52. Впечатления.
Разберем тему впечатлений. При всей своей внешней
невинности и эстетичности, эта тема настолько глубока, что при ее
анализе можно выявить все нити и сочленения нашей собственной
душевной жизни. Тут нужно вглядываться или вслушиваться в слова.
Они, к сожалению, теряют свой метафизический заряд. Впечатление.
То есть то, что запечатлено. То, что запечатлелось. Мы же обычно,
употребляя слово «впечатление», имеем в виду какое-то ментальной
содержание. И теряется полуфизический чувственный оттенок
запечатления. Импрессия, запечатление, то есть не просто наши
представления, - что-то особое. И вот когда Пруст употребляет это
слово, он всегда говорит, что такого рода впечатления (пока мы не
знаем – какого; какая-то особая категория вещей, называемых в-
печатлениями) были как бы залогами, или заложениями, фундамента
действительной жизни. Непонятная фраза. Но если метафорически
себе представить, то… как бы шепот или шелест какой-то ткани, или
слышимый нами шелест ткани действительного строения жизни.
Повторяю: представьте себе, что есть какое-то действительное
строение жизни, отличное от того, что мы видим. Обычно мы его не
видим: мы глухие и слепые по отношению к действительному
строению нашей жизни. Или к жизни вообще. Мы видим все остальное
и слышим все остальное, но действительного строения, или ткани
жизни, мы не слышим и не видим.
Есть какие-то привилегированные моменты, называемые
впечатлениями, которые доступны нам, слышны нами – шелест этой
ткани. Вот она шелестит, и шелестит этими впечатлениями. Это может
быть что угодно – пирожное, три колокольни, цветок и т.д. Все это –
будь то цветок, три колокольни – есть нечто, что под видом
колокольни, под видом цветка, что-то говорило мне. То есть это не
есть впечатление от колокольни самой по себе, не есть впечатление
от цветка самого по себе, а какой-то цветок и – впечатление от него,
какая-то колокольня и – впечатление от нее, такое, что нечто под
видом цветка, колокольни нам предстает. Это «нечто» есть
разбросанные там и сям, по ходу жизни, куски фундамента
настоящей жизни. Или услышанный нами шелест действительного
строения жизни.
Роман Пруста представляет собой как бы роман мотива,
непонятный, чарующий, до конца самим автором не расшифрованный,
но он звучит, звучит и охватывает собой внутреннюю бесконечность
душевной жизни и бесконечность развития освобождающейся
души. Души, которая освобождается от этого мира и вступает в
мир настоящей жизни по пути расшифровки впечатления.
Если впечатления тебя не тронули и ты в них ничего для себя не
распознал то ты, как пишет Пруст: «..как будто только что потерял
друга или умер перед лицом самого себя…» Я цитировал вам
Гумилева: «О, как божественно соединенье созданного друг для
друга!» Значит – какое-то устройство; есть вещи, созданные друг для
друга, и весь путь состоит в том, что они должны воссоединиться. Для
этого они должны встретиться, но, даже встретившись, они могут не
воссоединиться, если мы не работали. Так что это значит? Это значит
– потерять часть своей души, умереть по отношению к самому себе,
позволить уйти части самого себя в небытие. А небытие есть смерть.
53. Классическая душа.
Дело в том, что закон душевной жизни состоит в следующем:
мы живы, если держим живыми других. Я же вам говорил в
прошлый раз, что если мы воскреснем, то воскресаем мы в этой
жизни. Точно так же мы воскрешаем других. Но дело в том, что мы не
только других воскрешаем. Держа живыми других, мы живы сами. И
только так мы можем жить.
