Антоний Тизенгауз

Антоний Тизенгауз — политический и общественный деятель Великого княжества Литовского, один из талантливейших финансистов своего времени.

Родился в семье богатого и влиятельного вельможи Бенедикта Тизенгауза в Новоельне в 1733 году. Образование получил в иезуитской коллегии в Вильно. С 1764 года конюший литовский. С 1765 года литовский надворный подскарбий. Гродненский староста при Станиславе Понятовском. Видный гродненский меценат.

В 1770—1780 годах гродненский староста Антоний Тизенгауз основал в городе и его окрестностях ряд мануфактур: суконную, полотяную, оружейную, чулочную, каретную и т. д. Им же был открыт первый в городе театр.

Антоний Тизенгауз в ранней молодости сердечно подружился с будущим королем Станиславом-Августом Понятовским. Оба вместе воспитывались в Волчине и там же вместе вникали в первые тайны политики. Вместе усваивали программу прогрессивных реформ Чарторыйских, вместе мечтали о цивилизации Польши и освобождении ее от саксонской анархии. Вступив на трон, Станислав-Август, великолепно знавший хозяйственные и организационные таланты приятеля, сразу доверил ему должность надворного литовского подскарбия. Должность эта не относилась к самым высоким в государстве, но значила много, поскольку с ней было связано управление огромными королевскими владениями в Литве, называемыми тогда «столовыми имениями», или «экономнями». Управление этими владениями велось на основе полной доверенности в финансово-хозяйственных делах и давало управителю возможность влиять на личную казну монарха, а тем самым и на него самого. Наделенный властью, финансами и безграничным доверием короля, Тизенгауз приступил к делу. План его был ошеломляюще грандиозный, величественный, патриотический! «Инфлянтский дьявол» решил мановением руки сделать Польшу независимой от иностранных государств – в рекордно короткий срок создать в земледельческой отсталой стране все отрасли промышленности, существующие в других странах Европы.

Но этот дерзкий план превышал возможности одного человека, даже столь выдающегося, как Тизенгауз. Гениальному недоучке недоставало теоретических знаний и практического опыта, не хватало терпения и прежде всего прозорливости зрелого государственного деятеля.

Оба центра литовских экономии – Гродно и Шавли – наполнились толпами разноязычных специалистов, выписанных за хорошие деньги из-за границы, людей не всегда компетентных, и добросовестных, часто просто авантюристов. Тысячи королевских мужиков, во многих случаях уже освобожденных до того от барщины и переведенных на оброк, погнали обратно на барщину – строить, в условиях еще худшего гнета и более суровой дисциплины, чем до оброка. Крестьянских и мещанских детей силой отрывали от родителей, чтобы принудительно делать из них промышленных специалистов в Гродненской академии, возглавляемой французским профессором Жильбером из Лиона, или танцоров и певцов для придворного балета, руководимого балетмейстерами Морелли.

Строил Тизенгауз в темпе, по тем временам молниеносном, но не очень толково, почитая для себя делом чести вводить в Литве каждую новинку, о которой слышали люди, возвращающиеся из-за границы, даже не задумываясь над действительной надобностью того или иного нововведения. За пятнадцать лет он построил двадцать три фабрики и два больших фабричных поселка в Лососне и Городнице под Гродно. На этих фабриках производились самые разные вещи – и предметы первой необходимости, и предметы самой изысканной роскоши: сукно, полотно и персидские ковры; шляпы, чулки и золотые галуны для офицеров; шпильки, иголки и голландские кружева для дам; современные кареты и игральные карты. Он ставил мельницы, пивоварни, маслобойни, механические мастерские, красильни для тканей и кожи. Открывал собственные текстильные магазины и галантерейные лавки. Это была революция, какой окружающая Гродно литовская пуща не видала со времен, когда в ней по приказу литовского князя Ягеллы разрушали алтари языческих богов.

В первые годы великой стройки делу Тизенгауза сопутствовала поддержка всех прогрессивных людей Польши. Новые промышленные поселения под Гродно приводили поляков и литвинов в изумление небывалым размахом и сверхсовременным стилем. «Лососня предстала передо мной местом настоящей цивилизации, – восхищался прогрессивный публицист Юзеф Выбицкий. Городница могла бы находиться и в Голландии».

