Фильм Сталкер, когда он вышел, пересмотрел раз десять. С тех пор, правда никак не сосредоточусь на еще один такой подвиг. И тогда же подумал, а почему бы не сделать то же самое, только не в Зоне, а в обычной квартире, где каждый шаг – ловушка, где каждый шаг - история. В обычной квартире могут найтись и топи, и огонь, и провалы во времени и пространстве, и гравитационные прессы, и мясорубки, и комната, в которой можно загадывать желание. Только как это повторить, не повторяя фильма или книги?
Мой старый дом
Такси
Мы ехали мимо моего желтого, облезшего трехэтажного дома, я показал Вике сквозь деревья окна моей квартиры на втором этаже. Три окна, спальня, большая комната с балконом, кухня. Нет, я не могу сказать, что облезлость нашего дома – это проявление заброшенности и бесхозяйственности, дом периодически красили в лимонный цвет, как и все подобные дома в округе, но почему-то, простояв с полгода в обновленном виде, дом снова возвращался к своему облезлому состоянию. Мы проехали мимо большого белого квадрата, нарисованного на стене, с черными цифрами один и семь. 17. А когда-то мы жили в доме 36, и я говорил маме, смотри, тебе 36 лет и дом номер 36. Мне казалось удивительным такое совпадение. Но потом на нашей улице снесли бараки. Мы ходили туда к маминой подруге, и я запомнил тамошний теплый запах и тамошний туалет из беленых досок на улице с разбросанными вокруг обрывками вонючих газет. И то как мы возвращались домой в темные зимние уральские вечера. Но я не помню ставшей легендарной в нашей семье свой фразы: «Мама, а почему луна одна, а мампочек много?».
На месте бараков построили пятиэтажки, нумерацию домов запустили с противоположного конца улицы, и мы стали жить в доме номер 17. Что тоже оказалось символично, потому что именно в 17 лет я уехал из дома в далекий, полтора часа лёта, город, поступил там в институт и в свой дом возвращался только на каникулы. Или в отпуск, когда институт остался позади, и я поклялся использовать его только в качестве общественного туалета, когда гулял по живописной набережной, на которой он расположен. Необходимостью возвращаться я очень, надо сказать, тяготился. Почему? Наверное, очень не любил того разлада, который рождали в моем сознании возвращения в давно покинутое прошлое.
Если двигаться налево, то можно дойти до моей школы, на белой кирпичной стене которой долго красовалась надпись мелом «Игорь – книгочей». Меня так хотели поддразнить. Я и в самом деле читал много. Когда шел домой из детской библиотеки, то читал на ходу и этим смешил прохожих. Помогло ли мне это в жизни? Вряд ли. Но вид у меня интеллигентный. Говорят.
А вот если продолжить движение прямо, до перекрестка, то на другой стороне будет магазин, который был первым магазином самообслуживания в нашем квартале, а может быть и районе. Коммунизм и булочка с повидлом, вот с чем для меня ассоциируется этот магазин. Доверчивый мальчик наслушался о скором наступлении коммунизма, когда каждый сможет взять в магазине то, что ему нужно, бесплатно, видевший, как после денежной реформы купюры стали раза в два меньше. Явный признак того, что все постепенно идет к обещанному исчезновению денег. А тут еще и магазин появился, в котором нет прилавка, толстой тетки – продавщицы и можно самому взять с полок что угодно. И мальчик взял.
Я хвостиком шел за своим дедом, он набрал в сетку продукты, а я взял любимую булочку с повидлом и начал ее уплетать. Дед встал в кассу, начал рассчитываться и возмутился, когда кассирша насчитала ему лишнее. Кассирша указала на меня – Это ваш ребенок?
Мне было стыдно. Пока шли домой, дед разъяснил мне, что коммунизма еще нет.
И вряд ли будет.
«Направо» - сказал я таксисту, а сам, проваливаясь в прошлое, продолжал движение по улице дальше. Еще квартал за магазином, с его неудавшимся коммунистическим экспериментом, и будет наш парк.
Перед ним, перекресток с улицей Первого спутника.
Было время, и парк сливался с лесом, но потом его отделили улицей Третьего спутника. Как это было здорово. Первый спутник, Третий спутник. Мы летим впереди планеты всей.
Позже, когда полеты в космос стали делом привычным, улицу Третьего спутника переименовали в унылое сколько-то лет комсомола. Но унылость была впереди. А тогда, когда полетели первые спутники, мы были переполнены восхищением, перспективами и надеждами, как сформулировал бы свои ощущения более взрослый и начитанный я.
А тогда я сидел на руках у деда, вокруг стояли соседи и смотрели в ночное небо. Вот он, вот он! Там куда указывали, я увидел сверкающую точку, звезду, которая двигалась среди разбросанной по небу горсти неподвижных звезд, вызывая нашу радость и восторг.
Да, как оказалось, когда значительно позже все разъяснили, мы наблюдали не спутник, а обшивку ракеты. Да, во всем мире спутник восприняли как угрозу.
Но мы бы этого не поняли. Эта движущаяся звезда грела наши души, говорила нам о прекрасном будущем, и совсем не пугала.
«Еще раз направо, во двор, там тоже направо до поворота».
Вот кирпичный, оштукатуренный, окрашенный в желтый цвет и настолько же облезший, как дома вокруг, гараж, стоящий посреди двора, всеми пятью воротами нацеленный на въезжающих. Интересно, сколько в нашем дворе было таких счастливцев, владевших машинами, Победами, Москвичами, еще теми, доисторическими? Пятеро? Никогда не задумывался. Мы не были знакомы с владельцами машин. Зато мы лазали на крышу гаража, и они нас оттуда сгоняли, если замечали. Не любили мы их, классовой нелюбовью. Потом кто-то рядышком примостил металлический гараж, наверное, чтобы нам было удобнее залезать на крышу. Число автовладельцев увеличилось до шести.
А сейчас? Стоит себе ряд разноцветных машин вдоль дороги, опоясывающей наш двор. Такси даже не смогло припарковаться там, где в годы моего детства возле нашего подъезда иногда одиноко парковалась Победа дяди Павлика. У нас на первом этаже жили его родители, и он к ним наведывался.
Дом наш, как и все дома нашего двора, имеет вид большой буквы Г, лежащей на земле, а подъезд наш как раз там, где у буквы излом. Такси остановилось, перегородив движение потенциальным машинам, если бы они двигались за нами. Машин не было, но тем не менее я постарался побыстрее выйти из машины, протянул руку, чтобы помочь выйти Вике, водитель открыл багажник, вынул наши сумки, поставил их на дорогу. И был таков. Нет про оплату мы не забыли. Водитель еще в аэропорту назвал цену, и там же получил столько, сколько запросил.
