136. Сущность романа «воспитания чувств».
Мы имеем с вами дело с особым литературным произведением,
которое представляет собой завершение существующей традиции,
выражавшейся романами испытания или воспитания - чувств, или
романами пути. Короче говоря – такие произведения, которые сами в
своем тексте фиксируют какой-то опыт, пройденный человеком, и
изменение человека посредством понимания этого опыта. Иными
словами, роман «воспитания чувств» никогда не есть описание какой-
либо действительности – социальной, нравственной или какой-нибудь
еще, а есть прежде всего поучение, дающее возможность человеку
измениться. Стать другим. Другим, чем он был к моменту написания
романа или к моменту его чтения. В российском опыте такого рода
традиции романов изменения или воспитания отсутствуют. Русская
литература социальна, назидательна, воспитательна, но она всегда,
по сравнению с романом «воспитания чувств», статична. Она
утверждает читателя в том, что он знает о мире, и никогда не дает ему
орудий изменения. В рамках этой традиции прустовский роман есть
уже машина изменения. Он построен так, что производит эффекты
внутри себя, подобные тому, как если был бы ящик резонансов. Мы
занимались тем, как устроена или какова структура впечатления, а
впечатление есть материал романа. Мы выяснили, какое отношение
впечатление имеет к факту, что вообще приходится писать роман. То
есть создавать нечто, имеющее форму. Без формы невозможна
организация нашей сознательной жизни; без нее наш психический
процесс подчиняется естественным процессам распада и
рассеивания. Собирание и пребывание в некоторой человеческой
полноте невозможно без крепкой формы.
137. Классическая душа.
Теперь я назову душу писателя, мыслителя или просто человека
– такую душу, которая совмещена с сильной формой, - классической
душой. Классическая душа – это мужская душа, способная стоять один
на один с миром, сколько бы в нем ни было несчастий, распада,
рассеяния, неравенства, несправедливости, способная не тыкать
пальцем в факты несправедливости, или неравенства, или несчастья,
не тыкать пальцем в них как в некоторое алиби, для того, чтобы
самому ничего не делать, самому не собираться, - так вот,
классическая душа способна, вопреки всему этому, принимать какой-то
законченный внутри себя облик, такой, что источники счастья и
несчастья перемещаются в саму форму жизни или творчества,
которой данный человек или данная душа владеет. На это были
способны Декарт, с этого начинал Данте на заре Возрождения. Я вам
напомню основную черту классической души: организация чего-то, что
естественным образом не может случиться, организация этого «что-
то» посредством формы или слова, текста в широком смысле этого
слова. Текст не обязательно должен быть вербальным. Например, все
люди с классической душой всегда начинали новую жизнь. Что
означало – не начать делать что-то другое, а начать существовать
в другом измерении.
138. Сущность поэзии.
Vita Nuova – устойчивый символ Данте – организация чувств и
переживаний посредством формы или слова, или стиха; ему уже не
нужны всякие движения души, ему нужно то, что нужно было уже
грекам: идеальный инструмент, который издает только гармонические
звуки. И душа любящего может быть построена как инструмент,
издающий гармонические звуки в любви, но для этого нужна,
например, поэма или стихотворение. Я повторяю: стихотворение
нужно не для того, чтобы написать стихотворение, - поэт вовсе не
творец в этом смысле, поэт не есть лицо, пишущее стихотворения,
которые печатают. Стихотворение есть часть душевной жизни –
например, любовной страсти, осуществляемой в ее полноте и в ее
истинном смысле.
139. Артикуляция (текст) и её значение.
Артикуляция канализируясь, через которую даже массовая
социальная жизнь дает другой результат и складывается иначе, чем
если бы не было этой артикуляции. Я в прошлый раз напоминал вам,
что классическое определение греками варварства имеет очень
глубокий смысл. Варвар - это человек без языка. То есть без
артикуляции, самостоятельной, отдельной от человеческих
намерений, позывов, побуждений, прекрасных чувств и т.д. Это есть
артикуляция. Поэтому я говорил вам: закон не есть стремление
человека к законности. Закон – это артикуляция, он должен быть
написан. И тогда человеческое сознание организуется так, что в нем
есть элемент и сознание закона, которого нет, например, у нас. Наша
национальная жизнь лишена такого рода артикуляции. Поэтому мы по-
прежнему зависим от того, о чем еще Грибоедов восклицал: «Минуй
нас пуще всех печалей и барский гнев, и барская любовь».По-
прежнему наше сознание, все наши ожидания организованы вокруг
барской милости,которая, конечно, лучше барского гнева. Но и
милость и гнев одинаково плохи с точки зрения, о которой я вам
говорил. Они одинаково не могут быть основаниями ни гражданской
жизни, ни исторической жизни, ни нашего сознания. Так что теперь мы
еще лучше понимаем, что такое классические души. Классические
души – это души, которые это понимают и на этом стоят. Они сами
создают другую атмосферу, другой воздух, в котором они же могли бы
дышать. Поэтому, скажем, для Галилея не было той проблемы,
которая была для Кампанеллы. Кампанелла жил на церковной почве и
боролся с церковью, а Галилей сам уже создал себе другой мир и
другую почву, и не церковь была его врагом. Поэтому он мог ей
уступить, выполнив ритуал, которым предполагалось, что Земля не
вращается вокруг солнца. Что революционным интеллектуалам 20
века дало повод для мучительных размышлений о том, был ли трус
Галилей, не предал ли он дело революции. Вообще мы всегда
ожидаем от других каких-нибудь героических жестов. Человек
обязательно должен взмахнуть гривой волос, гневно сверкнуть очами
и призвать – долой тирана! Я очень часто встречаю такие ожидания в
адрес Канта,в адрес Гете. Но дело в том, что поле борьбы и Галилея,
и Гете, и Канта лежало в другом месте. И Декарта тоже.
