21. Наше воображение всегда в плену у известного.
Наше воображение не может представить себе незнакомую
ситуацию, потому что даже незнакомая наше воображение
складывается из знакомых элементов, и мы в принципе не можем
вырваться (естественным образом не можем вырваться; что-то нам
должно помочь, или мы сами себе должны помочь) из сплетения
известных элементов Так что это воображение не есть «другое».
Но Пруст, в том ощущении, которое он ассоциировал со звуком
планирующего самолета, он представил себе какую-то совершенно
абстрактную, неясную, но переполняющую его радость, ощущение
другой жизни, другого «я», то есть другого самого себя. Но даже если
вы не станете другими, то само это ощущение, может быть, повлияет
на то, что есть в этой жизни с вами.
22. Жизнь. Её смысл и определение.
В прошлый раз я говорил с вами о том, что мы «жизнью»
называем очень разные вещи, хотя слово жизнь имеет довольно
точный смысл, который в некоторые особые, привилегированные
моменты нам доступен. Я условно их назвал моментами невыразимого
– когда мы твердо ощущаем, что вот это так, но этого сказать нельзя.
И именно в том, чего «сказать нельзя», мы чувствуем себя живыми. То
есть мы чувствуем себя живыми именно в истине, которая похожа на
ложь, в той истине, которую нужно хранить сомкнутыми устами,
потому что разевать рот бесполезно. Все равно ничего не скажешь.
Когда скажешь – будет похоже на ложь. И вот это ощущение жизни
самоценно. Оно ни для чего. И оно самое дорогое для нас, и во всем
остальном, что бы мы ни делали, мы ищем это ощущение. Если оно
присутствует в том, что мы делаем или испытываем, то тогда это
имеет смысл. Короче говоря, наше самое большое желание среди всех
желаний – быть живыми. Мы жить хотим. И у нас есть жизнь в двух
смыслах. Жизнь в смысле 1 – что невыразимо, и есть некая жизнь 2,
которая похожа на первую, но бывает лишена этого ощущения смысла
жизни.
Мне как-то пришло в голову очень простое, интуитивное
определение жизни, то есть отличение живого от мертвого. От
неживого. Живое отличается от неживого тем, что оно всегда может
что-то иное. А мертвое уже не может ничего другого, чем оно есть.
И когда я говорил, что есть жизнь в смысле впечатлений, и есть
жизнь, похожая на жизнь, то быть живым в первом смысле слова, то
есть действительно быть живым, очень трудно. Это предполагает, во-
первых, что жизнь есть усилие во времени. Очень точное
определение. И я добавлю: жизнь равна идее, жизнь равна сущности,
закону, - живое питается законами или суждениями.
23. Живое и неживое.
Физик Шредингер, основатель квантовой механики,
заинтересовавшись генетикой, написал о ней книжку. Шредингер
задался простым вопросом: вот говорят, что жизнь есть обмен
веществ. Определяют жизнь как обмен веществ… Но какой смысл,
скажем, один атом кислорода обменивать на другой атом кислорода,
когда они вполне тождественны и одинаковы? Очевидно, не в этом
состоит процесс обмена, если этот процесс является сущностью
жизни. Очевидно, говорит он, все-таки жизнь действительно состоит в
обмене и сущностью жизни является процесс, состоящий в том, что
жизнь питается порядком. То есть жизнь есть процесс извлечения
порядка – живое живет извлечением порядка, и если жизнь не
извлекает порядок, то она не живет. Вот вместо слова «порядок»
поставьте слово «сущность» или «закон». Воспроизводство акта жизни
в следующий момент времени не само собой разумеется;
воспроизведение акта жизни в следующий момент времени
предполагает труд или работу извлечения порядка. В том числе
извлечения смыслов, законов, сущностей, а переводя на наш язык,
который мы уже ввели, извлечение того, что со мной происходит.
Что я на самом деле чувствую? Значит, мы имеем два полюса: живое,
то есть упорядоченное, в том смысле слова, что – живое ценой
извлечения порядков и законов, а с другой стороны, имеем рассеяние
и распад (энтропию) – неживое.
24. Феномен сознания.