Несколько иначе относились к делу Тизенгауза наблюдатели более объективные и искушенные. Английскийпутешественник Кокс, который в это время посетил промышленные районы под Гродно, заметил нелепость сосредоточения в одном месте слишком многих фабрик и организационный хаос, характерный для этого большого предприятия. На лицах людей, «работающих по принуждению, а не по желанию», он видел такую глубокую тоску, что сердце его разрывалось от боли.

Впрочем, даже сам Юзеф Выбицкий, пламенный сторонник и апологет Тизенгауза, вынужден был позднее со скорбью признать, что подскарбий «…не шел к зарождению и развитию культуры постепенно, а хотел в литовских пущах сразу цветущую Голландию зреть, каковая веками исподволь к своей зрелости подымалась». Тогда как «…наша земля не была еще предуготована принять брошенные в нее семена стольких экономическо-политических благ». С одной стороны, зависть, с другой темнота, неприятельница любой, самой полезной новости, ополчились на дело подскарбия, а когда он, стремясь проложить прямые дороги и расчистить изгнившую глухую пущу, затронул родовые гнезда магнатов, то сразу поднялся вопль: «Тизенгауз тиран, Тизенгауз деспот!»

В свете позднейших исторических исследований в сопоставлении с трудно опровержимым языком цифр приязненная критика деятельности подскарбия звучит весьма и весьма мягко.

Историки, признавая несомненные таланты Тизенгауза и не оспаривая его патриотических побуждений, обвиняют его почти во всех преступлениях, в которых только можно упрекнуть плохого министра. Очарованный картиной своей цветущей Голландии, «литовский царек», как его повсеместно называли, не считался ни с кем. и ни с чем. Во главе своей личной гвардии, состоявшей из полудиких боснийцев, он врывался в имения королевских должников и силой присоединял их к экономии. Нарушал право личной собственности и ограничивал гражданские свободы. Оказывал давление на суды, вынуждая судей под угрозой военного вмешательства выносить несправедливые приговоры в свою пользу. Ворочал огромными государственными средствами, распоряжаясь ими без всякого контроля и счета.

Через несколько – лет такой деятельности Антоний Тизенгауз стал самым ненавистным человеком в Литве. Жители экономии, которых он принуждал к рабскому труду и у которых отбирал детей, называли его «дьяволом». Консервативные магнаты издевались над его промышленной революцией и считали его опасным безумцем. Патриотов он отталкивал тем, что был послушным оружием короля и выполнял для него самую грязную политическую работу.

Подскарбий не обращал внимания на эту всеобщую ненависть, чувствуя за собой мощную поддержку двора. Для Станислава-Августа он был незаменимым человеком. Он всегда ухитрялся найти новый источник доходов для удовлетворения капризов довольно-таки расточительного монарха. Сколотил в Литве сильную группировку, единственной программой которой была поддержка королевской политики. В любом важном деле готов был служить королю советом и помощью. Все его промышленное строительство, все, что он сделал действительно хорошего, официально приписывалось Станиславу-Августу, принося ему и в стране и за границей славу короля-реформатора.

Но Станислав-Август был человеком слабым, легко подверженным влияниям, и на постоянство его чувств нельзя было полагаться, а Тизенгауз имел несчастье настроить против себя королевскую семью. Оберегая денежный сундук своего приятеля от алчности его вечно ненасытных братьев и сестер, Тизенгауз произнес исторические слова о том, что «у короля нет родственников». Фраза эта, тотчас разлетевшись по всем дворцам королевских родичей, привела в ярость «самых нуждающихся» Понятовских. Сестра короля, Браницкая из Белостока, прозываемая краковская метресса, и гуляка князь экс-подкоморий из Варшавы сочли подскарбия опасным врагом, которого следует как можно скорее убрать с дороги, и вместе, с литовскими недругами Тизенгауза – Борхами и Коссаковскими – принялись сколачивать антитизенгаузовскую коалицию.

