35. Родина личности – неизвестная родина. Именно там
находится реальность.
Мы поместили себя в стороне неизвестного. И давайте
задумаемся… очень странная эта реальность. Ведь мы что-то
называем реальностью в отличие от того, что мы видим. Что-то есть
реальность. И вот то, что мы называем реальностью, мы теперь
поместили в стороне Неизвестного. И договорились, что всякий
художник, всякий философ и всякая личность – она не обязательно
должна быть философом или художником, - личность устроена так, что
в саму ее конституцию всегда вплетен какой-то акт, который
постфактум – после того как он свершился, и мы ищем какие-то слова
для описания, - называется философским актом, художественным
актом, так вот, человеческая личность помещена нами в неизвестную
родину. Единственная родина личности – неизвестная родина.
Следовательно – не Грузия. Не Франция, не Россия, с вытекающим
отсюда отсутствием определенных обязанностей. Потому что родина
всегда налагает на нас обязанности, а если мы обнаруживаем, что мы
вовсе не этой родине принадлежим, то у нас исчезают и некоторые
обязанности. Но зато появляются другие. Появляются обязанности
перед своим предназначением, перед человеческим призванием. И я
об этой неизвестной стране заговорил еще и потому, что само
понимание того факта, что мы в качестве личности принадлежим
какой-то родине, то есть тому, чему мы не можем дать конкретных
географических очертаний, даже если ощутим себя полноправными
гражданами этой неизвестной родины, - она должна оставаться
неизвестной, она не может быть – ни та, ни эта, ни другая, и пока она
остается ни той, ни этой, ни другой, она будет иметь продуктивное
значение для нашей жизни, так вот, понимание этого ставит нас в
какое-то странное положение. Я его выражу так: такое положение, что
мы как бы должны быть шпионами. Почему шпионами? Да потому, что
все, как мы теперь поняли частично, все перед нами – тайна и все –
клочья. И из этих клочьев мы должны что-то читать (вполне шпионское
занятие. Шпионы неизвестной страны. И вообще-то я должен
признаться, что всякая личность в той мере, в какой она выполняет
акт, называемый философствованием, конечно, имеет черты шпиона.
Всякий философ есть шпион ( я, во всяком случай, так себя ощущаю) –
только неизвестно чей. Он по клочьям – записки, впечатления –
должен восстанавливать правду. И антенны его должны быть все
время настроены на улавливание того, что отличается от сказанного.
И у такого занятия есть еще такое качество: шпион должен быть похож
на нормального гражданина. У художника и у философа,
принадлежащих к неизвестной родины, есть всегда искушение носить
колпак той родины к которой они принадлежат. Но хороший шпион
должен быть в жизни таким же, как и все остальные. Так вот, в этом
взгляде (шпионском) есть то, что должно остановить наше внимание.
Скажем, существенно то, что не нужно носить шапку неизвестной
родины. Нужно носить шапку той родины, где живешь как нормальный
гражданин. Потому что попытка надеть колпак неизвестной родины
приводит к вырождению твоего артистического или философского
таланта. Вместо того чтобы видеть реальность, ты видишь всегда
самого себя и, как сказал бы Пруст, «начинаешь писать с любовью к
себе». И ничего из этого не выйдет. Так вот, в этом взгляде мы должны
остановиться на стороне сомнения.
36. Радикальное сомнение.
Итак, сомнение.Это не есть просто сомнение в чем-то
определенном или конкретном. Радикальное сомнение. Реально или
реальнее всего то, чего как раз нет, эмпирически нет. Мы этого не
видим, мы видим другое, но то, что мы видим, ирреально, а то, чего
нет, реально. Я вижу уродливый шкаф, который действует мне на
нервы, я ощущаю свое неловкое состояние, вызванное якобы шкафом,
я так переживаю это, а в действительности происходит нечто совсем
другое. И это «нечто совсем другое», что не выступает, не происходит,
есть реальность, а то, что происходит, этого нет. Нет злых шкафов. В
мире происходят, реально происходят - не события, злые или
хорошие по отношению к нам, а что-то другое. Значит это и будет
сомнением. То, что есть – злой шкаф – этого как раз нет и не может
быть. Мир устроен иначе. То есть всякий аргумент, по которому
устройство мира вводится отрицательно по отношению к тому,
что мы видим, есть аргумент сомнения. Радикального сомнения.