Продолжим теперь нашу тему, которую мы в прошлый раз
подвесили в воздухе. Мы пришли к тому, что у нас есть странный
феномен сознания. Что-то, что несомненно есть и чему нет никакого
внешнего эквивалента, - если под внешним эквивалентом понимать
слово, - чему нет названия, что не имеет эквивалента, ясно, но
невыразимо.
У Пруста есть фраза о потерянном времени. Так вот, потерянное
время – это время всех неживых моментов. То есть потерянное
время есть то, когда ты мог жить в первом смысле слова, но не жил.
Был тебе знак, а ты упустил его, не остановился и не работал. Знак
простой – по святому Иоанну: пока свет вам – а светом является
ударившее в душу впечатление, любое, - нужно не откладывать на
завтра или на послезавтра. Или на других не перекладывать. Потому
что никто, кроме вас, в этом не разберется. Точка нашего труда то, что
могу только я. Это значит раскрутить, что же со мной случилось, что
значило впечатление, что значил знак, - Бог подал знак, и было светло
на одну секунду, потом будет хаос и темнота, когда темно, работать
уже нельзя. Кстати, эти впечатление не обязательно должны быть
катастрофическими, то есть содержать в себе крупную религиозную
истину, они могут быть, скажем, видом озера. Истины могут явиться и
родиться в посредственных удовольствиях - то есть истины не из книг,
не из бесед с умными людьми, а из самых банальных вещей, только
при одном условии: если углублялся, и не терял времени, и был риск.
А теперь возвратимся к тому, что мы говорили о жизни.
Биологам почти что невозможно определить, что такое жизнь. В итоге
они чаще всего дают интуитивное определение, что это некая особая
специфическая активность каких-то вещей, которая имеется в каком-
то месте, называемом органом, а вне его не имеет места, хотя вне
этого органа могут быть те же вещи. В первом случае это называется
жизнью, а место называется органом, а во втором случае – нет. Так
вот, то, что я называл сознанием, есть место, в котором существует
некоторая активность. Этой активности вне этого места нет. И вот весь
роман Пруста есть опыт особого рода. Опыт сознания. Не
сознаваемые содержания и предметы, а явления сознания –
особого, отдельного.
Мы говорили, что есть какая-то точка – я назвал ее сингулярной,
- у которой есть свои, очень странные законы. Фактически, найдя для
нее новое слово, а именно «место», и поместив в это место
активность, особую, имеющую место только в этом месте, мы можем
сказать, что в эту точку или в это место ничего не входит и оттуда
ничего не выходит. Странная такая точка, или место, нашего сознания.
То есть сознание есть то, что совпадает с нашей жизнью (в чем мы
чувствуем себя живыми), - туда ничего не входит, и оттуда ничего не
выходит. Не входит, потому что мы ведь знаем, что туда знание
передать нельзя. Потому что сознание имеет дело с тем, чего вообще
знать нельзя. То есть, что мы узнали, узнав, что этого делать нельзя?
Мы узнали, что наше мышление или мысль… - опять мышление имеет
смысл логического мышления; я буду тогда употреблять слово
«мысль», чтобы у нас не было классификации, потому что мы
находимся в области, как сказали бы буддисты, полной
неклассифицируемости. То есть то, с чем мы имеем дело, мы не
можем назвать ни мыслью, ни чувством, ни волей, ни инстинктом, ни
интуицией. Странное место… И тот опыт сознания, о котором я
говорил и с которым столкнулся Пруст, есть опыт этого факта. Или
такого места, в которое ничто не может войти и из которого ничто не
может выйти. И с эти местом как бы в виде двойной звезды у Пруста
совмещено то, что он называет впечатлением. Впечатление у Пруста
всегда – особая категория каких-то ударов по нашей чувствительности,
которые обладают свойством приводить нашу чувствительность в
некоторое неустойчивое противостояние, которое мы должны
разрешить ценой (риском) нашей собственной жизни. Или судьбы. Вот
что называется у него впечатлением. И во-вторых, впечатление всегда
есть нечто совмещенное с той точкой или местом, в которое ничто не
входит и из которого ничего не выходит. Как бы впечатление висит…
как звезда, двойная звезда. Одна звезда – место, и его двойник –
впечатление. В какую сторону ты в этом месте идешь, в той стороне
образуется тот или иной мир, радикально отличный от других.
