***

Скучно как глядеть на ваши лица,

пьяницы, картежники, подонки…

Братия моя! Я ваш возница.

Подожмите дряблые мошонки.

Выпрямите согнутые спины.

В рай въезжаем, шапки набекрень!..

Колесница рвется сквозь теснины.

Нас встречает Божеская сень.

Наслаждайтесь волей и покоем!..

Мне же предстоит иная роль, –

в рай переправлять вас под конвоем,

возвышая слова жирандоль.

***

Ветер мглой пронзает души

ноябрем постылым в вечер.

Заметая снегом крыши,

осень гасит в окнах свечи.

Осень тлеет, словно души.

И постылый ветер в вечер

для постоя ищет крыши,

раздувая окон свечи.

Осень. Ветер. Мгла. И снег.

Нескончаем этот век.

УТРО

Придвиньте-ка свиные рыла ближе… –

ворчал в хлеву надравшийся свинарь.

…Душою вознесусь я неба выше!.. –

на колокольне пел хмельной звонарь.

Амбарный сторож, пьян, дремал под крышей

навеса утлого, сам бывший пономарь.

А хряк хрипел свой гимн прощальный в жиже,

пока тесак, как встарь, точил свинарь.

…Ждала дождя пожухлая трава.

Несносный день вступал в свои права.

***

Судьба, что водишь за нос, все без цели!

Богам быть равным можно ли во всем…

Мольберт рассохся. И холсты просели.

И гол король, расставшийся с ферзем.

Платона повстречать или Сократа

дано лишь избранным. И за своим столом

не вижу я ни друга, ни собрата.

Одни пергаменты, гори они огнем…

Как, Времена, вы умысел таите!..

И на Таити я готов бежать.

И, вновь своей судьбы сплетая нити,

воспеть Гогеном таитянок стать.

И поутру мазилой и растяпой

вернуться в жизнь, как в замысел большой.

…И Поль Гоген соломенною шляпой

меня приветит с радостной душой.

***

Я так тебя любил!.. И ломит спину

от ощущений пагубности дня.

И снова тянет в зиму в Палестину.

И крестоносец понял бы меня.

Но не кресты ношу, – живую душу.

Ее багаж в порту не оценить.

Таможенник меня сажает в лужу.

И обрывает будущности нить.

И рвет меня в пакет аэрофлота.

Тоской. И талой грустью по местам,

в которых повстречать я мог бы Лота.

И поклониться соляным столбам.

Но все не сразу. Только постепенно.

И не дано пространство охватить

ни взглядами, ни жизнью. Неизменно

мы выбираем: быть или не быть.

И крынка молока коту накрыта.

И все ему, хотя он и прохвост…

Но душу, нет, не ублажить досыта, –

ей предпочтительнее строгий пост.

И что нам делать с тем, что лезет в очи.

Бездарностью. Бессмыслием. В ночи

успокоение приходит поздно очень.

Не ты тому виною, но… Молчи.

Все сказано. И сделано. И ливень

опять смывает прошлого грехи.

Да, я наивен. Не хватает гривен –

публиковать в издательствах стихи.

И вот, они, как черви дождевые,

собою изукрасили асфальт…

Официант желает чаевые.

Но на эстраде так фальшивит альт!..

Зря многорукий Шива ждет подачки

средь европейских трепетных осин.

И балерина вынет ли из пачки

заначки цент… Подайте лимузин!

По временам пришла пора промчаться…

Или в подвале у madame Justine

надраться под завязку. Может статься,

вслед за зарей взойду на guillotine.

***

Не потрафить нашим вкусам невозможно.

Вот бы вылить молоко со дна бутылки.

И смешать его с говном. И осторожно

поднести ко рту… И снять оливку с вилки.

Но не вызовет и это омерзенья

в нас к тому, что напечатано в газетах.

И за что же нам такое невезенье –

проживать в эпоху камер в туалетах.

Впечатленье, что сегодня будет жарко.

Не спасает вечный бег мочи в фонтанах.

В чебуречных в час полуденный запарка.

Праздный плебс глотает вонь в кафешантанах.

И потеют проститутки на бульваре.

Им до вечера раздеться невозможно.

И потеть потом придется уже в паре.

Или в группе, только очень осторожно.

И асфальт стекает эбонитом в лужи.