Двор
Я тяжело вздохнул. Любимый и нелюбимый двор, воспоминания о котором проявляются только тогда, когда он у меня перед глазами. Слева гараж, ближе к соседнему дому будочка бомбоубежища, и ровная пустота ссохшейся земли, опоясанная прямоугольником внутренней дороги, отделенной от домов полоской такой же сухой земли. Крошечный и неуютный ныне, мой двор. Удивительно, сколько в нем помещалось всего. Огромный и яркий мир первых десяти-двенадцати лет моей жизни.
Он не был таким запущенным, сухим, плоским. И пустым.
Низкий деревянный штакетник расчерчивал границы участков перед подъездами, на которых заботливо высевалась трава. Огораживались зубцами кирпичей, врытых в землю под углом и покрашенных известью, клумбы, наполненные яркими и красивыми цветами, а рядом сияли заросли золотых шаров. Давно не видел золотых шаров. Вымерли что ли.
Почему вместе с тем поколением бабушек и дедушек все это исчезло?
Но если примерить на себя, и задать себе вопрос, стал бы ты этим заниматься, если бы остался жить здесь? Можно только усмехнуться. Нет, конечно. Наверное, бабушки и дедушки того времени еще сохранили свои деревенские навыки создания живой красоты на живой земле, а не только пластикового уюта в замкнутом бетонном пространстве одиноких квартир.
Вот здесь росла дикая яблонька, у нас много сажали таких диких яблонек с мелкими, как ягоды, кислыми яблочками, ранетками, как мы их называли. А эта яблоня была моя. Когда ее посадили, посадило, конечно, домоуправление, следить за ней поручили нашей квартире. Дедушка мне ее показал и объяснил, что ее надо беречь, поливать. И я берег. Как раз в тот год наш первый класс скопом записали в зеленый патруль.
Когда на травке под слабым деревцем разлеглись более взрослые ребята, я подошел и попросил, чтобы они не ломали веточки. Они посмеялись, спросили почему, я объяснил, что я -зеленый патруль.
На следующий день, когда я вышел на улицу, то увидел, что яблонька была сломана у самой земли. Нет, мир не перевернулся, это произошло гораздо раньше, но каким же дураком я себя чувствовал! Как так может быть, чтобы человек был умным, честным, правым, но дураком?
Еще через несколько дней яблонька снова стояла на своем месте, дед сказал мне, что ее подлечили, и я в это долго верил, пока не понял, что просто посадили новую. С тех пор она росла сама по себе без всякой моей защиты.
Но сейчас не было ни ее, ни другой зелени. Затоптанная, сухая земля.
И бомбоубежище. Само бомбоубежище было в подвале соседнего дома, а небольшая будочка с закрытым деревянным щитом квадратным отверстием, была по-видимому, запасным выходом. На случай если дом рухнет. От чего могло спасти такое бомбоубежище в случае атомного удара, не ясно. Обеспечить на несколько дней сохранившейся рабочей силой? Возможно. Не задумывался. И тем более над этим не задумывались тогда, когда во дворе появились рабочие с небольшим экскаватором, начали рыть траншею, что-то туда укладывали, потом засыпали и построили эту будку. Думаю, что было это во время Карибского кризиса. А то, что наш город и наш завод действительно всегда был в списке целей, мы достоверно узнали гораздо позже.
Это классика войн – чтобы освободить народ от неправильной власти, его надо уничтожить. Не власть, конечно.
В общем, мы воспринимали будочку совершенно несерьезно. Прыгали с нее. Играли в прятки. Устраивали рыцарские поединки на палках, считая ее башней замка. Фильм «Крестоносцы» очень всех впечатлил, как позднее «Фантомас», после которого на бомбоубежище появилась страшная буква F.
За гаражом была детская площадка с домиком, горкой, каруселью, качелями и сооружением с турником и гимнастическими кольцами. Почему ее нет сейчас? Во дворе нет детей? Конечно, когда заселяют новые дома, сразу, точнее через год-два, появляется много детей, это можно сказать, закон жизни. И нас, подчинившихся этому закону, было много. А что теперь? Все? Двор постарел вместе с его обитателями? Или просто никому ничего не нужно, иссякла пассионарность первопоселенцев?
Сколько было запретительных и разделительных штакетников и заборов, через которые мы научились перелезать, не идти же на детскую площадку вокруг двора. А сейчас нет ни штакетников, ни заборов, иди куда хочешь, но нет и всего остального.
Я посмотрел на Вику. Она осматривала окрестности с любопытством, для нее это был просто двор, просто дома, любопытное творение провинциальных зодчих 52 года. Где вы еще увидите двор, отгороженный от улицы мощным кирпичным, оштукатуренным забором от стены одного дома до стены другого, с узким проходом между квадратными колоннами, в который, судя по всему, должны были вставить ворота. Но не вставили.
Я уже часто повторял, что постройки в нашем дворе кирпичные, мощные и оштукатуренные. Наверное, надоел. Но хочу подчеркнуть этот факт, ведь мы уже отвыкли. Так строили до хрущевок, а после стали считать непозволительной, затратной роскошью..
Я легко и непринужденно подхватил сумки, как полагается молодому мужу молодой жены, и мы сделали первый шаг к двери подъезда.
Привычно скосив взгляд, я поискал с детства меня волновавший провал в асфальте дороги. Сколько себя помню, в этом месте всегда был прогнут асфальт, а там, где провал был достаточно глубок и рвал полотно дороги, торчал его острый кусок. Удобное было место для плавания маленьких корабликов из спичечных коробков, когда после дождя яму заливала грязная вода. Спичечные коробки тогда были из очень тонких деревянных пластинок и хорошо держались на воде. В пустой коробок можно было воткнуть спичку с маленьким бумажным парусом, и кораблик был готов. Парадокс, один из многих парадоксов детской психики, почему-то ребенку хочется не только сделать что-то своими руками, но и еще больше хочется это что-то тут же эффектно утопить, тоже своими руками. Запущенный в мутное море парусник обстреливался мелкими камешками и героически тонул после получения несовместимых с плавучестью травм.
Но провала не было на привычном месте. Пару десятков лет, все мое детство, и даже позже, был, и никого не интересовал, а сейчас его нет. Другой мир вокруг, совсем другой мир.
А вот здесь стояла урна. То, что мы сейчас называем презрительно– мусорка, тогда называлась солидно – урна. Довольно массивная была урна из бетона, да еще с орнаментом.
Место есть, а урны нет. Но нет не только ее, нет мусорки вообще в ближайших окрестностях. Зачем она мне? Для порядка. Мог бы оторвать и выбросить аэрофлотовские багажные ярлыки от сумок.
Эта урна - не просто так урна, она отпечаталась в моей жизни из-за скандала.
