***

Миндалевидные глаза,

вы раззолочены закатом…

Созрели ягоды – лоза

горит агатом.

Атомизированный мир.

Рим пал!.. Где римские когорты…

Рим жив!.. Да каски кирасир

в крови аорты.

Бегут тропинки в никуда.

Их манят призрачные дали.

В моей крови одна вода –

поэту счастья недодали.

Миндалевидные глаза

зовут… Куда? Гляжу за вырез…

Созрели ягоды – лоза

всю душу выест.

***

Пустая комната. Её углы как грани

сиротством обрамлённого алмаза…

И тишь, что нищенка в лохмотьях, тянет длани –

ждёт звонкой дани и не сводит глаз, а

за окном весна кружит по саду –

мир адресует ей дурные мадригалы

с упорством тем, с каким на Рим шли галлы,

а гуси им готовили засаду…

Душа пуста, как банка из-под кофе,

что выпит в ожидании удачи.

Исподтишка толкает к катастрофе

Вселенную ряд чисел Фибоначчи…

А за окном весна летит с катушек –

звенит, куражится и всюду сеет семя,

как будто вправду истекает Время

и от бесплодия вдруг запустели души.

***

Длань тщеты… Пощёчина поэту.

Суете плачу дань, день кляня…

Казначей не верит так билету

банковскому. И, ему подобен, я

сомневаюсь в подлинности быта:

бита ль карта честно, без жулья…

Жив ли я… Да и удел пиита –

пиетет иль пропасть Бытия?..

И, тая, как тать, любовь от сглаза

и глазея на безумный мир,

Рим покинув, стал я волопасом.

И "Аз есмь…" хриплю без флейт и лир.

И эфир колышется упруго.

У дороги в храме ждёт потир,

мирра курится в сиянье круга, –

но моя ль заслуга в этом, Сир…

Сиротливо сумрак входит в сени.

Осенён тщетой, спадает день.

Суете дань выплатив, я тени

отворяю двери, сжав кистень.

***

Снова тают снега. А, быть может, и снеги.

И уходят в побег и питают побеги

воды вешние. И так весна в человеке

пробуждает желания и пребывание в неге.

Мокнут ноги в ручьях, по асфальту скользящих

в никуда, кроме зелени, рек и каналов.

Почтальон стороной так обходит мой ящик

с тех времён, когда Рим пал под натиском галлов.

Да и сам я – письмо, что блуждает в конверте

между прошлым и будущим. Слухам не верьте,

что меня уже нет. И в земной круговерти

я – лишь кисть Бытия, что наносит мазок на мольберте

Времён не для выставок или судеб биеннале.

Так луч солнца купается утром в канале

под окном петербургским, по диагонали

Невы, взявшись рябью в финале. И в забытом журнале

так желтеют страницы, в пыли впечатлений

от прочитанных лиц, что почище романов,

где развязка – лишь вымысел: плод преступлений

развращённых доступностью нас графоманов.

Ну, а что там весна, шаловливая девка…

Ей так нравится случка кошачья и спевка

хриплых мартовских орд. А по мне, – всё издёвка:

для любви нам нужна лишь душа. И небес подготовка

к грому майских ночей, соловьиным турнирам

и щемящей тоске служит только гарниром

к безысходности осени… Так повар сыром

тёртым нам присыпает горелую сторону мира.

Впрочем, это неважно. Как, впрочем, и всё остальное.

Перед зеркалом нет никого, – только двое,

разделённых иллюзией существованья

одного из них, – якобы мыслящей тканью.

***

Завтра, – словно заноза…

Неужто наступит завтра.

Откуда исходит угроза

завтрашнего рестарта?..

Вечная безысходность завтра,

словно бекон на завтрак

с яичницей, чёрным кофе

в гостинице в Оберхофе.

Завтра, как казино. Но

ни капли во мне азарта,

когда у крупье давно

краплёная Богом карта.

Так от врага бежит

конница без штандарта.

И наповал убит 

мир приходящим завтра.

И у подножия Альп

как мне дожить до завтра…

Плещется лужицей Гарда.

И на эстраде альт,

смычком из пучка спагетти,

выводит из Доницетти

что-то. И эхом плывёт кварта

над озером – прямо в завтра

туманным изгибом фьорда

возле Рива дель Гарда.

Альту неведомо форте, –

по крайней мере, до завтра.

Здесь снег не лежит до марта.

И граппа покрепче кофе

и шнапса, что в Оберхофе

я пил в ожидании завтра.

И шпага опасна без гарда

соскальзыванием в завтра,

когда, прерывая спор,

рассматривает в упор

нас смерть. Впереди авангарда

лишь враг. Позади – маркитантки

и дочери их. И останки –

добыча Времён. Но – завтра.

А где-то скулит сегодня –

собакой, замёрзшей в стужу.

Судьба, искушённая сводня,

тоскует по року – мужу.

Сегодня я ей не нужен.

Дающая жизнь Астарта

не знает, что путь наш сужен

падением в пропасть завтра.

В ОКЕАНЕ

Бушуют будто в гневе волны.

Тщета кипит, как океан.

Усталость делает безвольным.

И не спасает талисман.

Я в путь пустился без оглядки,

мечтая обрести свой Рим.

И сбился, – дни мои не сладки.

Ветрами всеми я гоним.

А берега недостижимы.

Они маячат вдалеке.

На волнах щепкою кружим я –

брань мечется на языке.

Улисс, вернись!.. Бери мой бриг.

Я не сойду на материк, –

как ни расчетливы движенья,

нет берегов у постиженья.

Стремясь под парусом мечты

в ещё не ведомую гавань,

мы прозреваем средь пути,

что парус тот пойдет… на саван.

Так уходили навсегда

армады бродом Геллеспонта,

не понимая, – никогда

им не достигнуть горизонта.

***

Что поделать, если будни нелегки…

Если раны заживают на собаке,

а на сердце беспросветные деньки

оставляют шрамы, будто после драки.

Что поделать, если нечего терять…

И на Солнце – пятна, в памяти – провалы,

из истории изъяли букву ять

и сожгли и Рим, и древние анналы.