140. Притяжения пропорциональны судьбам.
Напомнив вам о значении текста ( то есть артикуляции), скажу,
что перед нами теперь стоит проблема: каким образом текст, форма,
или форма жизни, или то, что я назвал «крупная мысль природы»,
архетип, если угодно, - участвуют в более широком движении
человеческих существ. В судьбах людей, в той мере, в какой эти
судьбы есть продукт перекрещивания человеческих путей; не только
того, чем человек в себе овладевает, но и того, что происходит в
глобальном пространстве и времени – истории судеб и т.д. Для начала
я коротко и, может быть заманчиво для вас обозначу всю эту тему и
весь ответ на нее одной фразой в жанре Пруста. Миры в романе
Пруста – а там миров очень много – «миры различий», это
исполнившиеся в своей полноте и личности и художники,
мировоззрение каждого из которых есть уникальный мир. И эти миры
вращаются в каком-то странном пространстве, запущенном по каким-
то траекториям. Все это можно описать одной фразой Фурье (она даже
написана на цоколе памятника Фурье в Париже) – «Притяжения
пропорциональны судьбам». Представьте себе пространство, в
котором действуют силы, которые метафорически можно назвать
силами притяжения между мирами различий. А судьбы заложены в
чем-то. Они заложены в каких-то телах. В телах упаковано нечто,
являющееся судьбой, и то, что с тобой случится вне тебя – в истории,
в обществе, с кем ты встретишься или не встретишься, с кем ты
встретишься, поняв встреченное, или с кем ты встретишься не поняв и
не увидев – все это пропорционально, то есть законосообразно
(«пропорция» есть просто другой перевод слова «рацио»; рацио есть
разум), соответственно чему-то. Вот это таинственное «что-то» мы
пока называем судьбой. Я говорю только одно слово для расшифровки
этого таинственного «что-то»: тяжелая упакованная масса. У Пруста
она называется прошлым, или прошлым опытом, если угодно. И она не
видна. Видны те события, которые – впереди нашего глаза, а то
что – сзади нашего глаза, то есть в нас, не видно. Но то, что мы
видим, пропорционально тому, чего мы не видим. Наш глаз
притягивается или отталкивается, и это, оказывается, не случайно. Не
потому он притянулся к женщине, что она красива, - притяжение к
красивой женщине объясняется не физическими качествами ее
красоты, а какими-то совершенно другими причинами, которые
заложены в том, чему это пропорционально. То есть – в судьбе. А
судьба есть, например, упакованность во мне моей жизненной
ангажированности и топоса, в который я помещен по отношению к этой
женщине. И чаще любим ту женщину, которая не пришла на свидание,
в тот момент, когда была возможна кристаллизация нашей души, чем
ту женщину, которая, объективно, по каким-то показателям, красива
или умна.
141. Принципы познания впечатлений и мира.
Теперь вернусь к тому, что мы сейчас должны резюмировать в
связи с проблемой впечатления. Любой человек может узнать себя в
Прусте. Конечно, эффект узнавания имеет свои «накладные расходы».
Слишком легко узнав, мы много проскакиваем и не видим глубины. Все
кажется нам слишком обычным или мелким. Но мы попытаемся
нейтрализовать тенденцию не замечать глубины за тем, что перед
нами стоит в своем простом виде. Так вот – это близкий нам человек
чье восприятие и текст регулируются следующими принципами.
Принцип первый – принцип моего стояния. Я его выражу
(ближе к словам Пруста) следующим образом: все, о чем я знаю извне,
все, о чем я слышал, все, что пришло ко мне от других, все это – не
мое; только из того, что я испытал сам, и только из моей собственной
тени вырастает действительное знание, действительное впечатление
и действительный мир. Значит в числе состояний, которые
эмпирически случились у меня, у кого-то другого и которые описуемы,
нам интересны только те, которые отвечают этому принципу. Другие в
реестр материала романа не допускаются. Допускаются только те,
которые соответствуют принципу только моего состояния.
Второй принцип – принцип ангажированности. В смысле
задействованности своей души и своей судьбы в каком-либо
переживании и в каком-либо действии. Поставленность на карту. Не
какие-то безличные ощущения, от которых нам ни жарко ни холодно, а
такие, - в которых «жизнь наша решается», если взять слова
Достоевского. Не просто мысль, а жизнь моя решается в
зависимости от того, что говорит эта мысль. Так вот, - принцип
ангажированности. И он для нас пока означает очень простую вещь:
лишь озаботившись своим предназначением, - а принцип
ангажированности есть принцип предназначения, принцип голоса, или
ситуации, которая обращена только к тебе в том смысле, что, лишь
озаботившись своим предназначением, только ты можешь дать на нее
ответ. В описании принципа номер один у меня проскочило слово
«тень». Пруст говорил, что только из своей темноты, только то, что
выросло из этой темноты, только в том может быть истина.