Я шел первый раз в первый класс. Шел в гимнастерке с белым подворотничком, подпоясанный ремнем, похожим на солдатский, складки, как полагается сведены за спину, стрижен под ноль, в жесткой форменной фуражке с кокардой, взволнованный и серьезный, с букетом гладиолусов в руках. Историческое событие. Конечно, оно должно быть запечатлено. Дед поставил меня около штакетника при выходе из подъезда и сфотографировал. Только через много дней, когда он отснял всю пленку, проявил и напечатал фотографию, оказалось, что я стою рядом с урной, а она ростом мне не уступает. Дед допустил обычную ошибку фотографов-любителей, сосредоточился на объекте съемки, на мне, и совсем не обратил внимания на мусорный фон. За что и получил от мамы с бабулей, мощно получил.
Фотография не удостоилась места в альбоме, и с тех пор хранилась в коробке с другими не самыми удачными произведениями дединого искусства. А Вике надо будет ее показать. Любопытное фото.
Гимнастерка мне нравилась, казалась удобной и практичной, разве что белый подворотничок быстро темнел, его надо было отпарывать и стирать, а на его место пришивать другой, чистый. Но этим занималась мама. Даже когда ввели форменные пиджаки, я согласился не менять привычки и продолжал ходить в гимнастерке, один из всего класса. Потом обязательную форму отменили вообще, и мы стали ходить в обычном, штатском. Оказалось, что штатскость мне гораздо ближе по духу.
С тех пор я стал большим не любителем формы. И любителем содержания.
Переступив бордюр, мы вступили на неровную, местами пересеченную трещинами асфальтовую дорожку.
Здесь, именно здесь рухнул, раскололся и перевернулся мир, мир моих представлений о мире. Здесь я получил по морде в первый же день, когда вышел на улицу один, без мамы и бабули. Вовка, мальчик из соседнего дома, я еще не знал, что это Вовка, схватил игрушку, мою игрушку, в моих руках, и попытался ее вырвать.
Мою игрушку. Вырвать. Из моих рук.
Я не отдавал. И тогда он стукнул меня по лицу.
Шок, оставшийся на всю жизнь.
Такое тут нормально? Так здесь все устроено? А я ожидал чего-то совсем другого.
С тех пор я еще долго мы с Вовкой избегали друг друга.
Потом мы подружились. Он сказал, что очень завидовал мне, у меня были такие классные мама и бабушка, любили меня, это бросалось в глаза. А у него с этим не сложилось. Недавно мама написала, что Вовка умер от цирроза.
Справа когда-то была скамейка, на которой подолгу сидели бабушки нашего подъезда.
Сначала скамейка была из трех очень толстых плохо струганых досок, две вертикальные, и одна длинная горизонтальная. С этой скамейкой надо было быть очень осторожным, иначе заноза неминуемо втыкалась в палец.
Вместо этой скамейки скоро поставили удобную, струганую, крашенную, со спинкой.
Чем примечательна скамейка у подъезда? Думаю, что она была одним из символов развития, которое поневоле отпечатывалось в нашем сознании без всякого внушения. Вот не было лавочки, вот лавочка появилась, но неудобная и колючая, вот лавочку поменяли на такую на которой можно было уютно сидеть откинувшись на спинку, не бояться заноз.
Вот были бараки, а теперь там пятиэтажки, вот был лес, а сейчас улица третьего спутника. Вот по нашей улице из деревни ехали на базар телеги, громыхая деревянными колесами с металлическими шинами, а вот уже телеги с автомобильными покрышками и не громыхают. Вот лошади, запряженные в эти телеги роняют навоз на дорогу, а вот уже едут новые Москвичи с прицепами, Москвичи у которых, как у американских машин из яркого фильма «Безумный, безумный мир» были слабые подобия впечатливших нас хвостовых крылышек на громадных американских машинах. Мы были уверены, что когда-нибудь они вырастут до американских размеров, но не случилось. Вот изредка проезжают грузовики с фанерным капотом, полуторки, как называл их дед, а вот уже что-то совсем другое, мощное и стальное. Прогресс. Наша жизнь текла, постоянно наполняясь новыми смыслами и образами. Это вошло в привычку.
Сейчас скамейки не было, не было и тесно сидящих улыбающихся болтушек, наших бабушек. Конечно, на их место состарились другие, но где они?
Знакомая небольшая круглая ямка в асфальте. Сколько ей лет? Здесь мы играли в такую игру, пуговички. Что она напоминала? Не больше не меньше, как аристократический гольф. Мы про это родство не догадывались, а просто азартно бросали пуговицу, стараясь попасть в лунку. Если не попадали, то по очереди щелчками пытались ее туда вогнать. Побеждал тот, кому это удавалось, и победитель забирал пуговицу себе. В первой же игре я быстро проиграл те две пуговицы, которые взял из коробки рядом со швейной машинкой. Азарт был истерический. В слезах я прибежал домой и стал требовать еще пуговицы. Мама срезала пуговицы с наволочки, дед молча срезал пуговицы со своих кальсон. Я кричал, что все верну. И не вернул. Проиграл все. А ведь мне поверили.
Пуговички были первой азартной игрой, в которую я играл. Прятки, догонялки, вышибалы и тем более девчачьи классики, азартными не были. Выигрыш-проигрыш в них не был связан с приобретением или потерей чего-то кроме чести и достоинства. А здесь было все по-другому. Была мистическая уверенность в выигрыше, был заём под честное слово и был сокрушительный проигрыш с потерей всего, в первую очередь престижа и веры в себя, ощущение своего ничтожества в глазах, доверившихся мне мамы и деда. Свершилось познание коварного искушения могуществом темной стороны силы. С тех пор я никогда не играл на что-то материально существенное, на деньги, скажем. Ни когда подросшие ребята стали играть вместо пуговичек монетками, ни когда попутчики в поезде предлагали сыграть в картишки на копеечку, ни когда появились игровые автоматы. В пуговички играл. В дурачка с друзьями тоже. И все. Может быть благодаря этому потерял возможность приобрести навык игры по-крупному и остался пожизненным середнячком. Но зато не стал игроманом, спустившим не только имущество, но и жизнь.
Когда униженный я вернулся домой, дед достал из шифоньера еще одни кальсоны, срезал две пуговицы и велел мне поиграть одному, когда мальчиков во дворе не будет. Чтобы побеждать в играх нужна не только удача и уверенность в победе, нужны знания, мастерство, опыт. И желание продолжать играть, несмотря на поражения
Упорные тренировки, точнее упертые, привели к тому, что мое мастерство достигло уровня, позволявшего играть в пуговички с переменным успехом. Катастрофически проигранное не вернул, но и пуговичек деду с кальсон срезать больше не пришлось.
Я поставил сумки на землю, открыл дверь в подъезд, галантно пропуская Вику, но она здраво рассудила, что я потом запутаюсь с сумками в обоих руках, ладонью придержала дверь и с нежной улыбкой кивнула, входи.