Что поделать, если горе от ума…

И от дурости не оградят и книжки.

Это раньше были посох да сума,

а теперь на душах крепкие задвижки.

Что поделать, если локтем бьют в толпе…

Так бывало в годы прежние, но реже…

Вот бы взять, и сердцем ввериться мольбе,

но, боюсь, на небе боги нынче те же.

Что поделать, если пройден долгий путь…

Понапрасну или с пользой, неизвестно.

И ни в прошлое, ни в завтра заглянуть

достоверно невозможно, что нечестно!..

Что поделать, если ужас правит бал…

И отчаяние накрепко засело!..

Кто на боль другого с болью не взирал,

тот не знает, для чего даётся тело.

Что поделать, если мысли нелегки…

И на новый день надеешься не очень,

но ножом по горлу чикнуть не с руки.

Значит, рано… Подожди ещё денёчек.

***

Бояться смерти не пристало.

Но не бояться – тяжкий труд.

Лишь отблеск синего кристалла

скрывает кущи, где живут

покинутые Богом души, –

Ему теперь не до молитв:

всё больше мути в Млечной луже,

как и предрёк один пиит…

Как холодна любовь металла:

под сердце – нож, и вот он, – труп…

Бояться смерти не пристало.

Но оглядитесь-ка вокруг:

дымится кровь – моря и лужи…

Последствия смертельных битв.

Господь не зря покинул души,

как и предрёк один пиит…

Закат горит. И небо ало.

Вот-вот раздастся голос труб.

Бояться смерти не пристало.

В прах жернова её сотрут

миры. И тем она удружит:

не всем небес угоден вид…

О, как редки живые души,

как и предрёк один пиит…

И Божья матерь причитала.

Но римский стражник был ли груб…

Бояться смерти не пристало.

Как холодна улыбка губ,

когда душа над телом кружит:

прощальный хмель в нее пролит…

Ей Млечный путь – не больше лужи,

как и предрёк один пиит…

***

Твоих восхитительных линий

изгибы, к примеру, бедра,

понравились бы Аполлону.

Безумец Плиний

не стал бы Везувия зову внимать,

на несчастье, когда б

пред взором такую

рабыню имел… И Беллини

Винченцо тебе посвятил бы

канцону. Шальные ветра

гуляли бы в ней над садами

цветущих цинний.

Падут города, словно нравы.

Кочевьями диких племён

наполнится мир, как когда-то.

Восстанут травы

высокие, прах укрывая

сопревших в забвенье времён.

И орды дикарские,

вновь ожидая потравы

полей от соседей, тебя

изваяют. И, ликом пленён,

овалы твои оберегом,

во имя славы,

а также Валгаллы священной,

признает вождь. Это потом

всё будет… А ныне

любуюсь лишь я, как пеной

ступни вуалирует море.

Да вечер, с распахнутым ртом,

твои созерцает изгибы.

И облик явленный

вода отражает, колышась

в отсвете лучей золотом

заката… И мне ли,

как прежде, останешься верной

ты, вечностью вдохновлена ли,

своей ли прозрачной красой,

на галечном том биеннале.

Изгибы линий,

беспомощно и беззащитно,

по листьям стекая росой,

струятся меж пальцев.

Отринув песок, кроны пиний

вонзаются в небо небрежно

прибрежной зеленой каймой.

Под ними туникой воздушной

к бедру богини,

до одури нежная, ночь

припадает душой. И синим

туманом клубится рассвет

за песчаной косой.

И призраком бродит Везувия

склоном отважный Плиний.

И что-то Беллини Винченцо

наигрывает над волной…

И я, погружаясь во сны,

обнимаюсь с рабыней,

средь цинний цветущих

в саду обретая покой.

***

Мой час четвёртый… Время спать. Но всё ищу я

грань между ночью и рассветом. Знает туя,

что под окном растет и лапами мне машет,

что я флиртую с ней. И снова ночь из чаши

по циферблату расплескалась, словно кофе.

И стрелки вязнут. И понадобится профи

отрегулировать моих часов верченье.

И объяснить рассвету дней предназначенье.

И, пожилой скиталец, нрав весёлый свой я

от всех скрываю. Во дворе цветёт секвойя,

что туи выше. И меня не замечает.

И с ней дружил бы я, да в туе вот не чаю

души. И в том признаться ей опять не смею.

И вырезаю из сует сюрприз – камею.

И на секвойе, что всех выше, так прекрасно

рассвет в петле подвесить лично. Беспристрастно.

***

Люта античная эпоха!

О ней и слышать, – сердцу плохо.

Но охать ли о том, о сём…

Зарыта вечность в глинозём.

Зло римляне в веках страдали!

Найти ль бессмертие в Граале.

И Вечный город прошлым жив.

Рассвет. Туманы. Миражи…

Желанен мне нектар в стакане.

И тем желаннее, чем ране…

Им раны я лечу заранее, –

ещё до битв, до поля брани.

***

Между западом и востоком

я в колодце зажат – глубоком

как отчаяние, безмерном.

Скверно.

Судьбе не рад. Но я – не раб!

И знаю – рукописный скарб

огню не подлежит. И брат Овидий

со мной бы разделил обед из мидий…

Поэзия сцепляет Времена.

Но зависть злобная, – она

везде, куда ни глянь, себе дары

взимает, данью обложив миры.

***

Хрипло блюю. Прострация.

Пьяно горланит хаос.

В глотку бы – стопку. Гораций и я –

откуда винцо-то бралось!.. –

вдрызг разругались, а вроде – друзья.

Вдребезги – чаша наитий…

Нас замирил бы задорный судья,

да в зюзю – гляди! – Овидий.

***

Ну, вот и сникло всё… Всё-всё уснуло.

Воспрянь, Сократ! Правь к горизонту, Сулла!..

Не трать напрасно бисер слов, Гораций.

Очнись, Платон!.. Взгляни на танцы граций.

Встаёт рассвет. Гроза. Бьёт гром из пушки.

Останься, где стоишь, ревнивец Пушкин!..

Ты задолжал за выпивку, Ван Гог…

Не беспокойся, – счёт оплатит Бог.

Кто осторожен, – трезв к исходу пира.