И аргумент отступа – я отступил в сторону. То есть я должен
выскочить из связей: из своей привычной шкуры, из своей семьи, из
своего образования, из своей страны, потому что, пока я в них, я их
принимаю как нечто само собой разумеющееся или истинное. Истинно
быть грузином. Или само собой разумеется быть грузином. Истинно
быть мужем своей жены в моногамной семье. Истинно быть членом
какого-то общества, в данном случае социалистического. Но любой
первый шаг личностного движения связан с тем, чтобы мы это
подвешивали. Этого нет. Ведь, действительно, почему семья должна
быть моногамной? Что – так должно быть по какому-то космическому
закону? Явно – это случайная социальная форма. Или почему у нас
должно быть то общество, которое есть? Нет для этого никаких
космических оснований. И когда мы сомневаемся, подвешиваем
кажущуюся реальность, тогда мы позволяем перед нашим умственным
взором появиться другим возможностям человеческой природы,
которые есть, даже если мы не сомневаемся. Они есть, но мы их
никогда не увидим, если не усомнимся.
37. Что такое понимать и видеть реальность?
Наш шпионский дар неотъемлем от дара понимать и видеть.
Понимать и видеть реальность. То, во что можно только верить,
потому что этого нет или есть, если я в это верю. Ну известное
изречение: верую, ибо абсурдно. Беда в том, что изречение это
абсолютно точное. Оно выражает фундаментальную особенность того,
мы есть, люди, и того, как мы устроены и как устроен мир. Верить
можно только в то, чего нет. Или – абсурдно. Это то же самое. То, что
не абсурдно, не может быть предметом веры. Что такое «абсурдно»? –
вопреки. Вопреки видимости, вопреки тому, что я вижу, вопреки тому,
что считается реальным. Вот то, что может быть без такой веры
«вопреки», то и не может быть предметом веры. И теперь мы должны
вернуться с этим сомнением в ту точку, о которой мы говорили. В
точку, в которую ничего не проникает извне. Наложите в эту точку
образ просыпающего человека Но – просыпающегося уже так, что там
заложена довольно сложная процедура сомнения; мы просыпаемся, и
нам кажется само собой разумеющимся, что это мы проснулись: как
будто наша сознательная жизнь может сама собой длиться как какая-
нибудь вещь, - сомнение же означает, что ничто само собой не длится.
Между предметом А и этим же предметом А1 есть какой-то зазор,
который не сам собой разумеется и который чем-то заполнен. (Мы
увидим дальше, что этот зазор заполнен целым миром нашего усилия
или нашим участием в мире). Там нет само собой разумеющегося
непрерывного перехода. Так вот, смерть напоминает нам об этом. Мы
все знаем, что мы умрем, но мы не знаем, когда это случится. И всякий
жизненный момент состоит из того, что я проецирован в будущее. Из
какого-то пункта А, в котором я сейчас нахожусь, я движусь в пункт В,
но это пункт В не вытекает из предшествующего пункта хотя бы
потому, что в промежутке между А и В я могу умереть. Точно так же
мысль – эта сторона смерти является символом некоторых свойств
переживаемых нами мысленных состояний. Скажем состояние мысли.
Если я движусь к какой-то мысли, - ведь вся мысль, и в том числе
познание, есть движение: я прихожу в движение и через энное число
шагов я что-то узнаю. Так вот, беда состоит в том, что то, что есть
через несколько шагов, не вытекает из того, что были
предшествующие шаги. Должны быть другие основания для этого. И
надо задуматься над тем, что мы можем произвольно иметь и чего не
можем иметь произвольно. То, что мы имеем произвольно, как раз
предполагает, что гарантированно как-то, что, начав с А и имея в виду
В, я к этому В от А приду. Нужно сделать А, чтобы потом было В. Так
ведь? Тогда я задам вам вопрос: а можно захотев, - то есть сделав
что-то в предшествующий момент - ведь что такое желание? – А,
наполненный содержанием, таким, чтобы из этого содержания в
момент А получился бы момент В, то есть следующий момент
времени, - так могу ли я, захотев иметь мысль, этим хотением ее
получить в следующий момент? Или – взволноваться, захотев
взволноваться? Вдохновиться, захотев вдохновиться? Есть масса
событий в мире, которые нельзя получить таким образом. Нельзя
получить мысль, захотев получить мысль. То, что случится через
момент, следовательно, не вытекает из того, что было перед
этим. И вот смерть нам очень просто об этом говорит.