Действительность, реальность. Так вот, предназначение есть что-то,
чем я озаботился в своей темноте.
И вот то, что кажется знанием, выросшим из этой темноты, и
есть то, что может быть принято в число впечатлений, используемых
для описания. Озаботившись предназначением, а наше
предназначение, как корень, скрыто в нашей темноте (корни всегда
скрыты; если они обнажены, тогда то, корнями чего они являются,
умирает вместе с ними), невидимое, темное, оно ведь без меня не
существует. Наше желание – один из посланцев внутренней
темноты, желание всегда темно и уникально, это есть моя
внутренняя озабоченность или ангажированность, и Пруст, кстати,
считает, что желание вообще есть источник всякого познания. Мы
ничего не познаем, если предметы, которые познаются, не станут тем
или иным образом предметами наших желаний. И вот тогда мы
приходим в движение, движемся в мире. И это движение сразу же
забрасывает нас в такие дебри, в которых нам очень трудно
разобраться.
Третий принцип. Наше состояние и только наше состояние,
комбинированное с нашим предназначением и только с нашим
предназначением, с нашей темнотой, - не являются непосредственной
данностью в обычном смысле слова. То, что мы называем состоянием,
не является данностью – чувственной или какой-либо еще – в обычном
смысле слова. И не только не является данностью, а еще это
состояние, связанное с предназначением или темнотой, с тем, что
нужно сначала внутренне озаботиться, счесть это вопросом
жизни и смерти, и тогда мы приходим в движение знания, - оно
еще и многомерно реально. То есть оно актуально и реально, лишь
будучи одновременно дано во многих мирах, во многих глазах и во
многих временах. Помните, Пруст говорил, что ни в какой данный
момент мы сами себе не даны в полноте нашего существа и что
реализуемся мы лишь в последовательности, в разное время реализуя
разные части самих себя, да еще к тому же рядом с
последовательностью всегда есть развитие этого впечатление вбок
куда-то, где одно и то же впечатление реализуется в нескольких
жизнях. Я как бы говорю следующее: с одной стороны, одной личности
( то есть одной жизни) недостаточно для того, чтобы реализовать
личность, - а личность мы предположили набитой впечатлениями или
состояниями, или судьбой. И, с другой стороны, цельную полную
личность могут составлять несколько жизней разных лиц. Вот что
я называю многомерностью, или многомерной актуальностью
состояний. Состояния активизируются во многих измерениях. И тут
возникает вопрос – в связи с теми проблемами, с которыми мы
начинаем иметь дело, - чья память имеется в виду у Пруста?
Непонятно, если призадуматься, чья это память. Ведь память обычно
– ваша, моя, есть память субъектов. Вообще, чья это память – в
смысле – субъективна ли эта память, есть ли у этой памяти
индивидуальный субъект? Или у состояния, которое описывается, -
есть ли у него вообще индивидуальный субъект? Субъект – это я, вы, и
т.д. Есть ли это? Вот какие вопросы сразу встают, когда мы
призадумываемся о том, в какой форме существует состояние, то,
которое - только мое состояние, и каков способ бытия состояния.
Оказывается, есть третий принцип : способ бытия состояний
многомерен. Или актуален – состояние актуально в измерениях, не
совпадающих с измерением одной человеческой индивидуальности и
не совпадающих с конечными границами ее в жизни. Она ведь
рождается – индивидуальность – и умирает. Вы знаете, что
существует проблема бессмертия души. Или того, что происходит с
душой за пределами нашей конечной жизни. В действительности в
этой традиционной проблеме зашифровано некоторое свойство нашей
сознательной жизни, реальной сознательной жизни. И зашифровано
потому, что у нашей сознательной жизни есть некоторые свойства,
которые неописуемы индивидуально-биографически. Оказывается,
нужно привлечь что-то, лежащее за границами и условиями этой
конечной жизненной траектории человека. Я не говорю, что это нечто
бессмертное – в том мире, просто я привожу символ, а не буквальный
ответ. Но символ указывает на проблему, то есть на ту область,
которой мы занимаемся. Я резюмирую третий принцип короткой
формулой, которая вытекает из сказанного мной. Фактически это
означает, что есть интервал между «я» равно «я». То есть между
мною и мною самими есть громадный интервал, громадная сфера.
Мне не так просто воссоединиться с моим впечатлением или с моим
состоянием. Если оно актуализировано во многих местах и во многих
временах, то, значит, я существую и в начале движения и где-то в
конце или на поверхности громадной сферы, и между нами есть
интервал, составляющий саму эту сферу. И поэтому изменение самого
себя посредством текста или посредством какого-то труда диктуется
нам еще и тем, что такой интервал между мной и мною самим
существует. Существует, заполненный необратимыми движениями в
мире. Потому что то, что дано, актуализируется на многих точках
пространства и времени и в нескольких жизнях, параллельных или
последовательных. Это одновременно есть и рассеивание. Рассеяние
состояния, в котором оно было, аксиоматически - в этом состоянии –
мир был правдив, но в следующий момент или на следующем шаге
имеет место это рассеивание по громадной сфере. Мы это знаем даже
по нашей простой психологической жизни: пока я разобрался в своем
состоянии и в своей темноте, пока я в своей темноте пытался породить
свет,который только в темноте и рождается, мир уже прибежал ко мне
и ощетинился против моего движения понимания, ощетинился
привычкой. Привычкой языка, логики, психологическими механизмами
страха и надежды, о которой мы говорили.
