189. Проблема реальности там, где нечто действительно
испытано и случилось.
Я говорил вам, что, в силу того, что словами обозначаются одни и те
же вещи, мы не замечаем, что есть память в двух смыслах: память в
смысле извлеченной памяти, в смысле возможности сказать «я
помню», а есть что-то, что обозначено этим же словом, а в
действительности не извлечено, и поэтому определяет другую
реальность. Во всех случаях я говорил вам словами Пруста:
реальность есть нечто, что складывается в памяти. Я приводил вам
пример: что мы имеем в виду, когда говорим «событие случилось в
1937 году»? Я говорил вам, что существуют какие-то сцепления наших
душевных реализованных движений, - не просто полудвижений,
получувств, полупониманий, а реализованных, которые не
повторяются дурным образом, - тогда одна реальность, а если нет
этого, то – другая реальность. Я напомню различие между
неслучившимся и случившимся, между неиспытанным и испытанным.
Но различие это - очень тонкое, оно фактически относится прежде
всего к нашему праву применять термины: это случилось. Или – я
помню. Или – это я знаю. Слова могут быть одни и те же, - например,
«я знаю», но – я могу не знать, а могу знать. Вот если мы задумаемся,
в каком смысле мы действительно помним, что происходило в 1937
году, то мы разберем, поймем. Реальность складывается из
сделанного и не сделанного. И если мы думаем, что мы помним, а в
действительности не помним, то есть не извлекли самих себя, и раз не
извлекли, то можем снова повторять все то же самое, все те же грехи,
которые приводят к этому раскаянию, и так до бесконечности, то это –
одна реальность; другая реальность – если мы извлекли из опыта
опыт. И трудность этого различия состоит в том, что оно лежит на двух
уровнях. Есть разница между содержанием и этим же содержанием
как извлеченным. Для внешнего наблюдателя события 1937 года
говорили бы, что случилось то-то и то-то; но мы не находимся в
положении внешних наблюдателей, мы находимся в положении
участников самих этих событий. И события – те, которые будут
происходить впереди нас, определяются нитями, плетущимися из-за
нашей спины, в которых мы извлекли действительный опыт или не
извлекли. В аппарате философии такая позиция называется
феноменологической: мы должны отвлечься от внешнего предмета,
известного в какой-то марсианской перспективе, и не отождествлять
его с тем, что на самом деле знает человек, испытывающий опыт,
описываемый словами, которые тождественны тем, что употребляются
во внешней перспективе описания. Ну, я сказал что-то громоздкое и
сложное…Но тут другого выхода нет, потому что там, где нечто
действительно испытано и случилось, там лежит вся проблема
реальности.
Это относится и к памяти – той, о которой я говорил в связи с
вопросом о том, в каком смысле мы помним нечто случившееся в 1937
году и можем поставить дату. И теперь вы понимаете, в каком смысле
время есть наше представление. Ведь мы говорим «37-й год» - как
будто это есть свойство самих событий вне нас. Метка –
хронологическая, а в действительности время метится тем, как и что
мы помним. И в этом смысле время не есть безразличный поток
реальности, есть наше представление, и поэтому мы можем из
времени выскакивать. Например, если извлечем опыт, мы можем
выскочить из времени 1937 года. А если бы время задавалось бы
понятием времени, то мы никогда не смогли бы этого сделать.
190. Феномен реального впечатления, в котором мир
правдив.
Накопив весь этот материал, я могу теперь сказать, что мы пришли в
какой-то пункт, который отличается от чисто вербальных или
ментальных существований, не имеющих пространственных и
временных привязок, не имеющих движений или объемов, как я их
называл, и не составленных ни из каких элементов стихии. Понимаете,
в нашей голове всегда есть понятия, идеи и представления. У нас есть
даже идея произведения, у нас есть идея красоты, идея истины, идея
пространства и т.д. Это я называю вербальными существованиями.
Идея прекрасного относится к этому. И наш опыт говорит о том, что
дотянуться прямо – ментальным актом – до красоты или до истины,
или до понятия невозможно. Мы должны наращивать тела, которые я
называл органами, должны совершать какие-то движения, в которых
мы овладеваем какими-то феноменами, а не просто восприятиями.
