

— Что ж ты, брат, без жены пришёл? Хоть бы в платочке принёс! И где ты этакую красавицу выискал? Чай, все болота исходил?

Вдруг поднялся великий стук да гром — весь дворец затрясся; гости крепко напугались, повскакивали с своих мест и не знают, что им делать; а Иван-царевич говорит:

— Не бойтесь, господа! Это моя лягушонка в коробчонке приехала.

Подлетела к царскому крыльцу золоченая коляска, в шесть лошадей запряжена, и вышла оттуда Василиса Премудрая — такая красавица, что ни вздумать, ни взгадать, только в сказке сказать! Взяла Ивана-царевича за́ руку и повела за столы дубовые, за скатерти браные.

Стали гости есть-пить, веселиться; Василиса Премудрая испила из стакана да последки себе за левый рукав вылила; закусила лебедем да косточки за правый рукав спрятала. Жёны старших царевичей увидали её хитрости, давай и себе то ж делать. После, как пошла Василиса Премудрая танцевать с Иваном-царевичем, махнула левой рукой — сделалось озеро, махнула правой — и поплыли по воде белые лебеди; царь и гости диву дались.

А старшие невестки пошли танцевать, махнули левыми руками — забрызгали, махнули правыми — кость царю прямо в глаз попала! Царь рассердился и прогнал их нечестно.

Тем временем Иван-царевич улучил минуточку, побежал домой, нашёл лягушечью кожу и спалил её на большом огне. Приезжает Василиса Премудрая, хватилась — нет лягушечьей кожи, приуныла, запечалилась и говорит царевичу:

— Ох, Иван-царевич! Что же ты наделал? Если б немножко ты подождал, я бы вечно была твоею; а теперь прощай! Ищи меня за тридевять земель, в тридесятом царстве — у Кощея Бессмертного.

Обернулась белой лебедью и улетела в окно.

Иван-царевич горько заплакал, помолился богу на все на четыре стороны и пошёл куда глаза глядят. Шёл он близко ли, далеко ли, долго ли, коротко ли — попадается ему навстречу старый старичок:

— Здравствуй, — говорит, — добрый мо́лодец! Чего ищешь, куда путь держишь?

Царевич рассказал ему своё несчастье.

— Эх, Иван-царевич! Зачем ты лягушью кожу спалил? Не ты её надел, не тебе и снимать было! Василиса Премудрая хитрей, мудрёней своего отца уродилась; он за то осерчал на неё и велел ей три года квакушею быть. Вот тебе клубок; куда он покатится — ступай за ним смело.

Иван-царевич поблагодарствовал старику и пошёл за клубочком. Идёт чистым полем, попадается ему медведь.

— Дай, — говорит, — убью зверя!

А медведь провещал ему:

— Не бей меня, Иван-царевич! Когда-нибудь пригожусь тебе.

Идёт он дальше, глядь, — а над ним летит селезень; царевич прицелился из ружья, хотел было застрелить птицу, как вдруг провещала она человечьим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе сама пригожусь.

Он пожалел и пошёл дальше. Бежит косой заяц; царевич опять за ружьё, стал целиться, а заяц провещал ему человечьим голосом:

— Не бей меня, Иван-царевич! Я тебе сам пригожусь.

Иван-царевич пожалел и пошёл дальше — к синему морю, видит — на песке лежит, издыхает щука-рыба.

— Ах, Иван-царевич, — провещала щука, — сжалься надо мною, пусти меня в море.

Он бросил её в море и пошёл берегом.

Долго ли, коротко ли — прикатился клубочек к избушке; стоит избушка на куриных лапках, кругом повёртывается. Говорит Иван-царевич:

— Избушка, избушка! Стань по-старому, как мать поставила, — ко мне передом, а к морю задом.

Избушка повернулась к морю задом, к нему передом. Царевич взошёл в неё и видит: на печи, на девятом кирпичи, лежит баба-яга костяная нога, нос в потолок врос, сопли через порог висят, титьки на крюку замотаны, сама зубы точит.

— Гой еси, добрый мо́лодец! Зачем ко мне пожаловал? — спрашивает баба-яга Ивана-царевича.

— Ах ты, старая хрычовка! Ты бы прежде меня, доброго мо́лодца, накормила-напоила, в бане выпарила, да тогда б и спрашивала.

Баба-яга накормила его, напоила, в бане выпарила; а царевич рассказал ей, что ищет свою жену Василису Премудрую.

— А, знаю! — сказала баба-яга. — Она теперь у Кощея Бессмертного; трудно её достать, нелегко с Кощеем сладить: смерть его на конце иглы, та игла в яйце, то яйцо в утке, та утка в зайце, тот заяц в сундуке, а сундук стоит на высоком дубу, и то дерево Кощей как свой глаз бережёт.

Указала яга, в каком месте растёт этот дуб; Иван-царевич пришёл туда и не знает, что ему делать, как сундук достать? Вдруг откуда не взялся — прибежал медведь и выворотил дерево с корнем; сундук упал и разбился вдребезги, выбежал из сундука заяц и во всю прыть наутёк пустился; глядь — а за ним уж другой заяц гонится, нагнал, ухватил и в клочки разорвал. Вылетела из зайца утка и поднялась высоко-высоко; летит, а за ней селезень бросился, как ударит её — утка тотчас яйцо выронила, и упало то яйцо в море. Иван-царевич, видя беду неминучую, залился слезами; вдруг подплывает к берегу щука и держит в зубах яйцо; он взял то яйцо, разбил, достал иглу и отломил кончик: сколько ни бился Кощей, сколько ни метался во все стороны, а пришлось ему помереть! Иван-царевич пошёл в дом Кощея, взял Василису Премудрую и воротился домой. После того они жили вместе и долго и счастливо.