Рассказ "Письмо деду" Инна Часевич

В военкомате спросили – умеешь ли в седле сидеть? Кивнул утвердительно, как же иначе – чтоб такой «шебутной» и не мог?! Вот и направили на два месяца в Лиски в учебный полк, премудрость кавалерийскую постигать.

Полк, куда тебя определили на «учебку», стоял совсем рядом и тебе через пару-тройку недель удалось на часик заехать к своим. Твоя старшенькая, которой тогда еще даже трех лет от роду, не исполнилось, хорошо запомнила, как ты лошадь привязал у крыльца и в дом пошел, а она возьми и отвяжись. У твоей дочери всю жизнь перед глазами так и стоит картинка – улица, июльским солнцем залитая, на ней по своим делам люди снуют, а посередине дети малые играют – возрастом, как сама Светланка, ну, может чуть младше или чуть старше, а прямо на них лошадь несется – звуков громких испугалась. Они понять толком не могут – какая беда на них надвигается, как стояли посреди улицы – так и стоят. Лошадь все ближе, стало быть и опасность ближе, тут те, кто мимо шел – замерли - от ужаса… Но не таков ты был, чтобы детям пропасть дать. Любил их сильно – и своих, и чужих – всех детей. Когда из дома на работу уходил у Светланки всегда спрашивал: «Чего принести?» И заказ ее «колбаски и ситро» всегда выполнял. А на Новый год сам игрушки мастерил и Деда Мороза из папье-маше сделал красивого…

Разве ж мог такой человек, как ты от опасности детей не уберечь? В окно выглянул – проверить все ли в порядке, «картинку» не маслом, а жизнью написанную, увидел, в секунду через подоконник перемахнул, в несколько огромных прыжков догнал свою Звездочку и на холке повис. Остановилась она, только бока раздуваются, да ушами прядет – от гонки отходит…

Смелый – мало сказать - отчаянный ты был! В детстве «на кулачках» драться ходил, хоть и пытались тебя за пианино усадить… Нет, играть ты на нем, конечно, научился, только не больно жаждал. А вот кулачные бои – это «твое» было. Когда сестра младшая Нина в пору «жениховства» вошла – мало, кто рисковал к ней подойти. Один на танцах нашелся – ангажировать решил, она отказалась со смехом: «Ты ж вон какая каланча, как мы танцевать то будем? Разве что на руки возьмешь, так и завальсируем?». Парень тот, не местный, потому не знал, с кем дело имеет. Он отомстить «пигалице» пригрозился, только товарищи поумнее быстро его на грешную землю «спустили»: «Ты хоть знаешь – ЧЬЯ она сестра?! Сашки Ширкина! Не, мы с ним ссориться не будем». Тот не унимается, а дружки то пальцем у виска кавалеру неугомонному покрутили и ретировались от проблем. Ну и он, глядя на них, смекнул, что лучше не испытывать судьбу, сам тоже «огородами, огородами» и подальше от танцплощадки. Ведь здоровый парень был, тебя повыше и плечи пошире, а испугался даже не видя, одних слов уважительно-боязливых хватило. Нападать, конечно, ты ни на кого не нападал, но за своих постоять умел…

Через месяц после побывки домашней вас на фронт отправили. В тот день кто-то твоей Надюшке сказал, что эшелон с кавалеристами на станции стоит, отправления ждет. Как же она бежала!.. Никогда в жизни так не бегала. Вообще Надя с детства спортивная была, в детдоме на верху «пирамиды» стояла – еще бы «соломинка», как ее все называли – она ж за пару секунд и на самой верхотуре уже. Не обидел ее Бог быстротой и выносливостью, а все ж не успела…Подбегает к станции, а перед ней, вагоны «проплывают» … как в кино… Сначала медленно, потом все быстрей, быстрей, быстрей, а она бежит рядом и в лица вглядывается – вагоны то открытые, в них лошади, а рядом – бойцы стоят. И чудится ей, что увидела она тебя, хоть и на секундочку, хоть и на один вздох, а разглядела. Вроде ты даже крикнул ей: «Я вернусь, детей береги»… Не знаю, да и она сама не знала точно, видела? Или только показалось?.. Хотя, наверное, это уже не важно, главное то мгновение – вымышленное или наяву бывшее – ей душу согревало, когда сил жить совсем не было…