Злой рок за двери выставит Шекспира.

Поэт Есенин шатко верит в Бога.

Трактир закрыт. Обнимемся, Серёга!..

Весь мир – одна замызганная лавка.

Зря не достроил ты свой замок, Кафка!..

Рассвет. Гроза. Срывает ветер доски.

Пора. Стреляй навылет, Маяковский.

Жить не по лжи?.. Взгляни на эти лица.

Замри в плену иллюзий, Солженицын.

Перо выводит чёрные бороздки…

Кому? Зачем… Винца отведай, Бродский.

Вселенский шум. Неясное страданье.

Ждёт хан Батый от Новгорода дани.

Босой Христос исколесит все веси…

Рассвет смял душу. И в петле подвесил.

***

Когда бы вы решили стать поэтом

средь неизбежностей, все думали б о том,

что значит жить. И мыслить. И при этом

не ладить с близкими, все бросив на потом.

Что значит быть. И не быть. И не сбыться.

И пережить бессонницы кошмар.

И отчего вдруг неприятны лица.

И почему не платят гонорар…

Когда бы вы решили быть поэтом,

о том и этом вам шептал бы век.

И сам Овидий, повстречав вас где-то,

пожал бы руку. Может быть, при всех.

***

Не потрафить нашим вкусам невозможно.

Вот бы вылить молоко со дна бутылки.

И смешать его с говном. И осторожно

поднести ко рту… И снять оливку с вилки.

Но не вызовет и это омерзенья

в нас к тому, что напечатано в газетах.

И за что же нам такое невезенье –

проживать в эпоху камер в туалетах.

Впечатленье, что сегодня будет жарко.

Не спасает вечный бег мочи в фонтанах.

В чебуречных в час полуденный запарка.

Праздный плебс глотает вонь в кафешантанах.

И потеют проститутки на бульваре.

Им до вечера раздеться невозможно.

И потеть потом придётся уже в паре.

Или в группе, только очень осторожно.

И асфальт стекает эбонитом в лужи.

Кровь солдат сочилась в битвах Ганнибала

так во славу Карфагена. Но не нужен

оказался Риму этот дар Ваала…

И брусчатка площадей молчит в пометах

голубиных драк и шарканья старушек.

Завтра тоже будет жарко. По приметам,

в туалетах понаставят нам прослушек.

И услышат, что скрывает глубь пространства.

И извилины в мозгу соединятся.

Для того ли оторвались мы от пьянства,

чтоб так шумно и прилюдно обосраться…

Светофоры движут толпы биомассы.

Вам налево, тем – направо. Этим – к Богу.

Нам давно открыты тупики и трассы.

Рассосётся всё, я верю, понемногу.

***

В Твой сад, Господь, врываюсь ветром, –

нет терпежу ждать дозволенья…

А что трублю, гремлю при этом, –

прости за недоразуменье!..

Не до разумности мне ныне –

из сердца грех не извлекаем:

занозой в нём сидит унынье,

что пьяный ключник перед раем.

Жаль, не до замыслов моих

Тебе – в других души не чаешь…

Как ни пронизан смыслом стих, –

меня в упор не замечаешь.

Зря Рим нахрапом брали галлы! –

их ждали гуси на рассвете…

В пыль разбивает лоб о скалы

из рая выдворенный ветер.

***

Бродяжа, сторонюсь просторных улиц.

По ним курсируют пронырливые тени

и тянут за собой колонны лиц,

как баржу бурлаки… И, неврастеник,

готов споткнуться я – расквасить нос, пасть ниц,

паяц и безнадежнейший из пьяниц.

Piazza del Popolo*, в тебе ль моё спасение!..

Египетская кость** не знает крена.

Здесь мраморные львы, храня презрение,

блюют на всех. И Ромула и Рема

волчица кормит, толпы лицезря.

И тень Нерона – Рим сожжён им зря! –

глазеет на зевак, шпану, блудниц,

не узнавая ни имён, ни лиц…

На пьяцца тени мечутся, сутулясь.

В зрачках туристов, будто блёклый ценник

(клокочет вечность в горле римских улиц),

всё то же значится: пьянчужка, неврастеник…

Santa Maria dei Miracoli***,

укрой меня хотя бы на мгновение!..

Я в панике к колоннам жмусь. Доколе

терять мне тень себя… Без сожаления

я, мстя за пораженье филистимлян,

блюю вином на сандалеты римлян.

_______

* Piazza del Popolo (итал.) – площадь в Риме (Прим. авт.).

** Древнеегипетский обелиск, установленный на Piazza del Popolo.

*** Santa Maria dei Miracoli (итал.) – церковь на Piazza del Popolo.

***

Дождя стремительные капли

застали нас с тобой на Капри.

Капризы ветреной погоды

нам обещают лишь невзгоды.

И годы тлеют, что фитиль,

сводя с ума. Как нужен штиль!..

Стиль жизни, принятый в народе, –

всего лишь дань нелепой моде.

Модели – подиумов тени,

и манекен плывет по сцене,

души не зная за собой.

И на боку – ярлык с ценой.

Так слово – признак обезьяны.

И, вот, – представлены изъяны.

Изъята светотень из строф

в преддверье грозных катастроф.

Спасут ли стропы парашюта,

когда шумит в висках от брюта!..

"И ты, Брут, сын мой!" Бедный Юлий…

Зрел заговор среди разгулий.

И, улей растревожив, ты

пал жертвой собственной тщеты.

Мы тщетно вдаль мечтой манимы.

Морские горизонты мнимы.

И мимо мчатся облака,

нас увлекая…

А пока

ветрами скученные капли

оплакали прилет на Капри.

***

Везувий свежемолотого кофе.

Баклажка коньяку. В верблюжьей кофте

сижу. Гляжу. Мерцает глаз камина.

Стук в дверь. Судьба. Ей говорю: come in!.. А

сам едва ли жив, едва ли трезв;

стремглав бежать в окно, – едва ли резв.

Видать, судьба надёжно подловила:

подбросила под ноги, будто мыло,

нежданный, но приятный вечерок.

Глотаю кофе, пряный коньячок,

но что так зябко, что – не хорошеет…

Что, петля, заждалась свиданья с шеей?..

