Embedded Files
Post date: Feb 9, 2012 10:37:46 AM
Святочный рассказ
Авральная погрузка боеприпасов на «Гвардейце» началась с вечера и затянулась «до звезды» Рождества Христова. Пока матросы, старшины принимали душ, офицеры в кают-компании гоняли чаи – стукнуло три. Усталость от предпоходовой суеты-маеты, сверхурочных работ дала себя знать, и экипаж эсминца, кроме дежурно-вахтенной службы, без церемоний разобрал постели с пробковыми матрацами и вмиг уснул, как провалился в омут.
Прикорнул к спинке диванчика в каюте и лейтенант Егор Евстафьев. Все кости пели из-за поднятых тяжестей, докучной ходьбы с поклажей на горбу по замкнутому кругу от арсенального причала к снарядным и минным погребам корабля. Хотелось покоя, забыться. Прежде спасало одно универсальное средство: закрыть глаза и предаться сладким мечтаньям, раскладывая перед собой их пасьянсом, как разномастные атласные карты, – но сегодня это лекарство не помогало. Виной тому была полученная из Ленинграда весточка от Инны, насторажившая нарочитой недосказанностью.
Почитай уже два месяца отделяло их от той роковой черты скандального свидания, перешагнув которую, оба потом начали осознавать, из телефонных разговоров, переписки, что они все еще милы, близки, необходимы друг другу в жизни. И вот сегодня придвинулось то время, когда в половине восьмого утра Егор, весь начищенный, наблищенный должен дефилировать с цветами по платформе вокзала, чтобы с прибытием поезда в Севастополь выказать свое почтение любимой женщине, заверить в благонамеренности шагов, сделанных им к обоюдному сближению. Молодой офицер, ищущий руки супружества, видел в этой встрече добрый знак, поданный свыше, в их дружбе и любви, однако…
Ночное безмолвие висело в каюте, как непрочитанная берестяная грамотка. Евстафьев все еще пребывал в неспокойном забвенье, в совершенном неведении насчет участи их брака, однажды уже отвергнутого ими. И вдруг в период борьбы с дремотой случилось с ним привходящее обстоятельство. Ему показалось, что лишь на короткий миг смежил веки; а в следующую минуту его тело будто бы молнией прошила неведомая сила. Испуганный, он раскрыл глаза, – в каюте мерцают мягкие плюшевые сумерки, у бортового шпангоута серебрится блюдце иллюминатора. Жуткая догадка обожгла рассудок: проспал! Егор вскочил, заметался словно угорелый. Оделся на скорую руку, сунул в карман шинели будильник, слабый свидетель его защиты, выдернул из вазы букет роз и, скользнув тенью приведения на сходнях, рванул мимо дежурного по пирсу к шоссе, к черту на куличках.
«Здравствуй, милая моя! Долго ждался я тебя…» – метроном стучали в висках слова язвительной частушки. И чем выше карабкался по выбитой тропе обрывистого берега, тем больнее жалил себя: «Эх, ты, жених–чих! Голова – лампа с закоптелым стеклом, немытый – небритый… Стыдоба!»
Взобравшись на кручу, Евстафьев перевел дух и ощутил боль в пояснице. Он понимал, что нужно перетерпеть, во что бы то ни стало, выжать оставшийся запас сил. Окинул взором мглисто–белый Севастополь, лежащий справа на плоскогорьях, гладь бухты, неплотно укрытую дымчато-синей вуалью, темные силуэты кораблей с судовыми огнями, напоминающих воздушные замки. И снова – ноги в руки, где бегом, где скоком по гулкой известняковой земле, расшитой побурелой травой, безлистными кустиками, обсеянными крупчатой изморозью. Зубы его скрежетали в ярости и злобе.
А вот и освещенная площадка остановки у шоссе. Под навесом – знакомый дворник с метлой. Скинул кепку, мотнул кудрями, похожими на витое кавказское серебро с чернью, выпалил:
– Мое почтение водителю безумных кораблей. С Рождеством Христовым! Помогай тебе Бог!
Улыбкой прижмурились серо-синие глаза Евстафьева. Ответил:
– С праздником, Михалыч! Держи рубль, чекушку приголубь.