Поезд ушел в военную даль, оставив после себя черный дым, рвущийся в небо и протяжный плач тех, кто на перроне остался. Надюша опустилась на землю и на желтое в горох платье покатились слезы, смешанные с вокзальной пылью…

Надя, как ты на фронт отбыл, в госпиталь работать пошла. Сколько она бинтов перестирала – ужас, даже кожа на руках слезала. А уж чего там только не насмотрелась! Особенно часто вспоминала летчика. Он за простынкой лежал, отдельно от всех – полностью раздетый, его ничем нельзя прикрывать было. Летчик весь обгорел, ни одной клеточки здоровой - одна сплошная рана, а, представляешь, молча лежал, не стонал даже! Как его только врачи с сестричками не выхаживали, но все равно не спасли…

Еще лейтенантика молоденького помнила, тот все метался и кричал: «Пристрелите меня, пристрелите», видать, терпеть боль силу него не было. Ранения всякие попадались. Самые «такие» Надю отправляли обрабатывать, как женщину замужнюю. Не девчонок же посылать, когда у бойца ранение мягкого места имеется?! Он, бедолага, когда под артобстрел попал, на животе лежал, оттого ранение у него такое «интересное» получилось – все сидячее место как траншеями изрыто. Раны эти прочищать надо было, чтоб не гноились. Вот Надя бинты, растворами пропитанные, через них и протаскивала.

Закроет детей малых дома и в госпиталь, а что делать? Садики уже не работали, хорошо, когда мама твоя на работу не ходила – окопы рыть, тогда она с внучками оставалась. Вот раз возвращается Надя домой, а на подоконнике Светланка скачет и кричит в форточку, весело так, громко, радостно: «А нас бомбили!» Дети – они же маленькие, глупенькие – не понимали, что бомбы настоящие и убить могут… Как ту девушку в белом платье. Всю жизнь потом Надя белый цвет не любила – перед глазами трамвай разбомбленный «вставал» и рядом девушка молодая, красивая, на земле лежит. Платье белое задралось, а вместо ног – пустота…

Бомбили часто. Когда снаряд в городской холодильник попал, все ринулись мясо по домам разобрать – с продуктами уже «напряженка» была. Надя с сестрой твоей, Ниной, вместе со всеми побежали. Схватили на радостях две туши, а по дороге одну бросить пришлось – тяжелые они были, да еще замороженные – разве долго пронесешь?! На той дороге потом много туш коровьих валялось. А через несколько дней бомба в кондитерскую фабрику попала – опять все за продуктами побежали. Надя с Ниночкой, как все, за патокой поспешили. Чуть не погибла тогда твоя сестра – на передние ряды стали задние напирать, она равновесие не удержала и в бочку с патокой с головой нырнула. Из бочки Надя ее спасла, а волосы обрезать пришлось – ничем не отмывались – торчали во все стороны, как деревянные. Артобстрелы в это время шли почти непрерывно. Как выдавалась минутка затишья Надя с Ниной сразу на речку бежали – за водой. Однажды только набрали воды – стрельба началась. Они на землю упали, а ведра перед собой поставили. Молодые были, глупые – разве ж спасли бы их ведра те от пули или осколка шального?… В один из таких походов за водой, Надя в реке бойца нашего увидела…Мертвого…Шинель распласталась и на воде его держала, и плыл он вниз лицом по красивейшей реке Дон, неведомый защитник страны…