Наш опыт говорит нам о том, что мы врастаем телом в мир, которым
овладеваем. Не из головы сюжет выдумываем, а сюжет сам себя
обнаруживает, если мы начинаем задумываться над тем, каково было
действительное содержание поразившего нас впечатления. Если мы
занимаемся не умственными размышлениями о законе, а пытаемся
разобраться в том уникальном ощущении, которым мы ощутили какую-
то несправедливость и не могли этого острого сознания беды и
несправедливости уместить в линии, прочерченные законами,
нормами, правилами официальной жизни. Вот там была какая-то
реальность, которую мы должны были вытащить. Там был сюжет
нашей мысли. Сюжет в смысле реального впечатления, в котором
мир, поразивший нас ударом впечатления, правдив на какой-то
промежуток молнии. Потом это исчезает, и на это, как я вам
показывал, наслаиваются другие слои. То, что я говорю, весьма
серьезно для нашей душевной жизни, для наших жизненных судеб.
191. Сущность философии Декарта, Гегеля и Фурье.
В философии были ученые слова, такие, что сначала нечто
существует для меня абстрактно, в виде понятий. Например, для
ребенка идея закона, идея красоты, идея мужества – это именно
понятия, не имеющие плоти. Развитие, расширение человеческой
души состоит в том, что все это обрастает плотью. Как выразился бы
Гегель, из чего-то в себе – понятие – становится «для нас».
Становится «чем-то» в действительности. Тема, которую мы сейчас,
наконец, имеем возможность рассматривать, а именно, тема
расширения души и движения души, или воспитания чувств, может
быть окаймлена или украшена эпиграфом. Эта тема идет «под сенью
Декарта» - ангажирование себя с риском и с реальным жизненным
испытанием в мире один на один с миром. Это есть декартовский
принцип «когито», который означает – все есть предмет сомнения. Не
в том смысле, что после сомнения я нахожу какой-то предмет, на
котором мои сомнения разрешаются, и я успокаиваюсь, а в том
смысле, что сомнение упирается в самое себя, как в полноту
некоторой воли, означающей: я могу. Нет никаких оснований и
причин, почему бы я не мог. Всякое время есть время. Когитальный
принцип означает, что не надо откладывать, нельзя сказать «среда
заела», «среда не позволяет», или, как выражались марксисты,
«нельзя жить в обществе и быть свободным от него». Когитальный
принцип как раз прямо обратный – любое время есть подходящее
время для действия, для поступка, ничего не наращивается; ждать, что
к твоему усилию прибавятся какие-то усилия и совместной
прогрессией что-то получится, не выйдет. Так же, как я вам объяснял в
связи с проблемой смысла: если ты думаешь, что смысл лишь в
коллективном взаимодобавлении одних акций к другим складывается,
то простым математическим рассуждением можно показать, что тогда
смысла нет ни в одном данном моменте. Потому что если единицу
разделить на бесконечность, единицу смысла на бесконечность
движения – движение бесконечно, вы получите нуль. Смысл
предполагает полноту человеческой воли. Сомнение не ведет к
какому-нибудь предмету, на котором оно успокоится, - оно остается и
должно быть великим бодрствованием. Вот это есть когитальный
принцип. Но не только поэтому я говорю «под сенью Декарта», а еще
и потому, что Декарт был первым философом, который ввел в мысль
или в историю мысли тему «историю моих мыслей». Он даже
философские сочинения писал не как трактат, который строится
академически, имея тезисы, доказательства и пр. Он писал известное
«Рассуждение о методе» как историю своих мыслей. То есть как
историю пути и того, что в этом пути может помочь тому, чтобы
событие мысли, к которому я движусь, случилось, - оно впереди меня,
оно маловероятно, почти что невозможно. И вот чудо и изумление есть
основа философии – вы знаете, что философию часто определяют как
удивление. А оно и состоит в остром сознании, абсолютном сознании
маловероятности того, что мысль вообще может быть. Мысль - как
упорядоченная структура – являющаяся ответом на что-то и
устойчиво пребывающая. Время, случайность и т.д. – все это работает
против того, чтобы это случилось. И вот, каким образом проходится
путь и чем мы на этом пути рискуем, - это называл Декарт историей
своих мыслей. Понимая, что мысли не рождаются из мыслей. Я с
самого начала подчеркивал, что книги не пишутся из книг, мысли не
рождаются из мыслей. Хотя, родившись, мысли связаны с мыслями.
