86. Не так страшно, когда мысли без ответа крутятся в голове.
Ничего страшного.
Пускай покрутятся. И кстати, это кручение
мыслей и есть круг жизни.
Мы остановились на проблеме впечатления или особого рода
какого-то восприятия. Естественно, что слова «впечатление»,
«восприятие», или «импрессия» связаны в наших головах с
привычными ассоциациями, которые навеяны критической
литературой об импрессионизме, о модернизме и т.д. вы знаете, что в
этой литературе слово «впечатление» всегда идет в контексте:
мимолетное мгновение, которое сейчас и которое нужно ловить.
Имеются в виду мгновения нашей психологической жизни или нашего
восприятия. Имеется в виду какая-то внутренняя субъективная игра
воображения, связанная с этими мгновениями, психические
ассоциации, которые развертываются, завязываются у человека.
Поток сознания и т.д. Все те слова, которые я сейчас сказал никакого
отношения к рассмотрению нашей проблеме не имеют.
87. Герой.Героическое искусство.
Задача Пруста стала жизненной задачей многих художников в 20
веке. Ее я определил так: если в 20 веке общества смещались к
рабству, то художники смещались к героическому искусству. Вот какой
был разрыв между одними и другими. То есть художники смещались к
героическому искусству именно потому, что что-то происходило в
обществе, что они воспринимали как закат или угрозу свободе, и им
ничего не оставалось, как попытаться быть героями. Я сказал «герои».
Вы, конечно сразу вкладываете в это психологический смысл, который,
безусловно, здесь есть, но я имею в виду другое. Более глубокий,
философский смысл. В философии героем называется человек,
который полностью присутствует здесь и сейчас. Или - человек
совершенный, который одновременен себе во всех своих частях.
(Дело в том, что психологический, эмпирический человек не
одновременен самому себе: одна нога или один палец у него – в
одном месте, а другой палец или другая нога – в другом месте. В
действительности он разорван во времени и в пространстве и почти
никогда не присутствует там, где нужно присутствовать целиком.) В
греческой философии такой героизм всегда обозначался символом
стояния. То есть символом вертикального человека. Не того,
который по горизонтали рассыпан по точкам пространства и времени,
а того, который собран. Полностью собран. Что совсем не просто.
Слон (древнегреческий оратор) на вопрос что такое счастье? –
ответил, что ни одни человек не может сказать, что он счастлив, пока
он жив. Слон имел в виду, что человек не весь присутствует в
человеке. Он распростерт по более широкому пространству, и ты
никогда не знаешь, когда и где на выставленную тобой ногу или руку
кто наступит. Для греков олимпийский победитель и его такого рода
победа сопровождалась словом «ореол» не случайно потом этот
ореол перекочевал в икону – в изображение. Ореол – какой-то круг,
внутри которого человек полностью собран, круг, который
охватывает или вбирает в себя человека целиком и завершает
его. Человек полон и завершен. Это, пожалуй, возможно только
после смерти. Символ смерти здесь есть указание на нечто, что
невозможно, пока мы живы, но что свершается в какой-то момент,
называемый смертью. Но когда мы мертвы, мы не обладаем тем, чем
мы обладаем, когда мы умираем. То есть мы завершаемся, когда
умираем, умерли, а будучи мертвыми, мы этого не имеем. К тому же
мы не знаем, когда умрем. И поэтому – обратный отсвет смерти. Дело
в том, что обратный отсвет этой смерти сюда собирает нашу жизнь в
той мере, в какой мы не можем собрать. Значит, героическое
совершенство, как видите, не простая вещь. Оно есть явление
человеческой зрелости, или акмэ, как говорили греки, но его нельзя ни
продлить, ни повторить. Таково разъяснение слова, которое я
употребил в обороте «героическое искусство». Оно означает, что люди
хотели средствами своего искусства быть, присутствовать полностью и
целиком там, где речь шла об их жизни и об их судьбе, и не быть
рабами рассеянного состояния.
88. Путь индивидуальной метафизики или путь
индивидуальной этики.