А потом пришли немцы…Они заходили в дома и выразительно показывали на входную дверь: «Матка, фьють-фють!». Надюша, хоть и побледнела, но стойко держалась, а прабабушка Катя, мама твоя, как стояла, так на диван замертво и повалилась. Хорошо, немец не злой попался, добивать не стал, подождал, когда она в себя придет и все из дома выйдут. Ночью в чужой избе, куда набилось много народу переночевать перед дорогой, Надя заснуть не могла – лежала и думала: «Ничегошеньки с собой не взяли! Как же теперь совсем без всего?» Сон не шел. После полуночи она встала тихонько, чтоб никого не разбудить, выскользнула на темную улицу и, крадучись и поминутно озираясь по сторонам, стала пробираться к своему дому. Чуть-чуть, чтобы не дай Бог, не скрипнула, приоткрыла калитку и шмыгнула в избу. На ощупь, в кромешной тьме, она нашла детское одеяло, свое зимнее пальто, маленькую кастрюльку, пару чашек и каравай хлеба. Все это она быстро сунула в рюкзак и также незаметно, стараясь слиться с окружающими деревьями, пробралась обратно. Жителей сразу предупредили: кого в домах увидят– на воротах повесят…Страшно она рисковала тогда, а что было делать? Так хоть что-то удалось взять в долгую дорогу.

Утром всех погнали на станцию огромной колонной. Стояла одуряющая августовская жара. Надя шла в зимнем пальто – чтоб не потерять его в суматохе, иначе, нечем будет потом детей укрывать, за спиной рюкзак, на руках – Белый грибок, за подол Светланка держится. В какой-то момент Наде показалось, что она сейчас упадет и больше не сможет подняться. Одна мысль только держала ее на ногах – дети без нее пропадут, а она – бывшая детдомовка, все детство мечтавшая о семье, никак не могла этого допустить. Пот лился градом, застилая глаза, руки тряслись от тяжести младшей дочери. Светланка, из-за дикой жары постоянно просившая пить, плакала, потому что ей воды не давали. Жалко ее было нестерпимо, а что сделаешь? Воды было мало, ее экономили, но как это втолковать ребенку, которому трех лет от роду не исполнилось?..

Внезапно рядом с Надей остановилась немецкая машина. Шофер открыл дверь и поманил их рукой: «Садитесь». Первая мысль – отказаться? Могут расстрелять… Сесть? А куда повезут? Скорей всего, тоже на смерть, а вдруг нет, тогда куда? Неизвестность угнетала, казалось – и так, и этак - плохо, но маленький, слабенький росток надежды «а вдруг все обойдется» все-таки вырос в ее измученной душе. Не зря же ее Надей назвали. Она залезла в машину, втащив детей. По толпе пронесся вздох: «Куда Надю повезли?» «Если что… только бы сразу и всех…Они без меня не выживут», - гладя выгоревшие белые головки, думала молодая мать.

Немецкий офицер, полуобернувшись к заднему сидение, спросил у девчонок через шофера-переводчика: «А где же ваш папа?». Твоя старшенькая, любительница колбаски и ситро, гордо заявив: «Фашистов бьет!», провалилась от усталости и жары в тяжелый сон. «Все…Теперь точно не пожалеют…Только б не мучили», - судорожно сглотнула Надя, боясь повернуть голову в сторону немца. Но тот неожиданно засмеялся и отвернулся к окну. То ли шофер что-то не так перевел, то ли не все немцы зверями были, по крайней мере, в начале войны, то ли кто из девчонок ему своих детей напомнил, не знаю. А, может, мама Надюшкина, покойная, дочь свою любимую, так рано оставленную в сиротстве, как Ангел-хранитель оберегала…

Как бы то ни было, но не убили их, а подвезли почти до моста. Пока в машине ехали, Надя с детьми отдохнули, и немного сил набрались, чтоб дорогу оставшуюся выдержать. Высадили их так же неожиданно, как и подсадили – немцам в сторону сворачивать надо было. Шофер помог детям из машины выбраться и тут же «газанул». Опять они в колонну влились, дальше со всеми пошли.