38. Путь индивидуальной метафизики.
Смерть напоминает нам, что в некоторых фундаментальных
процессах нашей сознательной жизни нет непрерывности. Нет само
собой действующей длительности. Как будто эта трубка – здесь и в
следующий момент она длится. И свойство дления есть свойство этой
трубки. Свойство во времени. Или: я засыпаю и просыпаюсь в качестве
Мераба Мамардашвили, как если бы это было мое свойство. Само
собой разумеющееся. Нет мир устроен, повторяю, не так. Поэтому у
нас и появляется образ сомнения, который есть попытка очертить
такую область, в которой – на каком-то основании, а не само собой, и
впервые – что-то рождается и появляется. Короче говоря, скажем так:
когда я смотрю на что-то глазами сомнения, я проделываю особого
рода опыт. Он состоит в следующем: в качестве субъекта , то есть в
качестве того, который в результате опыта будет что-то понимать,
будет иметь какие-то переживания, у него будет память и т.д., я не
предшествую опыту. То есть мы будем иметь дело только с таким
«я», которое в самом же опыте и рождается. Так вот, сомнение есть
условная процедура, специальная процедура, задача которой
состоит в том, чтобы превратить того, кто хочет что-то понять, в
человека без свойств, таких, которые предшествовали бы
данному опыту. И вот это является, иными словами, путем, который
можно назвать путем индивидуальной метафизики. Метафизикой
называется осуществление такого рода процедуры. И в этой точке, о
которой я говорил, помещено некоторое «я», в котором нет ничего, что
предшествовало бы тому, что в этой точке произойдет.
39. Декарт и его метафизический путь.
Декарт, который и есть автор, так сказать, нашей новой
европейской мысли, автор процедуры сомнения, которая обычно
понимается очень плоско: повергай сомнению все конкретные
сведения (но, как вы теперь понимаете, речь идет о другом), - так вот,
Декарт – который на полную катушку прошел и испытал некоторый
экзистенциальный опыт пробуждения мысли в себе, на свой страх и
риск пытаясь передать другим то, чем он занимался, - обозначил эту
процедуру следующими словами: кроме того, что я - вещь, говорит он,
я еще и – мыслящее существо. То есть человек, как вещь,
обладающая свойствами, является звеном какой-то причинной цепи.
Она помещена – эта вещь – в определенное время, она родилась от
определенных родителей и т.д., и на ней есть свойства и качества. Но
то, что я называю «я», или «мыслящее я», или «когито», это есть нечто
вынутое из этой причинной цепи так, говорит Декарт, как если бы до
меня ничего вообще не было. Повторяю: так, как если бы до меня
ничего не было. Конечно, я знаю, что я – звено в длинной цепи
рождений и смертей и что я родился от определенных родителей и
т.д., но акт мысли, то есть акт понимания, имеет своим пред-
условием позицию – как если бы до меня вообще ничего не было.
В том числе и меня самого. Я ведь еще должен родиться. Я сам.
Потому что, по определению, «я сам» есть кто-то конкретный и
определенный, имеющий какие-то качества и свойства. Более того,
Декарт добавляет: как если бы Бог создал только меня.
И это есть начальная точка движения, понимания и развития
нашей духовной, или душевной жизни. Поэтому я назвал это «путем
индивидуальной метафизики» (Как вы знаете, метафизика есть
учение о некоторых внеопытных предметах, которые никогда не
бывают нам даны в опыте. Таким предметами являются: Бог, душа и
бессмертие. Мы в этой точке должны помещать, как видите, странные
вещи. Но у нас накопились какие-то слова для понимания того, что там
происходит. Что-то, что происходит только там, - чему ничего не
предшествует и что ни из чего не вытекает. И не само собой
разумеется, что из одного содержания момента времени вытекает
следующее содержание момента времени.
40. Наша темнота одновременно есть тайная активность.
