ЛИЛЬКА

У моей толстенькой, грудастой кумы родилась толстенькая, пока не грудастая, дочка, хорошенькая, как большинство младенцев в первые годы жизни. Кума Лилька, как только её необъятное вымя перестало давать молоко, вернулась к обычному образу жизни. Не просто вернулась, а принялась наверстывать упущенное — с удесятеренными усилиями пить, курить, шляться. Привычки сложились в пору незрелой юности, когда Лилька училась в железнодорожном техникуме на мастера, ходила практиканткой в желтом жилете путейца по шпалам, пытаясь поднять изящной, пухлой ручкой увесистый молоток. Дюжие дорожницы дружно, не зло ржали над её потугами и с привычном матом протягивали стакан портвейна да сигаретку на закуску. Однокурсники, как будущие железнодорожники, блюли традиции, приобщались с младых ногтей — в перерывах между редко посещаемыми лекциями наливали, закусывали, перекуривали.

Лилька была девицей не только общительной, но и любознательной, и вскоре дружеская студенческая программа ей наскучила. Она стала бегать по вечерам к алтарю искусства — Дом культуры железнодорожников, в Народный театр драмы. Там, хоть кроме мата и употребляли слова из разных хороших советских пьес, но стакан и сигаретку протягивали с завидным постоянством. Театр был старый, с традициями, прибивались к нему ребята из умненьких, интеллигентных, даже способных. Лилька «опылилась», влилась в коллектив, хоть интеллектом и талантами не блистала, но была «рубаха парень», «свой в доску» человек, любой компании необходимый.

Да, не только «свой брат – железнодорожник» приложил руку к наливаемым Лильке стаканам. После окончания техникума стало ясно, что никакими силами молодого мастера, вернее мастершу, к дорожным костылям не подтащить и родственники как-то отмазали её от распределения по специальности, пристроили на машиностроительный завод, в отдел к итээровцам. Конечно, ничего инженерно-технического делать Лилька не могла, но сбегать в магазин, накрыть на стол, поддержать компанию, умела вполне профессионально. Во времена повального советского пьянства повод для застолья находился всегда и везде. И трудилась бы среди технарей «свой парень» Лилька долго, но душа у неё простора требовала, а завод, требовал порядка. И ушла она в свободное плаванье. Но тунеядство в те времена каралось законом, потому приходилось где-то секретарствовать.

Свободная богема, отравившая молодой организм, влекла к себе неодолимо, и по вечерам она шастала в драмкружок, где пользовалась всем его ассортиментом, как раньше в народном театре. Ей бы самое время выскочить замуж или потерять невинность, но тут случился полный стопор. Девушка она была хоть и плотненькая, но хорошенькая, этакая пышечка с приятными формами и о тех порах еще не так сильно материлась, курила и пила. Сильно, конечно, но в пределах общей нормы. Только мужчины, странным образом, напрочь не воспринимали её иначе, как «свой в доску парень». Потрепаться, перекурить, выпить, душу излить — не больше. Она этим даже гордилась поначалу. Было пару платонических романов, больше с Лилькиной стороны и в её воображении, которые ничем не кончились, рассосались. Зато работу, наконец, нашла себе по душе — культорганизатором. Даже второй техникум окончила заочно, теперь уже по призванию. «Кульком» оказалась одержимым, для специальности массовика - затейника хватало ее ума, творческого потенциала, способностей. И драмкружки даром не прошли.

Свобода, любимое дело и бесконечные посиделки. В конце концов, после одной из затянувшихся попоек потеряла перезрелая девушка невинность самым прозаическим образом — ночью, в городском парке, на скамейке, с водителем из её организации. Обычный мужик, женатый, сильно пьющий, не вспомнивший наутро о том, что случилось. Попереживала немножко и стала жить, как жила. Захаживала в гости к замужним подругам «кулёчницам», прокуривая до сизости их кухни, но в маленьких квартирках за стеной уже были малыши и недовольные ночной посетительницей мужья. Оставалась бывшая сокурсница — железнодорожница. Та была замужем, по иронии судьбы, за водителем. В молодости пировали вместе, теперь водитель работал, а однокурсница нянчила дочку, с удовольствием запивая вместе с Лилькой портвешком нелегкую материнскую долю.

Громадная Лилькина мамаша — Ивановна — спала и видела, как выдать дочку замуж. Не выполненная программа отравляла её жизнь: вырастили, выучили, трудоустроили, а замуж никак не выходил. Родители старались одеть её получше, что по тем временам было непросто, потакали во всем, главное, «не замечали» ни пьянства, ни курения. Иногда, для порядка, Ивановна спрашивала строгим голосом, не курит ли великовозрастная доча и, удовлетворенная отрицательным ответом, отставала. В каждом, заглянувшем в дом коллеге или знакомом видела бедняжка потенциального зятя и мела вокруг лисьим хвостом, споро накрывая на стол, если удавалось усадить гостя.

