О КНИГЕ

О любви и ненависти, жизни и смерти, об умных и не очень. Смешно и грустно, по-доброму и язвительно. А в целом — жизнь, скучная и обыденная до тех пор, пока мы не посмотрим на неё глазами писателя. И она пройдет снова через сердце, и вздохнет читатель: «Слава богу… вынужден жить!»

МНЕНИЕ ЧИТАТЕЛЯ

Жизнетворчество

Название заинтриговало и иллюстрация на обложке. У автора, как всегда, очень продуманно подобраны и расположены рассказы в книге. Постепенно смысл, заключенный в названии раскрывается. Для чего, зачем мы живем? Есть ли в нас жизнетворчество, желание жить, или просто вынуждены, потому что родили нас.

ИЗЫДИ

Осень. Птицы летели на юг. Впрочем, когда они по весне тянулись к «милому Северу», «психи» все равно слетались к Левачеву. Левачев был психиатром. Как и его больные, он не только все знал о сезонном обострении, но и с тоской предчувствовал его.

— Черт! Достоевщина какая-то! Просто, как Смердяков, знаю, что у меня завтра будет припадок или «я кого-нибудь зарежу под осенний свист». Ладно, хоть сегодня обошлось.

Но, не обошлось.

В дверь постучали и просительным тоном осведомились:

— Можно, доктор?

— Нельзя, — пошутил эскулап и тут же пожалел о содеянном.

Медсестра была на больничном, пришлось самому вставать, идти к двери и подманивать пациентку. Высокая, плоская тетка, похожая на старую, тощую курицу, жалась к стене.

«Пару часов варить придется и то, только на бульон сгодится, мясо жесткое», — снова пошутил врач, но уже про себя. Вслух же «докторским голосом» позвал: «Заходите, Иванова. Что же вы, забыли меня совсем, а обещали наведываться. Вот и верь после этого дамам», — закончил он фальшиво-игривым тоном.

Иванова пыталась спрятать за маловатым для этих целей стулом свою громоздкую «этажерку».

— Присаживайтесь, присаживайтесь, что вы, как неродная, — не удержался от ерничанья доктор.

И тут же подумал: «Что это я? Еще начало осени, а меня уже несет».

Больная, наконец, умостилась на стуле, как на насесте, и молча уставилась в пол. «Если бы весна, она б рассказывала, как её Пасхальный ангел наставляет нас грешных спасать, но сейчас осень, значит нечистый, мерзавец, на всякие пакости подбивает», — пронеслось в голове у Левачева, озвучил же он только:

— Ну, что, Марь Иванна, «ложиться» пришли?

«Ложиться» звучало, как «сдаться добровольно», но Иванна, хоть и пришла сама, так просто капитулировать не хотела.

— Может, таблетки?

— Можно и таблетки, — уступчиво покивал врач, — вы же еще огонь из ведра не заливали, половником в таз не стучали?

Иванова согласно закивала:

— Нет, Андрей Ефимович, они на этот раз не особенно безобразят. Только газ через розетку пускают от соседей. Опасаюсь — те не знают ничего, подселятся еще к кому из них, сущности мерзкие.

— Есть план спасения? — коварно спросил врач.

— Есть! — импульсивно выдала Иванова. Нужно только, чтобы Сваричевы, соседи, то есть, выехали на трое суток, и курить в их квартире ладан «чистому» человеку, да молитвы читать. А их самих водой святой окропить и тоже «отчитать».

— Сваричевы, стало быть, согласны?

— Нет! — удрученно прошептала Иванна. Но тут же заговорила громко, брызгая слюной. — Не понимают они! Не понимают, какая опасность им грозит. Темные их морочат, а, может, подселился уже к кому из них нечистый, надо спасать их!..

— Значит, добровольно спасаться не хотят?

— Не хотят, — снова поутихла больная, — Сваричева сказала, что, если только возле двери своей меня увидит, сразу к вам сдаст.

