43. Сознание есть место и время этого места.
К тем словам, которые у нас уже были, прибавились еще кое-
какие слова, не все, конечно, понятные, - скажем, «тоска»,
«страдание», «труд жизни», «отстранение». И хотя ни одно из этих
слов не говорит о времени, но они в действительности содержат в
себе значение времени, и в этом мы убедимся. И проблема времени,
врывается к нам своей очень странной стороной. Дело в том, что
обычно мы о времени не предполагаем, что оно неподвижно. Время
как раз есть то, что движется. То, чего мы не можем уловить, то, что
летуче, то, что исчезает. Мгновение, миг, последовательность
непрерывной смены одного другим. А в тех словах, которые я привел,
мы видим, что они имеют отношение ко времени как к какой-то
остановке. Стоянию. (Со-стоянию. М.Ч.). Я ведь не случайно применял
слово «место», когда говорил о сознании, - то, что непроходимо, оно
есть, ясно, а выразить нельзя. Я называл это сознанием. И с таким
же успехом я могу назвать это местом. Место. И время, о котором мы
будем говорить, с которым столкнулся Пруст, глубоко заглянув в
человеческую душу, есть время этого места. Или время-
пространство. Время-место. Нам это, конечно, сейчас непонятно. Но
давайте попробуем этим заняться.
44. Сознание есть место и время этого места.
Тайная химия жизни – какая-то активность, которую мы своим
мышлением и своим представлением или воображением не можем
воспроизвести в виде последовательных звеньев. Ведь все, что мы
делаем, мы делаем в последовательности. Мы говорим: есть А, А
ведет к В, В ведет к С, или А связано с В, В связано с С и т.д., но мы не
можем этого сделать по отношению – к чему? По отношению к тому,
что делает зерно. Это есть тайна жизни. То есть жизнь совершает
какой-то акт, который со стороны человека неразлагаем. Неразлагаем
по модели человечески возможного - я не могу этого сделать. Ведь
модель человеческая есть модель того, что мы можем сделать. А
мы всегда делаем, повторяю, в последовательности. Вот такому
разложению не поддается нечто, что в то же время, несомненно,
является актом. И мы не можем своей мыслью, как я вам говорил,
встать на место этого акта. А во всем, что мы понимаем, мы обычно
всегда встаем на место того, что понимаем, и воспроизводим в
своей голове в виде своего акта. Это ясно? Да? Так вот, по
отношению к акту жизни, к тому, что я называл тайной химией жизни,
мы этого не можем сделать. Она – или есть, или нет. Нечто может
произойти только в силу того, что это – или есть, или этого нет. Это же
относится и к актам человеческого понимания. Акт понимания тоже
есть тайная химия жизни, потому что – или вы понимаете, или не
понимаете. То, что я понял, может произойти только само, и это
нельзя пересадить мне в голову. Как в обучении мы строим? Мы
строим А, чтобы из А было В, а из В было С, и предполагаем, что то,
что я понимаю, например теорему, будет звеном в такой цепи.
Следовательно, к этому звену есть непрерывный переход. Переход –
от последнего звена моего обучения к тому, что произойдет в моей
голове, - как бы сплошной, непрерывный. Так предполагается. Но этого
нет на самом деле. Нельзя поставить то, что произойдет в моей голове
или вашей голове, в эту цепь. Не ставится. Понять можешь только ты
сам. Вот когда я употребляю слово «сам», то это – тайная химия.
Только какое внешнее выражение она имеет? Вот это я называл в
других планах «местом». Я – на этом месте, и потому только, что я на
этом месте, или мое понимание занимает это место, что-то
происходит, что-то есть. Других причин нет.
45. Свойства всякого смысла (понимания).
Свойство всякого смысла (понимания) в том, что он не
расположен в последовательности, и хотя он – во времени, но он – во
времени чего-то неподвижного. То есть места. Этим я хочу сказать,
что если я включен в какой-то процесс коллективной деятельности, в
которой, по определению самой науки, совершается следующий акт: я
делаю что-то в предположении, что завтра кто-то другой придумает
лучше, то тем самым я все время устремлен в будущее. Я все время
как бы с поднятой ногой. И представьте себе, что я умираю. Смысла
сегодня нет, смысл – только завтра. И вдруг я умер до завтра. Тогда
жизнь моя бессмысленна. Почему бессмысленна? Потому что смерть
бессмысленна. В каком смысле смерть бессмысленна? Она - обидная
случайность, нелепость и абсурд, - почему? В структуре сознания,
которое стоит с «поднятой ногой», все время – впереди. Значит,
смерть – обидная случайность, которая подкосила меня. Вот,
представьте себе – р-р-раз – скосило и… но если я располагал свою
душевную жизнь в такой последовательности, то смерть, будучи
абсурдной, нелепой случайностью, делает бессмысленной и жизнь.