142. Мир как сон.
Ведь наши сознательные психологические операции, которые
мы совершаем, пытаясь разобраться со своим состоянием, крепко
аккомодируются (приспосабливаются), уживаются со страхом, который
закрывает нам дорогу понимания. Ведь чаще всего мы чего-то не
понимаем и вместо понимания строим иллюзии именно потому, что мы
боимся. Боимся проснуться, например, поэтому Пруст часто говорит:
жизнь есть сновидение, кстати, буквально повторяя формулу
классического 17 века, где классические души вроде Кальдерона так и
понимали мир. Мир как сон. Но это есть не метафора. Это буквально
так. Ведь мы во сне компонуем или монтируем такие представления,
которые позволяют продолжать нам спать. Мы об этом уже говорили.
И вот наше представление о реальности (или то, что – мы думаем –
есть в реальности) очень часто составлено из таких монтажей,
которые позволяют нам продолжать что-то. Например, не расстаться с
самим собой. Страх. Избегаем чего-то. И появляются фигуры
замещения, выступающие как реальность. В действительности это не
есть реальность, а есть нечто, что позволяет нам продолжать быть,
продолжать спать. Если вы заметили, я сейчас фактически говорю
философскими афоризмами Гераклита (ок.540-480 до н.э.). Казалось
бы, туманные фразы философии Гераклита, а я ими говорил, чтобы
описать простое жизненное переживание. Значит, афоризмы
Гераклита имеют какой-то смысл, который мы можем увидеть, если
пришли в движение реального испытания мира. Так вот, эта сфера
есть одновременно и сфера рассеяния. Она набита, уже мир
вращается с такой скоростью, что мы даже не успеваем подумать, а он
уже подставил нам в своем вращении свои предметы. Предметы
нашего понимания. Мне кажется, что я актом внимания выбрал
предмет, - нет, это мир несколько раз повернулся и поставил передо
мной предмет. Поэтому Пруст с большим подозрением относится ко
всем волепроизвольным контролируемым психологическим
операциям, которые обычно называются памятью, вниманием,
выбором так сказать, униформными, безразлично выбираемыми
операциями, выбираемыми из набора операций, - вот в данном случае
я выбрал внимание, в другом случае я выбрал акт выбора, или еще в
другом случае я выбрал акт памяти, вспоминаю. И оказывается, что
эти операции вовсе не ведут нас к тому, чтобы в случае памяти
вспомнить что-то (более эффективно для Пруста непроизвольное
воспоминание), ни к тому, чтобы в случае внимания быть
внимательным, потому что нам кажется, что мы совершили духовную
операцию, а в действительности мир повернулся, и – наше внимание
зацепилось за подставленный объект. И вот в этой сфере, которая
одновременно есть сфера рассеяния, нам приходится двигаться,
чтобы прийти от «я» к «я».
143. Спиритуализированные копии реальности.
Значит, сказав: изменение самого себя, или назвав текст
машиной изменения, - фактически я должен считаться с тем фактом,
что то, что называется впечатлением, содержащим какую-то правду о
мире, раньше входит в нас, чем мы в самих себя и в него.
Четвертый признак: впечатления раньше входят в нас, чем
мы входим сами в себя и в это впечатление. И беда в том, что
промежуточное пространство занято, по глубокому ощущению Пруста,
выдуманными, хотя эмпирически существующими, какими-то
невозможными спиритуализированными существами. Под
спиритуализмом в данном случае следует понимать некоторые
рассудочные акты или даже рассудочные существа, которые стоят на
месте живых, с кровью и во плоти выполняемых актов. Я поясню
коротко смысл этого спиритуализма следующей фразой Пруста: он
говорит, что все время пытается пояснить разницу, которая
существует между весной и картиной весны, написанной плохим
художником. Например, есть вербальное знание вместо самого этого
же знания, но не вербального. Есть описание имитация любви и нет
чувство любви в том же самом человеке, который употребляет эти
слова. Это все рассудочные сущности или рассудочные существа. И
они являются экраном между нами и миром. Или – экран между нами и
нами самими же.
Фактически книга Пруста, как запись жизни, есть драма. Драма
жизни и сознания против механизма и энтропии. Драма различий или
мира различий, индивидуализированных и уникальных, против хаоса и
безразличия или тождества. А в широком смысле слова роман есть
текст. И вот материал текста, то, из чего текст составляется, текст в
широком смысле слова, не обязательно формально нами написанный,
- есть то, что мы называли впечатлениями. Подлинными
впечатлениями и составляют то, из чего составляется или может
составиться текст. И они же, эти впечатления – залог спасения и
возвышения каждого человека, который на самом деле лучше, чем он
есть.
Я возвращаюсь к проблеме спиритуализированных существ и
одновременно связываю ее с тем, что наличие в нас пережитого
прошлого и тот факт, что оно в нас есть, есть залог и надежда
возможного нашего спасения и возвышения. Пруст пишет: «Мы не
верим в то, что жизнь прекрасна, потому что мы ее не помним».
