Суверенитет — одна из форм частной собственности, где в роли собственника части земной поверхности и недр выступает конкретное государство. И как раз умение рачительно обходиться с данной собственностью обуславливает и обеспечивает соблюдение территориальной целостности другими глобальными игроками. Не раз приходилось говорить и писать, что удельная производительность, например, российской или украинской территории в три раза ниже, чем в среднем по земному шару. Именно в этом, а не в происках врагов — главная угроза суверенитету.
XX век открыл всемирную технологическую гонку. В классе индустриальных технологий Советская Россия стремительно проложила путь от сохи до ядерной ракеты и надолго удержалась в числе чемпионов. Технологии планового управления тоже десятилетиями били рекорды.
Но в разряде финансовых технологий мы провалили главный экзамен века и в итоге были отчислены. Одно это уже обрекало пост-советскую территорию на экономическую гибель.
В восточноевропейских дискуссиях о кризисе и реформах строгое понятие инструментов и технологий обычно подменяют мантры «улучшения инвестиционного климата», «разбюрокрачивания экономики», «развития инфраструктуры», «ослабления давления на малый бизнес» и т.п., имеющие туманный смысл и косвенный, непрогнозируемый эффект.
Технологизация поэтапно охватывает все три взаимосвязанных этажа системы производительных сил: материальное производство, распределение и, наконец, обмен.
Соответственно, и конкретные технологии делятся на три разряда:
Производственные технологии сами по себе уже мало что значат, гонка в этой сфере сменяется заимствованием. Их инновационные версии ещё удаётся кратковременно сохранять в секрете в надежде на военные или конкурентные преимущества. Но уже текущие в современном мире свободно продаются на внешнем рынке, а вчерашние – распространяются задаром, дабы подсадить пользователей на иглу платного сервиса и модернизации. Многие страны вообще не изобретают своих велосипедов, не участвуют в гонке промтехнологий, и притом преуспевают.
Лидерство Советского Союза во время II мировой войны и в послевоенный период – во многом торжество корпоративной технологии госсоциализма. Она позволяла быстро собирать в кулак ресурсы (минуя издержки капиталистической конкуренции), эффективно перебрасывать их с фронта на фронт, переводить предприятия на военные рельсы и перемещать их по территории. А после войны – создавать военно-промышленные супер-корпорации, концентрировать все виды ресурсов на разработке ракетно-ядерных машин. Чудом достигнутый, десятилетиями державшийся паритет со всем капиталистическим миром – заслуга хозяйства, основанного на планово-распределительных технологиях. В 70-е по нему прозвонил колокол.
В современном мирохозяйстве верх поменялся местами с низом. Выстроилась пирамида постиндустриальных технологий, в основе которой – не мощность, а капитализация. Гонку финансовых технологий возглавили Соединённые Штаты. Главенство в этой гонке и решает судьбы мира. Тем, кто пытается теснить лидера на фронте индустриальных либо информационных технологий, элементарно не хватает инвестиций: мировые платёжные инструменты сегодня развивает США. Американская финансовая система отстраивается эволюционно, весьма нерациональным методом проб и ошибок.
Для развивающейся же экономики, главное сегодня – суверенная финансовая система, как основа выживания и фундамент всехпрочих суверенитетов, вплоть до национального.
Кризис приоткрывает возможность судить без гнева и пристрастия о том, что ещё вчера вовсе не подлежало именованию.
Один из институтов общества оказывается неспособен справиться с новым качеством и масштабом проблем. Тогда другой начинает его страховать, подменять, протезировать.
Оплошавший институт отводится в тыловой госпиталь – на модернизацию, обновление институциональных стандартов деятельности, создание новых её инструментов взамен тех, что не сработали.
Когда кризис проходит, обновлённому институту целесообразно вернуть его функции – по известному анекдоту про быка, у которого получается лучше. После чего он резко стартует, уходит в отрыв, и вскоре выясняется, что новый темп перемен предъявляет трудновыполнимые требования уже к старому институту-спасителю. Цикл воспроизводится.
Либо, в случае неудачи реформ, временное институциональное замещение закрепляется как постоянная патология общества, что ведёт к более глубокому кризису.
Нащупаем каркас этой логики в теле проблемы, которая, казалось бы, у всех перед носом: безотлагательный перезапуск «системообразующих» предприятий, остановившихся по причине отсутствия денег.