— И вы решили сдаться сами, — обрадовался Левачев.

— Нет, доктор, вы мне таблетки, а я…

— А вы таблетки принимать не будете, смотреть за вами некому, дочка ваша в отъезде. Спасать станете, после к нам приедете. Голубушка, не могу я вам таблетки, зачем доводить до обострения. Ложитесь, побудьте у нас недельку-другую, тут и дочь ваша вернется, и «они» ближе к зиме перекочуют, куда подальше, от вас и от Сваричевых.

Иванна затосковала. Весь её блестящий план развалился в прах. Так хорошо все продумала. Спокойно Левачеву все разложить, получить рецепт и тихонько соседей через ту же розетку ладаном обкуривать, уже и трубку склеила, чтобы дым точненько в дырочки направлять. Не вышло. Может, и к Ефимычу уже «подселились», озарило её. Она подозрительно посмотрела на доктора. Опытный врач придавил кнопочку на столешнице и сказал успокаивающе:

— Ну-ну, Марь Иванна, мы с вами, голубушка, много лет знакомы. Вы меня знаете, я - кремень, они ко мне и не сунутся. И вам у нас спокойней будет, мы вас «прикроем», Батюшка, опять же, приходит по четвергам.

Иванова кинулась было к двери, но крепкие парни в белых халатах были начеку, и она сникла, поплелась покорно между ними по полутемному коридору, шепча молитву.

Доктор позвонил в отделение, попросил пристроить Марь Иванну, пообещав «историю» заполнить. Полистал задумчиво карточку: «Да, сдала Ивановна, а когда её привезли в девяносто восьмом, четыре человека не могли справиться».

Бывшая буйная Ивановна сидела тихо на кровати и рассматривала больничные тапочки. Пришла знакомая медсестра, захлопотала вокруг:

— Что ж вы, Мария Ивановна, не ложитесь? Тапочки великоваты? Ничего, я Митривне скажу, она вам другие подберет. Располагайтесь, я вам укольчик сделаю, отдохнете, потом поужинаете.

Иванна легла, покорно стянула штаны с одной ягодицы, получила свою дозу и через некоторое время уснула, в первый раз за всю неделю, спокойно. И дело было не в уколе, а в твердой уверенности, что «темные» сюда не сунутся. Последние дни они не только травили её через розетку, но и пугали во сне страшными, вопящими харями, тянулись костлявыми руками. Спасала только молитва и ладанка, зажатая в кулаке.

Марии еще не было и шестидесяти, но душевные страдания и лечения от них сделали её сухой, желтой, жилистой, старообразной. Серые волосы висели соломой, ногти на руках и ногах, одинаково жесткие и пористые, слоились, вены на тощих конечностях заметно выпирали под пергаментом пятнистой кожи.

Снился ей на больничной койке светлый, неожиданно радостный сон. Будто она молодая, лет тридцати пяти, красивая, причипуренная, в любимом платье в красный горох, идет плавной, даже завлекающей походкой, а мужчины на неё оборачиваются, но она делает вид, что вовсе не замечает их одобрительных взглядов. Легкость в теле необычайная, вот-вот взлетит. И она полетела, и оказалась перед окошечком в кассу кинотеатра. Купила билет, впорхнула в зал. Место у нее в первом ряду, люди кругом нарядные да приветливые. Вдруг свет в зале погас, а на освещенную сцену вышел ОН, мужчина жгучей красоты и притягательности невероятной. И прямо ей в глаза смотрит, только ей одной.

— Я, Мария, пришел тебя спасти!

Мария вся к нему потянулась.

— От кого же вы меня спасать будете?

— А вот, от них.

Оглянулась, из углов, от дверей таращились «темные». Охнула, иглой пронзило мозг:

— Как же так? Они сюда не могут! Ефимыч обещал!

— Не могут! Я их не пущу. Прикрою, отгорожу, отведу от вас.