Борьбу с могущественным фаворитом вели не в лоб! Его обложили со всех сторон. Под него копали с помощью интриг и доносов: царский посол в Варшаве находил на своем столе предостережения, что «насилия, чинимые надворным подскарбием, приведут ко всеобщему восстанию шляхты в Литве». Петербург тревожили секретной информацией, что на городницких фабриках льют пушки и боеприпасы. Влиятельным магнатам нашептывали, что королевский фаворит развитием промышленности стремится расшатать положение олигархов. Прогрессивных писателей возбуждали против нечеловеческих методов, применяемых в Городнице и Лососне. На шляхетских сеймиках под указку магнатской оппозиции подготавливали интерпелляции, требующие контроля над предприятиями в Литве. Родня оказывала непрестанное давление на слабого короля, чтобы он отдал управление «столовым» имуществом человеку «своей крови».

Кто должен был быть этим человеком «своей крови», которого королевская семья выдвигала взамен Тизенгауза, нетрудно было догадаться. По исключении из конкурса двух королевских братьев – одного как епископа, другого как закоренелого транжира – в игру могли входить только два представителя младшего поколения: муж королевской племянницы Тышкевич и князь Станислав Понятовский. Все говорило о том, что больше шансов имел последний. В 1776 году, когда антитизенгаузовская коалиция начала свое активное наступление, молодой князь как раз стоял на пороге политической карьеры. На его счету уже был сейм Мокроновского, во время которого он блеснул образованием и умом. Его прогрессивные выступления и смелые хозяйственные планы снискали ему уважение и симпатию виднейших представителей реформистской партии. Семья связывала с его будущим большие надежды. Король писал о племяннике: «В том возрасте, когда большинство молодых людей не видят ничего, кроме развлечений и удовольствий, он стал образцом умеренности и распорядительности».

Эта атмосфера, окружавшая молодого князя из рода Понятовских, могла оказать определенное влияние на дело Тизенгауза. Король, надо думать, был уже порядком издерган постоянными жалобами на подскарбия и постепенно начинал свыкаться с мыслью, что верному фавориту придется дать отставку. Но на пути к этому стояло препятствие, с виду непреодолимое – отсутствие подходящего преемника. И вот кандидат нашелся в кругу ближайших родственников. Это придавало делу новый оборот. Тизенгауз переставал быть для Станислава-Августа незаменимым человеком.

Поздней осенью 1776 года князь Станислав, отправляясь с «благодарственной» делегацией в Петербург, получил от дяди конфиденциальное поручение заглянуть по дороге к Тизенгаузу и проверить правдивость выдвинутых против него обвинений.

В губернаторском дворце в Городнице под Гродно встречаются два выдающихся человека, которых, несмотря на значительную разницу в возрасте и характерах, объединяют общие наклонности. В любой другой ситуации они могли бы идеально сотрудничать друг с другом для блага страны. Но обстоятельства этой встречи не способствовали взаимному сближению.

Готовящийся к большой карьере молодой, энергичный князь застает в Городнице человека, преждевременно постаревшего, разочарованного и недоверчивого. Еще недавно столь могущественный, «литовский царек» уже сознает свое близкое крушение. Он как раз вернулся из многомесячной поездки по чужим странам. Это отчаянное предприятие, продиктованное предчувствием приближающегося поражения, пожалуй, самый волнующий фрагмент всей биографии подскарбия. Не зная языков, полностью зависимый от переводчика, он объехал почти всю Голландию и Италию, посетил десятки заграничных промышленных предприятий, с помощью переводчика во что бы то ни стало старался доискаться причин чужих успехов и собственных неудач.

После возвращения в Литву Тизенгауз понял, что дело его совсем проиграно. Коалиция сильных врагов обкладывала его все теснее. Со стороны трона – до сих пор такого милостивого – повеяло зловещим холодом и недоверием. Неожиданный визит королевского племянника был для искушенного царедворца сигналом более чем красноречивым. Он был наслышан о способностях и образованности молодого князя и знал, какие надежды возлагает на него семья Понятовских. Немало горечи должен был принести Тызенгаузу этот визит. Друг-король, делу которого он посвятил лучшие свои годы, соучастник и вдохновитель всех его преступлений, прислал ему вот этого юнца в качестве ревизора, обвинителя и, возможно, даже будущего преемника…

Сопровождая молодого гостя по своему обширному хозяйству, старый подскарбий, должно быть, терзался не только этой уязвляющей его мыслью. Краем глаза он ловил еле скрываемые усмешки князя при виде незаконченных остовов городницких фабрик. С деланным вниманием выслушивал он умные рассуждения о сырьевых возможностях страны, импортной и экспортной политике, смиренно оправдывался перед ним в недостаточно хорошо поставленной бухгалтерии. А в душе клокотал от злости и обиды.