Жизнь у Пруста есть нечто, что отличается от того, что – мы думаем –
есть жизнь. Значит, мы « не верим, что жизнь прекрасна, потому что
мы ее не помним. Но стоит нам почувствовать когда-то
почувствованный запах, как вдруг мы опьянены. Непроизвольное
воспоминание дает нам не словесную или умственную память о чем-
то, а само это. А «само это», оказывается, во мне есть. То, что
отделяет слово, обозначающее вещь, и саму эту вещь – не
материальную, а ее присутствие, в том числе духовное, - то, что
отделяет, и есть различие. Уникальное качество или свойство вещи,
чувства, человека или любви к нему и т.д. – это есть различие.
Внутренняя драма сознания и жизни в противоположности или
отличии от распада, рассеивания, хаоса и энтропии, или налаженного
механизма. То есть нечто, что дается механизмом, а есть нечто, что
может давать вообще что-то, только будучи живым. Жить, быть, есть,
и этим что-то случается. Фактом жизни. Не содержанием жизни –
потому что содержание опять ментально. Потому что мы из
содержания – как элемента данных нашего суждения – будем что-то
выводить. Нет, нечто, что производит самим фактом, что это есть.
Вот жизнь такова. Беру пример: наш герой сидит в поезде и смотрит в
окно, появилась девушка, молодая продавщица молока. Идет вдоль
поезда. «Она проходила мимо вагонов, предлагая кофе с молоком
проснувшимся пассажирам. Раскрасневшееся от отсветов утра ее
лицо было более розовым, чем само небо. Я почувствовал перед ней
это желание жить, которое рождается в нас каждый раз, когда мы
заново осознаем красоту и счастье». Вы видите, что душа Пруста – это
душа, жаждущая красоты и счастья, как и душа всякого человека.
Поэтому, кстати, он все время повторяет, что мы считаем жизнь
пресной и неинтересной, или посредственной, потому что мы думаем
жизнь и не помним. То есть потому, что сами эти вещи не предстают
перед нами. Но я опять отвлекся – «…чуждое моделям красоты,
которые рисовала моя мысль, когда я был один…». Модели красоты,
которые рисовала моя мысль, есть спиритуальные копии того, что
называется красотой. Это не есть сама красота – спиритуальная копия,
что-то, что принято считать красивым. Это то, что я придумываю, и
придуманная вещь не есть эта же вещь, иначе представленная.
Реальная красота, которая воспринимается только тогда, когда ты
присутствуешь в полноте своего существа. И присутствие есть
проблема. Оно само не случается. Это проблема организации своего
сознания, своей жизни и своего существа посредством чего-то. Пруст
имеет в виду, что если в действительности что-то происходит, то
происходят другие процессы, другие события в нашей
восприимчивости, в нашей душе. Если наша душа приходит в
движение.
144. Подлинное впечатление. Высвобожденная жизнь.
Далее Пруст пишет: «Теперь я лучше понимаю, что не
путешествием в какой-либо момент будущего или какой-либо момент
действия я мог бы продолжить, реализовать ту радость, которую мне
дано было встречать только каждый раз вдалеке от того места, где
она случалась, в сердце и в сердцевине других вещей, чем она сама,
и в другое время, чем она случилась». То есть каждый раз Пруст
убеждается в том, что если ему случилась радость ( скажем он увидел
цветы боярышника), то почему-то он устроен так, что радость
доходила до него позже – не в тот момент, когда она случилась
физически, а когда нечто подобное этой радости встречалось в другом
месте, и эта – другая – оживляла ту радость, и тогда, наконец, до него
дошло, что он почувствовал. Ну, так же, как мы часто ощущаем
радость, немножко отойдя в сторону от самого случая. Мы в нем
слишком физически, непосредственно затронуты, и это затемняет
наши чувства, а в полной чистоте наша радость случается, когда мы
немножко отстранены, а отстранение всегда означает другое время.
Ну, хотя бы через пять минут. Но даже пять минут – все равно другое
время. Так вот, он убеждается в том, что каждый раз это всегда так
случается. И этим надо воспользоваться, этой сущностью, essence
высвобожденной жизни, что означает подлинное впечатление.
Высвобожденная жизнь. «Эту сущность высвобожденной,
почувствованной жизни нужно уже не прятать снова под ложью».
Вспомните, что я говорил: мир прибежал, мы еще не вошли во
впечатление, впечатление вошло в нас, мы еще не вошли в него и в
себя, а мир уже тем временем прибежал, и – удар впечатления, и тут
оно покрывается ложью. Ложь ложится на какой-то слой - темнота
действия. Но обратите внимание, что ответ на впечатление
действием – разрешение его в действии, где действие есть реакция на
впечатление, - есть затемнение впечатления, потеря того, о чем оно
говорило. Так же, как если в ответ на удар смерти, удар страдания,
вызванного смертью любимого существа, я действую. Например, мы
начинаем мстить. Я разрешаю действием то, что должно было бы
длиться и, следовательно, требовало моего молчания, недеяния.
Понятно?