Они обручкались крепким пожатием, и Егор взлетел на подножку подошедшего троллейбуса. Вконец измученный, уселся на свободное место и, утишая страсти-мордасти, окинул взором полупустой салон с разношерстной публикой. Пассажирский кузов качало и несло в предрассветной дымке. Егор поминутно оглядывался по сторонам, фиксируя фонарные пучки света, ощущая, как под днищем со свистом раскатывается полотно дороги.
Заприметив на задней площадке цыганок, скептически усмехнулся. С одной стороны, он недолюбливал племя ворожей и гадалок, прожженных плутовок, порождавших в нем ощущение брезгливого страха; с другой, он всеми фибрами своей души благоговел от таборных романсов, танцев, потрясавших его эмоциональностью порывов, накалом кипящих страстей.
Сейчас его усталое, словно избитое тело расслабленно покачивалось на сидении, но спокойствие и благоденствие не спешило брать в полон. Колобродили мысли, связанные с временным проживанием и отдыхом Инны в Севастополе. Ощупав тугой нагрудный карман с месячным денежным содержанием, выданным ему наперед, облегченно вздохнул.
Чтобы отвлечься от окружающей обстановки, извлек из шинели будильник и стал прикидывать в уме: «Поезд по расписанию приходит через пять минут. До вокзала мне ехать семь, еще минуты три пехтурой до вагона…. Вот незадача, опоздаю! Ох, и расфырчится Инна».
Егор, кроя в сердце досаду, легонько щелкнул ногтем по стеклу циферблата, – и, как град среди лета, рассыпался трезвон. Почувствовав на себе пытливые взоры пассажиров, накрыл ладонями часы. И вмиг осенило: «Моя ошибка! Стрелку боя установил не на шесть утра, а на семь тридцать – время прибытия поезда. Вот и прокукарекали аккурат на рассвете».
В салоне разнеслись веселые голоса:
– И куда это офицер ни свет, ни заря курс держит?
– По рыбам, по звездам. Сочельник отметил у одних, а на Рождество к другим поспешает.
– А то! Мешки под глазами. Видно, всю ночь в топку кидал уголек…
Цыганки тоже вертелись, как бесы перед заутреней. Молодая особа в кашемировой шали исподлобья взглянула на него несколько раз с особой пристальностью. Потом нагнулась к подруге с гитарой и шепнула что-то, указывая на Евстафьева кивком. Сердце офицера екнуло: «Они меня на прицел взяли». И вдруг на ум ему пришла одна веселая идея: «Погодите, чертовки, я вас в силок заарканю!»
В это время он увидел поезд, выползающий из Инкерманского тоннеля. Сцепка вагонов зеленой змейкой огибала по каменистой луке насыпи рейд Южной бухты, чье зеркало воды было усеяно маломерными судами. В глазах Астафьева появилась лучистая теплота: «Там Инна, там Инна…. Узнает про будильник – обхохочется!»
Он спрыгнул на троллейбусной остановке и, перескакивая через ступеньки виадука, скатился к вокзальной площади. Обдало гулом кишащего многолюдства. Течение толпы подхватило его и понесло к платформе среди носильщиков, кричавших свое «поберегись!» лужеными глотками, которым для звонкости не хватает граммов ста.
Евстафьев почувствовал, как внутри будто отпустили какую-то туго закрученную гайку, прежде не дававшую свободно двигаться, думать. В груди забегали озорные живчики, сердце заломило от радостного предощущения: «Надо встретить Инну по-особенному. На какой бы фортель подняться? Ах, да, цыганки с гитарой!..» Егор дернулся с места, махнул рукой проскочившему мимо с тележкой здоровяку в форменной фуражке.
– Носильщик! Носильщик!.. Тут поблизости молодые цыганки метут юбками асфальт. Доставь их ко мне, не обижу! Пусть споют величальную песню. А это тебе задаток. – И многозначительно подмигнув, положил в его фартучный карман купюру.
Здоровяк посмотрел на офицера заплывшими глазами, подыграл:
– Есть, ваше флотское превосходительство! Как пить дать, доставлю.