Почти все «дойные коровы» из номенклатурного стратегического списка ныне в долгах как в шелках. Сначала набрали кредитов на Западе – там легко бралось. В последнее время, когда стало припекать, кинулись к банкам отечественным, аврально назанимали у них. Теперь последним источником финансовых надежд оказалось государство. Поочерёдно оно примеряет одежды коммерческого банка, инвестиционного комитета, управляющей компании фонда private equity. В этом контексте, кстати, новой гранью оборачивается другой нестареющий миф – о первородной порочности государства как инвестора.
Картина у всех тем же маслом. Просел спрос, предприятие не может продать то, что производит, работает на склад; ему не хватает выручки, чтобы купить сырьё, материалы, условия производства, и в силу этого оно обречено остановиться. Вслед за ним, как трамваи на линии, останавливаются поставщики, для которых оно выступало узлом спроса на их продукцию и услуги.
Паралич распространяется по всей длинной цепочке поставщиков и потребителей: от тех, кто присваивает вещество и энергию непосредственно из природных ресурсов – до производителей товаров конечного спроса: пищи, одежды, жилья, тепла и света, транспортных услуг.
Собственно, пока кризисными менеджерами государства было выдвинуто три идеи спасения реального сектора. Первая уже испустила дух, вторая под капельницей, третья ещё трепыхается.
Первая – раздать деньги из стабфонда банкам с поручением интенсивнее кредитовать реальный сектор. Но банки – такие же предприятия на грани остановки, как и все прочие жертвы кризиса. К ним на вход перестаёт поступать «сырьё и энергия» в виде платежей по ранее выданным кредитам. А на выходе рухнул спрос на их продукт: банки вынуждены предлагать новые кредиты на таких условиях, что никто их не в силах взять. И здесь от них мало что зависит: деятельность банков определяется жёсткими процедурами, которые не предусматривают антикризисную раздачу денег. Процентные ставки тоже устанавливаются не произвольно, а на основе ставки рефинансирования Центробанка и с учётом растущих рисков невозврата, которые они считают,
как учили. Наивно ждать, что они кинутся помогать другим вместо того, чтобы решать свои нарастающие проблемы.
Вторая идея – целенаправленно оказать государственную поддержку системообразующим предприятиям из стратегического списка. Но едва начав копаться в их проблемах, министерские антикризисные штабы и стабилизационные комиссии безнадёжно вязнут в непрояснённых отношениях собственности. Ведущий выколдовывает маршрут между интересами закулисных стейкхолдеров и оффшорных бенефициаров, уворачиваясь от неполиткорректного вопроса: чьё?
Тем временем разбирательство с бедами производства вскрывает сюжет по Борхесу: сад расходящихся тропок к поставщикам-потребителям, оказавшимся на мели. Державный формат «слушали-постановили» тут уместен как носорог в часовой мастерской.
Отсюда вырастает третья, самая продвинутая антикризисная идея: не вникая (как всегда) в содержание, единым махом оживить все производственные цепочки, спонсируя падающий конечный спрос или подкрепляя его государственными закупками.
Представим идеальную картину, о которой производители, казалось бы, могут только мечтать: государство ухитряется заместить своими закупками весь конечный спрос на 100%.
Скупает все пищевые продукты, одежду и обувь – и дарит обедневшим покупателям.
Возрождённые шинные заводы продают всю резину министерству энергетики, во дворе которого чиновники заботливо раздают её водителям.
Приведёт ли это к желаемому эффекту? Увы. Трансакционные издержки имеющихся институтов обмена сожрут бюджет без остатка.
По факту задача спасения производства «делегируется» регионам, падает на головы субъектов федерации и муниципалитетов.
Имеется много живучих предприятий, способных производить пищу, одежду,
экономичное жильё – продукцию, пользующуюся спросом при любом кризисе, в любых обстоятельствах, хоть как-то совместимых с жизнью. Тем более, когда освобождаются ниши, до этого оккупированные импортом. Но сегодня такие предприятия встают из-за банального отсутствия оборотных средств на закупку энергии, сырья, комплектующих материалов.
Парадокс в том, что и сырьё, и энергия, и производственные фонды, и прочие натуральные ингредиенты, которые нужны для бесперебойного функционирования производственных цепочек, в стране имеются. Для производства и распределения всего достаточно. Бастует система обмена.