Поскольку сегодня в ней не было смысла. Смысл в ней предполагался
только завтра. Значит, наша душевная жизнь в той мере, в какой
она производит смыслы, устроена иначе. Не так смыслы
существуют. То есть смыслы не существуют в
последовательности прибавления одного к другому, так, что
сегодняшнее получает смысл только обратным светом от
завтрашнего. (сосредоточьтесь, это очень важно!)
46. Свойство человеческой морали и нравственности.
К примеру, эта структура действует и в нашем социальном
мышлении, моральном мышлении. Вот представьте себе, что мораль
зависит от успеха социального дела, в котором мы участвуем в той
мере, в какой мы имеем официальные слова и официальные доктрины
для построения такой морали, - морально то, что служит чему-то, так
ведь? Но то, что служит чему-то, станет ведь не сегодня, а завтра (по
определению – мы строим светлое будущее). Так вот, если смысл
сегодняшнего выявится или появится, родится только от того, как и
когда будет это светлое будущее, то, простите, тогда мы –
безнравственные существа сегодня Независимо от того, совершаем
мы эмпирические злодеяния или не совершаем. У нас просто нет
структуры нравственности. А поскольку она у нас все-таки есть, то это
говорит о том, что действительная нравственность по своей
структуре расположена (если она есть) иначе. Она не
расположена таким образом во времени, в последовательности.
47. Время как последовательность, время как Миг, время
как место человека.
Теперь мы понимаем, что есть две разные вещи. Есть время как
последовательность, а есть время места. Время – миг. Наше время
есть миг, но очень странный – внутри которого умещается целый мир.
Время евангелической молитвы есть миг – на малое время есть свет с
нами. И все, что есть, все, что с нами будет, помещается внутри этого
времени – здесь и сейчас. Древние говорили: hiс et nunc.
И вот в этой точке, где мы оказались – здесь и сейчас – я
повторяю, все это относится и к восприятию и к творчеству. Почему?
Да потому, что любое наше деяние содержит в себе
последовательность актов. Я подчеркиваю: последовательность
актов. А я утверждаю (вслед за Прустом) нечто существенное в моем
понимании должно произойти (если только произойдет) независимо
от этой последовательности.
Сейчас я еще с другой стороны попытаюсь пояснить. Вы
прекрасно знаете, что самая большая загадка для человека – это он
сам. И, разгадывая эту загадку, человек кое-что соображал, потому что
жить-то надо было! То есть жить так, чтобы можно было уважать себя.
Не просто жить, а еще и сохранить какое-то отношение к самому себе.
Я вам приведу странную цитату из Мандельштама:
Пусть имена цветущих городов
Ласкают слух значительностью бренной,
Не город Рим живет среди веков,
А место человека во Вселенной.
Им овладеть пытаются цари,
Священники оправдывают войны,
И без него презрения достойны,
Как жалкий сор, дома и алтари.
Значит, в месте, в котором мы находимся, а его можно назвать
местом человека во Вселенной, его можно назвать местом сознания,
его можно назвать временем как остановкой, стоящим мигом, - так вот,
в этом месте я сегодня не могу быть доблестным, потому что был
доблестным вчера. Вчера, допустим, я был доблестным. Что это
значит? Ну, совершили мы что-то. Что-то сделано. «Сделано» - всегда
конкретно, обладает «значительностью». Но Мандельштам добавляет:
«бренной». Сделанное, во-первых, уйдет, и, во-вторых, к нему
относится лик времени как последовательности. Не Рим живет, а
место человека. Рим погибнет. Все сделанное погибнет Поверните
эту мысль, - но если что-то есть сейчас, скажем, тот же Рим, то не
потому, что он был вчера.