Самое интересное происходит в промежутке, и тем самым
самое интересное можно рассматривать так, как если бы до этого
ничего не происходило. В том числе и нет моего «я». Нет у него
никаких свойств, никаких качеств, а если будут, то только те, которые
будут вводиться нами вместе с происходящим. Вместе с опытом,
который проделывается в этой точке, - то есть сначала есть человек
без свойств – и тогда, может быть, будет человек, который свободен.
Он будет, конечно, обладать какими-то свойствами – после, но это
будет свободный человек. Значит, одновременно это – и путь
индивидуальной метафизики, и путь свободы. Страшный и сложный
механизм, являющийся тяжелым бременем для человека. Но у
человека нет другого пути, кроме как нести на себе это бремя. Человек
ведь довольно беспомощное существо и может немногое. Но если что-
то может, то только свобода может ему помочь. Я бы сказал, что
вообще даже свободные могут немногое, а рабы уж совсем ничего не
могут. И, чтобы завязать нить с неизвестной страной, я хотел
употребить итальянское и очень емкое слово. Значит в этой точке мы
оказываемся без родины – spaesemente. Это примерно значит в
переводе – потерять чувство принадлежности к родине; оказаться –
без жилья, без места, без адреса - полностью странником…
полностью живой, а полнота жизни и есть наша проблема. Проблема
собирания себя, который в виде мертвых частиц рассеян по
окружающему пространству. Полностью живой – всегда в то же время
остраненный. Spaesato. И следовательно, мы должны представить
нашу точку в виде какой-то живой точки, потому что наша проблема –
оставаться живым, и единственное, чего мы хотим, это быть живым.
В точке, в которой мы находимся, мы не можем ничего
перенести на будущее. Если есть смысл, то только в ней. А если
можно отложить на завтра или на других переложить, то смысла не
будет ни здесь, ни там. Вот такая странная точка – темноты, своей
темноты. В нее может войти свет, есть шанс. В полусвет свет войти не
может. Дорога ему перегорожена тем, что Кьеркегор назвал
смертельной болезнью. Парадоксальная вещь: наша темнота
одновременно есть тайная активность. Или работа, которая ничем
не может быть заменена. Нельзя работу жизни, или тайную
активность, или темноту, заменить каким-нибудь рассудочным актом.
То есть поставить самого себя – связывающего рассудочные
элементы – вместо того, что делается тайной активностью. Вместо
семени ты не поставишь себя. Ты предполагаешь, что семя делает
что-то, что не есть реализация твоей мысли или твоей теории, - оно
делает. Тайной работой. Итак, в нашей точке – какая-то тайная работа.
Потом мы помним, что в этой точке сошлось сцепление всех грузов
или всех тяжестей. Точка равноденствия. Дантовская точка. Уже не в
«Божественной комедии», а в прозаическом тексте Данте, называемом
«Новая жизнь», есть запись такого состояния. Данте говорит, что к
нему обращен некий голос, какой-то небесный голос, который как бы
во сне говорит ему: «Все другие находятся от меня на равном
расстоянии, а ты нет». То есть он как бы не находится в той точке, в
которой этот взгляд его видит. А взгляд этот обладает таким
свойством, что все, что он видит, находится на равном расстоянии.
Я говорил, что есть какая-то точка, в которой нет разницы между нищим
и принцем. Оба они, если они – в ней, находятся на равном расстоянии
от некоторого взгляда. Назовем этот взгляд – взглядом предназначения.
Я говорил, что есть какая-то точка, действием
которой все наши судьбы устанавливаются по уровню нашей души.
Она все уравнивает по уровню нашей души, то есть – были ли мы в
центре этого взгляда, или, как говорил Данте, - «ты почему-то далек».
Не на равном расстоянии.
41. Точка равнодействия или нулевая точка.
Точка равноденствия, или нулевая точка, в которой – я
говорил – человек без качеств, без свойств, нет ничего
предшествующего опыту, только то, что появится в нем. Я как бы
голенький хожу. Так вот, в этом «голеньком» мы все равны. И там
только одно: что мы делаем сами. Более того, Пруст говорит, что
никакого значения не имеет сам материальный состав какого-то
нашего переживания или нашего состояния. Состояние может быть
высоким, низким: я могу читать гениальную книгу, а могу смотреть на
цветок. Имеет значение только степень или градиент, скажем так,
преобразования. А преобразование происходит от этой нулевой
точки. Здесь нет влияния среды. Бензин не есть роза, конечно, но не
из розы красота и не из бензина. Поэтому можно жить и с бензином, и
нечего ссылаться на то, что среда заела. Личностный источник в
другом месте лежит. В той точке, о которой я говорю, - и там он не
зависит от бензина или розы, - равноденствие. То, что переживаю,
будучи окружен бензинными парами, и то, что я переживаю, глядя на
розу, должно быть на равном расстоянии от некоторой точки, о которой
я говорил. И тогда по всему этому пространству есть полнота жизни.