***

Ну, что ты лезешь? Чё те надо…

Ходить в музеи под дождём –

моё пристрастие. Канада –

Россия, первый тайм. Идём

скорей домой. Купи котлеты.

Когда в Москву прикатит лето,

пока свободою горим,

рванём в Антиб, Гримо и Рим.

Гляди, Гагарина Полина!..

Народу сколько на кольце…

Да не споткнись ты на крыльце.

Зачах твой фикус Бенджамина.

Кто чемпион. Кто проиграл…

Канада – нас! Канада, Карл!..

***

Съешь же ещё этих мягких французских булок,

да выпей чаю.

Сам я в игре восхитительной Сандры Буллок

души не чаю…

Римлян держал в узде Луций Корнелий Сулла

из жажды власти.

Днесь дурачьё везде: прочих как ветром сдуло, –

в порыве страсти…

***

В болоте неба топкие прогалины –

глядел Гагарин в них… Отчаян крик в ночи:

как окаянные горят окраины

Вселенной… Разберут на кирпичи

бичи – за Вавилонской башней – Кремль:

падёт, что Древний Рим, оплот Московии.

Блюю навыворот. Я – Третий Рим!.. Я – нем:

нет сил кричать с моста слова сыновии…

Не мне от благ Твоих сума, хлеба и рыба.

Обрушена Голгофа, будто глыба.

И на семи ветрах московских я, как дыба

на людной площади, застыл и жду не крови ли…

Гиперболоид инженера Гарина, –

и жахнуть так!.. Ни гатей, ни прогалин, а?..

Одна надежда – топями Гагарин

(бессмертие – не зряшный Божий дар)

дотянет до пылающих окраин,

и усмирит и гнев Твой, и пожар.

***

таранят мир тираны

тиранят Рим тараны

ритм барабана раны

горн гром тирады Тибр

вор кров кровавый пир

мортиры мор обрыв

армады ядра взрыв

ров варвары прорыв

***

В Ареццо счастлив был Вазари.

Свезло. Родился не в Самаре…

Бог век за веком жмёт на кнопки

незримой адовой машины.

Что изменилось… Ночь. Мрак. Шины

шуршат всё так же. Словно лодки

варягов, мчатся облака

сквозь Млечный путь – его лакал

так алчно пёс моей тоски…

На полотне окна мазки

кладёт рассвет. Вот-вот гроза

разбудит сонную Самару.

Закрыть глаза. Снять тормоза.

Покинуть землю и сансару.

***

Я всем, как и себе, желал бы лёгкой смерти.

Падёт и третий Рим, размолотый до дерти.

Спасение ли выпадет кому…

Пылится холст с наброском на мольберте.

В кафе халдей яд подаёт в десерте, –

пирует мир в бубонную чуму.

К чему ты, чёрный век!.. Зачем молить в соборе

о том иль этом… Горе, словно море,

нас гонит по волнам извечных бед.

Гуляет только ветер на просторе.

И смыслы тонут в общем разговоре.

И души втиснуты в бетонный парапет.

Великий Тибр, как будто тигр в клетке,

неволен Римом, – мечется в разметке

каналов, улиц, людных площадей…

За столиком кафе свеча в розетке

вдруг высветила росчерк на салфетке, –

забытый кем-то тайный знак страстей.

Напрасных, верно. И ничто не вечно.

Эпохи, как и миги, быстротечны.

Придёт твой час. И, варваром тесним,

в пожарах сгинешь ты, бесчеловечный

к чужим народам, праздный и беспечный,

поработивший Время вечный Рим!..

***

Прокрастинация… Будь это

всего лишь блажь, а не порок, –

я мог бы в Рим купить билеты

и снизить болевой порог

принятий важных мне решений.

Но Рим далек, а я – не гений:

стар, лыс, хожу без парика

и жду последнего звонка…

Диакритические знаки

укажут, чей ты человек.

Покой желаннее, чем бег.

На штурм!.. Звучит сигнал к атаке:

та-да-да-дам, та-да-да-дам!..

Не отрекусь. И не предам.

***

Глянь-ка – при свете и в темноте

люди как кошки ебутся.

Эйнштейны рождаются, но уже не те,

бродские по-прежнему остаются

большой удачей блудливых орд,

склонных к деторождению

за-ради умножения римских когорт,

привязанности к лицезрению морд

и непротивления вожделению.

Делить мир на личности незачем!

Ткни – и вырастет человечек,

ни хуже, ни лучше иных, – ничем

не приметный в стаде прочих божьих овечек.

Вечность вечно всем недовольна:

подавай ей пророка! И виждь, и внемли…

Смерть – ростовщица: бери жизнь вольно,

но не вопи, отчего, мол, так больно,

вернёшь с процентом – удобришь землю.

Млеют иные – тычут смело

в распахнутое лоно Вселенной:

без затей, как бы между делом, –

дескать, что мне до целкости ейной…

Ей-же-ей!.. Апофеоз юродского

отношения. Киснут млечные лужи…

Не в силах зачать эйнштейна иль бродского,

даже после бокала бордосского, –

нахер вообще ты нужен!..

***

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

что-то в самой сердцевине млечной лужи.

Или в Солнечной системе неполадки.

Снова пятна на светиле или хуже.

Здесь, у нас, пространство мало ощутимо.

Всё углы да ребра, пики, полукруги.

Рассветёт едва, – и день проходит мимо.

По ночам теснятся люди – друг на друге.

Много воздуха. Но он почти не виден.

В жаркий полдень миражи в глухой пустыне

да синь неба… Вот и всё явленье истин.

Было так в веках. Да будет ли отныне…

Океаны душ зажаты в тесных скалах.

Скалы жмутся к небесам под мерзлым снегом.

Вся история записана в анналах.

Сожжены они пожаром прошлым веком.

А всему виною галлы. Их нашествий

избежать не удалось. И Публий Муций,

адвокат, трибун, не пожалел сестерций

и Annales воссоздал без контрибуций.

В них затмения – и лунные, и Солнца,

и знамения, и сведенья о войнах:

Александр, – сын Филиппа, македонца, –

что взял Персию, был воином не промах…

Впрочем, прошлое кого интересует…

Раздобыть бы для начала пропитанье.