Но есть некоторый промежуток – декартов промежуток, в котором
подвешен человек без какой-либо гарантии, что в следующий момент
вообще что-либо будет, в том числе он сам, поскольку он может
умереть на половине мысли. Да и мир может исчезнуть, поскольку мир
в следующий момент не вытекает из того, что он был в
предшествующий. Это было для Декарта великой тайной. И поэтому у
него появилась идея истории мыслей. Не просто содержание и
система мыслей, а история мысли. Эту тему после Декарта
подхватил в истории философии Гегель, и его юношеская работа
«Феноменология духа» посвящена истории духа, или истории
созревания духа. Как дух, сначала будучи понятием (голым понятием,
или идеей, представлением), становится духом в действительности
(ну, как для ребенка, сначала что-то было просто словом, а потом уже
становится реальной плотью, реальной действительностью). Гегель
по-своему тоже пытался описать процесс мысли как процесс
прохождения пути, как историю мысли в этом смысле слова. Не в
смысле эмпирической истории мыслей, а в смысле истории
созревания мыслящего, его возмужания. Ну, так же, как
флоберовский роман «Воспитание чувств» описывает становление
мужем человека. И у Фурье – та же самая тема. Только у всех она
решается по-разному, и из того, как я буду рассматривать дальше,
приводя соответствующие примеры, вы поймете, что мои симпатии
лежат на стороне французов, на стороне Фурье и Пруста, против
Гегеля, который эту тему по-немецки искалечил. Настолько, что
однажды в одной из записей современника Гегеля появилась такая
очень странная фраза, поразившая меня тонкостью наблюдения. Он
сказал, записав впечатление после прослушивания лекций Гегеля: «У
меня было страшное ощущение, что с кафедры в лице Гегеля со мной
беседовала смерть». В таком эмоциональном виде он передал то, что
случилось с Гегелем, а именно – попытку превращения истории в
некоторое окончательное исполнение смысла, такое, что философ
оказывается абсолютной монадой, вобравшей в себя все ступени духа
и тем самым завершено пребывающей в мире. А мы увидим, что к
теме созревания или возмужания, или истории, неприменим вообще
термин «ступени», - все, что мы будем складывать теперь как
возмужавшую душу или как расширившуюся душу, или как
реализовавшуюся душу, будет идти в другом измерении – не по
горизонтали, как представлял себе развертку Гегель, а по вертикали.
192.Проблема коммуникаций между мирами, как
расширение души.
Значит, мы имеем дело с историей, с прохождением пути. Но теперь у
нас есть не только маленькие пути, которые укрылись в разных мирах,
теперь мы, если реализуемся, то реализуемся с другими людьми, у
которых были свои пути в своих мирах. Но раз мы реализуемся вместе
с ними, значит, у нас возникает вопрос коммуникации между этими
мирами, которые до сих пор были у нас параллельными. Наша
проблема есть проблема тока жизни, который не должен застревать в
узлах, где миры непроходимы один для другого, и ток жизни не может
перейти из одного мира в другой. Но мы имеем одну пометку: то, что
Пруст называет произведением, и то, о реальности чего я начал
говорить, это как раз для него есть нечто ценное именно потому, что
произведение есть нечто, посредством чего мы только и можем
проникать в другие миры, которые иначе были бы для нас навсегда
неизвестными и непроницаемыми. А посредством произведения мы
можем их как бы приставлять к самим себе, или можем расширять
свою душу посредством других миров, в которые, повторяю, без
произведения мы не могли бы проникнуть и даже не знали бы об их
существовании.