Хозяйственная деятельность человека порождает институты производства, распределения и обмена и протекает в их границах.
Римляне говорили: navigare necesseest – мореплавание необходимо. Но трижды необходимо производство, дающее человеку пищу, одежду и кров, орудия труда и обороны, физически доставляющее их к потребителю. Из тройки «производство – распределение – обмен» первое подлежит безусловной защите в периоды кризисов, ибо его подрыв влечёт голод и разруху. Когда же кризис наносит удар по системам обмена, в качестве временного компенсационного механизма включается распределение – и наоборот. Но долго узурпировать чужую функцию нельзя, это чревато социальным уродством.
Советское общество в какое-то время рвануло вперёд потому, что впервые в мире создало современные институты распределения. Высшим его достижением стала победа в космической гонке. Но система распределительных отношений базируется на фундаменте информационных технологий.
Когда в начале 60-х в США появилось новое поколение инструментов управления регламентацией – таких как Systems & amp; Procedures и Configuration Management – страны соцлагеря стали безнадёжно отставать. И
уже к концу десятилетия американское общество, оставаясь в принципе рыночным, было по масштабам и качеству хозяйственной регламентации на порядки величин более плановым, чем советское.
Ныне антикризисные менеджеры государства спохватились, вдруг обнаружив фатальное отсутствие «механизмов реализации решений». Но именно эту роль призваны играть институты, инструменты и стандарты управленческой распределительной регламентации. Всё, что хотят и умеют делать наши макромонетчики, – манипулирование налогами, учетными ставками и проч. – лежит в сфере обмена. А государство со всеми его 'механизмами' обитает в сфере распределения.
В бывшем соцлагере её было упразднили революционно – теперь же есть невидимая рука! Но обмен никогда не соприкасается с производством непосредственно, только через посредничество институтов распределения. Вот финансисты и теребят ручки виртуальных регуляторов, которые в;реальном секторе ни к чему особо не приделаны.
Не зря в совъязе было выражение «хозяйственный механизм». Реальному хозяйству нужны "механизаторы".
Только восхождение от локальных форм собственности к интегральным способно дать прирост производительности: новую мощность, возросшую эффективность, добавленную стоимость. При условии, конечно, что интеграция сообразна институциональной органике собственности – а не подменяется волюнтаризмом» (он же «ручной режим») сгребания куч рейдерской добычи и конфиската в конторы, не способные управиться с ними по-хозяйски.
Аналогичный принцип действует и в природе: синтез водорода с кислородом производит воду и добавленную энергию – а расщепление воды на два газа энергию пожирает.
Главное зло приватизаций и экспроприаций даже не в их несправедливости. Оно – в обрушении совокупной производительности общественного организма из-за разрывов социальной ткани. Суммарная капитализация частей собственности, распиленной приватизаторами, растащенной рейдерами – всегда в разы меньше, чем у целого. Это корневое свойство, предопределяющее заоблачную цену любого распила и захвата, действенно и в малом, и в большом.
Зачем производится самолёт? Чтобы у людей появилась свобода перемещения. Не будем забывать, что свобода полёта первична по отношению к свободе торговать деривативами.
Последняя – это профессиональная причуда узкого круга фанатов. Большинство нормальных людей терпит их только потому, что эти самые деривативы вроде бы полезны для того, чтобы получше производить самолёты. Сегодняшний кризис ставит эту полезность под сомнение. Он приведёт к тому, что целые сферы деятельности на международном рынке ценных бумаг будут либо условно-досрочно освобождены, либо ограничены, усовершенствованы, либо вообще устранены.
Верховным судьёй в тяжбе о свободах – не только рыночных, но и плановых – всё равно будет производство. План был в своё время поражён в правах именно по его вердикту. Вначале производство росло на плановых дрожжах; но потом выяснилось, что плановики множатся и процветают, а производство стагнирует. Общество особо не вникало – снесло Госплан. Оно и впредь снесёт и любые институты плана, и также любые институты рынка – если его, общества, приоритеты не будут обеспечиваться!