Подъезд
Наружная дверь отнюдь не открывала вход на лестницу к квартирам. За ней было крошечное помещение и две двери. Правая вела в подвал, а левая к жилью. Дверь в подвал, как обычно, была закрыта и наискось перечеркнута стальной полосой с навесным замком. Демоны тьмы были надежно заперты.
В подвал я побаивался спускаться даже с дедушкой. Он обычно шел впереди с китайским фонариком, я за ним. Лампочки в подвале почему-то жильцы если и меняли, то очень редко, так редко, что это было практически не заметно. Поэтому мы всегда шли со своим фонариком, и дед даже не пытался щелкнуть выключателем. Спустившись по лестнице во тьму преисподней, мы начинали свое путешествие по таинственному лабиринту сараек из неструганых досок. Как дед находил наш сарайчик, для меня долго было загадкой.
Чего я боялся? Бандитов, конечно. Чего может бояться в кромешной темноте маленький мальчик, к тому же атеистически воспитанный. Демонов он себе представить не мог, а вот бандитов, которые таились во тьме подвала и готовы были в любой момент его схватить, оторвать от деда и утащить в черную пространственно-временную дыру – это пожалуйста. Вопроса, зачем и как могли бандиты жить в обычно запертом подвале, что кушали в конце концов, не возникало. В общем, неприятное было место. Вдобавок с липкой паутиной, которая приставала к лицу, к голым рукам и ногам.
Что дед хранил в нашей сараюшке, зачем спускался, меня мало интересовало, главным было сладостное преодоление жуткой тьмы, которую я ощущал не только во вне, но и где-то внутри себя.
Получилось преодоление страха тьмы? Со временем, со временем. Страх перед тьмой – это у человека давнее, со времен жизни на дереве, в саванне или джунглях. Не зря шевелится и напрягается, хвост, которого давно нет, готовясь посодействовать спасительному прыжку с ветки на ветку.
Но многолетний опыт спуска в подвал, да и возраст, в конце концов частично рационализировали проблему тьмы. Я усвоил, что сарайчик не был средоточием враждебных мрачных сил, а был просто местом, куда спускалось все, что было изжевано и потреблено, но не выбрасывалось, потому что жалко, потому что вдруг пригодится. Подвал стал для меня продолжением квартиры, где хаотично смешивалось и неловко торчало из темноты то, что было щемяще знакомо, но ушло навсегда.
Вика, конечно, открыла левую дверь. Нам туда.
Дверь была на пружине и закрывалась с грохотом, если ее не придерживать. Взрослые, конечно, старались придерживать, а вот шантрапа, вроде нас, бегала туда-сюда, не заботясь о соседях на первом этаже. Шантрапой были мы с Сашкой, моим лучшим тогда другом, с которым мы жили на втором этаже.
Это его я убеждал, что дружба наша как канат толщиной с земной шар. Не меньше.
Вот на этой площадке первого этажа я как-то затеял с ним один из первых моих философско-филологических диспутов. Суть его была в том, что, по моему убеждению, люди вокруг совершенно неправильно употребляют слово ж*па. Ж*па – это у животных, у собак, кошек, куриц, не у людей, это просто черная круглая дырка сзади. А вот у людей – попа. Это ж совсем другое. На что Сашка, как великий философ прошлого, который для доказательства существования движения без лишних слов стал просто ходить вокруг оппонента, развернулся, снял трусы и показал мне свой зад. Это был шок. Оказывается, все, что отличает нас от собак, кошек и куриц – это две ягодицы. И больше ничего.
Но ведь явно что-то еще отличает? Не может быть, чтобы дело ограничилось только ягодицами. И я стал копать глубже.
Никогда не считал сколько ступенек у лестницы. Хотя знал о Шерлоке Холмсе, который задавал подобный вопрос доктору Ватсону, экзаменуя его на наблюдательность. Так и не собрался, не посчитал.
Между этажами была площадка по стенам которой были развешаны рядами почтовые ящики. Сначала они висели на дверях каждой квартиры, и маленькая, горбатенькая почтальонша, тетя Вера, с огромной брезентовой сумкой, набитой газетами, бегала по всем этажам, но потом кто-то додумался, что можно, хотя бы немного, облегчить ее работу.
Я очень любил сбегать к своему почтовому ящику, с некоторым замиранием вынимать взрослые газеты и смотреть, не пришли ли мои любимые Пионерская правда с Урфин Джюсом и его деревянными солдатами или журнал Пионер, позже Юный техник, а уж совсем поздно – Квант.
Отсюда через окно можно было наблюдать, что делается во дворе. Этим часто занималась бабуля, ответственно наблюдая с вышки, с высоты, за порядком вокруг вверенного ей внука. Я часто ловил ее взгляд, одно время это даже стало моей манией, играешь, играешь, а потом краем глаза ищешь окно, чтобы убедиться, что бабули там нет.
Бабули уже три года, как нет, совсем нет. И дед, который до восьмидесяти лет еще ходил зимой на лыжах, конечно недалеко, медленно и осторожно, вдруг резко сдал, стал часто болеть, забываться и по-детски капризничать. А сейчас мама внезапно вызвала нас телеграммой из свадебного путешествия. Мы с Викой были в Питере, нам предстояла обширная театрально-музейная программа. Но мама написала, что дед серьезно заболел. Мы все бросили и прилетели.
На площадке перед своими квартирами мы с Сашкой играли, когда на улице шел дождь. Странно, сейчас она выглядит какой-то темной, неухоженной и нечистой. А для нас это была прекрасная сцена, на которой мы разыгрывали свои игровые представления. Один раз даже разыграли настоящий спектакль со сказочным сюжетом.
Мама решила приобщать меня к искусству и стала возить в город, в театр оперы и балета. В город – это мы так называли центр города, до которого из нашего района было довольно долго добираться. Замечательную она штуку затеяла, я ей за это очень благодарен. Повзрослев, я, однако, променял оперу и балет на кино. Меня стало раздражать то, как балерины стучат копытами по сцене, а в буфете исчезли бутерброды с копченой колбасой. У каждого свое представление об искусстве. Но все равно я маме благодарен, потому что без ее настойчивости во мне никогда, может быть, не открылось бы то чудесное ощущение иного мира, которое может открыться только в оперном театре с его волшебным сочетанием проникающей в душевные глубины музыки, ярких, сверкающих костюмов и декораций, и напряженного взаимодействия героев, выраженного в пении или танцах, то есть всего того, чего в обыденности просто нет.