Значит, - «темнота действия ложится», и «нужно было это
впечатление вынести на полный свет, закрепить его в эквиваленте,
который не был бы ни языком привычки, ни языком страсти, но таким,
где каждое слово было бы определено этим впечатлением, а не
заботой о том, чтобы произвести тот или иной эффект». Вот сколько
раз, продумывая наши впечатления или нашу мысль, мы думаем не о
нем самом, то есть и о нем думаем, но думаем еще и о том, какой
эффект мы произведем. Скажем, понравится это кому-то или не
понравится. Кого-то мы поразим, обретем славу, какие мы умные и т.д.
145. Смерть, как продуктивный фактор нашей духовной
жизни.
Тема – забыть самого себя. Одновременно это и тема смерти,
потому что смерть как продуктивный фактор нашей духовной жизни
есть предельный символ расставания с самим собой. В каком смысле
– расставания с самим собой? Я ведь есть – кто? Каждый из нас. Для
нас есть что-то свершившееся, сделанное, имеющее какие-то качества
и свойства. Я – имеющий такие-то определенные свойства, такие-то
чувства и т.д. Вот с этим часто нам нужно расставаться. А смерть есть
расставание, взятое в предельном виде. Большего расставания, чем
смерть, не существует. И если я могу представить нечто, что нужно
сделать в его предельном виде, то мне удается это сделать. И поэтому
мысль о смерти, или сознание смерти в том смысле слова, как я
сейчас говорю, есть продуктивный фактор, продуктивный элемент
нашей духовной жизни, продуктивный элемент того, что вообще мы
понимаем или не понимаем, видим, не видим, заблуждаемся, не
заблуждаемся, иллюзорно представляем, неиллюзорно представляем
и т.д.
146. Искусство, жизнь, реализм.
Возвращаюсь к цитате,…физический индивид, который не может
забыть самого себя, который сохраняет в тот момент, когда он пишет,
ощущение своего лица, своего рта, своих рук, вместо того чтобы
превратить самого себя в пористую, пластичную, податливую
материю, которая становится самим этим впечатлением, которая
мимирует это впечатление, его воспроизводит, и все это нужно для
того, чтобы иметь уверенность в том, что мы не изменили это
впечатление и ничего к нему не добавили и ничего не убавили. И разве
такое искусство не должно было мне показаться драгоценным и
достойным того, чтобы посвятить ему мои годы. Другому искусству
посвящать годы бессмысленно, и уж лучше быть ленивым; хотя бы
лень тебя спасает от ошибки писать бездарные и никому не нужные
книги». Я уже предупреждал вас, что делание произведения искусства
и снова нахождение жизни эквивалентны, совпадают; искусство не
есть описание или воспроизведение жизни, искусство есть
элемент самой жизни, ее переживания в том или ином виде в
вещах, совершенно не относящихся к проблеме писания книг или
писания картин. «…Для этого нужно было бы не воспроизводить то,
что – мы думаем – является жизнью, прошлым, действием, словами,
но последовательно отчислять то, что жизнь, сам момент, когда мы
переживаем впечатление, отслоила в нем, - что затемняло
впечатление и к чему в действительности столько художников сводят
искусство». Значит, то, что называется реализмом, есть
воспроизведение симулякр или спиритуализированных привидений,
выросших в сфере рассеяния между мной и мной самим. Между
впечатлением и – мною, вошедшим в впечатление. Между моим
впечатлением и мной, вошедшим в мое впечатление.
147. Метафора, стиль, форма и реальность в искусстве.
Теперь возвращаемся к прустовскому тексту с этими
предупреждениями. «То, , есть некоторое отношение между
ощущениями что мы называем реальностью, есть некоторое
отношение между ощущениями и впечатлениями». Скажем, я ощущаю
запах цветка, взгляд женщины, вкус вина, и эти ощущения омыты
одновременными с ними какими-то воспоминаниями, которые все
время циркулируют в нашей психике, в нашей душе. А реальность
есть некоторая пропорция – или отношение – между актуально, сейчас
переживаемыми впечатлениями и омывающими их воспоминаниями. И
именно это отношение элиминируется, уничтожается, не замечается
простым кинематографическим видением, которое видит кадрами,
«которое тем больше удаляется от истинного, чем больше оно
претендует сводиться к нему». (то есть давать только истину, как она
есть.) И вот это отношение, которое и есть уникальное, и есть то, «что
писатель должен открывать и навсегда заковывать его в своей фразе
между двумя различными терминами». Или – заковать его навсегда в
метафоры (метафорами). Значит, реальность есть что-то, что
поддается воспроизведению метафорой. Метафора есть что-то, что
связывает нечто, находящееся вне привычных связей. Но
обратите внимание на то, что как раз привычные связи и есть самая
главная проблема в сфере рассеяния, разделяющей «я» и «я», или в
сфере, заполняющей интервал. Там как раз все, что наслоилось на
впечатление, есть прежде всего, кроме всего прочего, нечто
сцепленное привычными связями. (Скажем, колесо: какой-то круг есть
колесо телеги. Чашка есть что-то, из чего пьют кофе, и на ней не
может быть волос. Не бывает волосатых чашек. И поэтому, когда
художник рисует волосатую чашку, то ясно, что он хочет сказать. Он
хочет разрушить видение мира через призму привычных связей, чтобы
выявить что-то, что скрыто привычными связями. И дальше идет
принципиальная вещь у Пруста, которая касается бесконечности
описания. «Можно бесконечно сменять один за другим термины
описания объектов, которые фигурируют в каком-либо описываемом