Мы знаем, что движения нашей души имеют своим источником
желание (оборотная сторона желания – страдание), которое всегда
совмещено с каким-то предметом, и любой предмет имеет интенцию и
интендирован желанием, а не просто нейтральный предмет
восприятия. Скажем, лицо Рахиль есть лицо ( в зрительном
восприятии), интендированное желанием.. Я говорил вам о том, что
предметы восприятия сначала раздуваются ветром нашего желания, а
потом нами воспринимаются. Как бы античная теория симулякры: из
наших лучей идут маленькие образы и выхватывают предметы, и мы
их видим. То есть наш глаз не пуст, а содержит мириады маленьких
образов. И поскольку всякое удовольствие является лишь
реализацией предваряющего его желания, и хотя эти желания могли
бы быть разными, и можно было бы пожелать встречи с каким-то
другим человеком, с какой-то другой женщиной – «…я давно покинул
большую дорогу общих желаний и углубился по более частной
тропинке; и нужно было бы, чтобы пожелать другого свидания,
издалека вернуться на эту большую дорогу и перейти с этой дороги на
другую тропинку». Теперь попробуем пофилософствовать – здесь это
необходимо, потому что слова гладко связаны друг с другом.
Смотрите, мы никогда не находимся на большой дороге желаний,
всегда находимся на частной тропинке. Допустим, Марсель хочет
встречи с Альбертиной, и свидание с Альбертиной вообще есть для
него свидание как таковое. Идея свидания есть свидание с
Альбертиной. И чтобы захотеть другого свидания, говорит Пруст,
нужно было бы вернуться издалека на большую дорогу желания в
общем смысле и потом – на тропинку частного желания. Эта великая и
интересная вещь чисто обыденно освещает всю проблему миров:
возможных коммуникаций между ними и существующих ограничений
на наших возможные душевные движения, на наши желания. И, кстати,
вырисовывается довольно страшная картина нашей жизни.
Действительно, ведь часто мы говорим, что человек любит женщину, и
видим, что эта любовь несчастна или губительна для него. И мы
думаем: ну, почему он уперся, ведь он может пожелать другое… Каким
законам подчиняется то, чего он не может? Вот вы иногда видите
действие государства, которое делает что-то, чего явно не надо было
делать, а нужно было сделать что-то другое. Почему не пожелать
делать другого? А потому что есть расчерченная топология. Пока ты
на тропинке, ты не можешь даже вообразить другой тропинки. Речь
идет не о том, чтобы перейти на другую тропинку, а о том, чтобы
вообще вернуться, – например, я говорил об анархии, о сомнении, о
разрушении, - речь идет не о том, что нужно вообще разрушить всю
структуру или, как выражался Пруст, «вернуться на большую дорогу»,
и только потом, оттуда, мы сможем даже вообразить себе возможность
другого свидания с другим человеком. То есть пока мы находимся на
линии внутри какого-то мира, мы с этой линии не можем произвольным
актом, актом желания, произвольного, актом мысли, актом
воображения перейти на другую тропинку. Тут нет взаимозаменимости.
Если мы находимся на линии, устремляющей нас в мир нежности
Альбертины, где вообще нежность олицетворена Альбертиной, то нам
даже в голову не придет, что можно захотеть свидания с другим
человеком. Такими тропинками могут быть и социально-экономические
выборы. Мы можем находиться, двигаться на линии внутри такого
социально-экономического мира, что посторонний наблюдатель, будет
с удивлением говорить: - ну, слушай, чего тебе стоит, открой частный
ресторан, ведь ничего не будет. Здесь законы есть, действуют, а не ум
или злая воля, или глупость. (Законы, видите, какой общности, что я
могу с одного примера, не противореча себе, органично прыгать на
совершенно другой, казалось бы, пример). Потому что не так устроен
мир, как нам кажется, - что мы можем хотеть или не хотеть, а если не
хотим, значит, дураки, или, наоборот, мерзавцы – не так все это.
Оказывается, здесь нужна совсем другая работа. Скажем,
произвольная память, непроизвольная память. В данном случае я ведь
не о памяти говорил. Я говорил о произвольных желаниях – мы
желаем усилием желания. Но почему ты хочешь свидания с Машей, ну
почему ты убиваешься, ты же видишь, что все не так складывается…
пожелай свидания с Дашей. Нет, чтобы пожелать свидания с Дашей,
нужно всю эту структуру разрушить, преобразоваться самому, и тогда,
может быть, появится возможность даже вообразить себе свидание с
Дашей. Я простые словечки проясняю, те, которые фигурируют в
сочетаниях «произвольная память» - «непроизвольная память».
