ГУЛЯ, ЭТО ТЫ?

Великодержавный шовинизм не миновал меня, каюсь. Я гордилась, что у меня есть знакомые: стоматолог, гинеколог, маникюрша, парикмахер, милиционер и казах. А когда один приятель — казах — пошел на службу в милицию, была в полном восторге. Стыдно, теперь стыдно! Слава богу, давно уже стыдно. Жили мы так. Даже моя детдомовская мама, гордилась снисхождением до дружбы с казахами.

Я зашла в редакцию областной, разумеется, с Ленинским титулом, газеты по делу. Оказалось, у соседей, в одноименном издании на казахском языке, попойка «по поводу». Казах, правильностью тонких черт, больше похожий на перса с фрески, никак не вписывался в компанию, широкоскулых, низкорослых, узкоглазых соотечественников. Русская речь, явно из Алма-Атинского университета, тонкое чувство юмора, открытость, несвойственная вечно настороженным нацменам, обаяние, сексуальность — очевидный перебор. Я давно уже усвоила, что Восток, тем более Азия, дело не только тонкое, но и хитрое, лукавое, и к таким презентам относилась с осторожностью. Так что, поели, попили, разошлись.

Но судьба — злодейка. Понадобилась протекция в столице — Алма-Ате, и ребята снова свели с Жаркынбеком. Имени своему, светоутверждающему, он вполне соответствовал. И все друзья его, с которыми он меня свел, были продолжением лучистого этого парня. Стихами на разных языках он пенился, фонтанировал. Тонкий, легкий, лучился, искрил музыкой, смехом. Таскал меня за собой, как рюкзачок за спиной. Привез на Айтыс. Несколько мужиков поют под домбру, толпа хохочет, я чувствую себя полной дурой, Жорик заливается. Заметил, наконец, мое отмороженное лицо, стал переводить, на мой гогот начали оборачиваться. Приехали в столицу казахскую, в творческую командировку, он, нагло нарушая все традиционные устои, припер к дяде — замминистра чего-то. Умудрился так дело представить, что они еще и благодарны были за то, что я «снизошла». Выставочные залы, Дом архитекторов, киностудия, Медео, черт лысый и у черта на куличках — все со мной за плечами. Скорость невероятная. Утром замираем перед узорчатым чудом серебряных национальных украшений на какой-то выставке, после обеда уже в горах пьем кумыс вперемежку с водкой в сказочном, заснеженном саду, где огромные яблоки, забытые на деревьях, светятся китайскими фонариками.

Удивлял непрестанно. Но самое большое потрясение — его превращения. Захожу в редакцию, Жорик треплется без остановки, раскованный, жизнерадостный. Звонит телефон, он резво отвечает: «Да, редакция…». Пауза, и на глазах происходит трансформация. Мужчина уменьшается примерно на треть своего роста, от лица остается только штриховой набросок, но самое поразительное — это тусклый, чужой голос, озвучивший вполне невинную фразу: «Гуля, это ты?». Снова пауза, на том конце долго говорят что-то, не требующее ответа. К концу, неслышного присутствующим, монолога, Жора превращается в урюк. Без единого звука кладет трубку. Тишина, парень в прострации, я тоже. Наконец, очнувшись от наваждения, спрашиваю: «Жорик? Это что? Это кто?». «Это Гуля — жена», — безжизненным голосом шепчет он. Позже я наблюдала эту сцену много раз, но так и не смогла привыкнуть к чудодейственной перемене, происходившей с моим другом, после слов: «Гуля, это ты». Но еще больший шок я испытала, когда узрела Гулю во плоти.

Наглый Жорик, почитавший меня и представлявший всем, чуть ли не царицей Савской, мистическим образом внушил эту мысль всемогущей Гуле, и меня пригласили официально на новоселье в их новую квартиру. Посадили на почетное место, как важному гостю подали какую-то несъедобную часть от головы барана, не то ухо, не то глаз. Но я не суповым набором подавилась, обычаи уже на себе испытала неоднократно. Неизгладимое впечатление на меня произвела Гуля — маленькая, метр пятьдесят с небольшим, кривоногая, совершенно плоская, сухая, желтокожая казашка, с низко посаженной задницей и напряженно-оскаленным лицом. Мы с ним никогда о Гуле не говорили, но, находясь под впечатлением, я его спросила на другой день:

— Жорик! Ты зачем на ней женился?