Тут и появился у Лильки на работе, на должности «прислуга за все», паренек Петюня. Маленький, пухленький, особенно в области подрастающего животика, с хитренькими поросячьими глазками за толстыми линзами очков. Деньги любил больше, чем работать, направляя свои небогатые умственные способности на их извлечение любым нетрудоемким способом. Сошлись, конечно, на почве попоек. Раз-другой. И маленький Петюня стал к Лильке прилипать. Сначала он просто хотел провести привычно время: вино, консервы, женщины, потом из упёртости (Лилька ему не давала, так она никому не давала, а он не знал) стал программу повторять, стремясь, во что бы то ни стало, выполнить третий номер — «женщины». В амбициях они были схожи. Она считала себя достойной лучшего — умного и красивого, он же «гусениц» презирал, мнил себя как раз тем самым — «умным и красивым». В конце — концов, поженились.

При большом сходстве интересов: пить, курить, посидельничать ночь напролет, они отличались в нескольких вещах. Лилька пахала, как лошадь, на первых порах из интереса, позже — из необходимости, постоянно модифицируя всякие культмассовые «поигрушки». Петюня работал, когда невозможно было отвертеться или припирала голодуха. Опыленная театральным опытом Лилька, что-то могла придумать сама, муж только исполнить. Хотя, насчет скоммуниздить у него соображалка работала не хуже жениной. Главное же отличие состояло в том, что Лилька была преданным другом, у Пети же орган, отвечающий за это чувство, отсутствовал. Хотя, видимость создавал эффектно. Потом…

Потом, после нескольких неудачных попыток, кума забеременела. Нерегулярно используемые, отмороженные на уличных представлениях и пьяных прогулках, причиндалы удовольствия и деторождения долго не соглашались носить дитя, но, все же, «свой парень» была беззлобным человеком, а Господь милостив. Может, шанс давал. Как только Лиля поняла, что беременна окончательно, пить и курить бросила. «Одомашненные» подруги толковали, что у неё шикарная возможность избавиться от вредных привычек, но Лилька эмоционально живописала сон, в котором она смачно затягивается, вдыхая блаженно запах дыма, и подводила итог: «Как только можно станет, сразу засмолю». Что и не преминула исполнить, едва перестала кормить малышку грудью. С цепи сорвалась пленница материнства. Курила на ледяном балконе, не страшась мастопатии, уходила гулять с бывшей однокурсницей (тоже немолодой, попивающей мамкой) и забывала коляску с девочкой, неизвестно где, выходила в магазин за молоком утром и возвращалась ночью или на другой день. Бедная Ивановна! Мало того, что она презирала зятя, как недостойного её принцессы, так еще и оказалась одна с младенцем на руках — муж к тому времени умер, а Петюня проявлял отцовские чувства только в пьяных излияниях. Симпатичная, сообразительная девчушка стала бабушкиной дочкой. А когда подросла, боролась с родительским пьянством не по-детски отважно. Топала ногами, кричала им: «Не пейте!». Выбегала на балкон с воплем: «Спасите, люди! Папа с мамой пьют и бьют меня!». Лилька возмущалась. Не думаю, что она её обижала, хотя Петюня мог. Просто, девочка так протестовала. Супруги стали пить на пару, теперь им никто не был нужен, со временем они превратились в прекрасных собутыльников и еще не перешли к агрессивной стадии алкоголизма, пили круглые сутки, пока не кончались деньги. Ехали на халтурку, работали они теперь вместе, Лилька тамадой, он звукооператором, получали гонорар и все сначала. Девочке нужно было на прививки, в детский сад, да мало, что нужно ребенку. Стареющая, больная Ивановна не справлялась.