Теперь я слово «память» выбросил, взял другие произвольные вещи.
Там – та же самая проблема, та же самая структура.
Значит, мы снова вернулись к тому, что если мы имеем много миров,
то в начальной точке, в которой завязывается возможная
коммуникация между мирами ( в том числе моя возможность
вообразить свидание не только с Машей, но и с Дашей), есть, конечно,
расширение души. Ведь, посмотрите, как мы убийственны, как мы
узки и ограниченны в своих душах, как мы сжаты, когда мы стремимся
на свидание с Машей. Не сумев даже вообразить свидания с другой
женщиной, хотя абстрактно, казалось бы, можно себе это вообразить и
произвольно решить. Здесь мы имеем ту самую проблему, которую я
все время веду: проблему узких и широких душ, сжимания и
разжимания души. Так вот, точка, с которой может начинаться
расширение души, обрастания, выращивания на себе каких-то других
миров, предполагает промежуточный пустой такт или пустой шаг, или
момент абсолютного сомнения, момент абсолютного отстранения
(может быть, такого же плохого, не важно: Даша может оказаться не
лучше Маши, но просто оскорбительно и стыдно быть ослом, который
идет только по одной дороге). Повторяю: в точке, в которой может
завязываться коммуникация миров, совершается пустой шаг или
пустой такт. Такт, в котором ничего не производится. Там – сомнение,
абсолютное отстранение и специальная анархия. Нарочитая анархия.
Анархия, конечно, не как социальная утопия, не как проект социальной
организации общества, а анархия как душевное состояние. Анархия
как философская процедура. И теперь мы понимаем, что делает
Пруст, когда он различает произвольную и непроизвольную память.
Две вещи – обе связаны с проблемой реальности произведения.
Значит, я сказал: свободный такт или пустой такт, или пустой шаг, то
есть какая-то активность деяния, ничего не производящая. Например,
такое страдание, внутри которого мы остаемся, не пытаясь его
облегчить, разрешить и т.д. Поэтому, собственно, страдание и образ
смерти является продуктивными для нашей души.
193.Чистые понятия веры, воли, свободы.
Поэтому, собственно, страдание и образ смерти является
продуктивными для нашей души. Я приводил такие явления, как,
скажем, сомнение, воля – эти явления в философии называются
чистыми явлениями. Чистые явления, требующие очень сложного
напряжения, чтобы уловить их, но улавливаем мы абсолютно простую
вещь. Например, я говорил о том, что верить можно лишь в то, что
нуждается в моей вере в том смысле, что этого не было бы, если бы я
в это не верил. Поэтому прав был Тертуллиан, когда говорил: верую,
ибо абсурдно. Этой шокирующей фразой, совершенно непонятной в
истории, он указал на природу этого феномена. Вера по определению
может быть только чистой верой – не во что-нибудь, а в то, чего нет
без этой веры - это – тавтология). Вера есть вера в веру. Или, скажем
так: воля выделяется в чистом виде. Только. Это понятие означает
только волю – в чистом виде. В других случаях понятие воли не
имеет смысла. То есть чистые явления есть такие явления, при
применении которых имеет смысл понятие. Скажем, понятие веры
применимо только тогда, когда имеется в виду чистая вера. А чистая
вера есть вера не имеющая предмета, который можно было бы
наблюдать иным путем, чем сама вера. Ну, понимаете, когда я говорю
«часы», то помимо названия, их можно другими средствами наблюдать
и задать как предмет. А это значит – не чистое называние, не есть
чистое явление. Так же и воля - есть какое-то сцепление событий, -
вот я могу передвинуть зажигалку сюда, - в этом сцеплении, если оно и
материальный его элемент так сцеплены, что они делают это, в этом
сцеплении моя воля лишняя. Она не лишняя только тогда, когда
нечто только силой моей воли существует. Вот это называется
чистой волей. Или – полнота воли, которая равнозначна полноте
бытия, потому что если что-то – только волей, то оно полно
(половины воли не бывает). Поэтому это есть единственный случай,
где бытие дано одноактно, одним разом во всей своей полноте, чего
вообще не бывает с предметами, потому что предметы мы должны
проходить в последовательности. (Математики вам скажут, что
актуальной бесконечности нет, есть пересчитываемый ряд, и он
бесконечен только потенциально, а не актуально. А здесь мы
движемся в другой сфере.)