Из-за поворота, одобряюще подсвистнув, выкатился ленинградский поезд. Рельсы тихонько застонали, как бы оживляясь; и вдруг гулко загрохотали под сводами перрона. Народ на ровной возвышенной площадке вдоль полотна замешкался, закружился пуще прежнего. Перемогая тоску, Егор высматривал ангельское личико Инны в каждом окошке следовавших мимо вагонов, и не находил. От оцепенения запершило в горле. Расстегнул шинель, белый шелковый шарф заткнул в карман и двинулся вдоль состава.
Вот уже засновали по платформе с узлами белья проводники, железнодорожные рабочие в оранжевых куртках. Всякие страхи лезли в голову Евстафьева, недоумевал: «Что же случилось?.. Да, что-то стряслось. Инна не могла просто так не приехать. Надо срочно переговорить с ней».
Внезапно охваченный непреодолимым страхом, Егор позвонил в Ленинград. Стиснув трубку, прикрыв глаза ладонью, сказал:
– Ну, слава богу! Рад слышать, Иннушка. Ты отменила поездку? Я так ждал тебя, надеялся…
В ответ удивительно сухой, равнодушный голос:
– Егор, я хочу объясниться с тобой начистоту. И может быть, в последний раз.
– Ты чем-то разобижена? Есть претензии?
– Знаешь, Егор, опостыло быть на птичьих правах. Хоть сейчас прилечу к тебе на самолете. Но при одном условии: совсем и навсегда.
– Это несерьезно, Иннушка. Через десять дней мы уходим в дальний поход. И надолго…
– Значит, не судьба… Меня не устраивает роль перелетного гостя: сегодня здесь, завтра там, видеться урывками от случая к случаю. Хочется настоящего, а не призрачного счастья. Я уже не юная девушка…
Егор с острым беспокойством слушал Инну. Пытался убедить ее, рисовать картины их счастливого будущего. Он старательно подбирал нужные слова, отыскивал весомые аргументы, приходившие на ум, – все как об стену горох. И тогда вынужден был сказать:
– Иннушка, никакие серьезные проблемы по телефону не решаются. Потому ждал тебя – объясниться начистоту, откровенно… Мне тоже не хватает твоего внимания, тепла, жить одному невмоготу. Но самый трудный путь у нас позади. Не горячись, потерпи еще немного. Я беспомощен сейчас, предпринять что-то. За душой своего ничего нет, я крыса корабельная…
Евстафьев, словно в тумане, вышел с междугороднего телефонного узла. В голове стояла какая-то гудящая пустота. «Ты дурак, сентиментальный дурак!» – язвил на свой счет от запоздалого чувства раскаяния, упущенных возможностей. Они жгли его, сотрясали яростной лихорадкой. И потому мнилось, что все на него оглядываются, видят, какой он слабый и жалкий...
Егор и в самом деле таким себя ощущал. С ним творилось что-то неладное. То вдруг обнаруживал, что, как шлюпка на приколе у причала, колышется на одном месте; то вдруг осознавал, что уже перешел привокзальную площадь, не заметив пестрой сутолоки, не слыша голосов, криков, плача детей. А когда нащупал в кармане будильник, полтора года назад подаренный Инной в день выпуска из училища, бессмысленно повертел его в руках и, не отдавая отчет своим действиям, бросил в урну, точно не нужную сломанную игрушку.
Нервы Егора явно сдали. Всякий раз, вызывая в памяти лицо и голос Инны, он ощущал такой нежный прилив в груди, что ему хотелось разрыдаться от безнадежности положения. Однако где-то на донышке сознания мерцала и другая мысль: «Может, в конце концов, все образуется? Глядишь, перемелется – мука будет».
– Эй! Офицер-красавец! – позвал чей-то ломкий голос и захлебнулся.
Егор не обратил внимания на окрик. Но в следующую минуту кто-то дернул его за рукав шинели. Он обернулся. Стоит троллейбусная цыганка с непокрытой головой, на шее яркий платок с кистями, повязанный узлом.
– Ищу его, ищу, а он вот где! Петрович от тебя привет передал... На картах погадать? Или под гитару песни спеть? Тебе что надо-то?
Егор, кроя в сердце тоску, тяжело вздохнул, съязвил:
– Что «надо» – не нашего фасада. – С горечью махнул рукой, спросил: – Тебя как кличут, смуглянка?