25. Личная темнота ( тень озабоченности) – начало пути к
истине.
Значит, мы моделируем ситуацию, когда есть какая-то работа в
некоем месте, которое мы назвали сознанием, и в зависимости от той
работы мы перепадаем или туда, или сюда. И основания, почему
именно «сюда», должны быть какие-то причины. Это не само собой
разумеется. И, более того, чтобы там что-то происходило, в той точке,
о которой я говорил, что туда ничего не поступает и оттуда ничего не
выходит, - еще одно очень странное свойство этого места или этой
точки, так сказать закон или правило ее пустоты, - она должна быть
пуста. Фактически ясно, что эта точка, о которой я говорю такими
возвышенными словами, мешая топологию с биологией, с психологией
и еще с чем-то, - есть место нашей работы под знаком впечатления.
Или под знаком святого Иоанна. Точка, в которую должен войти свет. И
у этого вхождения есть одно условие: в точке должна быть пустота,
или темнота. Там не должно быть света или полусвета.Темнота
желания. Темнота проблемы. То есть, чтобы в тебя вошел свет, ты
должен очень сильно утомиться и ничего не знать. А мы всегда
слишком много знаем перед темнотой. Короче говоря, наша точка –
точка не только непоступающего знания, а еще точка, в которой
запрещено знать.
Вы знаете, что на фронтоне философского здания должна быть
написана одна фраза: «Я знаю, что я ничего не знаю». Эта фраза не
есть указание на то, что мы – люди, то есть конечные существа, и нам
не надо много знать, и что сколько бы мы ни знали, всегда знаем мало.
Нет, в этой фразе ударение стоит на первой части фразы : «Я знаю,
что я ничего не знаю» А вот знать, что ты не знаешь, очень трудно.
Лев Шестов говорил, что есть некоторые совершенно личные
вещи, которые только лично можно иметь или пережить. Совершенно
личной вещью является смерть. Умереть можешь только ты сам, за
тебя никто не может умереть, и ты за другого не можешь умереть –
совершенно личный факт. Абсолютно личный. И вторым личным актом
является акт понимания. Можешь понять только ты сам. Вместо тебя
никто понять не может. И вот к тому, что говорил Шестов, я могу
добавить третий совершенно личный акт. Это - тень. Темнота. У
каждого из нас своя тень. У Данте: в великом круге теней. Он имел в
виду такой закон нашей души: очень большая тень должна быть в
нашей душе – тень нашего непонимания, и только из нее может
вырасти понимание. Только из нашего непонимания, только из нашей
тени может выступить свет. Значит, тот свет, который идет в эту точку,
требует, чтобы там не было предшествующего света. Чтобы была
проделана – как говорят философы – редукция. Чтобы все, что было
перед этим, было редуцировано. То есть какие-либо предложения,
предпосылки, все, что до, - ничего этого не должно быть. Лишь после
и в свете того света, который идет, - тогда лишь что-то развернется. А
темнота складывается из риска, из вложения. Озаботиться надо очень
сильно. Вложиться. Пошевелиться в темноте, ничего не зная и ничего
не предполагая известным. И тогда - если есть какой-то шанс что-то
узнать – что-то узнаешь.
26. Предварительное знание - смертельная болезнь наших
познаний.
И редуцируемое знание в этой темноте – прежде всего –
редуцированное знание о самом себе в смысле представления о свое
«я». То есть о той идентификации - помните я говорил об identity, о
сращении с образом самого себя, то есть того, кого можно уважать, -
что есть самое страшное, опасность. Это то, что тот же Кьеркегор
называл смертельной болезнью. Что это – смертельная болезнь?
Знание, предварительное знание. В том числе мое уверенное
знание о самом себе: каков я, что мне надо, в каких условиях и как я
могу себя уважать. И каков должен быть мир, в котором я мог достойно
жить, в котором выполнялся бы мой образ. Потому что мир должен
функционировать так, чтобы в нем могло жить такое «я», которое я
мог бы уважать. Смертельная болезнь – потому что здесь некоторое
«я» выступает как сам собой действующий механизм.