Вот мы установили этический, гражданский смысл наших
рассуждений, или – метафизический смысл наших рассуждений. И
тем самым мы уперлись в проблему свободы и гуманизма. А
разновидность искусства, к которой принадлежат Пруст, Джойс,
Вирджиния Вульф и т.д., обычно упрекают в том, что она отказалась от
идеалов гуманизма. Или разочаровалась в них, считая их
невозможными, или отказалась от них. Да, конечно, произошел отказ
от традиционного гуманизма, то есть от традиционного образа
человека как такого существа, которое следует каким-то высоким
нормам и идеалам. Но это произошло по причине глубокого осознания,
что в действительности человек человечен не путем следования
идеалам и нормам, что норма или идеал, в той мере, в какой они
выполняются, - потому что человек им подчиняется как чему-то, что
приходит ему извне (скажем нормы культуры), - тоненькая пленочка на
вулкане, который очень легко может ее (пленку) разорвать. Об этом
еще Ницше предупреждал европейскую культуру в конце 19 века. Это
предупреждение осталось в силе и в 20 веке. Что имелось в виду? А
то, что если человек полый, то есть пустой внутри, и не из его корня,
вот того, который я назвал невербальным корнем испытания, - если не
из невербального корня выросли идеалы, то этим идеалам грош цена
и они рухнут в бездну распада и хаоса. Как и случилось – была первая
мировая война, потом вторая. Следовательно, человек оказался
проблемой в этом смысле слова. А мы установили – даже просто
анализируя восприятие, или то, что я условно называл топологией
того, что мы можем видеть, понимать и т.д.; точка, к которой нельзя
прийти, в нее ничего не входит и т.д., все эти квазиученые слова, - что
в познании испытания или впечатления нет «царского пути». Никто
никаким положением не избавлен от необходимости самому понимать,
страдать, любить, ненавидеть и т.д. А если так, то страдание, любовь,
ненависть и т.д. подчиняются определенным законам, которые мы, как
неумолимую орбиту, должны проходить. И поэтому тот путь, который
выбрали художники, в том числе и Пруст, можно назвать так: он не
есть антигуманистический путь, он - путь восстановления
действительного облика возрожденного человека. Человека, который –
один на один с миром и который должен проделать испытание, для
которого нет никаких внешних гарантий. И это испытание представляет
уникальную ценность. Это испытание я назвал внутренним словом или
внутренним корнем. (Кант называл это бесконечной ценностью
морального лица. А лицо – только мое или ваше. Нет лиц заданных
нормой, идеалом и т.д.)
Так вот, это путь будем называть так: путь индивидуальной
метафизики. Или путь индивидуальной этики. Я сказал: этический,
гражданский смысл мы выявили – это есть путь индивидуальной
метафизики. То есть путь такого испытания мира, чтобы в этом мире
был возможен «я» как самостоятельная, автономная инстанция. Как
лицо. Это есть метафизика. Метафизический акт – каков мир и каким
должен быть мир и какова реальность, чтобы в этом мире был «я» с
этой моей претензией. С этим моим требованием. С этим своим
испытанием. Уникальным и невербальным. От этого никто никого не
может избавить.
89. Мука рождения мысли. Понять, что такое мысль можно,
только если сами будете мыслить.
Был такой французский актер и режиссер, известный, скорее,
как «теоретик» театра Антонен Арто. Арто был «зациклен» на том, что
ведь мысль, понимание нужно «рожать», а это почти невозможно. Арто
это испытывал как «мясорубку». Психический режим нашей жизни
или нашего сознания работает так, что он не может произвести
мысль. И точка, в которой мысль производится ( я вам ее уже
описывал) обладает одним свойством: она – то приходит, то уходит. И
– как она приходит и уходит – неизвестно. Пруст улавливал ее через
то, что он называл впечатлениями. Но он тут же признавался, что это
есть действительное «я», или внутреннее, подлинное «я», которое мы
фактически (прошлым нашим рассуждением) лишили психологических
свойств и назвали, выделили как какое-то бессубъектное сознание. Мы
говорили, что речь идет не об ассоциациях во впечатлениях, а об
испытании, и там нет субъекта, который что-то внутри ассоциации
понимает и актами понимания связывает нечто в такую связь, которую
мы называем ассоциацией. Там этого нет. Там события происходят.