Эти чистые явления есть явления, которые освобождают или
высвобождают нас. Я уже говорил вам, что когда в философии
обсуждается свобода, то это слово употребляется как означающее
странную, парадоксальную вещь: свобода свободы. То есть
свободой называется высвобождение свободы. Вот эти чистые
явления только и высвобождают нас от того, в чем мы разными
частями завязли – в разных временах и пространствах, в разных
предметах. Чистые явления, или воля как чистое явление, или вера как
чистое явление вынимают из этих сцеплений наши части, и мы
собираемся, чтобы быть в полном составе своего существа перед
потенциальным восприятием. Оно только потенциально, если мы не
соберемся, но актуализируется, если мы будем в полном составе
своего существа. И вот в связи с произведением Пруста важно, что
такого рода формы или чистые явления есть формы высвобождения.
Свободные формы, которые есть свобода свободы. Если этого не
происходит, и если мы не высвобождаемся, то тогда работают
качества формы ( или ее материальная оболочка, или свойство этой
материальной оболочки), которые вбирают в себя наши наклонности.
Чаще всего сенсуальность, почти что порочную сенсуальность нашего
артистизма, пластичность, некоторое наше художественное
гурманство. В этом смысле человек как бы всасывается в бесконечную
пустоту материи. Формы превращаются в идолы, а мы становимся
идолопоклонниками. И, к стати говоря, такой случай безыдейного
артистизма, когда форма не высвобождает и поэтому нас заклинивает
на свойствах формы, как отклоненца заклинило на пятке. Совершенно
аналогично заклиниванию на пятке нас заклинивает на качествах
нашего голоса и нашей возможности играть на наших материальных
грезах, которыми мы, как гурманы, питаемся. Это есть так называемый
артистизм. Телесные, почти что животные явления, хотя, казалось бы,
у животных нет артистизма. Пруст был очень далек от этого и
специально оговаривал, что артистизм этого рода слишком близок к
жизни и случайными причинами питается, то есть случайными
качествами формы, сладостными звуками, сладостными грезами, и
тем самым заимствует все из случайности и ирреальности.
Ирреальности в смысле констекстуальности жизни. Полного
произвола жизни. И вот, идя по нити реальности, мы видим, что Пруст
самым неожиданным образом, для нас парадоксальным, фактически в
этом обнаруживает хваленое искусство для искусства. Вот где -
искусство для искусства. Оказывается, для Пруста искусство для
искусства является самым материальным, что только может быть в
событиях нашей идейной или духовной жизни. Это вовсе не есть то,
что обычно себе представляют, а есть искусство шутов, искусство
попок. Искусство, еще в более блатном виде могу вам сказать,
искусство шестерок. Дело шутов, шестерок, попок, всегда артистично.
Они всегда умеют изобразить. Вот этого чистого артистизма Пруст
очень боялся. Пруст открыл другое. Он открыл труд. Труд в
мельчайшем и в банальнейшем. И он был один из немногих, сам
обладая абсолютным артистизмом, то есть тончайшей
чувствительностью, которая, как лепесток, трепетала в ответ на любое
дуновение, кто сумел направить свою чувствительность на работу,
потому что задавал вопрос: что это значит? Что открывается? Что
отсюда видно? Какое место в мире занимаю я, чувствуя так, как
чувствую? Испытывая эти вещи, каким образом и как я помещаюсь в
мире, и какое место в этом мире я занимаю? А в мире решаются
судьбоносные вопросы. Вопросы, связанные с истиной, со
справедливостью и т.д.
194. Прожитая метафора. Там , где крайняя опасность, там и
спасение.
