Как уходящее солнце

Post date: Sep 15, 2012 6:19:51 PM

(Проза)

Что ни говори, а река жизни течет в одну сторону. И ничего с этим не поделать.

- В старости, сынок, что за жизнь, э…, - говорит он мне и машет рукой. – Молодым надо жить, в молодости жизнь интересная, полезная. А в старости? Э… Сгорнуть всех стариков в одну яму…

- И кто ж это будет делать, молодые?

- Молодые, а кто ж еще?

- Тогда они, отец, совсем остервенеют. Они и так теперь не дюже жалостливые, а тогда вообще одной кровью питаться станут. Нельзя так. Надо, чтоб молодые жили со стариками, видели их, по крайней мере, и понимали, что сами будут такими же слабыми, больными.

- Та надо, - соглашается он.

- Старики, отец, это как уходящее на закате солнце. Завтра оно взойдет с утра новыми жизнями. Потом опять закатится, опять взойдет. И так всегда – одни уйдут, другие придут на белый свет, как утреннее солнце. А молодость – она как время до обеда. Туда-сюда, и уже обед… Ты лучше меня, отец, знаешь жизнь и то, чего она стоит.

- Та кажись знаю, - опять односложно отвечает он, вздыхает и добавляет, - Хорошо говоришь, сынок, уменно. Аж мозги мои седые зашевелились.

И он улыбается мне открыто, бесхитростно, всем лицом в белой щетине, кряхтит, охает, бурчит сам на себя: «Сгорнуть всех…,» и бредет на колченогих шатких ногах на порожки. Там старик любит посидеть и подымить во вред здоровью. Но курит редко, и медперсонал этой старой сельской больницы ветерана прощает. Его и так продержали двое суток в коридоре на топчане – думали, что на деда насела зараза (он весь в красных пятнах, будто обрызган киноварью), но оказалась болезнь не опасной, и старика определили в палату, и нас теперь двое. А старик, Андрей Кириллович Федорченко, инвалид Отечественной, 1925 года рождения, из тех, кто выжил в войну чудом и дожил до этого 2012-го, что тоже иначе как чудом не назовешь. Но, тем не менее, восемьдесят семь за спиной. И в свои годы он невысок, щупл – подросток подростком. «Пацан», как говорит про себя Кириллович. Наверное, потому и живет. С «бараньим» весом в старости жить легче. Но он и в войну такой был.

Солдатские версты Андрея Федорченко начались из родного Краснодара в 1943-ем. На Запад. На Восток по малолетству отступать не довелось. Но и в оккупированном родном городе он в погребе не сидел, выполнял поручения старших, зная город – узнавал, высматривал, что где делают враги, и докладывал. Такие действия разведкой называются. Тогда впервые его немец и подстрелил. Разрывная пуля попала в левую руку ниже локтя. В больницу с ранением не обращался – расстреляли б. Лечили дома, и к освобождению города был здоров. Офицер с большой шпалой в петлице, которому Андрея представили, спросил:

- С нами пойдешь фашиста бить?

- Пойду, - ответил юноша.

И не было никакого призыва, курсов молодого бойца и прочего. Одели, дали винтовку, поставили в строй – воюй, солдат. Пехота – мать родная. И всяко было рядовому Андрею Федорченко на войне: и страшно, и голодно, и холодно, и вошь заедала похлеще, чем блоха худую собаку – про все не вспомнить.

- Да и зачем теперь, я ж не в командирах был. Солдат, а солдатская доля – терпеть, воевать и умирать.

И он рассказывает мне то, что ему никогда не забыть.

…У белорусской границы перед наступлением их полувзводу (17 человек) приказали уничтожить танкетки. Причем днем. Дали каждому такую, как маленькие сардельки, обрезиненную взрывчатку. Нужно было ее бросить в баки танкеток, резина разъестся бензином и взрыв.

- Но там же столько охраны… - заикнулся старшина.