Дорога мимо «Орловки» проходила, где больных держали, которые, как тогда говорили «умом повредились». Обитатели этого скорбного дома приникли к окнам, радуясь неожиданному развлечению – огромной массе разных людей. Они улыбались, махали руками, кричали что-то неразборчиво-веселое. Особенно запомнилась шедшим одна девушка. Она ходила взад-вперед у открытого окна и громко скандировала: «Дуня я, Дуня я, Дуня ягодка моя». Она была единственная, кто не обращал на идущих ни малейшего внимания. Людская толпа текла и текла мимо, а она все так ж вышагивала по палате, монотонно выкрикивая песенку про Дуню…После войны Надя узнала, что обитателей «сумасшедшего» дома немцы расстреляли…

На станции всех, выгнанных из родных домов людей, погрузили в «свинячие» вагоны. Набили столько, что можно было только сидеть, это еще если повезет и займешь хоть какое-то местечко на полу, про «полежать» речи, конечно, не было… В дороге заболела и умерла твоя племянница Клавдюшка, то ли от жары, то ли от воды грязной… Правда, злые языки шептались, что Нина дочку мясом жаренным накормила – ну, тем, которое они из разбомбленного холодильника в четыре руки тащили, мол, пожадничала, только свою накормила, объелась она, поди, вот и померла. Люди всякое болтать могут… На самом то деле, никто не знал – отчего и почему. На очередной остановке, на полянке, где земля рыхлая попалась, Нина с Надей руками могилку выкопали… Вот в ней и нашла последний приют Клава…

Жара страшная стояла, когда везли их на Украину, туда, где немец вовсю хозяйничал. Ехали несколько суток. Пили из луж на стоянках – платки положат на воду, чтобы муть внизу оставалась, и пьют. Однажды поезд у реки остановился, все кубарем на берег скатились – лицо и руки ополоснуть. А к воде подойти так и не смогли – берег вшами кишел! Надя такое первый и последний раз в жизни видела – чтобы весь песок был черными шевелящимися точками усыпан! После той остановки бабушку одну старенькую с поезда ссадили –успела, видать, она эту заразу подцепить - на ней столько этих насекомых было – аж брови двигались, как живые...

Когда их на Украину привезли – кого довезли, конечно, в село с жутковатым названием Погребищи поселили. Чтобы как -то выжить, Надя с мамой Катей шить стали – кому рубахи, кому юбки, бывало и брюки, и платья, и пальто заказывали. Скоро по селу слух пошел – «золотые руки» у портнихи Катерины. Однажды даже немецкий офицер им шинель принес перешивать – не по размеру она ему оказалась – большая слишком. Как они тряслись, когда заказ отдавали – вдруг не понравится – всю семью расстреляют. Но офицер тот очень довольным остался. Хоть денег не заплатил, зато все живы остались, и то, слава Богу! Кусок ткани, который у них остался после переделки, потом на хорошее дело пошел – сшила бабушка после освобождения девчонкам пальто, одно на двоих, зато теплое и сносу ему не было.

Чтобы Нину не угнали в Германию – тогда матерей с детьми маленькими не отправляли, твою старшенькую за ее дочь выдали. Она Светланке крестной приходилась, та ее привыкла «мама Нина» звать – очень это пригодилось. Устроилась Нина на «каптахе» работать – птицефабрике по-нашему. Им там яйца разбитые иногда выносить можно было. Так они и жили: шитьем, да кое-какими продуктами с «каптаха», еще и земляков угощать умудрялись. На масленицу напекли две сковородки блинов, а Надя с бабой Маней ни одного так и не попробовали – пока последние дожаривали – остальных уже не осталось.

Больше всего Надю в Погребищах удивило, что не столько немцы, сколько полицаи лютовали – на всех срывались, даже животных не жалели. У Надюши собачка была маленькая, беленькая, Мухой звали. Однажды полицай к ним в палисадник зашел, она его облаяла – понятное дело, собака же. А он винтовку вскинул и выстрелил в животинку. Как она, бедная, заскулила, закрутилась вокруг себя – до шеи раненной достать пыталась! Когда изверг ушел – Муху в дом унесли, перевязали. Долго она страдала, скулила, повязку зубами стащить пыталась. Выходили ее хозяева.

Вы же с женой, как на подбор попались – добрые, душевные, всех жалели. Помнишь, как сам беспризорных в дом приводил? Надя для порядка повозмущается: «Саш, зачем? Вдруг украдут чего?» А ты улыбнешься своей знаменитой на всю Гусиновку улыбкой, жену обнимешь: «Надюш, брать у нас нечего, а их накормить надо», она вздохнет тихонько, что прав муж и на стол накроет. И, правда, ничего никогда не украли у вас и беды никакой не наделали те обитатели котлов асфальтовых.