Мы не можем этому приписать субъекта в смысле классической
психологии. Это некоторое сознание, и в то же время оно без меня, то
есть без моего психологического «я», - если я действительно что-то
испытываю и понимаю, то только тогда, когда оно присутствует. Я вам
говорил в свое время, что в тех явлениях, которыми мы занимаемся,
одним и тем же словом называются разные вещи. Слово – одно, а
вещь сама, то есть сознание или переживание, может быть, а
может не быть. Может быть ее вербальная копия, и нет самого
сознания. А когда есть само сознание? Когда есть какое-то «я»,
которое мы не знаем, некое бессубъектное, - тогда Пруст говорит
о нем: что это за существо, вот то мое «я», которое, когда оно
было, тогда я и пережил, понял. Так вот, что это за существо? Я
ничего о нем не знаю. И знаю только одно, что оно интермитентно. То
есть оно прерывисто. Иными словами, оно появляется, потом –
пространство и время, в которых его нет, потом снова появляется, и
весь вопрос в том, что если «я» есть, то есть я понимаю, испытываю
полностью, или героически, если угодно, тогда, когда оно есть, то где
же гарантии, на чем основано его появление или исчезновение? Для
Арто такой проблемой была мысль. Он имел в виду, что по
психическим законам организованный поток наших деяний, нашего
сознания и т.д. работает в таком режиме, в котором появление
упорядоченной мысли маловероятно. И если она появляется, то я не
знаю законов, по которым я могу ее сам «рожать» в следующий
момент и контролировать. Для него это было мукой мысли.
Понять то, что я говорю, можно лишь при условии, которое я
уже ввел, - что вы сами испытаете. Понять, что такое мысль, а я это
описываю снова, можно, только если сами будете мыслить. Сами
будете мыслить, и тогда все станет на место и будет понятно. Так вот,
от этого вас никто не может избавить.
90.Одиночество. Соблазн социальности. Комплекс
революционности.
Ведь вся проблема того, что я называю мужеством
невозможного или героизмом стоит в том, что, что бы ни было,
независимо от времени и места, я могу. Такой взгляд на мир
предполагает, конечно, что человек принял фундаментальное
одиночество, которое в этом имплицировано (переплетено). Потому
что в этом всякий человек один. Я должен вам сказать, что есть
глубокая философская истина в следующем утверждении:
действительная человеческая связь возможна только между
одинокими людьми. Все остальные больше разобщены, чем им
кажется. Пруст и Арто это прекрасно понимали и поэтому они
избежали соблазна социальности, - что отказ от идеи «я могу»
находится на пути к какой-то успокоительной или утешительной
иллюзии. Ведь связывать себя с преобразованием общества так, что
если общество преобразовано, то и я буду хорошим, означает, что я не
могу жить в мире, потому что он не имеет смысла мне одному быть
высоким. Я могу быть высоким, только если все будет высоким вокруг
меня. Вот пафос революционера. Почему они преобразуют общество?
По одной простой причине: они боятся быть одними - такими, кого
можно было назвать человеком. Схема простая: не могу быть один. Я
боюсь быть наедине с самим собой и миром. А когда человек боится,
ему нужны успокоения и утешения. И тогда высокие социальные
идеалы и мечты о лучшем обществе и есть это утешение и
успокоение. Вот весь комплекс революционерства. И он для нас
является обходом очень простой проблемы: я – здесь, в этой точке, и
здесь и теперь мне нужно соединиться с самим собой. И с самим
собой я соединяюсь, разрабатывая или прорабатывая впечатления.
И когда Пруст занимается впечатлениями, он занимается не
мгновенными ощущениями, не ловит мгновения, не углубляется в свой
собственный мир, не предается коллективной игре воображения, а
ищет реальность, имея в виду, что все то, что вырастает из нас
самих, кует нам цепи рабства, но эти цепи можно разбить, если
понять, что они выросли из нас самих, а не из мира.
91.Место проблемы впечатления. Самовозобновление
состояния понимания. Вечные впечатления.