— Для карьеры. Ты думала я идеальный? А я обычный казах. Казах за портфелем головой вниз в колодец прыгнет. У меня папа серьезный пост занимал, жуз у нас не кыпчакский какой, приличный. А умер отец, семеро нас осталось. Хоть родня помогала, нужно и самому было думать о себе, о матери, о братьях. Дядя (тот самый, министерский) сосватал «выгодную» невесту. Она родственница самого Карима (Сутюшева). — И закончил с улыбкой, — Ты еще мою тещу не видела.

— Лучше не надо, — поддержала я его невесёлую шутку.

С тех пор «Гуля, это ты?» стало понятной только нам двоим шуткой.

В начале Перестройки Жаркынбек уехал с семьёй к своим южным родственникам в столицу. Через некоторое время наш отзыв на пароль про Гулю сменился. «Нет, — отвечал он со смехом, — это Черный Бек — гроза министерств».

А случилось вот что. Дядя пристроил Жору в министерство, с возможностью карьерного роста, но оно вскоре было расформировано. Та же участь после его трудоустройства постигла еще парочку министерств. Четвёртое, продержалось чуть дольше других, вероятно, только потому, что Жорж съел в буфете сальмонеллезное яйцо и сорок дней провалялся в инфекционке, на карантине. Я уже стала опасаться страшной мести «черному вестнику», но он сам вовремя отменил демарши по угасающим управленческим конторам, найдя утешение и должность в энергетическом ведомстве.

А что же Гуля? Гуля оставалась самой собой, несмотря ни на какие катаклизмы. После окончания института и замужества, она нигде не работала. Ухаживала за детьми и контролировала, по мере возможности, мужа. Дети подрастали, муж становился все более неподконтрольным, и у Гули появилась новая страсть — домашние животные. Первый питомец — супер-породистый серебристый пудель — питался по специальному меню, по часам, наблюдался у лучшего алма-атинского ветеринара, но не вынес строгого режима — почил в бозе. Следующим терпельцем стал попугай какаду. Поначалу милый и болтливый, постепенно превратился в больного, сварливого негодяя, который ругался напропалую исключительно на казахском языке (Жорина школа), в самые неподходящие моменты, на самых неподходящих людей, видимо, не выдерживая Гулиной «заботы». Кстати, самой Гуле никакие диеты тоже не помогали. Из дощечки полтора метра на пятьдесят сантиметров она превратилась в бочонок с салом прежней высоты, но с гораздо большим диаметром, в обычную апу, похожую на пышный, но несъедобный баурсак.

А что же Светлый Бек? Бек законсервировался. Благодаря то ли водке с шурпой, то ли чудному иммунитету к абсурдной жизни, напастям исторических перемен, прессингу Гуль. И когда в телефонной трубке звучит пароль: «Гуля, это ты?» — с удовольствием отвечаю: «Нет, это — верная подруга лучезарного бека. Храни его Аллах!».

2016 г.

ПАРТИДУРЫ И ПАРТИДАМЫ

Если я не права, пусть старшие товарищи меня поправят.

Имидж этих дам был выкован в многолетней борьбе на идеологическом фронте за светлое наше будущее. Вылепленные под копирку, с незначительными отклонениями на телесные формы и цвет волос, как-то сами собой разделились они у меня на две категории: партидуры и партидамы.

Партидуры — эмоциональные, даже экзальтированные иногда, тетеньки, не наделенные от природы художественными талантами, но истово их страждущие, со всей дури стремились двигать искусство в массы. Они заведовали разными культурными отделами в партийно-исполнительных органах, отдельными культурными учреждениями, служили замами по идеологической работе, то бишь, политручками. Средними, в основном, мозгами, промытыми идеологической машиной, они конструировали всякие идейные мероприятия и даже иногда в творческом порыве их изобретали. Помню, одна предложила к первомайским праздникам «украсить» шикарные узоры чугунного забора центрально парка красными пятиметровыми бантами. Дискутировала активно, как на партсобрании. Никакие доводы про эстетику и перерасход средств не действовали. На замечание о похищении ночью несознательными пролетариями такой прорвы ситца, мигом нашла решение — охранять милиционерами. На что отчаявшийся директор парка сделал ей встречное предложение — заступить на пост самолично. Могла и заступить, если бы начальство поддержало и одобрило инициативу. «Чувство прекрасного» возбуждало их больше секса и водки. В «этих» вопросах, за редким исключением, дамы тоже были весьма сведущи. Но основные оргазмические ощущения все-таки получали от «деятельности». И когда флагов, транспарантов, портретов, шаров, бодрых песен казалось мало, и все они уже «были-были!», в мозговом кабинетном штурме, бессонными ночами, рождались дети, в специфических костюмах цветы подносящие, речевки гипер-бодрящие, марши и лозунги, как сказали бы сейчас, убойные.