Например, история есть смертельная болезнь – механизм
истории. Мы ведь полагаем, что есть некоторый самодвижущийся
механизм истории, которым что-то делается. Мы не сделали, там
делается, потому что рядом с нами работают другие, они вносят свой
вклад, и вот идет где-то, в невиданной нами дали вращается какой-то
маховик… или колесо истории. Некоторый самодействующий
механизм. Какое-то мое отношение – я делаю какую-то частичку, а там
все складывается. Но суммации ведь нет. Мы только что убедились,
что нет суммации знания. В науке мы привыкли, что, скажем, один
ученый кирпичик положил, второй ученый еще кирпичик, и есть такая
кумуляция знаний. А на самом деле ее нет. Эти знания разделены.
Значит в нашей модельной ситуации, или ситуации, которую мы
моделируем, мы имеем дело с раздробленной материей,
раздробленной и дискретной, неоднородной материей, где
невозможно взаимное сложение или взаимное прибавление. Вот
сейчас я ученые слова говорю, абстрактные, но предшествующие
примеры дают мне право так говорить, а с другой стороны, вы
понимаете теперь, что когда люди говорят такие абстрактные слова, то
они имеют в виду весьма конкретные и жизненные вещи, в том числе
те, когда я говоря о смертельной болезни, в качестве примера
приводил представления о социальных механизмах. Ибо в социальном
механизме предполагается – и знаю, что устроено так, и могу на это
положиться. А в личном, то есть в том, что растет из своей тени, из
своего непонимания, - нельзя отложить на завтра. Мы уже знаем этот
закон. Точка высвечивания лучом святого Иоанна. Будем выражаться
так: высвечена точка и отложить ее на завтра нельзя. Мир необратим,
и то, что не извлечено сегодня, не будет извлечено завтра. Более того,
извлечь можешь только ты. Положиться на другого нельзя, потому что
у него нет твоей темноты, а извлечь можно только из своей темноты, -
у каждого своя темнота. На плечи другого нельзя переложить. Ну, я
могу продолжить эту мысль, сказав о том, что есть вещи, за которые я
отвечаю, и я не могу это переложить на класс, на партию, на общество,
на нацию. И, наоборот,то, что случится с нацией, будет интегралом
того, что каждый из нас взял на себя. И то, что случится,
установится по уровню наших душ. По закону той точки, о которой я
говорил. Потому что эта точка, теперь я другое слово использую, есть
точка уравнивания.
Скажем, то, что произошло в 1921 году, (Мамардашвили имеет
ввиду исторические события в Грузии М.Ч.) произошло по уровню
наших душ. Независимо от больших катастроф. Как выросли, так и
получилось. Большие катастрофы не сделали нас большими, - кстати,
Пруст неоднократно будет повторять, что большие события не делают
поэта, наблюдавшего эти события, большим поэтом. Почему это
происходит? Да просто потому, что существует вот эта точка, условно
назовем ее точкой равноденствия. Еще одна характеристика нашего
места. Места сознания, или топоса. У Данте есть очень хорошее
словосочетание для этой пустой точки. (Представьте себе пустую
точку, но напряженную. Она ведь напряжена – ничто не входит, и ничто
не выходит, но там есть сознание. Интенсивность сознания) При
возвращении из ада на поверхность земли но уже так, что над ними
будет другое небо, и этот поворот совершается в точке равноденствия:
«Мы повернулись в точке, где сошлось давление всех грузов». Вот
представьте себе стяжение всей земли, стяжение всего мира, которые
сошлись в одну точку. Такая тяжелая, пустая точка мира. Пустая – в
ней не должно быть нашего знания, предшествующего знания. И от
этой точки фактически и отсчитывается то, что я назвал воспитанием
чувств, и наша способность держать мир. Видеть мир, в котором нет по
отношению к нам намерений, и видеть прежде всего то, что из нас
вырастает. Эта точка Неизвестного или Другого. И чтобы стать им,
каждый человек должен проделать колоссальную внутреннюю работу,
которая нам необходима в жизни, и каждый человек ее проделывает,
если он живет, а живут, конечно, не все…
27. Красота выражения позволяет нам не замечать мысли.