В партизаны Надя не подалась – за семью опасалась, а продукты нет-нет да и передавала лесным бойцам на опушке, у края поля, рассказывала: кто где из немцев живет, где комендатура находится. Риск большой был, на предателе ведь не написано, что он предатель, нарваться на такого запросто можно было. У них в соседях муж-украинец жену-еврейку три года прятал, про то многие знали, да молчали, а все же нашлась подлая душонка, выдала ее, и женщину не задолго до прихода наших расстреляли. Как летом и отца с сыном – связников партизанских. Лежали они оба русоголовые, в одинаковых вышитых рубахах…

Освобождали Погребищи под самый Новый, сорок четвертый, год. Весь день канонада стояла, крики, стрельба, а когда все стихло, самая нетерпеливая – Нина - на улицу выбралась. Все остальные у двери вслушивались – какая речь на улице – немецкая или русская – уж больно неразборчиво говорили. Через несколько минут Нина вбежала – счастливая, радостная! С порога закричала: «Матом ругаются! Наши!»

Тут все давай обниматься и на стол – накрывать – все, что было съестного - выставили и дверь в избу приоткрыли. По улице шли солдаты под проливным дождем – такой вот новый год тогда был - «не зимний». С полушубков и висящих на веревочках рукавиц стекали потоки воды, валенки размокли, а они шли и шли гнать на Запад проклятого врага. Иногда несколько бойцов отделялись от строя, забегали в открытые избы, остограмливались, на ходу хватали щепотку капустки или картофелину и бежали дальше – догонять своих. Следом другие - так Новый год и встретили...

Пасха в сорок четвертом ранняя была – апрельская. Накануне Надя решила хату побелить – выскочила на улицу разгоряченная воду вылить, тут ее ветром и прохватило – много ли надо было организму, измученному войной, недоеданием и вечным страхом за детей? Началось воспаление легких. Кашель был такой, что, когда дочки подходили к кровати и брались ручками за грядушку, боль сотрясала все тело. Надя стонала: «Не надо, не трогайте». Никакие лекарства не помогали, все хуже и хуже Надежде становилось. Мама твоя плакала, девчонки, чувствуя, что на их маленькие головки готова обрушиться непоправимая беда, ходили по дому на цыпочках, разговаривали в пол голоса и все время смотрели, вытягивая тощие шейки на кровать, где лежала заходящаяся в страшных приступах кашля Надежда.

Представляешь, и на этот раз Бог ее спас. Ангел-хранитель явился в образе женщины-врача из стоявшей в селе части Красной Армии. Зашла она подшить халат медицинский и случайно именно во время болезни попала, только ведь случайностей в жизни не бывает, я это точно знаю. Как услышала она кашель, взглянула на белое, почти прозрачное лицо молодой женщины, раскинувшейся в беспамятстве на кровати, сразу поняла все серьезность положения. Она быстро вышла, так и не успев сказать – зачем приходила к портнихе Катерине, но, тут же вернулась, неся в руках ампулы. Если б не военврач – где бы антибиотики нашли в то время?! Только они и помогли – болезнь отступила. Об этом Надя тебе, конечно, не писала – не такая она была, чтоб тебя, бьющего в пекле передовой немецкого зверя, огорчать…