месте, истина же начнется только в тот момент, когда писатель
возьмет два различных объекта, сконструирует их отношения,
аналогичное в мире искусства тому отношению, каким является
уникальная каузальная (причинная) связь в мире науки, и заключит их
внутрь необходимых звеньев или сочленений стиля». Вот после
метафоры у Пруста появляется фигура стиля. А стиль – многозначная
вещь. Давайте условно будем относить стиль к тому, что я называл
формой, имея в виду артикулированную конфигурацию, которая сама
производит какие-то эффекты. Во-первых, сама производит какие-то
эффекты, во-вторых производит такие эффекты, которые стихийным,
естественным путем не могли бы рождаться. Значит – сковать их
звеньями стиля – так же, «как в жизни, когда, сближая общее качество
двух ощущений, он выявит их общую сущность – объединив их одно в
другом, чтобы освободить от случайностей времени, - и объединит их
в метафоры». Объединение в метафоры двух разных ощущение есть –
и это очень важно - высвобождение чего-то из случайности времени
– временного потока. Потока стихийного рассеивания. И цель
метафоры – держание чего-то над этим потоком. Держится путем
метафоры. Иначе говоря, метафора есть для Пруста элемент
нераспада нашей душевной жизни, который неминуем, если она
предоставлена просто процессу времени. Сам процесс времени как
таковой ведет к распаду любых организованных систем или
организованных конфигураций. Значит, метафора не есть
эстетический объект у Пруста. И все, чем мы занимаемся, это не
эстетика, не литература (хотя в то же время и эстетика, и литература).
Нет, мы занимаемся нашей жизнью, как достойной жизнью, в смысле –
жизнью существ с организованным и нераспадающимся сознанием.
Просто, оказывается у нераспада сознания есть какие-то инструменты.
Дальше идет рассуждение о том, что сама природа поставила Пруста
на этот путь, поскольку она давала ему возможность испытывать
качество одного предмета в качествах другого предмета. Вдыхать
воздух Комбре в Париже или воздух Парижа в Комбре и тем самым
завязывать метафорические связи вне обычных связей. Потому что в
обычных связях воздух в Комбре – это воздух Комбре, и воздух
Парижа – это воздух Парижа. И сравнивать их можно только в какой-
либо рассудочной аналогии. А метафора не есть рассудочная
деятельность.
«И тогда реальность оказывается, есть лишь производный
осадок работы искусства и опыта». То, что мы называем реальностью,
есть нечто, выпавшее в осадок опыта. Был какой-то опыт, который
исчез, мы его не видим, а видим отложенный им осадок и называем
его реальностью. «Так, если это так и этот осадок тождественен для
каждого, потому что, когда мы говорим: плохая погода, война, стоянка
такси, освещенный ресторан, сад в цвету – каждый знает, что мы
хотим сказать; если реальность именно это, то тогда было бы вполне
достаточно кинематографического фильма этих вещей, и стиль,
литература, которые отходили бы от этих простых данных, были бы
излишеством». Значит, если бы реальностью было то, что я
перечислял, то достаточно было бы снять ее в кино ( под «кино» здесь
имеется в виду просто кадры). И стиль тогда не нужен. Но дело в том,
что стиль, мы в этом убедились, есть продуктивный механизм жизни. А
кинематографическое описание, которое выдает себя за реализм или
кажется реалистическим, оно-то как раз не с жизнью имеет дело и не с
нашей жизнью среди живых вещей, а, во-первых, описывает мертвые
симулякры или спиритуализированные механизмы, и, во-вторых, нас
же вписывает в этот мир в качестве марионеток, почему-то
наделенных сознанием. Сознание всегда можно вычесть и показать,
что на самом деле оно является лишь марионетка, воображающая
себя ( в силу сознания) автором своих собственных действий. А в
действительности в этих действиях есть уходящие в устройство
космоса причины и действующий субъект – марионетка этих причин.
Значит, реализм такого рода существует – или для мертвых, или для
рабов. Потому что только рабы могут согласиться с тем, что в
действительности они являются в мире спиритуализированными
марионетками, воображающими себя сознательными существами.
148. Книга, как перевод впечатлений автора в артикуляцию.
По глубокой мысли Пруста, и эта мысль является результатом
всякой философии, самое большее, чему может научить всякая
философия, - тому, что законы существуют только для свободных
существ. Ну а теперь вернемся к миру привидений. После фразы о
том, что стиль был бы бесполезным излишеством, Пруст говорит так:
ну хорошо, но тогда, что же значит… то, что мы перечислили, есть ,
действительно, реальность? «Если я пытаюсь отдать себе отчет в том,
что происходит в тот момент, когда вещь на меня производит
впечатление, как, например, когда я проходил по мосту Вивони,
промелькнувшая тень облака на воде заставила меня в восторге
воскликнуть: Ух, как здорово!», подскочив от радости; или когда,
слушая фразу Бергта, самое большее, что я увидел из своего
впечатления, это было нечто, выразившееся восклицанием: «Это –
замечательно!» или когда Блох, произнося слова, совсем не
соответствующие событию, говорил так: «Ну, такое поведение я
считаю все-таки ф-ф-ффантастическим..» или когда я, опьяненный
вином, говорил себе вполголоса, расставаясь с хозяевами, которые
меня этим вином угостили: «какие все-таки очаровательные люди, с
ними хотелось бы провести всю жизнь!», - и тогда я замечал, что это –
существенная книга».