Имя Божие тут поминают всуе.

Слышен шёпот – про восстанье и братанье.

Здесь животные мигрируют стадами.

Всюду кастовость. Всем правят гоминиды.

Их скопления прозвали городами.

Среди них иные очень знамениты.

В основном, своих пещер архитектурой –

из углов и ребер, шпилей, закруглений.

Здесь расплачиваться принято натурой

за отсутствием сомнений, мыслей, мнений.

Есть отсутствие себя перед рассветом.

Сон – правитель Бытия – спасеньем славен.

Встрепенулся чуть, – и стражник с пистолетом.

Потому совет: не раскрывайте ставен.

И, конечно же, не раскрывайте душу.

Слышал я, опасно это в понедельник.

(Здесь в неделе дней зачем-то семь.) Как грушу,

обнесут. Когда б не Пасха да сочельник…

Да, – любовь, одно из местных наваждений.

Не понять, что это. Только все покорны.

И бордели – это опыт наблюдений –

посещаются охотно и повторно.

Обмен жидкостями вовсе не тлетворен.

Мне сказали, жизнь таится в млечной луже.

Без потомства пусть союз и не бесспорен,

но без пятен на постели только хуже.

А ещё здесь изучают части речи.

Дескать, это отличит от обезьяны.

Отличает. Но не всех и недалече.

Мать-природа так являет нам изъяны.

В целом, мило. Реки, горы и озера.

Стайки бабочек в лугах. Лесные виды.

И приятен кисло-сладкий вкус бельфлёра…

Но, куда ни глянь, повсюду гоминиды.

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

ход времён. Куда-то ветер гонит лужи

за окном. Сбежать и мне бы, без оглядки.

Но накажут воскрешеньем или хуже.

***

Я надысь бродил по Ницце.

И полна моя сума:

не шмотья из-за границы, –

недалёкого ума.

Взять архитектуру Рима:

кто не выспался на ней…

Мог бы я пройти и мимо,

но дурею, ей-ей-ей…

После злачных мест Парижа

нет сил голову поднять:

заведётся скоро грыжа, –

по экскурсиям шнырять!..

Как хитра архитектура:

красота её сложна…

На дворцы гляжу, как дура:

не рублю в них ни рожна.

Счастье – шастать с умным видом,

любоваться скукотой…

Нынче болен мир COVIDом:

распрощайтесь с жизнью той!..

Гид привёл к кариатидам:

у него, никак, запой…

Взгляд застыл на месте стыдном:

наслаждаюсь наготой.

***

Я бы Бога призвал, – погостить на планете,

поглазеть, что за шум и гам в балаганчике!..

Да не вымолить ни за что на свете…

Возлежу бревном на диванчике –

в такт планете покачиваюсь на волнах

гравитации во вселенском колодце…

Впереди желтком проплывает подсолнух,

где-то в долинах Роны – предгорных

или низинных – выросший инородцем

и взволновавший Винсента Ван Гога.

Холст. Мазок… Так дотягиваются до Бога

кистью. Или чем там ещё… С трудом –

что за каторжная работа! –

душа протискивается к воротам,

где избранных судят судом

последним. Остальные неинтересны,

пропахшие перегаром и потом,

ни Богу, ни дьяволу – есть песни,

что приедаются сразу после эфира.

В них и вслушиваться не стоит, –

если, конечно, не закалённый стоик…

На дне колодца ни зеркала, ни антимира.

Не высмотреть будущего, как ни стараться

скрыть, что на деле ты – параноик,

в венецианском прогнившем палаццо

глотающий вязкую жижу воздуха,

не давая прокуренным лёгким роздыха

на пути к вдохновенью… Мы все наркоманы

этой планеты. И обезьяны

хором твердят наизусть суть абзаца

первого – дескать, приемлю:

"В начале сотворил Бог небо и землю…"

Нам, гоминидам, абзаца понятного

очевидностью невероятного

лишь потому, что эрзаца

не предложили иного, не столь занятного.

Жаль, но душе – иль чему там ещё! –

не выразить никакими словами

колошения внутри нас и промеж нами

того, что, казалось бы, так общо

и обезличено. Например, в Интернете,

где, как в аду, перемешано всё на свете…

Но где-то вовне – во мне! – торжествует Матисс,

обессилевший от извлечения из

себя эмоций в пластике форм и цвете.

И притяженье подсолнухов душ к планете –

нечто большее, чем сверкание риз.

Эх, вы, человечество!.. Сукины дети.

Вымышленного Бога каприз.

***

Быть иль не быть кем, гуманоид?

Передавай друзьям приветик,

надежды маленький оркестрик

под управлением Android.

А кто другому яму роет,

тот сам в неё и угодит.

Будь осторожен: Google бдит

за тем, как в гаджет тычем строем.

И строим новый дивный мир:

раздать всем сёстрам по смартфону,

а слежку смело вверить дрону.

Как манит в мышеловке сыр!..

Друг Гамлет, "Мышеловка" – пьеска,

не понятая нищим сбродом.

Соцсети зря ль даны народам, –

запостить снедь, затем всё стрескать.

И фрески итальянских магов

для плебса – бредни богомаза.

Фейсбук прилипчив, как зараза!..

Забыты сплетни у продмага.

Роман – эпистолярный фон

безвинно сгинувшей эпохи.

Любовь прошла, дела неплохи.

Звоните Богу на смартфон.

***

Публий Муций, ты сегодня не в фаворе.

Дождь смывает прочь следы кровавых пятен.

Воронье беспечно кружит на просторе –

его резкий гомон громок, но невнятен.

Ты анналы воссоздал. Какого чёрта!..

Нам без них жилось бы проще, безоглядней.

А теперь мы знаем: облако Оорта

с каждым мигом ближе к нам и беспощадней.

И платить за всё придется не по чину.

Да где взять для этой подати сестерций…

Бог не к нам благоволит, а только к Сыну.

Нам дана лишь благодать реминисценций.

И тоска так сушит горло. Кружку б пива…

Да не сдуть мне с Бытия событий пену.