Факт общеизвестный — иногда у пьющих родителей вырастают умные, добрые, целеустремлённые дети. Моя крестница всегда очень хорошо училась, хотя никто не следил и не принуждал. Переболев балконным сопротивлением, заботилась о пьяных родственниках, как о детях. Все ценное, что было в матери, развилось в ней и дало лучшие плоды, благодаря старенькой, малограмотной бабушке и её собственным усилиям. Ивановна дала зарок вырастить внучку до восемнадцати лет и умерла ровно через полгода после её совершеннолетия. Девушка училась в университете, и Лилька старалась, как могла. Но тело не могло — мозг не выдержал долгих лет жестокого обращения, случился сначала инсульт, потом множественные кисты головного мозга. Сердце после стольких лет курения работало того хуже. Она потеряла способность читать и писать, пострадали память и речь. Крестнице пришлось перевестись на заочное. Петя, ставший похожим на китайского болванчика (любимая поза «лотос», пузырь животика, заплывшие глазки, пьяное кивание), срочно «заболел» длительным кашлем и «не мог» работать даже сторожем. Дочка научилась тамадить. Мать одевалась и шла к старым заказчикам, стояла куклой, а дочь вела свадьбы. Ещё раз дали шанс — отпустило, восстановилась речь, память, хоть и не окончательно. Вы уже догадались, она снова начала пить, а курить и не бросала. Здоровье Петюни тоже давало реальные сбои, и когда он не мог пить, ругал алкоголичку жену.

Симпатичная, крепкая и, теперь уже, грудастая выросла девочка у моей толстенькой кумы. Она совсем не пьет, не курит, верная подруга девчонкам и «свой парень» для ребят. Окончила университет, работает тамадой, не замужем, живет с родителями.

Годика в три — четыре крестница рассказывала мне сказку в бабушкиных выражениях, с её же интонацией: «Лёля, хочешь, я расскажу тебе сказку? Идет Иван-царевич по лесу, а в лесу тёмно-тёмно…»

2015 г.

ГУРИЙ

Мой дед был младше меня на девять дней. Я родилась первого числа львиного месяца августа, а он десятого. Поэтому, он хоть и считался главой прайда, старшинство получалось моё. Дедушка приходился братом своей жене Дарье Григорьевне — тоже был Григорьевич. Имел Райское происхождение — звался Гурий. Из любимых сказок мне было известно, что Гурии живут в Райских кущах и поскольку они все особы женского пола, получалось, дедушка у них главный. Когда племянница называла его коротко «дядя Гутя», сразу же получала от внучатой Гурии выговор.

Потрясением стала встреча с женщиной — Гурией, тёткиной соседкой, оказавшейся на поверку Бабой Ягой, сидевшей в валенках при тридцатиградусной жаре на завалинке своей развалюхи. Наличие у старухи черной курицы убедило в её ведьмачестве и оправдало отсутствие у избушки ног. Сперла их шустрая квохчущая шельма! Оправившись от испуга, признавать старуху Гурией я категорически отказалась.

Гурий Григорьевич — «белый» брат «красного» командира. Первое надолго определило его на земляные работы, второе спасло жизнь.

Главное! Ни у кого не было такого красивого стеклянного глаза, как у деда. Впрочем, дедом его назвать было трудно, даже в пору моей юности. Когда в воскресный день мы совершали ритуальное шествие по «нашему» маршруту, все незнакомые принимали его за моего отца. Григорьевич в синем габардиновом костюме, голубой рубашке с распахнутым воротом, высокий, благоухающий воскресным одеколоном, ведет за руку маленькую девочку кукольной внешности и размеров. Дюймовочка состоит в основном из пышного платьица, полыхающего алыми маками, и красного банта. Дедушка го-о-ордый! Я первая и единственная, пока, внучка, он сам дал мне необычное, звучное имя, каждый выходной гуляет с ребёнком, как молодой папаша. Мы идем по родной улице Горького к знакомому магазину, покупаем две шоколадки «Аленка». Большая пойдет на угощение домашним, а маленькая, размером с ладошку, принадлежит только мне. Фантики со сказочной Аленкой аккуратненько укладывались в жестяную, раскрашенную коробку. Дальше в маршруте место тайное, запрещенное бабушкой страшным заклинанием: «Близко с ребенком не подходить», — уличная пивная. Одноногий стол гораздо выше меня, на уровне глаз только металлические крючки для авосек да дедовы синие брюки и начищенные ботинки. Вокруг дядьки, сдувая пену, пьют пиво, жуют рыбку, блаженно покуривают. Что делает дед мне из-под стола не видно, поэтому на бабушкин вопрос, пил ли он пиво, с чистой совестью отвечаю: «Не знаю». Хотя она и так унюхает «всего одну кружку».

Возможно, профессия наложила отпечаток на дедовский характер, но только утаить выпитую рюмочку дедушка не мог от бабушки никогда, и не только по причине запаха. «Купил разговор!» — немедленно раскрывала она его тайну. «Купи разговору — поговоришь», — советовала язвительно золовке, комментируя её неудачные попытки душевно побеседовать с братом. Но в трудные жизненные моменты именно дедушка говорил, где нужно и кому нужно, веское мужское слово, защищая интересы семьи.