Жив человек! А ждать, что вся среда будет состоять из справедливых
общественных отношений, из красивых предметов, из людей, которые
одеты, как бабочки, и радуют глаз, - бессмысленное ожидание. Мир,
повторяю, не так устроен, в том числе и источники нашей радости и
нашей жизни, нашего живого состояния не так устроены И более того –
маловероятно, но допустимо, - очень высокие вещи можно извлечь из
рекламы с таким же успехом, как из «Мыслей» Паскаля.
42. Невербальное внутреннее слово (Труд страдания) в
нулевой точке.
Наше мышление или наше понимание устроено так, что из
текста, даже евангелического, в нас ничего не может прийти. Придет,
если в нас есть невербальный корень испытания. Если мы сами
испытали. Вот это очень трудно пояснить. Декарт говорил так:
«…только тот знает, что такое сомнение и мысль, кто сам сомневался
и мыслил». Вот как это передать?
Скажем, я читаю книгу по теории познания, где написано
следующее: познание начинается с первого этапа, являющегося
восприятием. Потом, сравнивая различные предметы, мы обобщаем,
выделяем общий признак этих разных предметов, создаем понятие.
Это первый шаг. И т.д. Слова все правильные. Но вот о том, кто это
писал, я могу сказать, что он никогда сам не познавал. Он дает
словесное описание чего-то, что он знает только словесно, то есть
вербально. А слова есть для всего. Все покрыто словами. А вот если
бы он сам когда-нибудь познавал, то он, например, убедился бы хотя
бы в том, что никогда никакое восприятие не предшествует никакому
понятию, - последовательность совершенно другая. Все иначе
происходит: мы вообще не познаем, например если мы не
ангажированы, если мы не рискуем, если нам не явился феномен, или,
как говорил Джойс, эпифания. То есть нечто, что само в себе о себе
говорит. А Пруст сказал бы: если нет впечатления.. И эстетический
акт иначе устроен. Но для всех актов есть словесный эквивалент. И мы
общаемся путем передачи словесных эквивалентов. Но за ними стоит
или не стоит невербальный опыт. Собственное присутствие мысли,
или эстетического переживания красоты. Собственноличное – вот это
невербальное, - и тут я должен парадоксальное словосочетание
внести – невербальное внутреннее слово. Иными словами, и из
Евангелии ты это заимствовать не можешь, если в тебе
собственнолично, собственнорискно, собственножизненно не
случилось.. Назовем это невербальным существованием каких –то
переживаний вещей, или мыслей, или чего угодно. И вот точка отсчета
сомнения, то есть то, во что сомнение в конце концов упирается, как в
некую незыблемую скалу очевидности, есть то, что я сейчас обозначил
словом «невербальное». Некоторое собственнолично
присутствующее переживание или состояние мысли. Это одно и то
же. В том, что я говорю, я не могу вам передать, вы можете только
невербально в себе это восстановить. И мне трудно это выразить,
потому что «выразить» я должен вербально. По определению – раз я
говорю, значит, я говорю словами. Так вот, со словами я все равно
остаюсь на уровне словесных копий того, что должно присутствовать
несловесно. Невербально. Это Декарт называл состоянием
очевидности. Можно сомневаться во всем, но сомнение в конечном
счете у Декарта упирается в независимый феномен воли. Или – опять
слово – ничем другим не заменимый невербальный случай
жизнепроявления. Или силы, что равнозначно воле. Вот то, что
называю невербальным, можно назвать волей. И это ничем заменить
нельзя. Оно должно само быть. И это Декарт называет очевидностью,
а Пруст называет радостью.
Значит, я буду связывать нити таким образом – мы сказали: в
точке есть темнота, тайная работа, и для последующего я намекну
вам, что тайная работа чаще всего есть труд, называемый трудом
страдания.