Перед тем, как углубляться в вопрос, добавляет ли модернизация институтов обмена свободы фондовым спекулянтам, надо им деликатно напомнить, что их свобода за наш счёт, в общем-то, нас не всегда устраивает. Если, конечно, выяснится, что нашу производственную задачу они помогают решить, тогда мы как гуманные люди можем вернуться к вопросу о том, что они как азартные игроки предпочли бы торговать так, а не эдак, при этом за большее вознаграждение. Но самое время вспомнить, что писал молодой Маркс (будучи ещё официальным антикоммунистом) в статье «К еврейскому вопросу». Проблема не в том, чтобы дать человеку свободу собственности, а в том, чтобы в конечном счёте освободить от бремени отношений собственности; не в том, чтобы предоставить свободу промысла, а в том, чтобы освободить от эгоизма промысла. Да, мы хотим свободно производить и свободно потреблять всё, в чём нуждаемся, но избавьте нас от дурацких издержек и заморочек как распределительного, так и обменного характера.
Нужны новые, модернизированные институты. Вместо невидимой мы хотим видеть на руле собственную руку. Если в результате исчезнут циклические кризисы, появится добавленная свобода. Если человек готов, оставаясь собственником своего актива, высунуться за его узкие рамки, у него появится свобода подняться вверх в «предметно-практической рефлексии»,
проектировать цепочки добавленной стоимости, управлять капитализацией собственности.
"Весь событийный ряд, ознаменовавший начало мирового кризиса, стал известен нам из новостной ленты CNN. Там, у них, приключились экономические землетрясения и торнадо, с лица земли были стёрты все крупнейшие инвестбанки, вскрылись финансовые пирамиды такого масштаба, что в их тени не сыскать наш МММ с микроскопом: Тем временем «Вести недели» сообщали, что в деревне Гадюкино всё тихо, только на местной фондовой бирже ни с того, ни с сего похолодало и стало накрапывать.
У нас ничего не происходило. Просто на зарубежных рынках упал спрос на наши сырьевые товары – нефть, газ, металл и т.д. Потом пришла пора расплачиваться по зарубежным кредитам, а новых кредитов для расплаты по старым почему-то больше не давали. Но наше хозяйство оказалось совершенно не готово к такому обороту событий.
Выяснилось вдруг то, что было общеизвестно: добрая половина нашего хозяйства занята производством товаров на внешний рынок. Мы имеем счастье жить на гигантском складе природных ресурсов, гоним из них полуфабрикаты первого передела и продаём за рубежом. Нам самим такое количество топлива и сырья не требуется. Теперь выяснилось, что им тоже.
От просевшей экспортно-сырьевой элиты негативные сигналы распространились на всю остальную экономику – и началось.
Что предписывают в таких обстоятельствах бодрые учебники и лубочные кейсы? Раз внешний спрос упал, давайте развиваться за счёт внутреннего. Давайте. Только он просел ещё сильнее. Надо создавать новые рабочие места, новые предприятия, ориентированные на национальный рынок. А для этого нужен кредит. Но как выяснилось (тоже не вчера), наша финансовая система слаба. А что такое – слабая финансовая система? Тоже вроде бы общеизвестно: ну, мало «длинных денег» (а коротких много?), мало крупных банков, у заёмщиков слаба залоговая база.
Отчего же слаба? Оттого, говорят нам, что у нас низкая капитализация экономики. А что значит низкая капитализация? В материальном измерении – по количеству токарно-винторезных станков и турбоагрегатов – мы всё ещё сверхдержава. А по стоимости этого барахла мы размером с пресловутую Португалию. Производственные фонды не работают как капитал, не обеспечивают расширенное воспроизводство активов.
Тошно повторять банальности. Возникает один большой вопрос: разве указанные
обстоятельства как-то менялись за последние 5-10 лет? Наше хозяйство удобно расположилось на краю пропасти и терпеливо ждало толчка в виде падения мировых цен на сырьё. Дождались.
Очевидно, никакого кризиса у нас не было. Точнее, кризис был нашим перманентным состоянием.
Классический рынок предполагает наличие трёх подсистем, трёх типов экономических субъектов: товаровладельцев, купцов и банкиров. Они имеют дело, выражаясь по-старинному, с потребительной, меновой и прибавочной стоимостью.
Назвать наше нынешнее хозяйство рынком в полном смысле никак нельзя.
Товаровладельцы налицо, но их львиная доля ориентирована вовне. Купечество традиционно слабовато, а его сегмент, ориентированный на внутренний рынок, частично уже поглощён зарубежными сетями, а частично ожидает той же участи. Что же до финансовой системы, она так и не успела сформироваться. Да такая задача в практике и не ставилась: продавая товары на внешний рынок, мы успешно пользовались зарубежными финансовыми институтами. Разговоры,
конечно, о создании современной финансовой системы шли, но всё больше на страницах журналов. Никаких практических мер так и не было принято.