На работе и дома проводил он в одиночестве целые дни в мастерской, напевая за работой. Радио в столярке никогда не было. Чистота, запах дерева, кружева стружек. Вся мебель в дедовском доме сделана его руками. Точеные ноги с фигурой восточной красавицы под огромным, круглым обеденным столом, рюмочки балясин на «последнем этаже» буфета, матовый блеск лака на дверцах шкафа, кожаный корабль дивана, с резной спинкой вместо классической полочки для слоников. «Столяр краснодеревщик» называлась уважительно его профессия, ныне убитая высокотехнологичным ширпотребом.

Пел редко. Играл на гитаре, на балалайке охотнее, но, если случалось ему петь, все замирали. Густой, мощный голос выдавал натуру волевую, чувственную. «Ревела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали, и беспрерывно дождь шумел, и вихри в дебрях бушевали» — песня об атамане Ермаке воспринималась бабушкой, как протест всему мироустройству в целом и семейному в частности, она немедленно начинала шикать, что, мол, надо меру знать, пора чай разливать. Бдительность проявлялась уже на подступах к бунту. «Сижу за решеткой в темнице сырой, вскормленный в неволе орел молодой!» — низко, прочувствованно запевал дед. Обычно жена старалась пресечь митинг и перевести мятежника в безопасное русло: «Ой, папка, не надо о грустном, давай твою любимую». Иногда получалось, и «папка» начинал нашу с ним любимую: «Забота наша такая, работа наша простая… И снег, и ветер, и звёзд ночной полет…». Довольно долго я пыталась понять, что такое «извёст ночной полет», придумывая разные варианты, вместо того чтобы спросить, кто он, таинственный «извёст», делавший загадочной дедовскую песню.

Никогда не слышала, чтобы предки ссорились, просто появлялось какое-то напряжение - бабушкина непривычная молчаливость, дед же всегда был немногословен. Но на семейный уклад размолвки не влияли ни в коем случае. Каждое воскресенье дедушка становился бабушкой. Она не вставала с постели ни свет ни заря, не проводила время до обеда на кухне. Дед надевал коротковатый ему фартук и гремел отчаянно кастрюлями и противнями. В результате «погрома» на круглом, накрытом воскресной скатертью столе, появлялись его коронные блюда: холодец с хреном, рыбный пирог, куриная лапша. Меню страдало одним недостатком — перебором специй: соли и черного перца. Я мужественно — солидарно съедала все, сводя на нет бабушкину критику.

Стирка и глажка. Сам процесс я обычно не заставала, но дискуссии о его результатах слушала в течение всей следующей недели. Бабушкиной патологией домоводства я страдала лет до тридцати пяти. Стирать, полоскать на два - три раза, отбеливать, крахмалить, подсинивать, утюжить каждую складку строго определенным образом до идеального результата, долго переживая досадные промахи. Однажды, когда Григорьевич был в командировке, помочь вызвалась его племянница, о чем сильно пожалела. Безнадежно «испорченное» бельё Гурий вынужден был по возвращении перестирать и перегладить заново. Стиральные машины появились не очень давно, их результат облегчения физического труда некоторое время рассматривался бабушкой критически, до момента выведения собственной технологии машинной стирки. Тут надо уточнить одну деталь. Довольно молодой еще женщиной бабушка перенесла инсульт и до конца своих дней самостоятельно передвигалась только по дому, с помощью трости, переставляемых табуретов и множества ручек, закрепленных на косяках. При этом много лет идеально вела хозяйство большой семьи. Но сейчас речь о дедушке. У них с бабулей была настоящая семья. Мои родители не смогли повторить и части успеха их тандема. Разве что, дядя немножко приблизился к родительским пережиткам успешного домостроя. Построить дом, добыть продукты, наладить быт — кладовую, погреб, теплый туалет в доме (в те давние времена!), добыть новинки чудо - техники, как только они поступили в продажу (телевизор, радиола, стиральная машина, холодильник, увлажнитель воздуха — в 60-е годы, черт побери!), к Новогодним праздникам перебелить весь дом и украсить потолки нежно голубыми облаками, а стены модным «накатом» под обои (можно переделать, если жене не понравится), не забыть шампанское…