Я возвращаюсь к проблеме коммуникаций. Фактически то, что я
называл расширением души, есть распространение жизни по
определенному пространству. И в этом пространстве есть узлы,
застойники, в которых жизнь может застревать и не идти дальше. Есть
вещи, которые нас убивают, ибо мы потратились на них, и они держат
нас. Вот мы потратились на то, чтобы захотеть свидания с
Альбертиной, а потратившись – уже Альбертина держит нас в себе, и
Альбертина – это вещь, которая нас убивает. А философия, или
литературный текст, если мы его строим, нас освобождает. Вот еще в
каком смысле Пруст говорит о произведении искусства, как о чем-то,
что имеет сверхчувственную реальность, более высокую, чем
обыденная или текущая реальность. И поэтому эта тема расширения
души есть тема, которую можно почти что лозунгом сформулировать:
жить-изжить. Жить – постоянно перемещая центр, вытягивая свои
ноги и руки из их застревания в этих мирах, вещах, которые нас
убивают. Напомню вам очень древний образ, который когда-то
применялся к определению Бога: сфера, центр которой – везде, а
периферия – нигде. Я пользуюсь этим образом, чтобы сказать, что мы
живем или расширяем жизнь (перемещая центр этой жизни),
фактически выполняя закон, который гласит, что соприкосновение,
контакт может произойти в любом месте. Не только на одной тропинке,
но и на другой тропинке. Нужно вытягивать себя из вещей, которые нас
убивают, перемещая центр так, чтобы та периферия, которая – нигде,
действительно была нигде. То есть – везде. Так, чтобы везде
возможно было касание случая, но случая – не такого, который прошел
мимо нас, а случая, который пошел нам на пользу, оказался
продуктивным. Ведь я говорил вам, что можно встретить Бога и не
узнать Бога, можно не признать друга, встретив друга, можно умереть
перед лицом самого себя. И вот перемещение центра, то есть иное
проведение периферии, или касаний, есть расширение или
продолжение жизни. Но дело в том, что поскольку объекты
интендированы и видимы воображением, а не просто прямо, и
воображение обязательно, как я говорил вам, включает
метафорический элемент, то именно поэтому оно мешает нам
вернуться на общую дорогу и волепроизвольно переходить на другие
тропинки. И Пруст как бы говорит, что мы часто сами оказываемся
метафорой, наша жизнь оказывается метафорой, и наши положения
есть метафоры, – так уж лучше быть прожитой метафорой. То есть
высвободиться путем осознания и извлечения того, что было. Если ты
осознал, то тогда в твоей душе открывается пустое пространство для
новых возможностей, для новых путей. Вот что значит для Пруста
прожитая метафора. И вот постоянно прерывающаяся нить жизни
должна все время завязываться в каких-то новых точках роста. В
каком-то смысле можно сказать, что там, где – крайняя опасность,
там и спасение. Я говорил, что необходимо трудиться, вкладывать
себя, делать что-то, - двигаться надо. В наше движение вплетена
мысль, метафора, и когда мы освобождаемся, мы эту мысль, которая
была, историю, которая была, – потому что если истории не было, то
ничего не будет, если мысли не было, ее и не будет впереди, - мы эту
историю, эту уже бывшую мысль возводим в квадрат. То есть
изменяем или повышаем ранг нашего мышления или наших чувств.
Там, как я сказал, - крайняя опасность, там и спасение. Мы умираем,
потому что жили, вложились в предметы. Если бы мы не жили, мы не
вложились бы в предметы. Мы остались бы в преддверии ада и даже
взгляда не заслужили бы, как говорил Данте. Но именно потому, что
мы жили, мы и умираем. И вот там же, где есть опасность, там есть и
спасение. В каком-то смысле для Пруста жив вечный гераклитовский
пафос, который зафиксирован в афоризме, и его самым различным
образом интерпретируют: смертью жить и жизнью умирать.
195. Причины нереализаций возможностей наших душ. Идея
полного или тотального человека.