Жить в Венеции желалось, у залива!..

Но приходится мечте искать замену.

И довольствоваться вяленою воблой, –

её к пиву подают за неименьем

наслаждения иного. Ветер волглый

мне за шиворот вползает настроеньем

вязкой мерзости. И тонут в разговоре

голоса. Так меркнет свет в глубинах вмятин…

Публий Муций, ты сегодня не в фаворе.

Дождь надежно смыл следы кровавых пятен.

***

Впадая в крайности, художник

берёт от жизни всё, заложник

Везувия своих страстей.

Но вот в колонке новостей

чернеет скорбная заметка:

"Ушёл из жизни… Мыслил метко.

Позвольте вспомнить эпиграмму…

Достоин… в школьную программу."

Прощай, пьянчужка, дуэлянт,

мот, бабник, скандалист… Талант

растрачен щедро, без помех.

Прими посмертный свой успех.

Да было ль что… Одна полова.

И зёрна царственного слова!..

***

Таинственна природа лени, –

подвешенность во мгле сомнений…

О, тяжкий труд преодолений

ещё не вызревших воззрений

на мир вовне и бездну "Я", –

извергнут жар Везувия:

в глубинах выстывшего пепла –

чуть ощутимый пульс тепла.

Дарован выбор из двух зол,

но есть ли он... Несчастный гений

молчит. Перо чертит узор…

О, тяжкий труд преодолений!..

***

Вы от меня свой пыл не утаите…

Как Поль Гоген с мольбертом на Таити,

готов я воспевать изгибы линий,

которыми бы восхитился Плиний.

Мозаика неясных впечатлений

туманит взор… И, преклонив колени,

готов молить вас даровать мне миг…

– Пойдите прочь, противный злой старик!..

Но как… Зачем? Испорченные нравы.

Вон из Москвы! Ждут витражи Наварры.

О, небеса, где ваша справедливость!..

Злосердие. Пощечина. Немилость.

***

Нет у Времён начала,

печали – не знать конца…

Венеция у причала

моря – образ венца:

сияет чело Европы,

омыто фонтаном брызг.

Но в наводнение стопы

мокнут пьяного вдрызг

меня. Только Кампанила

высится над волной:

площадь Сан-Марко – сила,

не покорённая мной.

Туриста сыскать ли отпетее…

За борт тоску гоня,

вдыхаю влагу столетий я!..

Всё прочее – болтовня.

Укрыть ли любовь за шторой…

Бриз мечется по площадям,

каналам, сердцам. Амфо́рой

веков становлюсь я сам.

Каналы душе – как вера

в божественное весло…

Да денег – нанять гондольера –

ни цента!.. Не повезло.

***

Дрожь в руках – отмирание клеток

мозга. Невозможность быть ещё где-то, –

поздно перекатываться ртути

на пути ото лжи к сути.

Рябь надежд – отражение в луже

жизни. Неизбежно схожденье стужи

в души… Спрыснут день коньяком ночи –

зябко и мерзко очень.

Впрочем, – миф, что спасает движенье

в звеньях. Пошевелишься, и мишенью –

тенью станешь: чётче нет силуэта, –

Бог знает это.

Эталон – лом в пробирной палате

смерти. У кровати сестра в халате

метит вторую смену в вену

шприцем и ждёт подмену.

В Вену – нет, не успеть!.. Нет билета.

Есть в Венецию, но к чему мне эта

лужа – истории мокрая ретушь.

Я и сам душой ветошь.

Вот исход – в никуда ниоткуда

мигом. Зов прожитого перегуда –

книга. Память выдублена в пергамен.

Слово – надгробный камень.

***

Спроважу грусть, – она вернётся…

Бог сдал ей угол без труда.

Так в дом богатого веронца

отважно ломится нужда.

Тень просит хлеба и ночлега,

на торжество обречена:

вглядись, – в личине человека

в лохмотья ряжена чума…

И дом богатого веронца

не ограждает жар молитв.

Спроважу грусть, – она вернётся

и пуще прежнего молчит.

***

Жар рябины на закате

зимний день раскрасит ярко

в Ярославле… Я в осаде

арок площади Сан-Марко –

здесь плевком достать до моря.

Но тоски не сплюнуть, видно…

Дома ждет любви Долорес –

куковать в снегах обидно.

А в Венеции прекрасно –

в номерах диван продавлен

до меня, Долорес… Страстно

мы расстались в Ярославле.

Денег – грош. В карманах – бирки

багажа. Ажурны тени

на воде… В любви придирки

вмиг доводят до измены.

Гондольеры – символ веры:

мол, лагуна – не болотце.

Им привычны адюльтеры –

ночь весло в штанах не гнётся.

Кампанила ли манила,

будто зыбкий свет огарка…

Но неведомая сила

тянет к площади Сан-Марко.

Марки своды. Дни тягучи.

Надираюсь, хорохорясь:

отвернулся даже случай

от меня, моя Долорес…

Бог глядит воловьим взором.

Не намылить ли верёвку…

Не грусти, Долорес!.. Ворон

возвратится – на зимовку.

***

Ещё до третьих петухов

дух-искуситель был таков!..

День душу свёл со скучной прозой.

Но вечер выручил. Вчерне

я что-то набросал. В вине

немало истин дремлет. С дозой

любви опасно перебрать…

Как вдруг является собрат

в плаще, со шпагой и пером, –

порассказать о том, о сём.

Семейства ссорятся в Вероне.

Влюблённых не разъединить…

Мерцай, рубин в моей короне.

Веди из лабиринта, нить.

***

О, чрево Времени!.. Яма с помоями.

В ней Петр Вяземский, Сомерсет Моэм и

кто-то еще благородных кровей…

Может быть, Эрнест Хемингуэй.

В эту же яму – не в небо над озером!.. –

сбросит меня современник бульдозером.

С веком разорвана пуповина.

Будем гнить вместе. Пушкин. Я. Глина.

А где, вы спросите, Иосиф Бродский?..

В Венеции. На элитном погосте.

Курит себе сигаретку там,

глядя, – курится ли фимиам.