Пруст говорил, что тот, кто обращает внимание на факт, рискует
не увидеть законы. А увидеть закон – значит остановить
бесконечность. В каком смысле? А в том, что факты, если я вижу
только их, бесконечны. На один факт есть всегда другой факт, и все
факты истинны.
Значит, мы имеем уже два понятия времени. Закон
предполагает способность увидеть место. То есть нечто неподвижно
расположенное. Механизм прошлого стоит, он на месте, он
неподвижен. Это есть время в смысле времени-закона или времени-
мига. А эмпирическое время есть дурная бесконечность. Дурная
бесконечность фактов. Значит в этой точке, я повторяю, не может
быть, чтобы что-то было сейчас. Но то, что будет сегодня, будет не
потому, что было вчера. Нужна – что? –живая сила. Возрожденная
живая сила. Нужно место человека во Вселенной, а не построенный
Рим. Ведь Мандельштам говорит: «и без него презрения достойны». То
есть без того, чтобы в мире случилось возобновленное живое
человеческое состояние, без этого – «презрения достойны, как жалкий
сор, дома и алтари». Сколько угодно можно молиться перед алтарем –
ничего не будет. Если нет чего-то другого. А это «другое» не только не
имеет прошлых причин, оно вообще причин не имеет.
48. Феномены добра, зла и понимания.
Я возьму сразу два феномена – понимания зла и добра. Начнем
с добра. О добре я скажу очень коротко, потому что это само собой
разумеется и вы сразу поймете. Вот мы говорим: человек стремится к
добру. Вся философия, с того времени как она появилась, убедилась в
том, что невозможно пояснить факт доброты или факт стремления к
добру никакими соображениями и интересами. Ни интересами
выживания человеческого рода, ни интересами целесообразности.
Никакими мотивами – практическими и психологическими. Скажем,
психологическим мотивом удовольствия или неудовольствия. Нет,
дурная бесконечность получается. Можно одинаково доказывать, что
добро приносит неудовольствие или делание добра приносит
удовольствие. Тут ничего не докажешь. Точно так же – для чего добро?
Не получается никаких доказательств. И ход, очень простой, который
сразу поясняет феномен: человеку, чтобы стремиться к добру, нужно
уже иметь его в себе. Стремление человека к добру есть
выражение действия какой-то силы, которая к самой себе
стремится. Она – есть, или ее нет. Внешних причин для этого быть
не может. Более того, вообще нет причин. Причины есть для зла, а
причин для добра нет. Почему? Какова может быть причина добра?
По определению, в области добра, то есть нравственности, для него
нет никаких причин. Или нет других причин быть нравственным. Я
нравственен – и все. Без причин. А если есть другие причины, то это
уже философское утверждение – если есть причины, то мы вообще
вне сферы нравственности. Другой какой-то феномен. Уже не феномен
морали: феномен морали очерчен явлениями, в которых нет причин
для морали. Вот там, где нет причин, там мораль. Если – ни почему, то
там есть совесть. Но ведь вы на своем языке то же самое говорите –
например, какая-то затруднительная ситуация, вы описываете,
наблюдая картину человеческих поступков, и классифицируете их:
этот поступил так, потому что он испугался, это был голоден и потому
украл хлеб. Или этот потому-то не сделал чего-то, или сделал. Каждый
раз есть причины. Вы не замечаете, что нуждаетесь в причинах
объяснения каждый раз только в случаях аморальных поступков. А
когда вы имеете случаи морального поступка, то есть – не
объяснимого причинами, вы пожимаете плечами и говорите – ну нет,
да не поэтому, по совести просто. Значит, что вы сделали? В языке-то
записано, вы сами тысячу раз в жизни это говорите. Просто вы не
замечаете. А вы делаете – вот, по совести. В пустоте, в которой нет
причин, вы употребили термин «совесть». И тем самым вы и
употребили непричинный термин. Это ясно? Просто гений языка так
работает. Он, очевидно, умнее нас. Очевидно в пластах языка и в тех
законах, которые он диктует, есть выбор слова, выбор хода мысли,
поскольку человек возник как нравственное существо, а язык есть язык
человека. И в языке есть законы, и они – законы этого существа. То же
самое относится и к пониманию. Вот представьте себе, что вы с кем-то
выясняете отношения и приводите аргументы. Приведение аргументов
есть то же самое, что приведение причин. Аргумент-причина, которая
должна вызывать в голове другого человека, к которому вы
обращаетесь, какое-то понимание или состояние. Аргумент – та же
причина. И вы ведь твердо знаете на своем опыте, что аргументы
приводятся только в ситуации, когда исчезло взаимное понимание, и
отсутствие понимания имеет причины, а если есть понимание, то
ничего этого не надо. Когда нужно выяснять отношения и доказывать,
когда появляется образ дурной бесконечности, по которой мы бежим, и
мы заслуживаем дантовский образ бегунов, которые в аду наказаны
тем, что все время находятся в беге. И вот мы будем бежать высунув
язык, потому что доказываем, и никогда ничего не докажем. Иначе
говоря, причины, или эмпирические факты, есть только для
непонимания, а для понимания нет причин. Понимаете, неподвижное
какое-то, да? Нет у нас движения.