Ведь я говорил вам, что мы не только застреваем в прошлых веках,
так, что в сегодняшний момент всегда слишком поздно совершать то, к
чему зовет нас призвание или предназначение. Слишком поздно
теперь. Точно так же мы застреваем в тех вещах, которые делают уже
невозможным для нас сейчас проявление благородства, сочувствия. И
куда мы дели потенции наших душ, наши другие фацеты, которые мы,
чтобы остаться живыми, погубили? Дело в том, что набор наших
потенций гораздо шире тех, которые мы реализуем. Мы реализуем их
в жизни согласно складывающимся ситуациям и связям в этих
ситуациях. И очень часто в этих ситуациях – в силу закона
непрерывности, которая там действует, которая постоянно меняет
конфигурацию, - мы не можем реализовать возможностей своей души,
потому что другие – не на той же волне (не синхронно с нами) и не
готовы к этому. И настаивая на реализации своего желания, мы
неминуемо кого-то должны обидеть, потому что мы совершаем
действие в мгновение, и в это мгновение, может быть, другой человек
вовсе не созрел для понимания того( или неправильно понял), чего мы
хотим. Нам просто хочется, например, пойти свободно погулять и
посмотреть на красивых женщин, а кто-то совсем не готов это понять.
То есть поля реализаций наших возможностей сцеплены таким
образом, что чем-то в себе, что в нас есть и что было бы нашей
широкой частью души, мы это должны давить. Отказываться от этого.
Скажем, отказаться от А, чтобы было хотя бы В. Есть десятки и сотни
таких сторон, которые как бы безвозвратно нами погублены. И вопрос
расширения души у Пруста, как и у Фурье, связан с тем, а как быть? Не
случайно и в том и в другом случае возникал вопрос, все время
совпадающий с вопросом о новых или иных формах цивилизации.
Можно привести много примеров возможной потенции нашей души или
нашей чувственности, закрытой существующей системой отношений. И
поэтому с темой расширения души, ее обогащения связана и тема
социальных форм цивилизации, идея новых форм цивилизации. У
Пруста социальная проблема или социальная закупорка представлена
прежде всего нравами и законами света: светскими правилами,
принятыми в кругу аристократии. Через это он рассматривает ту
закупорку, то закрытие пространств, которое нужно было бы
открывать, чтобы из прошлого, из возможностей человеческой души
можно было бы развернуть – в качестве реально выполненного –
какую-то потенцию. Фактически и у Арто, и у Пруста, и других авторов
мелькает идея полного человека, который способен практиковать
максимальное число разнообразных отношений. Вот что называется
полным человеком или тотальным человеком. И только в пространстве
практически осуществляемого максимума отношений разворачивается
единица человеческой души. Полная единица человеческой души
196. Страсть владения, как причина закрытия души.
И вот на страже у дверей такой развертки у Пруста стоит не столько
существующая социальная форма, сколько другая, более глубокая
вещь, в самом человеке заложенная, - мотив, структура, образ,
страсть владения. Я хочу только такую мысль подчеркнуть: стоит
только попытаться овладеть ( а владение всегда есть насилие), как
створки этих миров, посредством которых ты и сам себя мог бы
расширить, например, человек, любящий Альбертину, которая любит
не одного его, как это ни парадоксально, расширился бы во вложении
духовных богатств, если бы он принял это как факт и не стремился бы
к тому, чтобы владеть Альбертиной как вещью, – так вот, створки
миров закрываются, если на них наложить владеющую или желающую
владеть руку. Мир захлопывается, как створки раковины
захлопываются, и тем самым закрывается путь развертки твоей души.
Ясно – если переходить к другим структурам любви, то есть к более
серьезным духовным отношениям, - что мысль Пруста вращается
вокруг очень старых символов. Ну, например, как вы понимаете, что
можно накормить пятью хлебами пять тысяч человек? Как это –
буквально понимать? А ведь сказано, что есть какие-то… как бы
неделимые вещи – человек А находится в отношениях с человеком Б,
а человек Б дружит с С, - так вот, ты – А в Б обогащаешься именно его
недоступными тебе отношениями с С. И можно одной единицей, если
не хотеть ее делить по правилам владения, прокормиться большому
числу. Таким образом, ты можешь оказаться напитанным сытостью
другого человека, то есть его богатством.