Я пока делаю предупреждение о том, как нам нужно понимать
само место проблемы впечатления. Впечатление от колокольни, от
деревьев, от запаха мочи и т.д., - вы знаете, что мы под
«впечатлением» всегда имеем в виду какое-то непосредственное
ощущение, непосредственное чувство. Оно мгновенно, и кто-то может
захотеть этим впечатлениям предаваться… Так вот, Пруст пишет в
письме (1912г.): «… ни что не является для меня более чуждым, чем
искать в непосредственном ощущении, и тем более в материальной
его реализации, присутствие счастья. Любое ощущение, каким
бескорыстным оно ни было, запах, ясный луч света, если они
присутствуют, то я чувствую, что они слишком еще находятся в
моей власти, чтобы быть мне счастливыми». Повторяю,
присутствующее ощущение не может быть тем источником, о котором
мы говорим, потому, что пока оно присутствует, оно еще от нас зависит
в том смысле, что мы же им пользуемся. Когда запах розы
присутствует, он от нас зависит в том смысле, что мы наслаждаемся
запахом розы и именно присутствие этого запаха никогда не откроет
ворота для воспоминаний, которые заложены в этой розе. Оно стоит
на дороге этих воспоминаний. Пока эта роза в моей власти, т.е. я
наслаждаюсь ее запахом, я еще не имею счастья. «Но когда одно
ощущение напоминает другое, когда я их испытываю между
настоящим и прошлым я могу испытать счастье…Если я не
перестаю желать, то я могу сказать, что я никогда не надеюсь при
этом» Опять другой тип стояния. Героическое стояние – в отличие от
революционных требований к миру. Революционеры надеются, а в
нашем мире, в котором мы ходим, - в мире метафизического мужества,
или мужества невозможного, - нет надежды. А есть только одно –
найти или постоянно воспроизводить в себе основу, или, как я
говорил в случае Арто, - машину вечности желания. Или
самовозобновления состояний, в которых ты что-то понял, полностью
испытал, был счастлив или несчастлив, - через несчастья тоже можно
что-то узнать. Поэтому все действенные состояния, то есть
реализованные, сами себя исчерпывают, в отличие от тех состояний,
которые ищет Пруст, - в которых состояние возобновляет причину
своего собственного появления. Речь идет здесь о бесконечных или
вечных впечатлениях, которые повторяются. И вот это повторение
есть ритм скрытой жизни реальности. (Не той реальности, которую мы
видим нашими глазами, в которой делания исчерпываются с
удовлетворением желания. Реализуются практически и тем самым
исчерпываются.)
92. Фиктивная конструкция (композиция) есть единственное,
что в своем пространстве может родить истину и смысл
Прустовский роман «Под сенью девушек в цвету» все
восприняли как исследование автором самого себя – как конкретного
психологического «я», нечто вроде мемуаров и пр. Но это ничего
общего не имеет с замыслом Пруста. Как говорит сам Пруст,у него не
могло быть мемуаров, потому что он прекрасно понимал, что если мы
пишем мемуары, то есть рассказываем о конкретных событиях, и к
этим конкретным событиям слишком близки ( мы ими наслаждаемся,
применяем себе на пользу или страдаем), то мы не можем найти
истины по одной простой причине: мы свободны от композиции, от
фиктивной конструкции. А фиктивная конструкция есть единственное,
что в своем пространстве может родить истину и смысл. То есть
сильная композиция как бы вытягивает из куска мяса, пронизываемого
мгновенными ощущениями, наслаждениями, радостью, огорчениями,
конкретными событиями, которые мы все практически используем,
вырывает из этого куска мяса, который сам, по режиму психического
своего функционирования, ничего не может родить, - вырывает из него
истину и смысл. И поэтому, чтобы понять, что с нами происходит, не
мемуары нужно писать, а нужно врать. То есть иметь фиктивную
композицию романа, структуру или сильную форму. Короче говоря,
художники поняли, что произведение есть что-то, что не описывает
нечто вне самого себя, являясь, словами Пруста, тогда
бессмысленным дублем реальной жизни. И тогда действительно
разумны слова Паскаля. Он говорил иронически о живописцах так:
«Почему-то принято придавать какое-то значение в живописи
изображению лица, которое не имеет никакого значения». Так вот, для
Пруста искусство не таково – оно не есть описание чего-то. Значит,
художники поняли, что – я назвал это сначала композицией или
сильной формой – произведение есть такой объект, который не есть
реплика или зеркало других объектов. Он сам рождает в себе свои
собственные содержания, в том числе рождает и в человеке, который
пишет это произведение или его понимает и воспринимает, поскольку
оно совпало с его личным опытом. Оно дает ему машину
производства смысла. И эта машина смысла, мы теперь понимаем,
находится в отрыве от непосредственности наших впечатлений и от
практических реализаций. Пруст говорил так: «…я как бы никогда не
испытываю, не переживаю нечто в мгновение самого переживания.
Чтобы мне пережить объект, мне нужно с ним расстаться». Так же, как
цветы Бальбека, цветы юности, Пруст переживает в Париже – в другом
месте и в другое время. Уже взрослым человеком. Любить одно в
другом, и не тогда, когда это непосредственно с тобой, - таков путь
поиска смысла впечатлений у Пруста. И кстати то, что я сейчас
сказал: понимать – после того как что-то произошло, и любить, и
испытывать, когда уже объекта самого нет, то есть воссоздавать в
своем сердце.