Фасон их униформы, общий с партидамами, — жестко-деловой пиджак, с просоленными трудовым потом, сдобренными духами подмышками, блестящий на локтях, скромного кроя, темного цвета, юбка, целомудренно ниже колен, строго прямая. На праздник позволялся белый верх, темный низ. Легкая встрепанность пирамидальной прически, да небрежно накрашенные губы указывали на творческий характер личности и профессиональную принадлежность. Но главное отличие от партидам состояло в кайфе, получаемом посредством идеологической бодяги. Большинство из них на самом деле «перло» и «штырило» от самого процесса. Про важность идеологической работы, массовость и прочее, они ПОНИМАЛИ, а самозначимости, творческого самовыражения, признания, пусть со стороны начальства, — ХОТЕЛИ. Несмотря ни на что, неважно каким способом. Ограниченность, титаническое самолюбие, карьеризм, искренняя или вымышленная вера в «идею» делали их опасными, смешными, иногда, жалкими. Да, жалкими. Столько лет человеческой жизни, потраченной на весь этот карнавал, оплаченный, часто, не сложившейся женской судьбой. Одиночество, запиваемое водкой на банкетах, приправленное ворованным сексом наспех, принуждало сидеть до ночи в кабинете, выгоняло на службу в выходной. Чьи-то несостоявшиеся мамы, жены, учительницы свернули когда-то на прямую дорожку партийной работы, и никто из «старших товарищей» их не поправил.

Вы, может быть, подумали, что они глупыми были. Отнюдь. Дурость ведь не только в скудоумии заключается, но и в безрассудстве, в самодурстве. Глупых на ответственной работе не держали. Тут надо смекать быстро, что к чему, и нос по ветру держать. Старшие партийные товарищи имели отработанную технологию создания гвардейских партидур и партидам. Юную, хорошенькую, смекалистую, шуструю девчонку, еще в «комсомольский период» её юности, а иногда и раньше — в пионерский, выделяли, продвигали, отравляли мнимой значимостью, отведенной ей роли. Согласитесь, с симпатичной и работать приятнее. Наденька, к примеру, как ласково и значительно (с намеком на Крупскую, сноска для нового поколения) именовали её товарищи по работе, видная девушка была. Голосистая, первая запевала в хоре и других местах, кареглазая, с русой косой до пояса. Это уж погодя коса исчезла, оставив на голове обесцвеченный начес с завитушками у висков. Видность свою Наденька подчеркивала не только отбеленными волосами, но и более «вольным», ярким цветом деловых пиджаков, плотно облегающих шикарный бюст. Допелась, дохороводилась Надя на комсомольской работе до директоров Дома культуры работников просвещения. Блеск в глазах сменился огнем — есть, где развернуться. Жаль только, что учительницы петь ходили больше по обязанности, чем по охоте. Глупостями всякими отговаривались — тетрадками, семейными обстоятельствами, «больничными». Но Надюша уже все рычаги, кнопочки знала и умело разнарядки сверху организовывала. И пошли — поехали смотры, конкурсы, фестивали, концерты к знаменательным датам. Штат у неё был небольшой, но споено-спаянный, незамужний, увлеченный, так что в состязаниях среди директоров клубов Надя держала первое место. Другие директора только досадливо крякали, да злобно шептались, мол, этой дуре легко все дается, потому как спит с кем надо и семьёй не обременена. И то, и другое было правдой, но по-честному, секрет успеха был в Надюшиной одержимости. Существовала еще одна вещь, за которую коллеги считали Наденьку дурой, не озвученная вслух, но всем известная — она не воровала. Средства на культурно-массовую работу родина выделяла солидные, и при хорошем завхозе, да умном бухгалтере, жить можно было припеваючи, а эта дурища жила на одну зарплату. Ей главное: скорей бы утро, да на работу.