Кровь солдат сочилась в битвах Ганнибала

так во славу Карфагена. Но не нужен

оказался Риму этот дар Ваала…

И брусчатка площадей молчит в пометах

голубиных драк и шарканья старушек.

Завтра тоже будет жарко. По приметам,

в туалетах понаставят нам прослушек.

И услышат, что скрывает глубь пространства.

И извилины в мозгу соединятся.

Для того ли оторвались мы от пьянства,

чтоб так шумно и прилюдно обосраться…

Светофоры движут толпы биомассы.

Вам налево, тем – направо. Этим – к Богу.

Нам давно открыты тупики и трассы.

Рассосется все, я верю, понемногу.

***

Встает с рассветом ветер восприятий

и к нам спешит по ребрам облаков.

Звенит будильник, старый мой приятель.

И я впадаю в облако штанов.

И в облако из чувств и впечатлений.

И проплываю в тусклых зеркалах,

в них застревая клочьями сомнений,

представленных в изношенных штанах.

И вваливаюсь облаком печали

в ваш радостный и неказистый мир.

И снова, с вами вместе, я в начале

событий. И колышется эфир,

присутствием неясностей стесненный.

И смысл перетекает на словах

из уст в уста, никем не просветленный.

И ветер вновь гуляет в головах.

И гонит души в облаках к закату.

И там они падут за горизонт…

Дождя не будет, кажется. Раскату

нам верить грома ли, с собой таская зонт.

И пробуждаться надо ли, не знаю.

К чему по кругу заведенный бег…

И в облако чернил я окунаю

перо раздумий, неба человек.

***

Нельзя избежать потрясений,

когда поутру без страховки

бреду я на кухню по бровке

не выясненных отношений

с семьей, окружением, миром.

Хоть не вылезай из постели.

И Времени арки просели,

изношенные ампиром.

Вселенная скрылась за тучкой.

Ей тесно в убогой квартире,

где солнце не встретишь в сортире

вам машущим солнечной ручкой.

И дней потолок ограничен

дырявой земной атмосферой.

Она протекает. И, верой

в конечность миров обезличен,

терзаю с утра кофемолку –

молю в пыль я зерна. И Бога

молю подсластить хоть немного

напиток. Но в нем мало толку.

Имею в виду я, конечно,

не Бога, а утренний кофе.

Приносим мы дань катастрофе,

глотая рассветы поспешно.

…А где-то палят канониры,

колышется море знамен.

И входят под своды Времен,

надравшись вином, кирасиры.

Постелят им саван в постели

их матери, вдовы и сестры.

В сражениях лица так пестры,

а после – сплошные пастели.

Но что до того мне… Мортиры

сродни амулетам племен.

Жилплощадью обременен,

я не выхожу из квартиры.

Для Времени нет воскресений.

И, падая в вечность ничком,

под теплым еще мозжечком

нельзя избежать потрясений.

***

Экскурсия окончена. И гид

прощается, ничем не озабочен.

Его рассудок вычерпан. И спит,

как сытый червь в утробе червоточин.

И точен шпиль, вонзившийся в клубок

из туч и молний. И уж нет сомнений,

что дождь прольется на собор. И Бог

почтит собой амвонные ступени.

А, впрочем, нет. Сойдет лишь дождь. Не весь,

а только тот, что слезно выжмет туча,

нам лужи выплеснув под ноги. Смесь

из сумерек и готики гремуча.

Брусчатка площадей ходьбой людей

изношена. Плевки экскурсовода

заметами оставлены на ней.

И шпили, как штыри громоотвода,

приманивают молнии к себе.

И сотрясают вслед за ними громы

дома и души, павшие в мольбе

наладить переправы и паромы

из суеты к возвышенности дней.

Соборы к воскресенью непригодны.

И шпилями пронзают до костей,

экскурсоводам высью неугодны.

***

Останься до весны. Ведь в доме слишком пусто.

И взявшееся ниоткуда чувство

влюбленности – лишь древнее искусство

сокрытой, потаенной ворожбы,

в обход предусмотревшей все судьбы

ниспосланное нам не письменно, изустно –

из уст в уста, звеня на все лады.

И плеск речной волны – всего лишь плеск печали.

Нас с нею в колыбели повенчали.

И обозначили еще в начале,

что кем-то решено, где быть концу.

И ветру перемен, эпох гонцу,

что в лодке нас заждался на пустом причале,

мы кланяться не будем, не к лицу.