А теперь приступим к сути дела. В прошлый раз я сказал, что мы
как живые существа в наших попытках жить осмысленно и свободно
находимся в той же самой точке, имеем перед собой те же
препятствия, те же проблемы, что и на рубеже веков. В этом контексте
имеется в виду состояние классической души. Классическая душа,
или то, что я называл внутренним человеком, или универсальный
человек, полностью живой и здешний человек Весь живой и весь здесь
– этот человек родился на волне Возрождения (европейского
Ренессанса). И чтобы было ясно, о чем я говорю, - струна вокруг
которой душа эта существует, звучит следующими словами: что бы ни
было, ты можешь! Или, иначе, - тебе не нужно, чтобы весь мир был
хорошим, для того чтобы самому быть хорошим. Чтобы ты
чувствовал себя прекрасно, ты не требуешь, чтобы в мире вокруг тебя
были цветы. Пусть будет бензин, из бензина можно. Что бы ни было,
я могу. Это очень крепкий желудок – классическая душа. Она может
переварить все. Царящую вокруг несправедливость, несчастья, беды и
т.д.
54. Мужество невозможного.
Классическая душа предполагает мужество, конечно. Это
мужество я определил словами – мужество невозможного. Мужество
вне каких-либо благонамеренных мироустроительных идеологий,
которые всегда предметны. Которые всегда предполагают насыщение
среды хорошими предметами, чтобы человек был хорошим. В
классической душе этого не может быть. И если вы возьмете любой
текст Декарта вы там увидите четкое биение этой струны. Стояние
человека один на один с миром и убеждение, что есть какие-то тайные
пути порядка, которые держатся на мужестве невозможного.
Невозможное – не существует никаких механизмов, которые сами
собой, независимо от твоего усилия и твоего мужества, что-то в мире
обеспечивают. В мире нет предмета, перед которым можно было
упасть на колени и сказать: «Вот это – верх совершенства! Это
прекрасно!» Философы считают, что в мире вообще нет предмета,
указывающего на высший смысл. И соответственно нельзя ожидать,
требовать, что я буду стремиться к высшему смыслу, только если вы
покажете мне в мире такой предмет, который был бы носителем этого
смысла и реализовал бы его. Этого требует неклассическая душа.
Или, условно назовем ее, «женская душа». Классические души этого
не требуют, они могут только считать – что бы ни было, ты можешь.
Пруст называл это экспериментальной верой.
Очень удачный образ вьющейся веревочки. Есть какие-то вещи,
с этой веревочкой связанные, с помощью которой мы что-то
расшифровываем и можем понять или не понять. Есть какие-то
запреты и есть какие-то разрешения. Есть какие-то места и тупики, в
которые мы сами себя загоняем, пытаясь расшифровать. Скажем,
явная веревочка – мы начинаем расшифровывать… мы пытаемся
вспомнить, какое же выражение лица было у моей возлюбленной,
когда она сказала эту фразу. И очень существенно вспомнить это. И
ревность настраивает свои антенны на то, что бы это вспомнить. Ведь
это было сказано и физический след этого должен бы остаться. Но
нет, вспомнить нельзя, потому что запоминал любящий. Тогда, там,
когда это происходило. А любящий устремлен вперед. И отсекал все,
что рядом происходило. А когда потом он хочет вспомнить, вся
информация потеряна. То есть нельзя быть одновременно и там и там.
Так же, как, будучи живым, я не могу представить себе, как я умру,
хотя я все время это делаю. Но это все ложь. Потому что вся ситуация
изменится, а я не обладаю элементом этой ситуации в моем
воображении. В моем воображении я не могу себе этого представить.