Ситуация, в которой они находились, делала их врагами, примирение между которыми невозможно. Городница не произвела на князя Станислава хорошего впечатления. Выученика Кембриджа смешили огромные здания тизенгаузовских мануфактур, больше похожих на феодальные замки, нежели на современные фабрики. Любя точные цифры и четкие планы, он не мог согласиться с магнатским размахом подскарбия и его непрестанной ничем не сдерживаемой импровизацией. Человека, отлично знающего польский торговый баланс, возмущал тот факт, что вся продукция Городницы основывалась на импортном сырье. Автор «плана генерального оброка» не мог простить Тизенгаузу невольничьих условий труда на фабриках. Вернувшись в Варшаву, князь представил дяде отчет, объективно, строго, полностью подтверждающий все выдвинутые против подскарбия обвинения. Но Станислав-Август еще колебался, все еще не мог решиться отстранить министра, который умел удовлетворять все его прихоти и знал все его самые интимные секреты. Свою эгоистическую слабость король старался оправдать резонами общеполитического характера. Так, он писал в мемуарах, что «не настал еще момент, подходящий для удаления Тизенгауза без того, чтобы вызвать серьезные затруднения». Он подчеркивал, что подскарбий «при всех своих недостатках обладал доброй волей и талантом убеждать и склонять жителей Литвы к системе, созданной сеймами 1775 и 1776 года».

«Удобный момент» для отставки подскарбия наступил только в 1780 году, когда фаворит впервые не сумел удовлетворить финансовые потребности короля. Станислав-Август сделал в Голландии порядочный долг, который надо было выплачивать из доходов от экономии. Когда настал срок первого платежа, у Тизенгауза, сделавшего очередные большие капиталовложения, не хватило денег. С этой минуты падение всемогущего фаворита было предрешено. Лично ущемленный монарх решился наконец «уступить давлению общественного мнения» – отнять у подскарбия экономии. Однако он не передал управления королевскими имениями человеку «своей крови». Преемником Тизенгауза стал маршал Францишек Жевуский, так как он обязался выплатить голландский долг из собственного кармана.

Еще хранящий расположение к старому приятелю, Станислав-Август пытался провести процесс лишения Тизенгауза прав над экономиями как можно мягче. Но слишком много неприязни и ненависти накопилось против бывшего фаворита, чтобы это могло ему удаться. Административная процедура передачи власти превратилась в насильственный «шляхетский набег» со всеми чертами личной мести. «Посланный Жевуским варшавский подкоморий Валентий Соболевский ворвался в Городницу, взял Тизенгауза под стражу, изъял у него бумаги, занял фабрики и наложил секвестр на личное имущество подскарбия. Тизенгаузу с одной палкой в руке удалось спрятаться в бывшей иезуитской коллегии в Гродно, оставив все недругам. Отсюда он послал жалобу князю Михалу, брату короля, но и это не помогло. Пожаловался на насилие в трибунал, но епископ Коссаковский окружил его войсками и силой принудил членов оного вынести несправедливейший приговор».

По приказу Жевуского все городницкие фабрики были остановлены и несколько тысяч рабочих распущены по домам. Огромное предприятие Тизенгауза, создаваемое пятнадцать лет напряженным трудом и бесчисленными миллионами, было ликвидировано в несколько дней.

«Вот и запустение. Вот и нет у тебя Городницы, – писал под свежим впечатлением этой катастрофы Станислав Сташиц. – Вот и чванный чужеземец, собрав свои инструменты, с усмешкой покидает чужой край. Вот и тысячи мастеровых рук просят хлеба. В единый миг от одного конца страны до другого каждый гражданин сей жестокий миг восчувствовал».

Формальный «суд» над павшим фаворитом состоялся на сейме 1780 года. Против него была выдвинута целая лавина самых тяжких обвинений. Ничто не было забыто. Как обычно бывает в таких случаях, предали его даже самые близкие люди. Тизенгауз защищался долго, многословно и неубедительно. Закончил он предсказанием, что те, кто сменит его, будут еще хуже. И покинул зал заседаний сейма совсем сломленным человеком.