– У нас кого «кличут», зовут Кликуша, а меня величают – Мавруша! – протараторила она. И, гордо вскинув полумесяцы черных бровей, обвела его оценивающим взглядом. – Вижу, офицер-красавец, вижу! Счастлив будешь, богат будешь…– И запопрашайничала: – У меня сестра заболела, надобность позвонить. Позолоти ручку, я свое отработаю! – и протянула ему тонкую ладонь.
Егор, покопавшись в кошельке, передал ей червонец.
– Вот спасибо, вот спасибо, – запричитала цыганка, не сводя с него лукавых темно-карих глаз. – А я ищу, бегаю – не допросишься. Ух, жадюги! А ты меня выручил, ох как выручил! Бедная цыганка не знает даже, как тебя благодарить.
– Какие пустяки! – отмахнулся Егор. – Сочтемся.
– Сочтемся, коли сойдемся, – подсахаривала ворожея. – Я тебе, офицер-красавец, задаром погадаю. – И неожиданно, смахнув с русоволосой головы фуражку, восхищенно зацокала языком. – Какие линии на лбу! Большое счастье ждет!
Евстафьев кисло улыбнулся, забрал флотскую фуражку.
– Такое большое, что по суше не свести, не переправить морем.
Цыганка гордо откинула назад голову.
– Не подумай, мне твоя денежка не нужна. Ты купюру дал, ты меня выручил – я тебе за это судьбу открою.
Егор отшатнулся:
– Я и сам все знаю о себе на много лет вперед.
– Э-э, офицер-красавец! Я что глазами увижу, то пальцем наворожу…
Прохладный крымский ветер косматил ее черные волосы, спадавшие на плечи; пуховая жакетка туго обтягивала торс, юбка вилась у колен.
– Ну ладно, – сдался Евстафьев. – Беда за бедой, волна за волной…
Не успел моргнуть, а цыганка выдернула на его виске волос. Попросив носовой платок, аккуратно положила на утирку. И как-то сразу вся подтянулась, упиваясь заученной ролью предсказательницы. Приоткрыла грудь – на, гляди! – и вытащила спрятанное зеркальце.
– Кого, офицер-красавец, хочешь видеть? – спросила она чуть нараспев. – Друзей своих или врагов?
Егор колебался, но вспомнив Инну, сказал с легкой иронией:
– Ну, если ты, Мавруша, всемогущая, покажи мою возлюбленную…
Цыганка озорно улыбнулась, кокетливо повела плечиком:
– Все, что буду говорить, повторяй за мной слово в слово. – И забормотала в утиральник на своем неведомом наречии.
Евстафьев, поддавшись сомнительному искусу, уже ничего не мог с собой поделать. Отрезало напрочь, кто перед ним, что за чудовище! Вон и прохожие многозначительно, с едкой иронией посматривают в их сторону.
– Ты чего молчишь? – ласково, но твердо спросила ворожея. – Повторяй за мной!
И она снова залопотала незнамо что. Хоть Егор и не верил в цыганские россказни про нечистую силу, но, потеряв самообладание, стал ей вторить вслед. Игра незнакомых слов забавляла его, и когда он, еле сдерживая смех, готов был прыснуть, ворожея сунула ему под нос зерцало.
– Видишь свою милашку?
Егор в изумлении завертел головой и, подражая ее манере, ответил:
– Прости, красавица, ничего не вижу.
– Э-э, надо бумажную денежку положить, – сказала она озорно, без оглядки. – Ты не бойся, офицер-красавец! Что положишь, то и возьмешь.
Ворожея придвинула к нему смеющееся, почти доступное поцелуям лицо, настраиваясь на волну гулких ударов мужского сердца. Темно-карие зрачки заработали, заполыхали, как у филина, в расчете на легкую поживу.
Почувствовав веер горячего женского дыхания, Евстафьев часто заморгал, будто веки опахнуло жарким ветерком. Какая-то лихая удаль влилась в него, вскружила голову, и он полез в нагрудный карман.
– Больше бумажных денежек – легче гадание, – увещевала плутовка. – Отдувайся кошелек, богатому все впрок.