И ледоход проводим. И весну приветим.

Нам жизнь дана, возможно, и за этим:

весною посвятить все силы детям.

Приняв их в жизнь в апрельскую капель,

им мастерить в июльский день свирель,

а в ноябре, убрав дары садов в подклети,

ждать в гости и морозы, и метель.

И елку наряжают дети; следом – внуки

и правнуки. И мухи мрут от скуки.

И в суете дней не доходят руки

ни до чего. Забот круговорот

влечет лишь смену лет. И шлет вперед,

на смерть. И стай пернатых мартовские звуки

преподнесет не нам небесный свод.

Ну, а пока нам снег скрипит, и тени густы,

останься до весны. Ведь в доме слишком пусто.

И, дней прощальных избежав тщеты,

забыв о кадках квашеной капусты,

что в подполе томятся, так горды

своей начинкой с пряным звонким хрустом,

проводим жизнь, звеня на все лады.

***

Вечность силки нам свои расставляет, как птицам

певчим и трелями славным. И всякий пленен.

Но у колодца веков ни остыть, ни напиться

на бивуаке, устроенном ходом Времен.

Так уж налажено все. Жизнь – лишь смерти граница.

Мы – постовые. И пусть караул утомлен,

пост не оставить нам запросто. Свиток имен

где-то утерян давно. Без него – не смениться.

Быть на посту у Времен так почетно. И лица

наши запомнятся, может быть, в гуще племен.

Вся философия… А суета так приятна.

Водка студеная греет души холодок.

Сердце, согретое на ночь, вновь бьется так внятно.

Жаль, я в бессмертие с сердцем таким не ходок.

Мечется пламя свечи. Смысл колеблется. Пятна

слов и сомнений сплетают тугой узелок.

Хватка бульдожья нужна, чтоб сорвать поводок

твой, суета. Но, увы, ремешок – сыромятный:

крепок он глупостью, ленью, привычкой. И мятный

мне б заварить, вместо водки студеной, чаек.

Время течет. Но откуда, куда… Знать бы. Где вы,

прошлого славные, горькие, терпкие дни.

Так по весне на лугу в небо смотрят посевы, –

зиму встречают лишь колкие иглы стерни.

Так по весне в заблуждение вводят напевы.

Души, как птицы, – не знают они западни.

Но, сквозь века, эхом вечным звучит нам: "Распни!.."

Миро являет в окладах припавшим лик девы.

И оставляем раздоры и сплетни. И гневы

так неуместны. "Распни!.." От сует нет брони.

Есть лишь надежда. Так пылью пропитаны рамы

окон, чьи стекла разбиты. И своды небес

в них отражаются трещинами, словно шрамы.

Что же виной тому… Может, – антропогенез.

Или же нет. При душе ни к чему ходить в храмы.

Все преходяще. А вдруг, там, на паперти, бес…

Вооружимся терпением. Это ликбез –

то, что записано в книгах святых. Только сами

можем измыслить финал нашей тягостной драмы,

срамы представив на суд – заявленьем в собес.

***

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

что-то в самой сердцевине млечной лужи.

Или в Солнечной системе неполадки.

Снова пятна на светиле или хуже.

Здесь, у нас, пространство мало ощутимо.

Все углы да ребра, пики, полукруги.

Рассветет едва, – и день проходит мимо.

По ночам теснятся люди – друг на друге.

Много воздуха. Но он почти не виден.

В жаркий полдень миражи в глухой пустыне

да синь неба… Вот и все явленье истин.

Было так в веках. Да будет ли отныне…

Океаны душ зажаты в тесных скалах.

Скалы жмутся к небесам под мерзлым снегом.

Вся история записана в анналах.

Сожжены они пожаром прошлым веком.

А всему виною галлы. Их нашествий

избежать не удалось. И Публий Муций,

адвокат, трибун, не пожалел сестерций

и Annales воссоздал без контрибуций.

В них затмения – и лунные, и Солнца,

и знамения, и сведенья о войнах:

Александр, – сын Филиппа, македонца, –

что взял Персию, был воином не промах…

Впрочем, прошлое кого интересует…

Раздобыть бы для начала пропитанье.

Имя Божие тут поминают всуе.

Слышен шепот – про восстанье и братанье.

Здесь животные мигрируют стадами.

Всюду кастовость. Всем правят гоминиды.