49. Вечный акт. Бесконечные объекты.
Вернемся к прошлой теме: очень странная непрерывность,
предполагающая вечное состояние. Некоторый вечный акт, в котором
нет ничего выполненного. Потому что все выполненное может уйти, и
уходит. Не Рим, а место человека, то есть не построенный алтарь, а ты
на волне своего живого усилия держишь все. Все, что конкретно и
выполнено, реализовано, – уходит, а ты вечен. То же самое мистики
говорят о вере: предмет истинной веры есть сама вера. Я ведь
тавтологии определяю – вот сейчас я определил веру так же, как
перед этим определил понимание. Я сказал, что понимание есть или
его нет. У него нет причин. Оно само создает пространство мыслей.
Так вот и мистик говорит, что предметом религии является сама вера,
то есть держание веры, а не какие-нибудь объекты. Я то же самое могу
сказать, по этой же структуре , о поэзии. И будет цитата из Пруста, она
звучит так: «…поэзия состоит в чувстве своего собственного
существования». Это трудно понять, потому что это находится на
пределе философских и нравственных абстракций. Пруст это опыт
проделал, но проделал, в отличие от меня, пластично – есть сюжет,
есть описание, и то, чего ему не удавалось достичь в слое понимания,
он достигал в слое изображения. Например, можно проиграть битву
мысли, но выиграть эстетическую битву. По ходу дела высечь какую-то
красивую искру поэзии. У поэзии есть материя, материя останется, ну
а сейчас мы философствуем, у нас нет никаких орудий, нет никакой
помощи, мы не можем спастись красивым словом, мы не можем на
него опереться, потому что мысль нужно довести до конца. А ее до
конца довести почти невозможно. Я возвращаюсь к определению
жизни: это есть чувство своего же собственного существования.
Но обратите внимание, что я поэзию определил точно так же. По этой
структуре. Я сказал: поэзия есть чувство поэзии. И есть ее
существование. Или – чувство поэзии есть чувство ее собственного
существования. То есть мы имеем дело с какими-то особыми
объектами. Это – условно назовем – бесконечные объекты. И с такими
бесконечными объектами мы сталкиваемся даже в области понимания.
Понимание есть бесконечный объект такого рода. Даже взаимное
понимание. И то, что это так имеет последствия для нашей жизни.
Скажем, не понимая этого, мы бесконечно будем выяснять отношения.
Вместо того, чтобы выпасть. Потому что отношения, если их нужно
выяснять, выяснить нельзя. Это – закон.
В эти бесконечные объекты у нас включено «я». То есть
стороной каждого из этих бесконечных объектов является «я» Оно не
отделимо от этой бесконечности. Теперь нам интересно, что это за
«я»? Сделаем один маленький шаг. Ясно, что «я» имеет какое-то
отношение к тому, что я называл точной равноденствия, где по Данте,
сошлись тяготение всех грузов. Или сцепились все грузы. Нулевая, как
я говорил вам, но в то же время интенсивная точка.. На чем я хочу
остановить ваше внимание? На том, что мы в действительности имеем
дело с какой-то странной длительностью или непрерывностью,
отличной от эмпирической длительности и непрерывности. Мы
связываем эту странную непрерывность с «я», с каким-то «я» и с
каким-то усилием. Вот тем, которым держится Рим. Рим сам исчезает,
а усилие которое его держит, и есть предмет этой длительности или
непрерывности. Также и в поэзии есть длительность самой поэзии. И
усилие ее есть она сама. Есть что-то, имя чего и есть существование.