93. Впечатление есть различие между испытывающим «я» и
понимающим или пытающимся понять «я».
Следовательно, когда мы занимаемся проблемой впечатления,
нам нужно представить себе следующее слово: dislocation –
дислокация (или разрыв), который можно описать так. Все наши
впечатления длятся во времени. Это время может быть минимальным,
но впечатления все равно длятся. То есть одно впечатление
переходит в другой момент времени самого себя. Оно – длится. А то,
что Пруст называет впечатлениями – они не переходят в следующий
момент времени и вызывают разрыв временной. Скажем впечатление
от колоколен – та необъяснимая радость, которая вызвана видом
колоколен, - она не переходит в следующий вид или в следующее
впечатление о колокольнях. Следующее появление колоколен не
имеет ничего общего с состоянием самого впечатления. Выразимся
так ( и тем самым введем понятие времени) – впечатление есть такая
вещь, в которой я – испытывающий впечатление – ввожу различения
между мной, который ищет смысл впечатления или хочет понять его, и
мною, который испытывает это впечатление. Повторяю, есть
различие между испытывающим «я» и понимающим или
пытающимся понять «я». То есть я не совпадаю со своим
собственным состоянием. Это ясно? Да?
Если я думаю об ощущении или сознаю ощущение, то «я» не есть это
ощущение. Я отличил себя – от чего? - от самого себя. А что такое
время? Простое интуитивное определение времени как такового:
время есть отличие предмета от самого себя. А пространство есть
отличие одного предмета от другого предмета. Повторяю,
пространство есть различенность предметов, а время есть отличие
предмета от самого себя. То есть единственное, что отличает
предмет от самого себя, есть время (Предметы в пространстве могут
отличаться многими свойствами друг от друга. Но различие как
таковое их друг от друга есть пространство. То, как они, не употребляя
никаких других свойств, отличны друг от друга, - это есть их
расположение или есть пространство. Они занимают разные точки в
пространстве – разные предметы.) Так вот, я отличил себя от
состояния – это есть время. И это отличие не входит в следующий
момент моего же длящегося состояния. Скажем, я продолжаю видеть
колокольню. «Я» как ищущий смысл (или состояние, взятое со стороны
своего временного различия) не совпадает с состоянием самого этого
переживания или впечатления в следующий момент времени. Оно не
перетекает в него и вызывает то, что Пруст называет дислокацией, или
разрывом. И рождает как раз тот промежуток, который между. Между,
как я говорил, прошлым и настоящим. Такая дислокация может быть
между – вот какое-то прошлое воспоминание одного и того же
предмета наслаивается на сегодняшний его вид, и они не совпадают –
то есть прошлое воспоминание не имеет того окружения предметов,
которое имеет сегодняшнее восприятие. Оно не может с ними
соединиться и тем самым вырывает восприятие из контекста. Значит,
каждый раз мы имеем дело с вырванными из контекста ощущениями.
94. Труд жизни – это когда ты стоишь на месте и ничем не
заменяешь состояния или впечатления.
Впечатление может быть не только от колокольне, запаха мочи,
и т.д., оно может быть и идейным, или идеологическим. Мы в любых
областях можем испытывать нечто, называемое впечатлением. Нечто,
что вызывает в нас такую дислокацию, - то есть впечатлению не
находится места в содержании самого впечатления, в содержании
ощущения, которое я продолжаю испытывать, и оно подвисает,
Где-то. И оно как раз предполагает, что я ничем его не разрешаю. Я
остаюсь при нем: не пытаюсь на его место поставить знание, не
пытаюсь, скажем, заменить страдание от смерти любимого человека
мыслью о том, что можно любить и других людей. И мне кто-нибудь
скажет – зачем же ты страдаешь, ведь, во-первых, полюбишь другого,
или, если я раскаиваюсь в каком-то поступке, он мне скажет – ведь
прошлое нельзя сделать небывшем, поэтому твое раскаяние
бессмысленно… А в действительности вся проблема организации
нашей душевной жизни состоит в том, что бы остаться в
«недеянии», как я говорил. То есть никак не разрешать
переживания. Наши реакции, реактивные наши состояния толкают
нас на то, чтобы разрешать как-то. Ну, скажем, убили друга, я мщу,
убивая обидчика. Или, скажем, убили солдата, значит, можно сжечь
деревню, в которой его убили якобы из-за угла или не по правилам.