Маша посмотрела на других зрителей, они уже не были веселыми и приветливыми, с пустыми, отрешенными лицами раскачивались, махали руками, вращали головами, мычали что-то нечленораздельное.

— Видишь, к некоторым «Они» уже подселились, а я прогоню их прочь. Прочь! Прочь! — закричал спасатель.

Но лицо его изменилось до неузнаваемости. Стал он похож на колдуна из Ровеньков, к которому ездила Маша на изгнание сущностей — подселенцев в девяносто девятом. Тоже кричал: «Прочь, прочь!», а Мария и еще несколько «одержимых» катались по полу, корчились и кричали жуткими, утробными голосами. Как и тогда, провалилась она в темноту и некоторое время никаких спасителей не видела. Но сон оказался длинным и снова возник человек, теперь женщина, низким голосом читающая на непонятном языке молитву или заговор, выговаривая ясно только одно слово: «Изыди!». Маша, слабая не то после экзорцизма, не то от укола, хотела сказать, что из неё уже изгнали всех, кого можно, но язык не слушался. А низкоголосая не унималась, к ней присоединились еще голоса и лица, окружили и хором требовали, чтобы сущности покинули безвольное Марусино тело. Лица слились в мелькание, уже нельзя было разобрать мужчины, женщины или «они» кружат над жалким комком плоти. Страдалица закричала, наконец, и от крика чернота покрылась трещинами, в них стал пробиваться свет, заливая все кругом. Голос Андрея Ефимовича ласково уговаривал:

— Все в порядке, голубушка, все хорошо!

Больная открыла глаза. Доктор склонился над ней, прикоснулся ко лбу.

— Вот и славно. Никто вас тут не обидит, я же вам обещал.

Маша плакала, ухватив его руку.

— Сейчас покушаете, укольчик получите и славненько так отдохнете.

В ординаторской Левачев нашел нужный номер и сообщил, что Мария Ивановна у них, давая возможность её дочери спокойно закончить командировочные дела.

Иванова была когда-то женщиной видной, энергичной, работала технологом на пищевом производстве, ходила в любовницах у начальника цеха, жила хоть одиночкой с ребенком, но в достатке и уверенности в завтрашнем дне. Перестройка внезапно разрушила налаженную её жизнь. Отобрала все, что можно, оставив взамен страх, голод, неуверенность, гипертонию, да еще какие-то непонятные приступы удушья и головокружения.

Тогда-то и купила Маша на последние деньги «счастливый» билет на сеанс знаменитого экстрасенса, надела любимое платье в красный горох, сохранившееся с лучших времен, и отправилась лечиться от болезней и печалей. С этого дня её действительно больше никогда не волновали ни безработица, ни судьба дочери, ни гипертония. Оно бы и хорошо, но взамен ушедших тревог, поселилась в Марусе одна - всепоглощающая. Мария Ивановна стала ходить ко всем, каких только могла найти, экстрасенсам, целителям, гадалкам, астрологам с целью избавиться от темных сущностей, порчи, сглаза.

На первых порах Ивановна «сущности» не видела, но скоро научилась различать нечисть в темноте, чуть позже и днем, потом слышать их жуткие голоса, даже читать их поганые мысли. Одержимость изгнанием и лечением толкала женщину на невероятные поступки. Подобно наркоману она вынесла из дома все ценное, продала, деньги, конечно, отнесла колдунам. Кончилось тем, что не в состоянии заплатить «избавителям» за очередной сеанс, вынуждена была защищаться сама. Когда «темные» зажгли палас в её комнате, заливала огонь ведрами воды и стучала половником в эмалированный таз, чтобы их отпугнуть. В тот день и познакомились они с доктором Левачевым. Он поставил новый, модный диагноз — экстрасенсорная зависимость, и неутешительный старый - шизофрения.

Андрей Ефимович вздохнул, отложил историю болезни, выдвинул ящик стола, достал, ставшие притчей во языцех, заветный стакан и бутылку, глотнул, послушал разливающееся тепло и стал собираться домой. Осень.

2015 г.