Их скопления прозвали городами.

Среди них иные очень знамениты.

В основном, своих пещер архитектурой –

из углов и ребер, шпилей, закруглений.

Здесь расплачиваться принято натурой

за отсутствием сомнений, мыслей, мнений.

Есть отсутствие себя перед рассветом.

Сон – правитель Бытия – спасеньем славен.

Встрепенулся чуть, – и стражник с пистолетом.

Потому совет: не раскрывайте ставен.

И, конечно же, не раскрывайте душу.

Слышал я, опасно это в понедельник.

(Здесь в неделе дней зачем-то семь.) Как грушу,

обнесут. Когда б не Пасха да сочельник…

Да, – любовь, одно из местных наваждений.

Не понять, что это. Только все покорны.

И бордели – это опыт наблюдений –

посещаются охотно и повторно.

Обмен жидкостями вовсе не тлетворен.

Мне сказали, жизнь таится в млечной луже.

Без потомства пусть союз и не бесспорен,

но без пятен на постели только хуже.

А еще здесь изучают части речи.

Дескать, это отличит от обезьяны.

Отличает. Но не всех и недалече.

Мать-природа так являет нам изъяны.

В целом, мило. Реки, горы и озера.

Стайки бабочек в лугах. Лесные виды.

И приятен кисло-сладкий вкус бельфлёра…

Но, куда ни глянь, повсюду гоминиды.

Я устал. И что-то нервы… Не в порядке

ход времен. Куда-то ветер гонит лужи

за окном. Сбежать и мне бы, без оглядки.

Но накажут воскрешеньем или хуже.

***

Схождением дождей ход дней нарушен.

Как зачарованный, ступаю в лужи,

и отражением уже не нужен

ни зеркалам, ни теням. И простужен

мой голос. И не так уж важен

я сам себе. И тем обескуражен.

И, безысходностью времен приважен,

хотел бы скрыться от секунд и сажен

пространства. Только некуда, наверно…

Быть может, в Альпы. Там цветет люцерна.

И тучные стада хотят безмерно

всё поглотить – с достоинством примерным,

не ведая, что будут съедены чуть позже

с ножом и вилкой. Повар осторожен

при выборе продуктов, огорошен

тем, что гуляш без мяса невозможен.

Зато возможен мир без осмыслений,

в котором мы не ведаем сомнений,

никто ни в чем. И прирожденный гений

всегда объект насмешек и гонений.

Как это скучно… В лужи небеса

закрались. Травам выпала роса

так рясно. И в тумане голоса

звучат напрасно… На пример овса

дарована нам речь, стадам пещерным,

что шествуют по пажитям бесценным

путем неведомым, – навряд ли верным,

но безвозвратным. Словом эфемерным

мир перевешен к гибели. И лужи

возьмутся коркой льда, в уступку стуже.

Так модный повар кухней офранцужен,

безвкусием нисколько не сконфужен.

Но все мы мясо. Все пригодны в пищу.

Никто не брезгует ничем. И липнут к днищу

морских судов улитки. И так тыщу

миль путешествуют. Себя очищу,

предвосхищая долгий путь. Словесность

ведет, тропинками петляя, в вечность.

Кругами, видимо… И бесконечность

нам испытанием на человечность.

***

Нет во мне ничего от Бога –

ни на грош, ни на полкопейки.

И пустыней ли Иудейской

пролегает моя дорога.

Превзойти бы хоть ненамного

Бога в преданности судьбе

мне так надо. Но при ходьбе

кровоточат не только ноги.

Сколько можно петлять кругами

по пустыне души библейской…

И о гамме песков житейских

написать бы Васко да Гаме,

что за пряностями морями

путь искал – для кулинарии.

Умер в Индии от малярии.

Надо было идти песками…

Но утеряны адресаты

и могилы под кроной сада.

Почтальонша Зинуля рада,

что ходить по домам не надо.

Перечитывать строки писем

мы не станем, не те эпохи…

При ходьбе по тропинкам истин

кровоточат не только ноги.

И, костры разводя в пустыне

в ночь, и пряча под покрывало

душу, бойтесь не только дьявола, –

вспоминайте о Божьем сыне.

И пещерой зевает пропасть

наших душ под монастырями

у Афона. Это мы сами –

искушение. И нас – пропасть.

***

Снова тают снега. А, быть может, и снеги.