Это есть якобы переживание смерти друга. И вот есть две разные
вещи: переживание смерти друга, в котором ты застрял, то, что я
называл трудом жизни, и есть реактивное разрешение:
зачеркивание самого переживания путем действия, в котором
якобы это переживание реализуется. Эти действия могут быть
любыми. В войне, скажем, действие мести. И там никогда человек не
узнает смысла. То есть он никогда не поймет судьбы и будет игрушкой
реакций, реактивных состояний. А если амплифицировать
(распространить, увеличить) эти состояния, которые есть у десяти, у
двадцати, у ста субъектов, то мы получим в масштабе общества целую
фашистскую истерику, которую мы могли видеть в 30-е годы. Значит,
мы получаем крупные, глобальные явления. Из чего? Из
механизмов индивидуальной психологии или индивидуальной
метафизики. Психология – когда мы не проделали
метафизической работы. А метафизическая работа в данном
случае есть работа труда жизни: ты стоишь на месте и ничем не
заменяешь состояния или впечатления. А Пруст говорит, что он
всегда избегал материальной реализации впечатлений. Он понимал,
что если прервать движение впечатления другим каким-то движением,
то там разовьется совершенно другая судьба. И другие нити. В том
числе нити рабства. Кстати, прерванные движения могут быть
патогенными. Я уже в случае с общественном говорил, что они могут
быть патогенными. То есть могут развязывать глобальные социальные
явления. Но и в психической жизни как раз те вещи, в которых мы не
временили смысл, сомкнувшись с объектом, - он прервал состояние,
разрешив его, - могут, уложившись в глубину души, оказаться
патогенными и рождать в последующем, актуализируясь, болезни.
95. Апория + амехания = акмэ. Милосердие непроизвольных
реминисценций.
Теперь точка того, что я раньше назвал трудом жизни, то есть
каким-то прямым ударом истины, внутри которого я должен держаться
( держа этот удар) и ни в чем его не растворять, что, конечно,
предполагает определенное мужество, - эта точка обрела еще другие
характеристики, связанные с впечатлением. Нам нужно представить
эту точку как бы подвешенной. Ведь что такое – труд жизни? Труд
жизни есть некоторое состояние дления, при котором ничего не
происходит. Некоторый внутренний акт, который не имеет
никаких продуктов. Мы как бы ждем. Греки называли такое
состояние словом «апория», но оно сейчас для вас – его контекст –
может быть неожиданным, и контекст этот раскрывает
этимологический смысл этого слова. Апория – какая-то логически
противоречивая ситуация, - суждений, мыслей. А в действительности,
этимологически, апория означает у греков непроходимое место. И с
этим непроходимым местом они связывали другое гениальное слово,
называемое «амехания». Это полный эквивалент восточному
термину недеяния. И все герои греческих трагедий всегда
оказываются в состоянии амехании, когда нельзя впасть в
сцепление, то есть когда нельзя делать ни того, ни другого. Все
сцепилось так, что и там есть истина, и здесь есть истина, и там
попадешь в сцепление какого-то реактивного механизма, и здесь
попадешь в него, и ничего другого не дано. И можно только ждать. Это
– амехания. И это есть одна из разновидностей полного и
завершенного состояния. Зрелости. Амехания у греков всегда была
связана и с акмэ. То есть с периодом человеческой зрелости, или
взрослости. В отличие от инфантильности, о котором я говорил
инфантилизм оказался целым мировоззрением – мир для
инфантильного человека состоит из зрелых и хороших предметов.
Одни все время в заговоре против меня, а другие должны меня по
головке гладить. Наш герой Марсель ставит другой вопрос,
вцепившись в впечатление, он ставит вопрос о смысле. Как ставит
его Гамлет, который на все реагирует в амехании, то есть в недеянии,
но реагирует – внутренним деянием. Деяние поиска – что это
значит? Каков смысл всего этого? Вспомним Арто. Это была
действительно, абсолютно безумная фигура (он и самом деле потом
сошел с ума), который реально – на своем теле – пережил состояние,
что мысль случайна. И когда она есть, это самое большое чудо, и
за нее нужно платить своим телом. То есть этой мыслью должна
быть плоть. Я ее должен дать.
Значит, я напомнил вам амеханию, то есть подвешенное
состояние. Некоторая точка вашего пребывания, апория,
непроходимая точка – в ней преданы амехании, то есть недеянию.