Описанная недо-рыночная структура в советском дискурсе именовалась обидным словосочетанием «аграрно-сырьевой придаток». Ну, а что ж тут обидного?
Наше государство как хозяйствующий субъект не озаботилось мерами по достройке внутреннего рынка хотя бы до временной или частичной автономности. Просто часть заработанных денег оно складывало в кубышку на случай, если придётся голодать и пересиживать мировой кризис. Сейчас эти деньги именно и тратятся на то, чтобы пересидеть, но не на то, чтобы достроить недостающие до целостности части рыночной экономики.
Судя по всему, тут проблема не в наличии злого умысла, а в отсутствии умыслительного процесса. Перед нами – дефект идеологии, родовая травма целой генерации руководителей.
Просто предполагалось, что «рынок» невероятным образом создастся сам, достроится – традиционная российская иллюзия, старая, как мир. Мол, стоит разрушить препятствия, а потом разрешить институтам капитализма у нас появиться, после чего не мешать – и они появятся.
Таким образом, если случившееся и называть кризисом, то это был изначально запрограммированный кризис, толчком для которого в любой момент могло послужить – и послужило – падение внешнего спроса. Делать удивлённые глаза: ах, мы не ожидали! – довольно наивно.
Вообще-то вопрос о создании в стране экономической системы с уровнем суверенитета, близким к нулю, по-хорошему надо было вынести на референдум и отразить в конституции. Жаль, что уровень гражданской экономической грамотности всех участников процесса не позволил этого сделать. Но незнание экономических законов освобождает разве что от собственности.
Мы все наказаны, как справедливо молвил князь в финале известной пьесы».
Наша страна торгует на мировых рынках, но при этом не является рыночным субъектом. В двух смыслах: на внешних рынках мы не являемся полноценным игроком и не очень понимаем, во что играют другие; от нас вообще мало что зависит. А внутренний рынок у нас не достроен, он напоминает автомобиль с бензобаком и колёсами, но без руля и двигателя.
Рынок – когда он уже есть – имеет, безусловно, потенциал самодвижения, полезные свойства пресловутой невидимой руки. Но даже она не обладает волшебной способностью к самосозданию себя на пустом месте 'по щучьему велению'. Тем более, если место не пусто, а очень даже занято полуразвалинами административно-плановой системы.
Строить рынок?
Безусловно. Безотлагательно. Только вот какой именно?
Дело в том (уж простите за кажущиеся банальности), что под этим именем фигурируют как минимум две сущности, между которыми не только мало общего – между ними пропасть, в которой потерялась целая эпоха.
Купив на товарном рынке мешок брюквы, покупатель приобрёл, собственно, брюкву. Её можно использовать, чтобы гнать самогон, употреблять в пищу или перепродать соседям, откармливающим хряка.
Во-первых, символическое свидетельство о вступлении в систему конкретных
многосторонних отношений с другими акционерами, а также депозитарием, аудитором, оценщиком и госрегулятором. Во-вторых, возможность, находясь в подобных отношениях, участвовать (при желании и способности) в управлении этим предприятием. Косвенным или прямым следствием вашего участия может со временем стать, в частности, рост либо падение производства брюквы. Ясно одно: тем, кому нужны корнеплоды, лучше отправиться за ними
прямиком на колхозный рынок либо в магазин.
Зачем покупают предприятия (либо доли собственности на них)? Оставим в стороне экзотические случаи, вроде скупщика кирпичных заводов, который коллекционирует их на манер антиквариата. Кому и зачем нужен целый завод вместо партии кирпичей? Случаев два, и оба они сводятся к одному.
Возможно, у покупателя уже есть целый строительный холдинг, но производство кирпичей на нём либо отсутствует, либо дорогое и некачественное, а покупать их на рынке рискованно или нецелесообразно по иным причинам. Значит, завод покупается как звено, которое дополняет либо замыкает наличную производственную цепочку, тем самым повышая её капитализацию.
Возможно также, что покупатель приобретает завод задёшево, надеясь затем продать его задорого. Иными словами (если оставить в стороне чисто спекулятивные игры), он намерен повысить капитализацию приобретённого завода, чтобы продать его по цене, соответствующей новой капитализации.