- Не разговаривать!

Поползли. Охрана заметила. Моторы взревели, и танкетки начали давить наших солдат. Андрею переехало гусеницей левую ногу под коленом и завернуло на правое плечо. Сознание он не потерял и видел, что танкетки развернулись додавливать. И ему как кто-то подсказал: он брал ладонью кровь из переломанной ноги и мазал себе голову, лицо, грудь. Стал окровавленный. Танкетка проехала мимо и автоматчики, сидящие в ней, его не добили. В той трагедии из семнадцати остался в живых он один – взводный пацаненок. «Давили нас, как мышат», - говорит дед Андрей.

Не истек кровью тогда солдат, не умер. Вены основные не порвались, врачи ногу собрали, срослась (колченогая, правда, стала), и пошел он дальше на Запад в 102-ой штурмовой дивизии прорыва фронта у Рокосовского. Дивизия эта в наступлении шла первой. После боев за Кинигсберг войска шли по-над Балтикой на Берлин и под Данцигом часть, где служил солдат, попала в сущую мясорубку. Немец бился ожесточенно – это была не чужая, а его земля. Там, под Данцигом, от взвода Федорченко осталось в живых двое. Андрея, как он говорит, спас командир роты. С пулевым ранением в голову, он его отправил с поля боя в санбат, сказав: «Иди, сынок, может, хоть ты живой останешься». И было это в марте сорок пятого. Андрей пошел. И попал под обстрел гаубиц. Слыша падающий снаряд, он свалился в неглубокую воронку, а ноги остались наверху. Сорок килограммов тротила рванули в нескольких метрах. Взрывная волна прошла над воронкой через его ноги. Когда очнулся, разглядел солнце и стволы пушек, направленные вверх. Подумал, что пролежал часа два, но оказалось, что уже другой день. Было абсолютно тихо, ноги не чувствовались. Сообразил, что надо ползти. Выполз и потерял сознание. Нашли его солдаты из другой части.

Контузия оказалась ужасной. Он оглох, почти ослеп, толком не соображал, и ноги одеревенели. Полный инвалид. И никто ему не мог сказать, отпустит ли его когда-нибудь контузия. Но живуч человек! Через десять лет ноги пошли, костылям была дана отставка, и солдат женился на хорошей женщине Марье Ивановне. До женитьбы он работал сторожем в бригаде колхоза «Коммунар» станицы Новоминской, а когда ноги стали ходить, сел на трактор. Марья Ивановна родила ему сына Анатолия, единственного ребенка, но в Афганскую Толя погиб. Сердце матери не сдюжило горя, и Андрей Кириллович остался, как и после войны, один. Потом, уже в старости, женился на женщине своих лет, Людмиле Васильевне, и теперь старушка ходит его проведывать.

- Дедулечка! Идите кушать, обед, - зовет его пухленькая молоденькая нянечка.

- Иду, - бубнит Кириллович с порожков. - То спать, то лежать, то есть – житуха…

-А Вы будете обедать? – спрашивает пухляшка меня.

Качаю головой. Я под капельницей, да и не хочется. А Кириллович кладет к тарелке с супом хлеб, обстоятельно вытирает рукой чистую ложку (фронтовая привычка, когда ложку носил в сапоге!) и зачерпывает варево. Ест и о чем-то думает. Глубоко, видать, копнул память. Жизнь-то ого-го какая! Не думал даже, что будет жить долго, а тут уже рукой подать до девяноста. Хлебает старый больничный супчик, думает и произносит:

- Ну и сказал ты про стариков… Солнце что они заходящее. Мудрено сказал, сынок. Может, оно и так, как сказал. Жизнь – она и светлой бывает. Только сам того света не видишь, другие замечают. Как я свои медали. Э… Старость… Сгорнуть всех…

И я вижу, как дрожит на его ложке капля.

Степан Деревянко,

станица Стародеревянковская