***

Смиренно дух свой вверь аскезе:

открыта варежка, – закрой…

Кто знает фрески Веронезе, –

утратил благостный покой.

Кто вызнал брежневский застой, –

"Зубровку", сельди в майонезе… –

уходит в старости в запой

и видит мир в ином разрезе.

Иллюзии в онтогенезе

уводят душу за собой

туда, где фрески Веронезе

даруют благостный покой.

И сердцу толку нет в аскезе,

когда крадётся взгляд за той,

что, бёдра выкатив в разрезе,

покачивает красотой.

***

Нет, не вырваться. Незачем. Не с кем.

Вдоль дороги растёт лебеда.

Круг друзей то ли узок, то ль тесен.

Вслед за радостью лезет беда.

У Да Винчи корявые руки.

Лик Джоконды – нелепый елей.

О, бесплодные дерзкие муки!..

Где ты, няня… Где кружка. Налей.

Кто налево идёт, – жал направо.

Кто недвижен, ещё чем-то жив.

Две-три строчки… И вот крики: "Браво!" –

воплощение истинной лжи.

Вдохновение сменят привычки.

Зря душа ожидает броска.

На надгробии стёрты кавычки,

имя, даты… Ноябрь. Русь. Тоска.

***

Страницы "Капитанской дочки"

полны предчувствием дуэли.

Покинуть печь, родные ели, –

средь римских стен дойти до точки.

Скажи, зачем мерзавец Швабрин

Марией овладеть хотел…

Ноябрь врасплох застал на Капри,

где разгребал я ворох дел.

Из них не выбраться проворно.

Мне по сердцу творить в Ливорно,

Безмолвно ждут черновики.

В них строки чёрны от тоски.

Не зря встревожена жена:

"Скажи, зачем живёшь ты, на…"

Душа в золе погребена.

Зато поэт, ебена…

***

Девчонки тычут лифчиками в лица

и требуют то страсти, то оплаты…

О, это лихо!.. Чикой заявиться

в палаты.

Заначивают скудные зарплаты

прижимистые в нежностях мужчины.

Они сбежать от жён в загулы рады

не без причины.

В наличии извечная морока –

не сопряженье личного с приличным.

Но возвращаться в Мурманск из Марокко

придётся, мичман.

По смерть баулы памяти пылятся.

Чердачный хлам манит сжечь в пепел дачу.

В Венеции зимой к сырым палаццо

туман в придачу.

И сдерживать всю жизнь нажим желаний

не удаётся с деньгами ль, без денег…

Когда не оправдал мир ожиданий,

Бог – злой бездельник…

***

Ты мне, как будущность, дана.

На кровли лёг безмолвный вечер.

Нектар любви испить до дна!..

Ну, а затем… Заняться нечем.

Чем сердце ты не ублажи,

жизнь не изменится ни капли.

В капелле ярки витражи.

В душе – дожди. Ноябрь. Хмарь. Капри.

***

Безупречно – чисто, без помарок!.. –

не прожить ни месяца, ни дня.

На Сан-Марко мглисты своды арок:

шаг под сень, – и встретите меня.

Кампанила сердце ввысь манила.

А когда-то здесь была тюрьма…

Кутерьма. Неведомая сила

тянет жилы с хрустом… Чур меня!..

Въелись в душу давние привычки, –

чуять плеск и терпкий запах волн.

И воленьям не нужны кавычки:

только ты и я… Кино. Попкорн.

***

Валится Азинелли.

Падает Гаризенда.

Толпы окаменели, –

трепетно ждут момента.

Здесь, в тесноте Болоньи,

нет ни ветров, ни молний.

Под синевой шатра

высится красота.

Толпы слетают с места.

Жаждут хлебнуть винца.

Странникам не известно,

ждать ли когда конца…

Но с башен не снять венца.

Крепче они свинца.

И, в удивленье люду,

били в глаза – и будут!..

***

О, где ты, древняя Верона!..

"Алло! Звонит телеканал…"

Кто слил им номер телефона,

сгорит в аду. Шекспир не знал,

как мир хорош без "Инстаграма",

ЖЖ, "Фейсбука", "Телеграма"…

Мой друг, волнистый попугай

меня спровадит трёпом в рай:

ему занятно видеть драму

моих уже последних лет, –

как я, несбывшийся поэт,

спешу предать себя бедламу.

О, нет!.. Ужель я плагиат

с подобья Божьего… Мрак. Ад.

***

Если нервы разобраны

по винтику, по гаечке, –

значит, сны злы и образны,

и живу не для галочки,

не для красотки Нинки, –

надоели скандальные страсти,

одни и те же картинки

тинного счастья…

Если губы в хлам тресканы

и жадно липнут к кружке

в тоске по холмам Тосканы, –

не спасут и подружки.

Зло лужёная глотка

тянет винцо тумана,

словно подводная лодка

винтами мрак океана.

Если брожу с ружьишком,

будто Ильич в заливе, –

значит, прижало: слишком

омут будней заилен.

Или разом исчезли

и враги, и друзья

из жизни… Что делать, если

по-другому нельзя?

А если жить уже поздно,

но помирать слишком рано, –

значит, январь, морозно;

кружка, винишко, няня…

И немая усталость

как печать на устах.

Весна придёт запоздало, –

реквием на листах.

И если нет ни словечка,

а мыслей самая малость, –

значит, Чёрная речка,

и выбора не осталось…

Между прошлым и будущим,

нахрапом навстречу прущим,

пока жив на все сто я ещё.

Подлое настоящее.

***

Нарушен ход Времён – ночей и дней.

Она жива. Я возлежу при ней.

Она мертва. Я возлежу при трупе

воспоминаний, – то ль один, то ль в группе…

За боль прости!.. Но Бога не проси

спасти стада. Земля слетит с оси.

Оса в гнезде осядет без добычи.

Кто жив, век не забудет Беатриче.

Обычай воздавать всем по заслугам

нещадно загоняет души в угол.

Господь далёк. Глух. Мстителен. Спесив.

Стад не спасти. Земля летит с оси.

***

В стенах палаццо Морозини

холсты пылятся и поныне.

А у меня нет ни одной

поделки в келье над водой.

Живу в сиротстве, без искусства.