Необратимый процесс, в котором реализация одной возможности
исключила другую. А потенции человеческой жизни богаче, чем
реализованные возможности. И это будет одной из основных наших
тем – насколько смерть является условием того, чтобы жить. Ведь
сколько нужно сил, чтобы жить всеми сторонами нашего существа, и
этих сил может не хватить. В том числе еще и потому, что в
социальном пространстве и в культурном пространстве вокруг нас не
существует готовых форм, которые не приводили бы к
недоразумениям, к непониманию, таких форм, чтобы мы могли
осуществлять все наши потребности или наши потенции, не убивая их
в себе. Приведу слова Пруста: мы всегда кончаем тем, что живем с
женщиной, которую не любим, или со страной, которую не любим, или
с женщиной, которая воплощает в себе целую страну. В данном случае
смерть каких-то потенций является просто условием, чтобы мы могли
дальше жить. Или – можно сказать так: смерть наших способностей,
желаний, состояний является проявлением самих же сил жизни. Чтобы
жить дальше, мы должны в себе что-то убивать. Сказав «убивать», я
тем самым ввел тему существования каких-то пропорций в мире и в
нашей душе. Или чего-то неделимого. Ну а сейчас переведем дыхание
и возьмемся за эту сложную вещь.
55. Континуум мысли.
Мы знаем, что у Пруст роман начинается с образа
просыпающегося человека. Так вот индивид просыпается, и мы
понимаем, что просыпающийся индивид, во-первых, не имеет
психологических характеристик, не имеет антропологических
характеристик, человеческих характеристик пока никаких у него нет, и,
во-вторых, он явно просыпается как часть какого-то индивида – не
самого себя как индивидуального человека, а как индивида в том
смысле как в море, как стихии, или воде, как стихии. Некое
индивидуальное целое, внутри его есть элементы, а вне его – это
мертвые части. И здесь мы сталкиваемся с тем, что я назвал
неделимостью или существованием каких-то пропорций в устройстве
и мира и нас самих. И, чтобы пояснить существование этого
неделимого или неизменного, я сделаю следующий шаг. Ну, ясно,
конечно, что мы сталкиваемся, хотя это слово не употреблялось, с
бесконечностью. Мы сталкиваемся с тем, чего нельзя начать.
Поэтому я сказал: мы просыпаемся как части индивида или целого.
Нельзя начать, например, историю. Странная фраза. Но это
установленный факт, точнее, закон. Историю нельзя начать: она или
есть, или ее нет. Для себя воспользуйтесь евангелической
метафорой: как посолить соль, если ее нет? Можно ли посолить соль?
Соль или есть, или нет ее. Нельзя посолить соль. Потому что, чтобы
посолить соль, нужно иметь соль и т.д. Задайте себе вопрос: можно ли
начать мыслить в абсолютном смысле слова? Нельзя начать
мыслить. Если уже не мыслил, начать мыслить нельзя. Мыслим,
если уже мыслили.И именно в этом смысле слова человек
просыпающийся, то есть просыпающийся к сознанию, не начинает
сознания в абсолютном смысле слова. Он просыпается как часть уже
существующего сознания.
Иными словами, когда мы оказываемся внутри того, чего нельзя
начать, то в нашем эмпирическом сознании, которое есть
психологически у каждого человека, начинаются изменения и
смещения. Куда-то смещается (и изменяется) наше сознание. К чему-
то смещается. К какому-то центру. Мы уже можем смутно угадывать,
что центром может быть точка равноденствия, о которой я говорил.
Эти смещения в нас происходят в сторону того, что стоит на месте и не
проявляет себя соответствиями.
Когда мы что-то хотим сказать, то сказанное нами сразу
существует множественно. Или, как философы выразились бы, в
континууме ( в непрерывности). Есть континуум мысли, или
континуум состояния. Как только мы начали мыслить, мы сместились к
тому, что у нас есть, что неподвижно стоит и проявляет себя в нас,
когда мы движемся, в нас, движущихся соответствиями. Мы начинаем
совпадать с Мандельштамом, Прустом, Данте,Декартом и т.д.
Дело в том, что если бы не было такого устройства, то наша
жизнь была бы хаосом и наша психика была бы распадом и
патологией.
Платон в свое время говорил, что если бы каждый раз
рождалась новая душа, то все было бы хаосом и распадом.