И вот это существование есть какая-то странная непрерывность или
длительность.
Вот символ, посредством которого я хочу объяснить эту
странную непрерывность или длительность, связанную с «я», с
усилием и т.д. Мы имеем дело с какими-то актами или объектами,
которые можно назвать вечными объектами или вечными актами..
Поэтому я и просил вас не вкладывать в слова «время» или
«длительность» смысл длительности нашей жизни. У Паскаля есть
замечательная фраза: «Агония Христа длится вечно, и в это время
нельзя спать» Паскаль в свое фразе указывает на то, что существуют
вещи, которые не случились, а случаются. Вечно. То есть в нашей
душевной жизни мы не можем принять это событие как свершившееся,
а должны считать себя внутри его – как свершающегося и при этом
еще не спать. Это и есть длительность тех объектов, о которых я
говорил.
Я возвращаю вас к теме, которую обсуждал в прошлый раз:
действительно ли А длится само собой и оно будет в следующий
момент времени? Нет, если нет приобщенности к некой первичной
активности; если ты существуешь внутри длящегося акта и не спишь
при этом, тогда в следующем шаге времени что-то будет – если ты
внутри этого длящегося акта. А само собой, у атрибута второго
момента времени нет. И не будет. Стоит принять, скажем, агонию
Христа, как свершившуюся, то есть объект завершился, и он будет,
якобы длится, то окажется, что не будет в мире христиан, например.
Они не произойдут. Значит, то, что беспричинно, но длится, помещено
внутри такого рода объектов. Вот так мы должны представлять себе –
такова структура Вселенной.
50. То, что сейчас происходит с нами, и есть вечная жизнь.
И поэтому взгляд Пруста состоит в следующем: то, что сейчас
происходит, и есть вечная жизнь. Следовательно, не после этой
жизни - вечность, а вечность есть вертикальный срез по
отношению к последовательной горизонтали нашей жизни. Мы в
движемся все время вперед, и нам кажется, что вечность где-то после
этого. Или, например, другая жизнь, или бессмертие и т.д. А философ
утверждает и Пруст утверждает, что в действительности вертикальный
срез нужно представить в какой-то связи веером. Ну, разворачивайте
веер, у него есть связь в последовательности, а есть веерная связь, то
есть вертикальная к развороту, к протяжению веера. Вертикальная
связь самого веера. Вот это и имеется в виду, когда Пруст говорит об
обретенном времени. Все другое время по отношению к тому, которое
я описываю сейчас, есть потерянное время. А обретенное время –
время внутри этого вечно длящегося, и поэтому Пруст сказал бы,
что то, что сейчас происходит, и есть вечная жизнь. Если ты живой.
Или, иными словами, в мире Пруста не существует воскресения после
жизни. Если ты воскреснешь, то в этой жизни, а если ты в ней не
воскреснешь, то никогда не воскреснешь, - если ты не восстановил
живые состояние внутри этого длящегося акта. Например заснул.
Поэтому Пруст осторожно говорит, что другая жизнь не после этой, а
вне. Вне – имеется в виду этот вертикальный разрез.
Об этом говорит и Чаадаев (единственный русский мыслитель
во всем 19 веке) в письме к Орлову, что из трех христианских
добродетелей - вера, надежда, любовь - мы, к сожалению, должны
отказаться от одной из них, а именно – от надежды. Потому что в
нашей ситуации, на что бы мы ни надеялись ( а мы только с надеждой
можем что-то предпринять), чем больше мы что-то предпринимаем,
тем больше мы погружаемся в болото. Представьте себе: вы
движетесь в болоте, что-то делаете, и чем больше вы движетесь, тем
быстрее в эту трясину опускаетесь. От надежды, говорит Чаадаев,
надо отказаться. Только вы, к сожалению, не можете этого сделать,
потому что верите в то, что вас от другой жизни отделяет лопата
гробовщика. То есть вы проживаете жизнь, а там есть какая-то другая
жизнь, после вашей смерти. Ничего подобного, говорит Чаадаев, этот
мир и это царство здесь существуют, если мы разрушаем другое,
духовно, конечно, разрушаем другое, и переключаемся жизненно –
куда? Вот в это другое царство, которое есть разрез этой же самой
жизни. Никакого потустороннего мира нет для Чаадаева. Есть особый
срез того, что здесь, сейчас происходит. И в этом срезе – жизнь,
живая и полная жизнь, но более реальная, чем наша
повседневная обыденная жизнь.