Несладко пью и ем невкусно.

Что взяться бы за кисти, краски.

Нет сил… Где карнавал? где маски?

где лиры звон и ритмы бубна?

Где дивный стан и нежность губ… На

сердце вьет гнездо печаль.

Гондолы бьются о причал.

Мне ль чайки юркие кричат:

избавься от любовных чар!..

В толпе на площади Сан-Марко

взгляни на башню, своды арок,

вдохни всласть смрад гнилой воды,

вернись под кров и жди беды.

Венеция мне мать чужая…

Здесь дуют ветры, остужая

надежды, грезы, пылкость чувств.

Стишки слетают пылью с уст.

Давно расстались ты и я.

Все смыли волны Бытия.

***

В слепом сиянье света

не вырасти в поэта.

А в сумраке – пожалуйста,

но на тоску не жалуйся.

Есть чары в танце граций.

Поднимем тост, Гораций!..

Пусть расцветают нимфы,

пока целуем их мы.

Терзает сердце голод.

И Гамлет зря ль заколот…

Но пьеска "Мышеловка"

состряпана им ловко.

Шекспир обрёк Лаэрта

вонзить клинок в поэта.

А нет бы, по листочку

всё сжечь, – поставить точку.

Почтения к поэту

нет в мире. За монетку

корысть скупает души

в столицах и в глуши.

Корёжит от вращения

земной шар. Отвращения

не скрыть к векам и людям.

Плесни, Гораций… Будем!..

***

Когда во мне покоя нет ни капли,

беру билет, – лечу к волнам, на Капри.

И всласть вдыхаю взвесь солёных брызг,

хмелея вдрызг.

И в зной брожу среди душистых пиний

и наслаждаюсь благородством линий

прибрежных скал и зеленью холмов

вдали без слов.

Но надо возвращаться к непогодам –

в края, где снег в любое время года

грозит ниспасть, чернея в струпьях гари.

До встречи, Капри!..

Иным несите, ласковые волны,

свой сонный плеск, покойной власти полны.

Иной взор ублажайте безмятежно,

до боли нежно.

***

Нашлась дыра в кармане левом.

А в правом, целом, – ни гроша.

Звезда взошла над Вифлеемом,

а надо мною – не взошла.

Напеть на тростниковой флейте

мотив бесхитростный, но свой.

Лик, что мелькнул в кабриолете,

уводит взоры за собой.

Садится солнце. Пир горой.

Пылают щёчки и камины.

Фортепианною игрой

сражают наповал фемины.

Явить при всех французский шарм.

И приложиться к нежной ручке.

Затем бильярд, – поклон шарам…

Пусть за окном пёс жмётся к жучке.

В тумане римские холмы.

Мне снятся русские просторы.

Стекались в Вифлеем волхвы

сквозь все дорожные заторы.

Поторопиться просит миг.

Кто не устал от этой гонки…

Я в ней, сбиваясь с ног, постиг:

Бог мудр, – не зря молчит в сторонке.

С рассветом птичьи трели звонки.

Глаза фемины так невинны…

Движения изящны, тонки

и жаждут кисти и холстины.

Напрасно истиной горим мы…

Предаться всласть фривольной лени

среди развалин в Вечном Риме.

Но сердце – в Вечном Вифлееме.

Волхвы, бесспорно, были в теме

неотвратимого исхода.

Но мне ли преклонять колени, –

молить о чём-то просинь свода…

Кто верует, – себя беспечно

вверяет небесам без цели.

Молить о чём-то – бессердечно

и значит усомниться в вере.

И вправду ль Время скоротечно, –

быть может, нет его и вовсе…

Фемина в платье подвенечном

ждёт счастья, но за дверью – осень.

Картины меркнут в слое пыли.

В грозу к берёзе лезет кедр.

Взор замер. И слова остыли

на онемевшем языке.

***

Влюблённых манят в тень аллеи парка.

С Лауры взоры не сводил Петрарка.

И Данте – все в любви не без греха –

стан Беатриче воспевал в стихах.

Дрянной пьянчужка, служка эпатажа,

выказывал в картинах Караваджо

трагедии, терзающие граждан,

с отважной дерзостью… И был за то наказан.

Изящный обольститель, Казанова

лез в будуары к дамам сквозь засовы.

И, темперамент усмирив горячий,

в ночь сочинял "Декамерон" Боккаччо.

Шумели ветры. Грозы всласть сверкали.

Страдал над станом скрипки Страдивари.

И восхищал искусством Апеннины

и струны рвал в безумстве Паганини.

И подавали в соусе форель

на стол, где пировал сам Рафаэль.

Ему прислуживали нимфы в теле,

сошедшие с полотен Боттичелли.

И за одним столом держали спичи

в эпохи разные Гораций и Да Винчи,

Катулл, Проперций, Медичи семья,

Овидий, Микеланджело, сам я.

***

Источены чувства напрочь. Чествую утончённость

чего-то, что нимб иль обруч… Гудбай, учёность!..

На стены посмертно лезут немые тени.

Пушкин. Некрасов. Бунин. Маркс. Энгельс. Ленин.

Кувшин возжелал вина. И манит отбитой ручкой.

У Джека болит спина. Случался с залётной сучкой.

Пьянит без вина весна. Её не запостить в сети.

На сердце лежит вина. Безвинным страсть всласть не светит.

Ручьями сойдут снега. Ты сам – ледяная глыба.

Встал месяц – блестит серьга. Бесстрастный отсвет улыбок

скользит по усталым лицам. Галдят в смартфоны

Джульетта, Тибальт, Ромео, март и вороны.

***

Когорты в боях поредели.

Прожить невозможно без риска.

Мгновения прут на пределе.

Стишки – это к Богу записка.

Как искренни были порывы…

Дымятся в пожарах руины.

Когорты бросают в прорывы:

кровавый пот – будто рубины.

Зарубины века незримы.

Печальные очи незрячи.

Вновь варвары жгут в центре Рима

анналы – никто их не прячет

за пазухой: там одни камни.

Казалось, победа так близко!..

Лишь вдовы остались от армий.

Стишки мои – к Богу записка.

Copyright © 2023 Степанов С.