Совершенно непонятная вещь. Ясно, конечно, под душой он не имеет
в виду душу, присущую каждому отдельному человеческому телу, он
имеет в виду какую-то более крупную единицу. Но самое главное, что
Платон имеет в виду:воспроизводится нечто соответствиями –
через них, воспроизводится какое-то число индивидов. Или душ, как
говорит Платон. Или некоторых неделимых единиц. Неделимость
означает, что что-то есть в максимуме, то есть по всему глобальному,
за наши пределы уходящему пространству, и есть в минимуме, то есть
в маленькой точке здесь. Все большое есть и в малом.
56. Социальный пример содержания большого в малом –
проблема эвтаназии.
Итак, социальный пример. Я специально привожу такие
примеры, потому что моя задача, в конце концов, как и ваша, - жить, а
жить можно только мысля. То есть имея определенный взгляд, или, как
говорил Пруст, стиль. Вы знаете, что существует в медицинской этике
запрет на убийство смертельно больных. Так называемая эвтаназия.
Убийство из сострадания. Доказуемо, и для нашего глаза,
нравственного и физического, совершенно достоверно ясно, что
человек так безысходно физически страдает, что было бы морально
допустимым убить человека. Освободить его от этих невыносимых
страданий. Медицинская этика это запрещает. Запрет чисто
формальный. В том смысле, что по содержанию ваш человеческий
глаз в каждом конкретном случае говорит, что можно помочь ему
умереть. Он же нас просит об этом. А запрет существует. И мы что –
должны нарушить запрет, подчиняясь голосу нашего взгляда, который
видит факты? Конкретное содержание требует этого. Философ же и
любой развитый человек будет на стороне запрета, а не на стороне
содержания. То есть будет на стороне формы, а не на стороне
содержания. Почему? Во-первых, мы не знаем, не будучи в состоянии
проследить все связи мироздания, мы не знаем, с какими элементами
сцепится акт убийства человеческого существа. А не знаешь – не
вмешивайся. Во-вторых, самое главное: мы не можем и не имеем
права создавать прецедента того, что на основе точного знания можно
убивать. Потому что знания взаимозаменяемы. Здесь я точно знаю,
что человек безысходно страдает и можно его убить, но это знание в
принципе ничем не отличается от знания другого, который твердо
знает, что еврея можно убить. Проведите мне разницу между одним
знанием и другим… Не проведете принципиальной разницы.
Следовательно, убиение безысходно страдающего человека на основе
знания ( ведь основа какая? Я знаю, что он страдает) исключено. И вот
основа исключения, то, что я назвал формой, и есть неделимое. То
есть то, частью чего являюсь я сам. И сейчас я это поясню с другой
стороны этого же примера. Скажем, кто-то скажет, что нужно убивать
неполноценных людей, больных людей (сейчас я уже отвлекаюсь, от
тех страдающих, убийство которых есть несомненный акт милосердия,
казалось бы). Вы знаете, что существуют такие теории. Они
периодически имеют то медицинское основание, то расовые критерии.
А есть и социальные теории такого рода. Есть целые классы, которые
по каким-то критериям могут быть неполноценными, и их нужно
убивать. Но посмотрите, что здесь происходит? Дело в том, что быть
больным – и в этом смысле рисковать смертью, болезнью – есть
неотъемлемое право человека.Если вы покуситесь на это право
другого, вы отнимете его у самого себя. Я уже отвлекаюсь от того, что
невозможно провести границу между другими и собой, - что сегодня вы
начнете на твердом основании, скажем, убивать сумасшедших как
ненужных или цыган как лишних, и т.д., а потом кто-то вас объявит
цыганом или сумасшедшим – я отвлекаюсь от этого, я просто беру
сейчас только одну важную для меня сторону. А именно: право на то,
чтобы быть больным, то есть право страдать, рисковать и умирать
самому ( а больной умирает сам, неполноценный страдает сам и
умирает сам) есть неотъемлемое и неделимое право человека. И
покусившись на него там, я убиваю его в себе. Это неделимо. Одно.