Егор, околдованный ее чарами, даже не пошевельнулся, когда она бесцеремонно запустила тонкие пальцы в портмоне, извлекла месячный оклад, выданный на месяц вперед. Вместе с волосом завернула в носовой платок и запричитала:
– Сейчас ты увидишь свою любимую, желанную. Повторяй за мной слово в слово: «Деньги – это вода, проходящая сквозь пальцы, омывающая наши глаза, обостряющая слух, возбуждающая острые желания…»
И закрутила, заворожила Егора не на жизнь, а на смерть. Растроганный таинством гадания, он робко улыбался, смотрел в глаза цыганки. А та, приняв его улыбку за одобрение, разошлась еще пуще.
– Обжегшись на молоке, дуй на воду. – Поднесла к его губам узелок и приказала: – Дуй сюда, дуй изо всей мочи!
И в тот момент, когда Егор выпустил ртом сильную струю воздуха, руки цыганки проделали непонятную для непосвященных манипуляцию и оказались пустыми.
Евстафьев, ничего не понимая, робко спросил:
– А где платок, Мавруша?
– Э-э, офицер- красавец, не торопись. – Цыганка мотнула непокорной черной гривой, встряхнула пальцы. – Гадание еще не окончено.
– Окончено, не окончено…. Где деньги, спрашиваю?
Меж тем несколько таборных цыганок обступили их тесным кольцом.
– Вот нетерпеливый! – Всплеснула руками ворожея, обращаясь к подружкам. – Я ему судьбу рассказываю, а он про денежки! – И уже Егору: – У меня сестра больная. Ты дал мне червонец позвонить ей? Дал! Попросил меня погадать? Попросил! Вот я тебе и гадаю. Ха-ха-ха!
От этих слов Егора бросило в жар. Бесноватый хохоток раздирал душу. Он понял: упав в воду, сухим не вылезти. Да мокрым не хотелось быть.
– Я у тебя ничего не просил, – наступал Егор, выпрямившись и сжимая кулаки. – Ты куда дела деньги?
– Какие деньги?! – Гадалка подперла бока руками, с надменной самоуверенностью повела головой снизу вверх; она вся исходила скользким ручьистым смехом, в ее сузившихся глазах мелькнуло победное торжество: – Ты думаешь, если цыганка, то продажная?! Уступит себя за деньги?.. Поласкаться ему, видишь ли, захотелось. А еще офицер! Не следовает вам такими делами заниматься… Грех!..
Слова были произнесены с такой насмешливостью и грубостью, что Егор невольно подумал: «Эх, не зря говорят: не трогай лихо, пока оно тихо».
Таборные подружки ахали, делали экивоки, осклабляли рты. А чумазые цыганята, крутившиеся у длинных юбок матерей, казалось, только и ждали этого. С криком, с визгом накинулись они на Евстафьева, дергая за полы шинели:
– Офицеру баба нужна! Офицеру баба нужна!
К ним потянулись любопытные прохожие. Сбитый с толку, Егор покраснел от стыда: им овладело чувство гадливости и отвращения. Хуже того, ощутил на себе тяжелый взгляд. Повернул голову – стоит морщинистая цыганка. В темных глазницах ее, как жала, дрожат светлые язычки.
– А мы разве трогаем кого-нибудь? Что тебе надобно от нашего бедного племени? – спросила она задыхающимся голосом, переходящим в сиплую обрывающуюся фистулу. – Иди, офицер, иди своей дорогой…. Иди, иди, пока не обмазали с головы до пят, не вываляли в перьях.
Евстафьев видел, как по ее лицу скользнуло выражение презрения. Совесть его была чиста, и, ни разу не сморгнув, выдержал испепеляющий взор седовласой мегеры. Сердце его облилось кровью, – он не знал, что делать, как поступить. Идти жаловаться милицейскому начальству, что его карман очистила молодая цыганка, а нечестивцы, сопливые пацаны и древняя старуха, брали на испуг? – было смешно, не по-офицерски.
И Егор, не оглядываясь на собравшуюся толпу зевак, стал выправлять курс на «Гвардеец», сделавшийся и его крепостью, и его родным домом.
Не прошло и минуты – за спиной Евстафьева знакомо задребезжал будильник, подобранный цыганами. А вслед за ним, по иронию судьбы, раздался и запоздалый свисток блюстителя правопорядка.
Google Sites
Report abuse