Знаменитый писатель Юзеф Игнаций Крашевский оставил нам потрясающие воспоминания о несчастном подскарбии, почерпнутые из семейных преданий: «Возвращаясь с этого сейма, Тизенгауз заехал переночевать в близкий ему дом моего прадеда по матери… и моя бабка, в то время она была совсем ребенком, никогда не могла забыть его скорбного, страдальческого лица, она рассказывала мне, что он весь вечер простоял как онемелый, опустив голову, и слова от него невозможно было добиться. Дети окружили его и разглядывали с соболезнованием – такое он на них произвел впечатление».

В одном Тизенгауз не ошибся: те, кто пришли после него, были еще хуже. Жевуский и его доверенный Уруский, хоть и не делали баснословных вложений в промышленность, зато вели в экономиях грабительскую политику, стремясь как можно больший доход положить в свои карманы. Из этих доходов в скором времени выросло огромное состояние графов Уруских, а Францишек Жевуский, покинув страну, поместил в одном из венских банков круглую сумму 500000 дукатов.

Это хозяйничанье длилось неполных два года. Потом управление экономиями у Жевуского отобрали, и король смог наконец подумать о преемнике «своей крови». Пришел час князя Станислава.

В своих воспоминаниях он старается показать, что самая доходная должность в стране досталась ему в результате совершенно случайного стечения обстоятельств. «Державный контракт на столовые имения в Литве я заключил случайно. В тот вечер я пришел к королю с годовым отчетом по трем полкам придворной кавалерии, которыми я командовал. Король был с кем-то занят. Ожидая его, я разговаривал с Цецишевским, министром королевских финансов, человеком очень рассудительным и благородным. Он сказал, что находится в большом затруднении после лишения Жевуского права на управление столовыми имениями, так как не знает, кому это поручить. Я сказал, что мог бы их взять на тех же условиях, что и Жевуский. Цецишевский сказал, что я оказал бы этим большую услугу королю. Назавтра к полудню все было готово и подписано. Я обязался платить на 20 000 дукатов больше, чем Жевуский».

Несмотря на увеличение суммы откупа, князь не проиграл. Держание литовских экономии, как повсюду утверждали впоследствии, принесло ему в год не менее 50 000 дукатов.

Князь Станислав переживал период величайшего везения. И трагедии страны, и трагедии отдельных людей – все шло ему в благо. Драма Анджея Замойского использована им была для расширения и укрепления торгового кредита. Драма Антония Тизенгауза в конечном итоге удвоила его доходы.

Антоний Тизенгауз оставил по себе память в самых разнообразных проявлениях. Памятники архитектуры, пожалуй, самые значительные.

Дом ремесленника в Гродно считается памятником бытовой архитектуры 18 века. Построен на территории бывшей деревни Городница (теперь это улица Ожешко, которая при Тизенгаузе называлась Роскошь, в 19 - первой половине 20 веков имела названия Садовая и Муравьевская). Этот Дом является единственным сохраненным зданием из 20 так называемых «босняцких» домов (босняки - армейская стража Гродненской экономии), построенных по двум типовым проектам архитектора И. Мезера симметрично по обеим сторонам улицы Роскошь для жилья приглашенных для работы на мануфактурах иностранных мастеров и босняков. Дом - пример первой в Беларуси типовой жилой застройки. Он имеет каменную фасадную стену с симметрично расположенными небольшими окнами первого этажа и окном мансарды. Фронтон сложной конфигурации, покрыт черепицей. Фасад разделен покрытым черепицей карнизом. К фасадной стене пристроен основной деревянный объем. Двускатная крыша с мансардой накрыта черепицей. На первом этаже здания жилые комнаты, кухня и сени, с которых лестница ведет на мансарду.

Гродненские «босняцкие дома», согласно проектного решения, близки к Поставским и Шяуляйским, но несколько меньше и проще по декору и планировке. В 1987 году был разработан проект реставрации здания (архитектор В. Борсуков). Проект реализован в 1990 году. Памятник республиканского значения. Все кованые детали Дома и вокруг него (ограда, фонарь, крыльцо) выполнены в наше время гродненским мастером Юрием Мацко.