Это возвращается ко мне. Древние называли это гармониями. Разные
были для этого слова. У Пруста – деревья обращены ко мне, они
возвращают мне часть моей души, я ее должен услышать, а не
услышав… часть моей души умрет. И тот, кто просыпался, если
просыпался, то просыпался как часть этого неделимого. И миры
возвращались в свои орбиты, но уже не на орбиты привычки, а на
орбиты подлинной жизни, после проделанной тобой работы. Работы
под знаком молнии.
Значит, есть человеческие состояния, в которых все большое
присутствует в малом и малое присутствует в большом. Неделимо.
57. Судьба.
Что есть в нашей жизни такого, чего вы не можете не видеть?
Вот то, чего вы не можете не видеть, есть то, что можно назвать
судьбой. Потому что вокруг того, чего вы не можете не видеть, и будут
кристаллизоваться эмпирические события вашей жизни. К этому ядру
будут притягиваться люди, случаи, даже автомобильные и уличные
происшествия т.д. Это называется судьбой. Это же есть то, что
называл классической душой. Теперь я называю это метафизическим
писателем или метафизическим поэтом. Так это есть способность
жить, во-первых, светлыми радостями мысли, потому что то, чего ты
не можешь не видеть, есть мысль и радость. В любом горе есть
радость. Когда ты видишь то, чего ты не можешь не видеть. И ты
видишь сплетение – чего? Тайных путей порядка. Этот шелест ткани,
действительной ткани жизни.
Чаадаев называл мучением тайной времени. Человек мучается
тайной времени. Или, я уже говорил об этом, тайными путями порядка.
Это одно и то же. И писал Пушкину в 1829 году: «Мое пламеннейшее
желание, друг мой, - видеть вас посвященным в тайну времени».
Значит, быть посвященным в тайну времени – это мыслить,
углубляясь в смысл. В смысл шепота или шелеста ткани.
58. Закрепление сказанного выше.
Теперь закрепим пункты – о соответствиях я сказал: примеры
соответствий мы уже имели в нашей собственной работе, потом я
напомнил вам соответствие в самом предмете, рассказав о том, что
есть нечто неделимое, частями которого мы просыпаемся, если
просыпаемся. То есть если мы мыслим, - потому что мы просыпаемся
внутри мыслящего. Если мы историчны, то потому, что – внутри
истории. Историю начать нельзя. Кстати, Чаадаев, считал, что Россия
неисторична, потому что историю начать нельзя. Сами рассудите. Но
вопрос осмысленный ( я не случайно говорил, что Чаадаев
единственный мыслитель 19 века в России). Значит, мы имеем то, что
называем непрерывностью. А непрерывность есть то неделимое, о
чем я только что говорил. Эта непрерывность, мы теперь понимаем,
скрыта. Она скрыта за последовательностью, которая тоже нам
кажется непрерывной, эмпирической последовательностью нашей
жизни. Но мы уже знаем: то, что – внутри этой непрерывности, или
этого неделимого, живо, а то, что выпало из нее, - мертво. Вспомните,
что я рассказывал вам о вечно длящемся акте. То, что внутри его или
приобщено к некоторой вечной активности, живо. Но мы, наверное,
приобщены к нему перемежающим образом. И разделены – между
моментами приобщения есть целые, как сказали бы французы, пляжи
выпадания. Или рассеяния. И, значит, я повторяю: эта
непрерывность, действительная непрерывность, скрыта под
видимой непрерывностью нашей жизни. С другой стороны, мы
имеем то «я», которое я называл абсолютным. Или то «я», которое
есть часть неделимого, то «я», которое не позволяет мне убить
безысходно страдающее существо, хотя я знаю, что убийство его было
бы для него милосердием. И тот субъект, который не может этого
сделать, есть то «я», о котором я говорю. И мы имеет – имея это
неделимое – бесконечные объекты, которые характеризуются тем ( я
сказал «неделимое», а теперь переведу на другой язык), что в них