Я должен оговорить – «существенная книга» всех тех
впечатлений, которые в перечислении Пруста выражены
полусуществами. То есть не дошедшими до артикуляции нашими
эстетическими и нравственными восторгами. Вот когда мы говорим:
«Ох, как хорошо! Какой прекрасный фильм! Какая замечательная
книга!» и когда мы остаемся на уровне этого состояния нашего порыва,
мы имеем то, что Пруст назвал бы состояниями или чувствами-
недоносками. Полусуществами, полу-умами. То есть
неартикулированными существами, полыми существованиями. А
как вы знаете, полнота нужна даже для того, чтобы увидеть красивую
девушку, проходящую мимо вагона. То есть увидеть ее не потому, что
ты так представляешь красоту из абстрактных представлений о
красоте… Увидеть. И в этом случае ты в полном составе должен
присутствовать. Значит недоносками бывают не только такого рода
состояния – мы сами можем быть недоносками. В смысле
экзистенциальной или онтологической проблемы. Значит, Пруст
перечислил все эти недоноски, у которых везде есть корень истинного
впечатления. Только носитель этого впечатления остановился на
разрешающем это впечатление, выпускающем пар при давлении полу-
слове, полу-вздохе: ах, как хорошо! И подпрыгнул от радости. И если –
только это, то тогда случившееся, или бытие, показавшее себя в
впечатлении, уйдет в ничто. Уйдет в небытие. Но если повезет, то,
может быть, оно, уходя в небытие, в тебе же отложится в какой-то,
внешне не связанный с этим, объект. Ну, если повезло. А могли и не
сцепиться с такого рода объектами и вообще уйти. Невозвратимо. Так
вот, Пруст говорит: в нас книга есть уже. Вот мы охаем, ахаем – это
все недоноски. Но там – книга. «Эта существенная книга,
единственная истинная книга – писатель ведь ее не должен
изобретать, она есть уже в каждом из нас, он должен ее лишь
перевести. Долг и задача писателя суть долг и задача переводчика».
Долг и задача того, что создает артикулированный текст или
артикулированное существо, полное существо, которое своими
сцеплениями держалось бы над потоком, производило бы мысли и
состояния и т.д., - в действительности создание такого текста есть
продукт перевода. Перевода впечатлений. Если нет впечатления,
никакого текста не напишешь:из слов нельзя рождать слова. Из книг
нельзя рождать или писать книги. Книги не пишутся из книг и слова не
рождаются из слов. Они рождаются из невербального корня такого
переживания, которое есть. Или его нет.
149. Косвенная мысле-речь.
Пруст делает простой вывод, что этот разговор в интервале ( я
веду с собой разговор; всякая мысль есть разговор с самим собой, вот
– я думаю) – это мышление, которое совершается в интервале между
«я» и»я», то есть в сфере рассеивания, в которую впихнулся уже
ощетинившийся мир привычки, механизмов и т.д., - но я-то мыслю в
этом мире, и когда я мыслю в этом мире или разговариваю с самим
собой, - это Пруст называет косвенным дискурсом. Косвенной речью
или косвенной мысле-речью. В отличие от прямого языка, который
вырастал бы прямо из впечатлений. Ты успел – пока мир не прибежал
и не встал на место этих впечатлений, не подменил собой впечатления
– готовый мир привычки или привычных связей. Или – когда это уже
случилось, - проделав регресс, срезав эти слои, вычтя их. Что требует
труда, конечно. Работать надо.
150. Наблюдения и описание. Искусство стиля, истинная
жизнь.
Я говорил о бесконечности писания: описание может
продолжаться бесконечно, оно не содержит в себе критериев
остановки ( а работа метафоры другая, ею нужно заниматься). Так вот,
один из эквивалентов, синонимов бесконечности описания у Пруста –
термин «наблюдение». Кино фиксирует наблюдение кадром. И Пруст
подчеркивает, что наблюдение ничего не дает. И далее – «труд
художника, который стремится к тому, чтобы под материей, под
опытом, под словом увидеть нечто другое, этот труд является на
самом деле трудом обратным по отношению к тому, что – когда мы
живем, отвернувшись от самих себя, - производят каждую минуту
себялюбие, страсть, ум и привычки, когда они наваливаются на
подлинное впечатление, чтобы окончательно для нас его закрыть,
номенклатурное расчерчивание мира, практические цели, - что мы
ложно называем нашей жизнью». Пруст пытается показать где
истинная жизнь. Не другие слова, не более истинные представления,
а жизнь, - вот о чем он говорит. И это сложное искусство (искусство
стиля), которое кажется многим излишней роскошью, «есть
единственное живое искусство. Только оно для других выражает и нам
самим показывает нашу собственную жизнь, ту жизнь, которую нельзя
наблюдать, и видимые явления чего нуждаются в том, чтобы быть
переведенными и прочитанными, часто в обратном смысле, и быть
расшифрованными с большим трудом».