Первый спектакль, который я увидел, был, конечно, не Риголетто. Риголетто и даже балет Три мушкетера со шпагами в урнах, такое режиссерское решение, были гораздо позже. Мой первый балет был про петушка, который спас зайчика от лисы и вернул ему его дом. Петушок меня сразил. Я бредил этим героем, роскошным и многоцветным, ярким и мужественным. Я просил у мамы сделать мне такой же костюм. И они с дедом из газет вырезали, покрасили и склеили мне гребень, сделали крылья с развевающимися полосками – перьями. Меня, конечно, разочаровало неожиданное отсутствие яркости красок, но покапризничав, я с этим смирился. Нечто лучше, чем ничего. И предложил Сашке самим сыграть это пьесу.
Зрители нам были не нужны, мы жили в этих героях.
Как самозабвенно я перевоплощался, бегал по площадке, махал крыльями, кукарекал, а главное, спасал зайчика – Сашку от происков невидимой, но готовой выскочить из пустоты лисы.
Искусство, вот что отличает человека от зверя, а не розовые ягодицы. Умение видеть невидимое, переживать несуществующее, утверждать добро и сокрушать зло. Хотя бы в иной вселенной. Вот главное отличие.
Выше нашей лестничной клетки, которая была нашей обычной сценой, мы поднимались редко, не было ни желания, ни нужды. Но было там, на третьем этаже одно загадочное место, закрытое от нас на замок. Таинственный люк в потолке, к которому вела металлическая лестница. Секрет люка долго нас мучил, обрастая мифами и легендами о том, что там, в запредельной, залюковой вышине, могло бы быть. И вот однажды Сашка постучал к нам, вызвал меня и с загадочным видом повел на третий этаж. Кто-то оставил люк открытым. Мы поколебались, но потом с решительным видом полезли наверх. В исследовательских целях, если что, не шалить же. И что? Пустой, пропитанный пылью чердак слегка освещенный пробивавшимся сквозь маленькое чердачное окошко дневным светом. Разочарование. На крышу решили не вылезать.
В реальности, далекой от искусственной с ее петушками и зайчиками, как раз Сашка защитил меня, за что я остаюсь его должником, так и не отдавшим долг.
Как ни странно, в нашем районе, считавшемся самым криминальным в городе, который в свою очередь входил в десятку самых криминальных городов Союза, меня избили всего один раз. Почему только раз? Не знаю, может быть потому что я находился вне социальной иерархии улицы, не было нужды самоутверждаться за мой счет, а может быть видели, что этот подвиг не принесет славы.
А быть может мне просто попадались в основном хорошие люди. Не было даже травли.
Разумеется молотилка с шестью ногами не самое лучшее, что я испытывал в жизни.
Сашка, увидел меня со ссадинами на лице и со сломанными очками в руке, когда я вернулся во двор, выслушал, сказал, что понял кто это сделал и ушел. Вернулся через полчаса, расцарапанные костяшки сжатых кулаков кровоточили.
После этого ко мне больше не приставали никто и никогда, а я остался на всю жизнь с невыплаченным долгом.
И с вопросом, который мучает меня и на который у меня нет ясного ответа. Является ли мужчина мужчиной, если он ни разу никого не ударил даже в ответ? Если боль испытываемая не кажется поводом причинять боль в ответ.
Мой инстинктивный ответ – да, несмотря на параллельный не менее инстинктивный ответ – нет, он баба, которой требуется для защиты грубый мужик с кулаками.
Подозреваю, что именно сшибка двух таких диаметрально противоположных ответов, порождает в слабых душах комиксовый культ супергероя, внешне непутевого и ранимого, но подпольно обладающего суперспособностью, исподтишка посрамляющего обидчиков, и спасающего в итоге не меньше, чем весь мир.
Или даже еще радикальнее – попытку убежать к девочкам из этого грубого маскулинного мира.
Мне эти оба выхода были отвратительны.
И в конце концов я нашел у индийского апостола ненасилия фразу о том, что ненасилие требует гораздо большей уверенности в себе, силы воли, мужества и даже героизма, чем насилие. Фраза фразой, ее можно посчитать самооправданием своей трусости, если за ней нет реальной силы воли и мужества. Но если есть... Такие люди есть, я их видел.
Я бы, правда, добавил еще инстинктивную дипломатичность и познание разнообразных далеких от себя психик, что в большинстве случаев помогает избежать конфликтов до его зарождения.
Учись этому искусству, сказал я себе, если добро с кулаками тебя не устраивает чисто физиологически. Найди лучшее применение своей тяги к прекрасному, чем уход в параллельные книжно-музыкально-драматические вселенные. Прекрасен тот мир, в котором мы есть. Даже с какашками, при правильной их утилизации.
Мы с Викой подошли к нашей двери, квартира номер пятнадцать. Я по праву почти хозяина начал звонить, но никто не реагировал. Тут открылась дверь Сашкиной квартиры, и на порог вышла девушка в домашнем халатике. Жена, наверное, молодец Сашка, симпатичная.
Дедушку вашего сегодня утром увезли в больницу, на скорой, сообщила она. А ваша мама поехала с ним. Оставила ключ.
Я машинально подошел и взял ключ.
Нет, все хорошо, успокоила соседка, ваша мама недавно звонила и просила передать, что с дедушкой все нормализовалось, и она скоро вернется, просила передать чтобы вы не волновались.
А дед?
А дедушка останется в больнице, но он уже пришел в себя.
Квартира
Коридор
Ниша слева. Довольно глубокая, такая, что в ней поместился дореволюционный сундук, обитый жестяными полосами. Что в нем хранилось? Прошлое нашей семьи или просто запас постельного белья, запасенный по случаю на черный день? Или этот скромный запас простыней, пододеяльников и наволочек и есть все, что осталось от нашего прошлого?
К стене прикручена вешалка, на которой круглый год висит и зимнее, и осенне-весеннее.
А на полу – тапки разных размеров.
Мы тут же скинули туфли, оставив их брошенными на полу, надели тапки, я подхватил сумки с сундука, и вышли из короткой прихожей.
Я небрежно кинул сумки направо. В них не было ничего хрупкого, так что эта небрежность не получила отклика у Вики. Включив свет, махнул рукой тоже направо, приглашая Вику в большую комнату, гостиную, как бы сейчас сказали, но для меня она была просто большой комнатой, в которой долго стояли по обоим сторонам двери кровати бабули и деда, а мы с мамой жили в следующей, маленькой комнате. После моего отъезда все поменялось, мама переехала в большую комнату, купила диван-кровать, лакированный стол и попыталась сделать из большой комнаты нечто похожее на гостиную. А дед с бабулей разместились в маленькой. Сейчас только дед. Но бабушкина кровать осталась, на нее мама переселялась, когда приезжал я. А мне доставалась ее диван-кровать. Сегодня она достанется нам с Викой.
Вика прошла до конца коридорчик и исчезла в комнате.
Не подумал, надо было предложить сначала помыть руки после самолета и такси. Ну ничего, пойдем кушать – помоет. Сейчас ей, наверное, будет интереснее вжиться в новую для нее обстановку.