И уходят в побег и питают побеги

воды вешние. И так весна в человеке

пробуждает желания и пребывание в неге.

Мокнут ноги в ручьях, по асфальту скользящих

в никуда, кроме зелени, рек и каналов.

Почтальон стороной так обходит мой ящик

с тех времен, когда Рим пал под натиском галлов.

Да и сам я – письмо, что блуждает в конверте

между прошлым и будущим. Слухам не верьте,

что меня уже нет. И в земной круговерти

я – лишь кисть Бытия, что наносит мазок на мольберте

Времен не для выставок или судеб биеннале.

Так луч солнца купается утром в канале

под окном петербургским, по диагонали

Невы, взявшись рябью в финале. И в забытом журнале

так желтеют страницы, в пыли впечатлений

от прочитанных лиц, что почище романов,

где развязка – лишь вымысел: плод преступлений

развращенных доступностью нас графоманов.

Ну, а что там весна, шаловливая девка…

Ей так нравится случка кошачья и спевка

хриплых мартовских орд. А по мне, – все издевка:

для любви нам нужна лишь душа. И небес подготовка

к грому майских ночей, соловьиным турнирам

и щемящей тоске служит только гарниром

к безысходности осени… Так повар сыром

тертым нам присыпает горелую сторону мира.

Впрочем, это неважно. Как, впрочем, и все остальное.

Перед зеркалом нет никого, – только двое,

разделенных иллюзией существованья

одного из них, – якобы мыслящей тканью.

***

Это от холода и печали:

в самом начале – стаканчик виски,

в знак восхождения по спирали

к мысли. Извечных сует обнизки

утяжеляют души кокошник.

Ждут утешения одалиски

от чужестранца. Да он, безбожник,

все врет в любовной своей записке.

Неудивительно. Мы ль не врали…

Ложь – самый модный в веках художник,

преображающий близь и дали.

И восприятие на треножник

нам установлено, верно, Богом.

Подозреваю, без всякой цели.

Пренебрежение выйдет боком

Ему ли, нам ли… Похорошели

от виски мысли. Но ненадолго.

Обманут каждый своим величьем.

И дуб в расцвете не знает долга

перед природой, так горд обличьем

своим безгрешным. И нас венчали

на жизнь поспешно и без прописки.

…Это от холода и печали:

в самом начале – стаканчик виски.

***

Нет, не хочу. Нет, напрочь не желаю

платить бездушию других душой,

живой едва. И ожиданий рая,

с его запретами и платой за постой,

во мне не сыщите. И не сомнете страхом

пред карами небесными. Покой

желанен мне. И пусть возьмется прахом

весь мир. Но жертвовать опять собой

во имя суеты дней… Плачет сердце,

скорбя о будущем. Мир разделен стеной

непонимания. И мегагерцы

любви источены напрасно. Да и мной,

увы… И не объять умом вовеки

нам ничего. Блажен души туман

спасительный… Смежает полночь веки

мне вечностью. И сна самообман

приятен так… И в нем души не чаю,

не различая истин и сторон.

И не хочу!.. И напрочь не желаю

твоим рабом быть, мир, – мираж Времен.

***

Трагическое достоинство Бытия.

Бабье лето. Липкая паутина. И я

между ними сонной мухой все еще длю жизнь,

покачиваясь на ветру, как под мухой,

весь, будто раковина морская, слухом

обратившись к истинам и впав в лиризм.

Это, конечно, комично, до колик, – со стороны.

Но люди шествуют мимо, подслеповаты,

как рыбы, – не замечая меня, подтянув штаны

заблуждений. Законопачены ватой

их души, как щели, в плену бессмыслий.

И рты полны прогнивающих слов. И лица кислы…

Улыбки натянуты на шарниры лжи.

Спины гнутся под ветром лозой прибрежной.

Так, мне помнится, склоняются падежи –

неизбежно, порой изысканно и небрежно,

отступая лакеем назад. Мол, готово…

На ладони расклад души: ключ к познанию – слово.

Но не надо!.. Проехали… Забирайте слова

обратно, в кладезь. И моя распухшая голова

плечам не в радость. Человечеству по душе,

после душа, с бокалом и неглиже,

дивана совесть. Имитация счастья в постели

уже не новость. Полушария растеклись

болотом слизи. И летит на ветру писчий лист

чистым – к матери своей, таежной ели.