Подвешены. С этой точкой совмещено впечатление. Оно как бы
заставило остановиться в этой точке, называемое амеханией или
апорией. Подвешенная точка – на которую происходит собирание с
разных точек пространства и времени. То есть связь различных точек
пространства и времени дается не по нашей последовательности – и
пространственной , и временной, а они берутся как произвольные
точки, соединяемые только по закону этой подвешенной точки. С этой
точки я как бы выбираю с разных мест пространства и времени. Это
есть ткань. Так вот, дело в том, что мы имеем дело с опытом человека,
который на своей шкуре испытал, что то, что происходит в реальности,
происходит по законам такого собирания. Движением – не в реальном
пространстве и времени – на подвешенную точку ( если ты не
задержался) наслаиваются выбором из различных, разнородных точек
( в том числе из прошлого; что, кстати, не обязательно, - точки могут
быть и одновременными). И мы знаем, что такое построение нашей
душевной жизни очень деликатно. Фактически ей ничто не гарантирует,
чтобы она держалась. Чтобы она вообще была. И вот это есть
испытание Антонена Арто. Он знал, что мыслить можно – только
подвесившись и выбирая с различных точек, а гарантии для этого
нет. Это место, на которое или из которого выбирают, приходит и
уходит так же, как прерывистое или перемежающее «я» у Пруста.
Откуда приходит и куда уходит? И Пруст отвечал на вопрос – куда
уходит – очень сложно и в то же время просто. Он отвечал на этот
вопрос темой непроизвольного всплывания воспоминания. Если я
задержался, подвесил свой опыт в амехании, то я могу разобраться в
испытанной мной дислокации ( в смещении, разрыве), могу пройти в
созданный дислокацией разрыв, промежуток разрыва, пройти могу,
задержавшись и трудом, и там мне помогают сами непроизвольные
воспоминания.
Пруст это назовет милосердием непроизвольных
реминисценций.(Смутных воспоминаний, отзвук чего-то).
96. Прошлое время. Потерянное время. Время в чистом
виде.
Прошлое время (которое является нашей проблемой) – то, что
я назвал словом «временили». То, что временилось внутри
амехании: задержанного или длящегося, или подвешенного опыта. А
потерянное время – это то, которое не временили. То есть время,
которое не временили, есть потерянное время. Время, которое
временили, тоже уходит в прошлое, может быть забыто и может войти
в какие-то предметы, но оно имеет шанс восстановиться в памяти.
Всплыть непроизвольно, поскольку мы над ним работали – временили.
А вот то, что не временили, будет в аду. Будет вне бытия, или за
бытием. Пруст пишет в связи с тем, что нужен некоторый отрыв, или
отстранение, от самих себя во времени, которое и есть время.
Отстранение от самих себя и есть время в чистом виде. Или время
амехании, время недеяния. Или есть время апории, то есть
непроходимого места. Отстранение от себя и есть единственный
путь, на котором мы что-то в себе и в других можем познать, и
оно создает какой-то промежуток – между. Между прошлым и
настоящим есть какое-то зияющее между, созданное дислокацией.
Или открытое, разверстое дислокацией. Что же в этом «между» нас
может держать? Реминисценции. То есть. Пруст пишет о своей книге
«… в высшей степени реальная книга, поддерживаемая, в порядке
подражания непроизвольной памяти, милосердием, корневищем
воспоминаний». То есть реминисценцией – уложенный корень
реминисценций может в порядке милосердия, послав тебе
непроизвольное воспоминание, связать то, что для связи своей не
имеет гарантированных оснований или само собой отлаженных и
работающих механизмов, на которые можно было бы положиться, а
самому отвернуться в сторону, лечь поспать… Только сам. Только
здесь и сейчас и никакой надежды…
Значит, у нас есть внутренний корень. Ну, представьте себе – я
сказал: «подвешенная точка», наложите на нее образ дерева, у
которого есть корень (древний символ), - ведь те законы духовной
жизни, которые мы сейчас провозглашаем вслед за Прустом, на опыте
Пруста, они гласят, что для подвешенного места точками, выборка
которых происходит с этого места, могут быть и моя точка – здесь, и
точка «дикаря», несколько другая….
97. Текст есть нечто такое, внутри которого рождается
личность того, кто этот текст создает. Текст есть нечто такое,
что может породит искомый философский камень. Именно
текст порождает.