А я пошел в разведку на кухню.
Кухня виднелась от входной двери. К ней вел еще один коридорчик, слева у которого были двери в уборную и ванную. Не квартира, а лабиринт какой-то. С детства я привык называть наш туалет уборной. У всех были туалеты, а у нас – уборная, так его называли бабушка с дедушкой. По старинке, наверное.
Мама поменяла унитаз на современный с бачком сзади, с пластмассовым сидением и крышкой. В моем детстве это было сложное сооружение с высокой трубой, на которой крепился бачок, с цепочкой и фаянсовой ручкой, за которые надо было дергать, чтобы спустить воду. Высокая труба была нужна, как объяснял дед, чтобы создавать сильное давление воды. Как сейчас обходятся без нее, не представляю.
И сидение было сколочено из досок с прорезанной дыркой.
Место было, как ни странно, овеяно романтикой. Наверное, потому, что оно было единственным местом в доме, где я мог запереться и побыть без присмотра. Именно там разворачивались рыцарские поединки, в которых копьем была швабра, щитом некая воображаемая сущность на левой руке. А конем понятно что.
Справа торчал гвоздь, на который была наколота пачка рваных газет. Мы еще смеялись с ребятами в школе над сообщением, о том, что американские солдаты без туалетной бумаги в бой не идут. Мы обходились без нее не только в бою.
Но оказалось, что с ней и в самом деле жить удобнее. И приятнее.
Тот унитаз был частью семейного эпоса. В нем дед утопил и смыл все свои медали за трудовые подвиги, на которых был изображен Сталин. Это произошло после того, как «разоблачили культ личности», а самого деда реабилитировали. Двадцать семь лет он числился врагом народа. А семья была семьей врага народа. Впрочем, похоже, что в то время очень многие жители нашего района были такими же бывшими врагами.
Когда позже мама подкалывала его – ты же сам, пока он был жив, говорил, что все что творилось было необходимо, на это дед отвечал: и говорить так тоже было необходимо, особенно при тебе, малолетней.
Я не любил, и не люблю, однозначных оценок и раз сказал ему – может быть в самом деле все это было необходимо? Такое было время. Но для людей ведь много чего делалось. Цены снижались, например, а сейчас только повышаются под разными предлогами.
Снижались, соглашался дед. Но одновременно, втихаря, еще больше снижались расценки, зарплата, то есть. От экономики не ускользнешь.
А трепались об этом – да, много трепались. И многие поверили.
Трепачи – так он отзывался о начальстве любого уровня, особенно когда видел его по телевизору. Хотя может быть не всегда справедливо. Но они с бабушкой столько перенесли на пустом месте, имел право.
Думаю, что дед смыл медали в канализацию не только потому, что хотел проявить неуважение, но и потому еще, что если бы выбросил в мусор, то могли прийти с вопросами. А так – концы в воду. Грязную воду. Вместе с эпохой.
По пути на кухню свернул в ванную, нестерпимо захотелось помыть руки с мылом.
Умывальник, чугунная массивная ванна, газовая колонка, вешалка с полотенцем, стиральная машина с грязным бельем.
Газом нас поначалу снабжали от завода, висел счетчик, такой синий, круглый, громоздкий с цифрами в окошечке. Все вокруг ждали момента, когда до нас доведут бухарский газ. Когда довели, счетчик сняли.
Голубое топливо. Действительно голубое, голубые огоньки в колонке, когда грелась вода для ванны, голубые короны вокруг горелок на плите. Иногда нравилось смотреть и регулировать, уменьшать, увеличивать пламя.
Зажигать колонку нужно было осторожно, сначала спичку подносили к фитилю и двигали один рычаг, здесь особой осторожности не надо было. А вот когда фитиль загорался, начинали двигать второй рычаг, очень осторожно, чтобы не пропустить момента, когда полыхнут ряды маленьких горелок. Да, и главное, надо было не забыть включить воду, иначе прогорит бак, в котором вода должна нагреваться. Целое священнодействие. Мама всегда выгоняла меня из ванной комнаты, когда зажигала колонку. Очень боялась взрыва или отравления газом. Возможно имела причину бояться.
Полотенце. Боже, это то самое полотенце, в которое меня мама укутывала после купания и несла на кровать в нашу комнату. Я его прекрасно помню. Но оно такое маленькое, кого в нем можно было укутать? Только крошечного ребенка не более двух лет. Неужели я помню себя в два года? Ведь значит еще говорить не мог, а помню, как меня носили, укутанного в это полотенце. И помню, как оно стало мало, ноги торчали, и мама нашла другое.
Какое это было наслаждение: голенький, разгоряченный, закутанный, на руках у мамы.
А голенький и холодный – это откуда? Это крещение. Не праздник церковный, а крещение меня. Темная, едва освещенная церковь с таинственными ликами на иконах, нас таких голеньких трое, стоим, смеемся, толкаемся, чтобы согреться, строгий священник нас чем-то мажет, поливает, одного за другим, а потом вручает крестики. После обряда мама хватает меня, закутывает в полотенце, растирает, бормоча что-то в адрес священника, который велел раздеть детей в таком холоде, да еще не торопился.
Церковь была одна на весь почти миллионный город. Маленькая, захудалая, далеко от дорог и остановок. Была еще одна, ближе к центру, смотревшая в небо пустыми жерлами колоколен. Но в ней был музей. А действующая была одна, маленькая.
Мама считала, и до сих пор считает, что я очень сильно болен. Для нее больной – это синоним хорошего человека. Когда она рассказывает о ком-то из своих хороших знакомых, то обязательно говорит, чем он или она больны. Большинство ее предположений о моих болезнях – чистая мнительность, а вот если заболеваю чем-то на самом деле, простудой, например, то трагедия раздувается до невероятных размеров.
Крестила она меня, думаю, не из-за особой религиозности, а из желания защитить мое здоровье, было такое поверье среди мамаш.
Крещение тогда было особым таинством не столько в религиозном смысле, сколько потому, что о нем категорически нельзя никому говорить. Как о многом другом. Так я никому и не говорил. Только задушевным приятелям. Которые, к моему разочарованию, тоже оказывались крещеными.
Кстати, именно в это время над городом прошло радиоактивное облако от взорвавшегося сравнительно недалеко, в области, хранилища отходов. Облако дошло до самого Ледовитого океана, каким – же оно было над нами.