Долго берегли меня от взрослой жизни, храня семейные тайны. Думаю, это к лучшему, иначе человек лишается незамутненной радости беззаботного детства. Но взросление приходит неумолимо и превращает Деда Мороза в ряженого дядьку с оплаченными подарками. Уже в отроческом, или даже юношеском, возрасте, мне стала очевидной бабушкина ревность, а чуть позже понятна её причина. Впервые она поделилась со мной, как со взрослой, лет в четырнадцать, хотя, наверное, поспешила, а может, я была недоразвитая, но смысл произошедшего уловила не сразу. Сосед - большой начальник Петр Иванович, был на службе, а его супруга — сдобная, изнеженная Людмила Иннокентьевна (за глаза — Людочка), попросила дедушку помочь открыть заклинившую раму. Не было его, со слов бабушки, подозрительно долго, и она пошла к соседям. В дальнейшем эмоциональном словоизлиянии живописалась вся гнусность преступного деяния - созерцание соседкиного шикарного неглиже (пеньюара). Вместо того, чтобы покинуть бесстыдницу, возлежащую в соблазнительной позе на диване, дед продолжал ковыряться с окном. Понятливая подруга разъяснила мне, что раз не уходил — значит, возжелал, изменник! Бабушка-то все экивоками изъяснялась. И уж совсем взрослой я узнала от мамы, что, построив после войны дом, дед ушел к другой женщине, по причине внезапной страстной любви. Бабушка осталась с параличом на нервной почве и двумя маленькими детьми. Дед одумался, хотел вернуться, но куда там, гордость, ревность, обида за предательство не только не отпускали много лет, но и подняли на ноги эту железную женщину. Она согласилась принять мужа только на свадьбе старшего сына, моего отца, и разрешила остаться. Супруги пережили вместе «любовь» родины к ним, деклассированным элементам, страшную войну, голод, дедову дизентерию, общую цингу, бабушкину «куриную слепоту», тяжелую стройку под ссуду! Я никогда не слышала упреков и ссор, но дедовское молчание в ответ на любую бабушкину «правоту» стало мне понятным только после «взросления правдой».

Однажды бабушка еще раз пожаловалась мне на деда, обвинив его в оскорблении, долго не соглашаясь сказать «страшное», очень обидное ругательство. Через несколько лет я все же допытала её, слово оказалось «падлюкой». Вообще, мне неинтересно было жаловаться на деда, я совершенно искренне не верила и не понимала, что к чему. Кроме того, всегда становилась на его защиту, как и он на мою. Я прощала ему не только прегрешения против бабушки, но и по отношению к себе. Раз в месяц проводил он генеральную уборку и тогда, «кто не спрятался, я не виноват». Все, что не там лежало, не являлось вещами их дома, безжалостно отправлялось в мусорку. Жертвами «генералки» стали две пары моих моднейших перчаток, на его же деньги купленных, регулярно забываемых на полке в прихожей. Перчаток было жаль, но как только бабушка начала дедулю распекать, я немедленно перевела все в шутку. На третью пару мне, разумеется, выдали.

Мой сдержанный, молчаливый дед скучал обо мне всегда, а я, подрастая, все реже успевала забегать к старикам. Помню, как он приходил к нам и сидел с мамой на кухне за рюмочкой, говорил свой душевный, «купленный» разговор, потом мы провожали его до такси.

Львы болеют редко, но метко. В нашем прайде всё случилось неожиданно и судьбоносно. Я лежала в больнице, мучаясь страшными болями, борясь с опасной болезнью. Однажды ночью очень уж расшумелись в коридоре, и бессонная я пошла посмотреть, кого там привезли. У деда был постинсультный шок. Он кричал, вскакивал, падал с кровати, ничего не соображал, меня не узнал. У меня тоже был шок. Я не могла поверить, что это с ним, что это он, но не кричала, тихонько плакала в туалете. За ним ухаживали сначала дядя, потом отец. Я пришла в родной дом, непривычно пахнущий лекарствами, болезнью, страхом. Говорили, дед никого не узнает. Вывезли на коляске. Он узнал и заплакал, пытаясь выговорить моё имя. Я держала его за руку и слезы размывали родные черты, так и не утратившие благородной породы.

День, когда он ушел, был страшным. Я думала, что самое жуткое уже пережила на бабушкиных похоронах, ошибалась. Отец спустился в дедовскую мастерскую и сидел, тупо глядя на осиротевшие инструменты. В свое время папа именно там умрет — судьба! Хуже стало на кладбище. Невыносимая боль, будто меня по живому распилили надвое и закопали нижнюю половину в сырой яме вместе с дедом. Не было больше ног, опоры, половины души. И еще — пустые отцовские глаза!

Он ушел, оставив меня без защиты и любви, дедушка с небесным именем Гурий, нарекший меня вдохновительницей, наделивший львиной породой, дедушка, который был младше меня на девять дней.

2015 г.

КУПИТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ КНИГУ

КУПИТЬ АУДИОКНИГУ