Мадина тоже не воровала, но не по убеждениям, а по должности. Она была всего лишь худруком. Жгучая красавица татарка раз и навсегда разбила сердце высокопоставленного, раз и навсегда женатого, партначальника. Все будущие бойцы идеологического фронта заканчивали единственный в городе гуманитарный ВУЗ — пединститут. А уж потом по профилю, кто ВПШК — Высшую партийную школу, кто институт культуры. Некоторые с одним «педом» просто «закалялись в боях». Мадина была с одним «педом» и без партбилета. Потому ни в завы, ни в замы попасть не могла. Вот партлюбовник и устроил её худруком в очень приличный Дом культуры энергетиков. Тут, кончено, путаница вышла. Мадина — явная партидама, ничего партидурного в ней не было. Никакой тяги к искусству и несению его в массы она не испытывала. А вот «строить» народ, рекомендовать, контролировать — этого в ней было хоть отбавляй. Повадки, каменное выражение красивого лица, начальственный, безапелляционный тон. Завидев худручку, и персонал, и участники самодеятельности спешили незаметно улизнуть. Кто не успел, замирал столбиком, как цуриката. Директор — мешковатый, обабившийся мужик — тоже её побаивался, к себе не звал, на глаза старался не попадать. От партидам была в Мадине любовь к ювелирным украшениям, от партидур — взлохмаченная прическа и неровно нарисованные жирной, яркой помадой губы. Неверующий директор молился о повышении Мадининого любовника и, как следствие, её самой. Но всем им не повезло. Больше всех партначальнику — он скончался, сгорел на работе, должно быть. Со смертью патрона рухнули все честолюбивые Мадинины надежды и мечты. У других начальников уже были свои протеже, а она, женщина хоть и видная, но уже не первой молодости, шансов имела мало. Как только честолюбивая полу-партидама поняла, что клуб — её последний причал, у неё начались мигрени и истерики. Вспышки гнева в разборках с подчиненными делали фурию страшной — глаза, горящие адским огнём, волчий оскал, черные волосы дыбом. Её визгливый лай разносился по холлам и этажам. Директор из чувства самосохранения вышел на пенсию, освободив психопатке место. Особо чувствительные натуры из руководителей кружков и секций уже давно покинули учреждение. Самые стойкие остались работать с новым директором — Мадиной.

Я не люблю памятники, не понимаю, в силу ограниченности, их культурно-эстетического, воспитательного и прочего значения, но культработникам, трудившимся под Мадининым руководством, до самой её пенсии, я бы поставила памятник лично. Без мужа, без детей, без кошек и собак, сыграла эта партидама роль партидуры в драме своей жизни и трагикомедию в чужих.

«А что же настоящие партидамы?» — спросите вы. Партидамы — это другой вид из рода партократов. Внешние признаки вида: тщательно уложенные в «гулю» начесанные волосы, дорогая «ювелирка», деловой костюм из кримплена, у некоторых из приличного трикотажа, маникюр, хорошие духи вместо пото-парфюмерной смеси партидур. Макияж скоромный и аккуратный.

Опасные хищницы, с навсегда отмороженными лицами, не согреваемыми даже видимостью улыбки. В закулисных номенклатурных играх эти суки были страшнее мужчин — изощренное коварство, жестокость, предательство. Полное осознание двойных стандартов в идеологических играх. Циничная, публичная показуха идейности, целеустремленное движение «по головам» наверх, к заветному повышению.

Делились на два подвида: жены номенклатурных мужей и одинокие волчицы, самостоятельно сделавшие карьеру. Первые сильней и амбициознее, вторые злей и опасней.

У читателя может возникнуть мысль, будто бы автор обижен в прошлом номенклатурными дамами. Ничуть. Ничего личного, только многолетние наблюдения. Многими неблагодарный автор даже обласкан был, даже насильно обласкан иногда. Но такая форма любви по принуждению — обычное дело, не только в сексе, но и в других отношениях. Все мы были вынуждены не только горячо любить свою родину, но и всегда выполнять законы взаимоотношений, с олицетворявшими её товарищами.

2016 г.

КУПИТЬ ЭЛЕКТРОННУЮ КНИГУ

КУПИТЬ АУДИОКНИГУ