смыслы завершены. Я приводил пример «неделимого» на материале
– можно ли убить или нельзя убить, а сейчас я переведу это на язык
причин. Когда я что-то или кого-то убиваю, то мотив мой строится в
терминах причин. Я убиваю потому-то. Все эмпирические причины
бесконечны. Одна причина сменяет другую. На каждую причину
найдется другая, противоположная, и т.д. Скажем, на причину
убивать еврея найдется причина не убивать еврея. Чем интересны те
объекты, которые я назвал бесконечными и которые расположена в
ядре нашей жизни? Тем, что там все причины учтены. Там ответы
существуют на все возможные причины. Например, запрет,
содержащийся в эвтаназии (убийство из милосердия), содержит
ответы на все причины. Почему? Да потому, что он есть элемент
способа производства смысла вообще. Если устранить этот элемент,
то все способы производства человеком смысла, которые содержат в
себе термины убийства, эвтаназии и т.д., разрушатся вчистую. Они
вернутся к тебе разрушением твоей сознательной и языковой жизни,
то есть это абсолютные вещи или бесконечные объекты. Или
завершенные смыслы. Они содержат в себе учет всех причин. Все
причины учтены. (Заповедь - «Не убий!» - этот объект М.Ч.). К ним, к
этим объектам, невозможно что-либо добавить, ничего не может
добавится. И, кстати это и есть определение бесконечности.
Бесконечно то, к чему нечего нельзя добавить и по отношению к нему
все всегда не то. Всегда меньше.
59. Потеря самого себя. Экстериоризация внутреннего
существа.
И еще один термин, который у нас промелькнул, - термин «вне».
Я сказал в одном контексте, что психология, о которой мы говорим, -
вне субъекта, вне самого субъекта. И сейчас мы это тоже закрепим
метафорой.
Я ведь все время иду к тому, чтобы описать вам некоторое ядро
нашей жизни, которое есть некоторая полнота, или – полностью
оживленная и здешняя сознательная жизнь. Что перемежающимся
образом существует в некоторой скрытой непрерывности. А в нашей
реальной жизни мы то впадаем в эту первую, действительную, то
выпадаем из нее. Не случайно в медитативных философиях и в
религиозных медитациях существуют термины «рассеяние» и
«собирание». Но никогда не предполагается, что может существовать
человек, эмпирический, реальный, конкретный человек, который может
быть всегда собранным. Такого не существует. И не может быть в
мире. В древней символике змея была символом полноты или полной
собранности сознательной жизни. Змея, кусающая свой хвост. Это
есть символ. Перед этим я сказал: вне. Не внутреннее человека – то,
что мы называем внутренним миром, какие-то богатства нашего
сердца и т.д., - а вот что-то, что есть и внутреннее и в то же время есть
вывернутая наша внутренность.
Я действую на свое прошлое. На прошлое можно подействовать
таким образом, что, возвращаясь в потоке времени, не суметь
воссоединиться с самим собой, теперешним, который действовал на
это прошлое. Потерять себя. Уловили? Так вот, эта штука записана
вне какой-либо фантастики у Мандельштама, который знает опасность,
или свойство, этой операции. У Пруста она называется операцией
экстериоризации, или движения изнутри вовне.Некая машина времени,
которая подействовала на прошлое, создала такую линию времени, в
которой субъект не воссоединился с самим собой. Это каждый раз –
опустошение, полная экстериоризация внутреннего существа.
Мандельштам мог это прочувствовать:
Образ твой, мучительный и зыбкий,
Я не мог в тумане осязать.
«Господи!» - сказал я по ошибке,
Сам того не думая сказать.
Божье имя, как большая птица,
Вылетело из моей груди.
Впереди густой туман клубится,
Очень образно можно себе представить. Так вот,
экстериоризация у Пруста осуществляется именно таким образом…
И пустая клетка позади.