А как повышается стоимость предприятия? Почему наше предприятие стоит в 12 раз дешевле итальянского аналога той же мощности, хотя у нас установлено купленное в Италии оборудование? Потому что стоимость итальянского предприятия оценивается как генерируемая им прибыль за шесть лет, а нашего – за шесть месяцев. Откуда такая несправедливость? Оттуда,
что приобретатели нашего актива не без оснований опасаются: он в любой момент может остаться без потребителей, без ключевых поставщиков, подвергнуться атаке рейдеров, сгореть на пожаре и т.п. Итальянское же предприятие имеет долговременные – на десять лет вперёд – стабильные договоры с покупателями и поставщиками, его материальные активы вложены в закрытый имущественный ПИФ, оно застраховано от стихийных бедствий и т.п. Поэтому в формуле капитализации соответствующие риски считаются минимальными. Как повысить стоимость нашего предприятия? Да очень просто: вставить его в такие же цепочки, в такую же систему отношений.
Вспомним, от какой проблемы отталкивается наш разговор. Попытки перезапуска остановившихся в кризисе предприятий реального сектора постепенно подводят спасателей к пониманию, что надо иметь дело не с отдельными предприятиями, а с целыми проектными цепочками и их пучками. Не слишком ли сложная и новая мысль? Увы. Для агентов развитого фондового рынка это самоочевидная банальность. Её кажущаяся нетривиальность – следствие патриархальной дикости наших рыночных структур. Надеемся, временной.
Проблема нарастала давно. Политический кризис 2014 года лишь довёл её до логического экономического предела. Затруднив импорт продуктов и услуг, он параллельно блокировал закупки зарубежного оборудования для модернизации отечественных производств. Притом западные источники финансирования тоже оказались отрезаны.
Первая сторона проблемы наглядно проявляется в сфере ЖКХ. Основные фонды изношены сверх всяких норм, но их остановка невозможна по социальным причинам. На первый план выходит даже не проблема аварийности, а рост сверхнормативных потерь энергии. В результате отрасль фактически стала планово-убыточной, обременена долгами и неплатежами, требует растущих дотаций из бюджета, и без того перегруженного.
Реформаторы в 90-е по неведению ограничились локализацией примитивных форм потребительского рынка. Современные экономические инструменты и технологии, отвечающие переходу к постиндустриальной промышленной и социальной политике, в основном остались у нас неизвестными либо непонятными. Бессилие невооружённой невидимой руки пытались компенсировать режимом «ручного управления». В результате практически все сферы реальной экономики за исключением потребительской торговли и добычи топлива на четверть века оказались за бортом осмысленных реформ, вне сферы сознательного общественного конструирования.
Сегодня большинство производственных фондов страны, обеспечивающих её выживание, обветшало, требует безотлагательной модернизации. Но эта задача по старинке понимается как затратная, а в качестве единственного источника покрытия затрат рассматривается бюджет.
Предприятия, что генерируют убытки, по логике бизнеса следовало бы давно остановить. Но это невозможно по социальным причинам: устаревшие объекты ЖКХ, как могут, обеспечивают тепло, воду и свет, военные заводы – выполняют оборонный заказ, предприятия моногородов – трудоустраивают население, железные дороги – гарантируют мобильность. Все эти центры финансового ущерба висят на капельнице государственных субсидий. Однако для модернизации средств бюджета недостаточно.
Тем временем дотационными уже стали целые регионы и отрасли. Особая планово-убыточная зона расползается по экономической карте страны как ржавчина. С падением спроса на экспортируемое сырьё ситуация развивается в сторону безнадёжной.
Корни наших проблем, однако, уходят куда глубже устаревшей финансово-кредитной машинерии. Структура вост. европейской собственности, порождённая разгосударствлением 80-х, шоковыми реформами и приватизацией 90-х, имеет во многом внелегитимный, а часто и криминальный характер. Преобладающая масса производственных фондов пребывает в связанном состоянии, препятствующем соинвестированиюбизнес-единиц в качестве активов. Помимо трансакционных издержек классического рынка существуют колоссальные теневые затраты и риски цепочек перемещения добавленной стоимости от номинальных (титульных) собственников к реальным бенефициарам, её защиты, а затем реинвестирования.