51. Суть невербального корня нашего бытия.
То есть то, что я назвал невербальным корнем нашего бытия,
который сам ты переживаешь, и все то что ты извлекаешь из своего
переживания. Из того, что ты поместил себя лично внутрь длящегося
акта. Ты не спишь в момент, когда длится этот акт. А акт длится вечно.
Агония Христа длится вечно. Оказаться внутри ее я могу только
собственнолично. Это есть то, что я называл невербальным.
И это «невербальное» есть общий корень человеческого бытия,
- если я защищаю свое абсолютное «я» внутри этого акта, я защищаю
корень, из которого растут другие люди. Общий корень человечества я
защищаю. Из которого и ваша жизнь. И это все – сейчас. В каком-то
смысле это мировоззрение, вернее, мировосприятие, что жизнь –
одна. То есть всем дана одна жизнь. Единица жизни. И если мы
живем, то только одной жизнью. А если не одной жизнью, то это – не
жизнь.
Чаадаев мечтает – даже воздух ты должен создать для себя сам
и почву, на которой стоишь. Надо заняться, добавлял он к этой фразе,
выработкой домашней нравственности народов, отличной от
политической их нравственности. Политические задачи рождаются
почвой. Политические существующие мнения тоже почва. А домашняя
нравственность и есть то абсолютное «я», о котором я только что
говорил. В начале этого века Столыпин, считая, что России не хватает
гражданских законов ( вы знаете, что российскому микрокосмосу
максимально несвойственно чувство законопорядка; есть чувство
справедливости, может быть, но чувство законопорядка отсутствует),
говорил (это был голос вопиющего в пустыне) о том, что нужно создать
гражданина, который был бы носителем базы гражданских законов.
Казалось бы, совершенно другая проблема, а я ее повторю словами
Мандельштама: «Не город Рим живет среди веков, а место человека
во Вселенной» Потому что нужен гражданин для гражданских
законов, а гражданин должен рождаться из какого-то человеческого
материала, и Столыпин хотел высвободить для него материал,
разрушив общину. А создание гражданина есть – время, длительность.
Но длительность не социального дела, не социального строительства,
а длительность человеческой жизни в том самом вертикальном
измерении, в котором живут наши усилия. А на вершине усилия
держится все остальное; без него «презрения достойны, как жалкий
сор, дома и алтари». Сколько хочешь законов придумай, - если нет
людей, которые держат закон, не будет ничего.
К концу 19 века выявилось, что нормы и правила, законы не
работают сами по себе, что цивилизованные правила и законы
являются всего лишь довольно блестящей, но тонкой пеленой жизни,
что под ними скрывается хаос и этот хаос может взорваться. Что люди,
выполняющие нормы, потому что это – нормы, ненадежные носители
этих норм и законов. Если эти нормы не проросли через их внутренний
невербальный корень собственного, личного испытания. То, что не
куплено личным, собственным испытанием, - хрупко, шатко,
может рухнуть, и – так рухнуло в первой мировой войне. И рушится по
сегодняшний день. Это тоже отрицательный, но длящийся акт, внутри
которого мы находимся. И значит у нас та же самая проблема –
проблема внутреннего человека. Условно скажем так: проблема
евангелического человека. Человека евангелия, а не церкви.
Внутреннего человека Евангелия, который не из текстов вносит в свой
мир какие-то законы, нормы, правила, а рождает их сам из
собственного невербального корня испытания. А испытание –
рискованное, ты один на один с миром. Собственным риском и на
собственный страх ты проходишь путь испытания. И вот эти испытания
имеют бесконечную ценность. Кант сказал бы так: бесконечную
ценность морального лица. Мы опять получили бесконечный объект. А
именно: моральное лицо. Бесконечный объект, лишь внутри которого
длится что-то. И есть попытка снять атмосферный столб привычки и
восстановить невербальный живой корень риска. Тогда ты узнаешь то,
чего нельзя узнать другим путем (мы говорили, что есть что-то, чего
нельзя знать). А моральное лицо есть то, которое лицом делает что-
то. То есть предпринимает опыт на свой страх и риск. Само. И этот
опыт бесконечной ценности испытания есть то, что другими словами я
называл «чего нельзя знать».