Ну, а мне ли лететь за ним… Паутина.

И в засаде смерть паучком. И картина

та еще – глупое трепыхание, без битья.

Как будто не терпится проститься с летом,

оборвав налетевшим осенним ветром

трагическое достоинство Бытия.

***

Актеры – рабы, исполнители чуждой воли.

Чем талантливей сцена, – бездарнее человек.

Солонка являет прилюдно кристаллы соли,

опрокинута случаем, в скатерть ничком, при всех.

Халдеи заменят и скатерть, и мир, лишь исчезнем.

И застолье предъявит ушедшим свой строгий счет –

беседам и возгласам пьяным, и славным песням,

что пропеты, точнее – пропиты, на жизнь вперед.

Актеришка жалкий, со сцены схожу я в память

тех немногих, кто к жизни любовью всей наделен.

Приветствую вас, – которых не переупрямить!..

Не сломить!.. И не вычерпать ложкой до дна Времен.

***

Поэт, ты гением безделья одарен

для посторонних глаз. Душой обременен,

ты злой реальности предпочитаешь сон.

И труд твой адов,

от суеты миров веками отрешен.

Жаль, что известность – привилегия Времен.

Так медный грош в твоем кармане слышит звон

сокрытых кладов.

Из них тебе один лишь дан. Звенит в нем слово.

Его ты пробуешь на зуб… И снова

идешь на поиски, паломник вечный, крова

не зная в бурю.

А там и плеть судьбы огреть тебя готова.

И жизнь капканы расставляет так толково.

Ты к ней щенком… Она в ответ сурово

в нос крутит дулю.

Что ж, это дело нам знакомо… Вечерком

приходит Муза. С ней мы тешимся чайком

у костерка. И искры прыгают бочком

в болото ночи

под тихий треск. И звезды валятся ничком

в луга. И души освежают сквозняком.

…Поэтом кто из вас желал бы стать тайком,

а я – не очень.

***

Вот бы приблизиться к образу человека.

От напряжения сводит глаза

к переносице. Подрагивает веко.

Это слева… Справа навертывается слеза

от отчаяния, да и горькой обиды.

Как же так, что Богом допущен ужасный брак!..

Ведь я, гляньте, не червь. И, как всякий, имею виды

на счастливый и небом хранимый брак,

на любовь, к голубям, например, и здравие,

на мечту и почтение на века…

Но кричат мне вослед: "Поумерь тщеславие!..

Нет, вы видели дурака…"

Видел я. Вот он, мнется в зеркале.

Врать не стану, – почти что приличный вид.

Да, не брит. Лысоват. Суетлив манерками.

Но, каков ни есть, – человечище, индивид…

И, подумать неспешно, имеет право, –

нет, не голоса на собрании, но души, –

выходить прямо к рампе, под крики: "Браво!.." –

не в столице, не в области пусть, а в глуши.

И возвыситься сердцем своим к человеческому,

оторвать себя, грешного, от земли,

как Икар, уподобившись сыну греческому…

Да где крылья… В утиль их давно снесли.

Видно, ангелы, ревностью пьяные, расстарались.

И торить путь к Всевышнему ни к чему.

Если б с Богом так запросто мы встречались, –

этих ангелов гнал бы Он прочь, как мух.

И плодов нехитрых и скороспелых завязь,

наши души, – а что уж лучше, – вернул бы в рай.

И назначил бы, не раздумывая, перезапись

пережитого, горем битого невзначай.

***

Долой комфорт, даешь души пространство…

Пусть сердце душит скуки благодать,

но жив еще священный дух бунтарства –

из точки "Аз" прорвусь я в точку "Ять"!..

Я подстрекатель новых чувств и мыслей.

Шестое чувство пройдено на раз.

Ищу седьмое… Только б не зависли

все шесть, дарованных мне в точке "Аз".

Седьмое только мной вообразимо…

В предчувствии преследую мечту.

Невыразимое невыразимо.

Я в точке "Ять" седьмое обрету!

Я азият, я – Аз и Ять исконно.

Пространство, Время – только словеса!

Седьмое чувство выведет из комы.

И приведет меня на небеса.

Я есмь!.. Я "Аз" и "Ять" навеки

сомкну собой и мыслью обниму.

И докажу, что в каждом человеке

есть чувство, не известное ему.

Copyright © 2015 Степанов С.