Кухня
Кухня во всех порядочных семьях – женское владение. У нас – мастерская деда. Конечно, плита и стол возле нее – мамы и бабушки, дед готовить не любил и не умел. Но холодильник и кресло возле него – деда. Такого холодильника не найти больше нигде, только в домах на нашей улице, спроектирован до появления электрических агрегатов и рассчитан на наш климат. Довольно обширный шкаф под окном со столешницей на удобной высоте, две очень толстые дверцы и внутренние пространства тоже с толстыми стенками, сильно уменьшавшими полезный объем. В дальней стене зарешеченное небольшое отверстие на улицу. Зимы у нас холодные и длинные, так что полгода холодильник был работоспособен. Но с появлением электрического, его перестали использовать по назначению, и он стал просто шкафом для хранения круп, маскаронов и прочего. Некоторые соседи сломали свой за ненадобностью и расширили кухню, но у нас он был под защитой деда. К нему были прикручены тиски и ручной точильный механизм, лежали в беспорядке пассатижи, кусачки, пинцеты, коробок с радиодеталями, мотки провода разной толщины с изоляцией и без, паяльник, олово, канифоль, которыми дед периодически что-то паял. А мама при этом ругалась, что он травит паяльным дымом и нас и еду.
А еще там валялись книжки и брошюры с нарисованными на обложке радиолампами и учебники по английскому. Всему этому дед пытался меня научить, когда пришло время, но по-видимому, безуспешно.
Но главное, чем дедино рабочее место было знаменито – огромный радиоприемник, высокий, доисторический, я таких больше не видел никогда. В основном все оборудование на столе было предназначено для перманентного ремонта этого приемника. Именно ради него дед и начал изучать радиотехнику.
Когда приемник был исправен, он дико шипел, свистел, дед ласково крутил ручку настройки, двигая стрелку по шкале, на которой лживо были написаны названия городов, которые якобы можно было поймать. Никаких городов там не было, я пробовал, даже советских.
Но они деда не интересовали, он пытался поймать нечто другое, пробиваясь сквозь свист глушилок и преследуя ускользавшие волны.
Тебя ведь слышно даже на лестничной клетке, укоряла его мама. Когда-нибудь за тобой придут. Не пришли.
Они ведь там тоже трепачи, пыталась образумить деда мама. Трепачи, но в профиль, невозмутимо отвечал дед, зато треплются интересно о том, о чем у нас не треплются совсем.
Когда убили президента Кеннеди, Голос Америки предложил написать письмо и тогда вам пришлют марку с портретом президента. До сих пор помню адрес, который упорно диктовали - дистрикт Коламбия. Дед написал. Надеюсь, что письмо не ушло дальше почтового ящика.
А когда что-то перегорало, дед снимал деревянный корпус, вытаскивал потроха своей таратайки, так иногда мама презрительно называла этот реликт, и начиналось то, что было мне интересно. Мы с дедом или перематывали сгоревший трансформатор на приспособленном для этого точильном механизме. Я равномерно крутил ручку, а дед направлял провод. Или находили сгоревшую лампу, и тогда нам предстояла поездка на толкучку в воскресенье. Толкучка была странным местом, там всегда можно было купить все, чего не найти в магазине. В том числе любую радиолампу для нашего приемника, и для телевизора «Рекорд», с которым тоже иногда случались подобные казусы. Откуда все это богатство бралось на толкучке, если его не было в магазинах? Какая разница, бралось, и это было главное.
Я осмотрел кухню. Радио на месте, но давно не работало. Дед уже не в состоянии ничего делать руками, все валится.
Боже, боже, что старость делает с людьми.
Столешницу холодильника захватила мама со своими кастрюлями. Кухонный стол выбросили, поставили на его место шкаф для ложек-тарелок. Судя по виду, его тоже кто-то собирался выбросить.
На плите стояла большая кастрюля с куриным супом и половиной курицы в нем. Мама всегда страдала гигантоманией, если готовила для меня. Надо будет заглянуть в холодильник. Подозреваю, что они с дедом не ели мяса последние полгода, чтобы накопить к моему, а теперь, нашему, приезду. Мясо и масло здесь было по карточкам уже год, наверное. Почти выполнен завет короля Генриха Наваррского, который мечтал, чтобы у каждой семьи, каждое воскресенье была курица в супе на обед. Только в воскресенье и только на обед. Правда это было в шестнадцатом веке.
Я поспешил к Вике. Будем мы есть сейчас или подождем маму?
Коридор
Был у нас котенок. Не долго. Почему-то животные у нас не задерживались. Недолго была черепаха. И совсем не было собаки, хотя я точно договаривался с мамой, что она у нас будет, я даже знал, что это будет спаниэль. Куда они исчезали? Просто их отдавали другим людям. Почему не оставляли? Не знаю. И мама не ответила тоже. Или не захотела ответить.
Котенка я очень любил, наливал ему молока в блюдце, гладил, боролся с ним. Ему это нравилось. Он меня слегка покусывал от удовольствия.
Однажды так получилось, что все куда-то должны были уйти и почему-то без меня. Дед сложил листок бумаги, перевязал его веревочкой, были тогда интересные веревочки из плотно скрученной бумаги, ими еще посылки перевязывали. Получился бант на веревке. Вручил его мне и сказал, поиграй пока с котиком, мы скоро вернемся.
Я первый раз в жизни остался один в квартире. Насколько яркие ощущения у детей. Сейчас должно случиться что-то невероятное, чтобы пробить хотя бы на тень тех чувств, которые испытывает ребенок. А тогда я просто остался один. С котиком. Что чувствовал? Потерянность, уязвимость, одиночество.
Сначала я закрыл все двери, ведущие в коридор, из комнаты, из кладовки, из кухни. От бандитов, конечно, если не понятно. А потом стал бегать по коридору с бантиком на веревочке. Котик решил, что это мышка, я видел однажды как он играл с мышкой на кухне, и стал на бантик охотиться. Как он изгибался, вставал на задние лапы и внезапно кидался на добычу, пытаясь зацепить бантик когтями! Но я вовремя успевал его выдернуть и бежал в другой конец коридора. Котик за мной. Увлекшись я забыл и про потерянность, и про одиночество, и про беззащитность. И про бандитов, которые могли залезть в большую комнату через балкон и украсть меня.
Может быть с тех пор ненавижу ощущение безысходного одиночества и стараюсь из него выбраться, если оно вдруг, по недосмотру, засасывает. Котик научил как. И, тем более, избегаю тех, кто в нем живут всегда. Они мне напоминают русалок, которые затаскивают неосторожных и доверчивых в свой омут.
Всего год назад я резко порвал с девушкой, на которой целый месяц хотел жениться, и даже писал об этом маме. Серьезное было намерение. А всего-то спела она мне популярную тогда грустную песню Кикабидзе «Вот и встретились два одиночества, развели у дороги костер». Увлеченность мгновенно как рукой сняло. И толком объяснить бедной несостоявшейся невесте, почему вдруг я резко сделал вираж в сторону, было невозможно. Она никак не могла понять связи безобидной лирической песни и моей внезапной перемены.