Через месяц после освобождения Погребищ стали приходить от тебя письма. Когда Надя первый треугольник получила – глазам поверить не могла! «Жив, жив, жив!» – это слово стучало в голове веселой морзянкой, пело в душе весенней капелью. Домой она не шла, а летела – торопилась с радостной вестью. Два с лишним года ни одной строчки, ни одной весточки, уж и не чаяли узнать друг о друге, что живы. Да и как могли до оккупированных земель письма с фронтов доходить? Когда после госпиталя ты короткий отпуск получил, сразу домой поехал, а там одни обгорелые руины... Всю родню ты тогда дальнюю обошел, всех знакомых спрашивал: «Где мои, не слышали? Что с Надей? Мать жива? А дети?» Кто-то неуверенно сказал, что вроде на Украину их увезли – а дальше что с ними случилось, об этом уже никто сказать не мог. Тогда больше полагаясь на страстное желание увидеть семью живой, чем на твердую веру, что они на самом деле не погибли, ты оставил маленькую фронтовую фотокарточку с надписью на обороте: «Покажите своей маме своего папку» и адрес полевой почты. Непонятно каким чудом, через какие сложные оказии, через какое долгое время, но адрес до Надюши дошел! И «полетели» треугольники с фронта на Украину и обратно. А ведь находились вы тогда всего-то в двустах километрах друг от друга, только для войны это все равно, что на разных полюсах земли – не дойдешь, не доедешь. Да и кто с передовой своих «навещать» пойдет?! В письме от четырнадцатого июля ты написал, что скоро в наступление и, если все пройдет удачно, приедешь в отпуск…

В начале августа к Наде вернулась ее открытка, в уголке было написано одно короткое слово. Как ни старалась, никак его разобрать не могла, и к кому не обращалась помочь прочитать, все твердили: «Не разборчиво. Не прочтешь». В один из холодных августовских вечеров решила она печку открыткой этой растопить, поднесла спичку, и вдруг сразу прочитала слово то, в уголке написанное: «Убит». Никому она тогда о своем открытии не сказала, а через несколько дней Надю в военкомат местный вызвали. Сердце до последнего верить не хотело, но когда казенный конверт вручили, сразу все внутри оборвалось. Как домой дошла – не помнила. Как сестрам твоим про «похоронку» сказала, тоже не помнила. В память только одно врезалось, как услышав во дворе голос твоей мамы Кати, они вниз, со второго этажа сиганули, чтобы мать по заплаканным лицам не догадалась, что беда смертная в дом пришла. Внизу бочки с водой стояли – для нужд лаборатории, что на первом этаже располагалась, приготовленные. Вот в них-то они и попали. Смех и горе рука об руку ходят, даже на войне…

Бабушка говорила, ты на белом коне в Берлин мечтал въехать. Я иногда даже представляла, как бы ты в логове немецком на лошади смотрелся - высокий, красивый с шапкой кудрявых черных волос, со своей знаменитой на всю Гусиновку улыбкой. Интересно, почему этот ваш район так междусобойно называли – Гусиновка? Вроде гусей там не больно много наблюдалось?.. А после войны тот «птичий» район стали МОПРой величать. По названию улицы. Народ у нас такой – как чего скажет… Жаль, мечта о Берлине не сбылась… Не на лошади, не пешим…

Про то, что случилось двадцать первого июля, Наде твои однополчане рассказали, когда бывших фронтовиков и их семьи красные следопыты на тридцатилетие Победы в село Пища пригласили.

Говорят «мясорубка» страшная была, потому как соединялись тогда части Красной армии и партизанские отряды. Село Пища в самом «котле» оказалось. Немцы, что никак свои позиции сдавать не хотели, дзот во дворе школы устроили, пулемет фашистский наши наступающие части «косил», никакого сладу с ним не было. Последний оплот вражий столько бойцов положил, что наступление «захлебнулось». Тогда во весь рост с гранатой в руках поднялся высокий черноволосый, с ослепительной белозубой улыбкой помощник командира взвода разведки, лейтенант Александр Ширкин…И на далекой украинской земле шагнул в вечность…

Рядом с искореженным пулеметом валялись тела четверых мертвых немцев, рядом лежал русский боец. Наступление продолжилось, наши солдаты пошли в атаку, село было полностью «очищено» от фашистов. Лейтенанта, похоронили там же, во дворе школы, где он совершил свой подвиг. А после войны герои тех дней нашли последний приют на кладбище под памятником с красной звездой. Надюша долго стояла у серого обелиска, гладя надпись, перебирая цветы и шептала: «Вот и свиделись мы, Саша…»

Я все-таки написала тебе письмо, дед. И мне почему-то кажется, что оно дойдет до адресата…