Сколько было таких хороших людей в моей жизни, которым я доставил боль по непонятной для них причине.
Гостиная
Сквозь шторы я вошел в гостиную.
Вот здесь, где сейчас шифоньер, стояла бабушкина кровать. Я любил залезать под теплую волчью шкуру, прижаться к бабушке и слушать ее сказки. В том числе и про этого волка, который пришел, чтобы бабушку скушать, но дедушка его застрелил из своей двустволки.
А еще она мне рассказывала про очень доброго дядю, которого злые люди распяли за его доброту. Причем распятие я понимал довольно своеобразно. Я полагал, что его положили в деревянный упаковочный ящик в виде креста, закрыли крышкой тоже в виде креста и начали крышку заколачивать гвоздями. Я прекрасно знал, что когда заколачивают ящики, от посылок, например, то гвозди обязательно острием вылезают из дерева, поэтому не удивлялся, что гвозди впивались в упакованного дядю и доставляли ему нестерпимую боль. А потом его в этом ящике зарывали в землю, и ящик назывался гроб господень.
Когда я увидел, как выглядит распятие на самом деле – растерялся.
А еще я понял, наконец, как появился на свет. Родился я в очень темной комнате, непонятно в комнате ли, в общем в кромешной тьме, похожей на рентген кабинет. Это сейчас рентген кабинет выглядит как обычная комната, а рентгенолог устанавливает в аппарат фотопластину, помогает встать или лечь как нужно, а потом убегает в защищенную комнату и нажимает там на кнопочку, выплевывая на пациента мизерную дозу излучения. Тогда все было по-другому. В абсолютно темной комнате рентгенолог долго крутил раздетого пациента руками в холодных резиновых перчатках, детально рассматривая его внутренние органы на таинственно флюоресцирующем экране. Опасность? Какая опасность? Наверняка был какой-то норматив, который позволял так делать.
Итак.
Была абсолютная тьма, в которой слегка гудел какой-то аппарат. Сверкнула искра. И появился я.
Разумеется, бабушка всего этого не рассказывала, она рассказывала что-то свое и про Спасителя, и про таинство рождения, и про божественную тьму. Что при этом рисует себе ребенок она не представляла. И что ребенка ждут жесткие разочарования от того, что все окажется не так, как он нарисовал, тоже не знала.
У противоположной стены, где сейчас диван, стояла дедушкина кровать, а небольшое пространство стены между кроватью и дверным проемом называлось – угол. Не в том смысле, что там был угол, а в том смысле, что меня туда ставили, когда нужно было поставить в угол.
Мама рассказывала, что у нее в детстве был такой-же угол для наказаний, который углом не был. Дед написал на стене – ОГПУ. И туда ставили маленькую маму или ее брата, когда уж очень сильно расшалятся.
Шутить с опасными словами нельзя. Девальвация смысла не делает того, что кроется за ними менее страшным.
Проходили мы на уроке природоведения великие стройки первых пятилеток. В том числе в учебнике была фотография канала имени Москвы. Я поднял руку и гордо сказал, что мой дед строил все каналы, и канал Москва-Волга, и Беломорканал, и канал Волго-Дон. Учительница обрадовалась и предложила, чтобы он в классе поделился воспоминаниями о своей причастности к великому прошлому. Но когда дед об этом узнал, его реакция была совершенно неожиданна. Руки суетливо перебирали бахрому скатерти, выражение глаз стало затравленным. Наконец он сказал - у меня нет книг об этих стройках, не могу ничего рассказать, не готов.
Деда, попросил я, еще не веря, что все сорвалось, расскажи, что ты сам видел, как жил, это же очень интересно.
Но дед уже пришел в себя и категорически сказал нет. Извинись, скажи, что дед никогда с лекциями не выступал и просто не знает, о чем рассказывать, чтобы школьникам было интересно и познавательно. Учительница по учебной программе расскажет гораздо лучше.
Так я узнал, что не все услышанное в семье можно открывать кому попало.
Вика рассматривала фотографии, развешанные на стене.
Кто это?
Я пошел к ней, привычно обходя место куда могла упасть люстра. Люстра висит уже другая, легкая, но привычка осталась. У нас долго с потолка свисал провод с лампочкой, как во многих тогда квартирах. Однажды дед принес большую картонную коробку с люстрой. Мама с бабушкой сначала обрадовались, но, когда дед разложил содержимое на полу и стал собирать, начали его ругать. Люстра получалась очень тяжелой. Плафоны из толстого стекла, декоративный каменный круг в центре. Мне было категорически запрещено даже приближаться к тому месту, куда она могла упасть.
Она так и не упала, а позже была заменена на более современную и легкую, но привычка обходить запретный круг осталась.
Это дедушка в молодости, бабушка в молодости.
Бабушка – красивая.
Да. Один ее кавалер даже топиться побежал, когда она вышла замуж за деда. Не успел.
А это, я с мамой в детстве, я с мамой лет в четырнадцать, я с дедом на лыжах, я с дедом на коньках.
А папа?
Папы не знаю.
Умер?
Нет, и даже алименты платил исправно. Но его не было.
Мама очень и очень одинока. До слез ее жалко и обидно за нее. Хотя вроде бы подруг у нее много. Одиночество бывает не от того, что человек один. Человек всегда один. Но один - не обязательно одинок. Одиночество – это неспособность подключить свой штеккер к мировой телефонной сети, что ли. Ты не просто один, ты замкнут сам на себя, страдаешь от этого, пытаешься манипуляциями с чувством долга, а то и прямым давлением, затянуть кого-нибудь в свой круг. Но по непонятной тебе причине, от тебя только бегут. Ты же их бегство воспринимаешь как предательство. А нормальные отношения там, за пределами твоего контроля воспринимаешь как происки врагов, подкупивших, перевербовавших и настроивших против тебя.
Все прекрасно понимаю, ломало её изрядно.
Но понять и простить – разные вещи. Сострадать и быть готовым помочь - это одно, а следовать ее непререкаемым представлениям о том, что является жизненно необходимым и полезным, исключительно для меня, - это другое.
Я резко развернулся и пошел в спальню. Мама заботливо приготовила пачку постельного белья для нас. Положила на стул. Так всегда. Заботливо запаслась продуктами, заботливо сварила куриный суп, мой любимый. Может быть на этот раз все получится, и мы не поссоримся через два-три дня, как это постоянно бывало последние годы?…
В замке входной двери послышалось легкое царапанье металла о металл. Это мама пыталась попасть ключом в фигурную замочную скважину.
Мама, позволь тебя просто любить! Не по мобилизации и принуждению. Не отдавая долги. Просто!
С легким позвякиванием и скрипом замок входной двери стал открываться.
Эпилог
В этот момент планета Земля находилась в той неповторимой точке своего вселенского движения, которая называется 11 мая 1983 года.