Причём, как показано в докладе Global Financial Integrity, импорт контрабандного капитала чуть ли не двукратно превышает его утечку.
Полтора десятилетия назад в знаменитой книге де Сото «Загадка капитала» были подытожены многолетние исследования институтов собственности в третьем мире. Там показано, что совокупная стоимость имущества, которым располагают бедняки в странах типа Перу, Филиппин, Египта, кратно превышает их ВВП. Однако внелегитимный статус не позволяет вовлечь его в экономический оборот и капитализировать. Теневой характер отношений собственности обусловлен, среди прочего, и конкретными социально-историческими обстоятельствами. Но главное – он вызван не только и не столько тем, что население уклоняется от налогов, сколько издержками легитимации, что превышают затраты на поддержание собственности в рамках неформальных институтов. Де Сото показывает, как в США и Великобритании правовая система, вместо того чтобы стричь всех под одну гребёнку, эволюционно отстраивалась свыше полутора веков с целью максимальной адаптации и учёта сложившихся неформальных институтов собственности, их территориальной, отраслевой и социальной специфики. Рецепт, который автор предлагает странам третьего мира и бывшего социалистического лагеря – сознательные структурно-институциональные реформы: максимально возможная легитимация неформальных локальных систем собственности с целью их скорейшей капитализации, эффективного вовлечения всех активов в экономический оборот.
Однако существует принципиальная разница между активами населения бидонвилей и огромным массивом советских производственных фондов, спешно приватизированных в 90-е. Латентная собственность постсоциалистических стран, недоступная для исследований группы де Сото, имеет куда более сложную структуру, а главное – обладает колоссальным потенциалом капитализации. Грубая оценка по показателю объёма ВВП, отнесённого к единице территории, показывает, что только экстенсивная фаза подъема капитализации природных и социальных ресурсов РФ до среднего по земному шару («перуанского») уровня может обеспечить прирост мирового ВВП на 20%.
Российская собственность не работает – ни как «производительная сила» (согласно классической формуле), ни как могучая машина социальной мотивации. Это обстоятельство куда важнее, чем её несправедливость или нелегитимность сами по себе.
Российская собственность – всех видов и уровней – для начала безотлагательно нуждается в программе подъёма её капитализации. Программе, соразмерной по своему духу и размаху освоению Сибири или Дикого Запада. Здесь в полной мере будет востребован потенциал новых стандартов проектногосоинвестирования, современных финансовых платформ, распределённых реестров активов.
Тактический срез программы – реализация группы наглядных кейсов-проектов по решению задач, считающихся неразрешимыми без «длинных денег»: модернизации и замене устарелых производственных фондов в сферах ЖКХ, жилищного строительства, энергетического и оборонного машиностроения. Первый из таких кейсов был представлен в ноябре 2014 года Рабочей группой по преобразующему инвестированию и поддержан ТПП РФ.
Политический уровень программы – принятие трудных общественных и государственных решений об очерёдности, порядке, темпах вывода из тени комплексов отношений собственности, способах разрешения сопряжённых конфликтов, формах и объёмах амнистий и санкций, компенсаций и взаимозачётов. Каким бы ни оказался характер этих решений, заранее можно утверждать: любые противоречия здесь предпочтительнее снимать путём перераспределения вновь создаваемой стоимости, а не передела существующей. Залог успеха в том, что большинство «внелегитимных» собственников вовсе не являются прирождёнными ворами и коррупционерами. Скорее они – заложники сложившихся теневых институтов, потенциально заинтересованные в их разминировании и демонтаже.
Незаменимую конструктивную роль здесь призваны сыграть силовые структуры с их накопленными досье, по материалам которых практически каждого хозяйствующего субъекта есть основания упрятать за решётку. Но собственность страны и без того пребывает в тюрьме архаических трансакционных обременений. Уникальная социально-экономическая база данных силовиков помимо «посадочного материала» способна дать конкретную фактологическую основу для национальной программы легитимации собственности – там и тогда, где и когда это будет сочтено уместным и выгодным стране.
Стратегическое содержание программы – установление такого порядка капитализации комплекса национальных природных ресурсов и производственных фондов, который обеспечит реализацию естественных преимуществ, сильные и перспективные позиции в глобальной экономике. Притом, это только начальный, экономический этап освоения России как общей собственности; пошаговый перевод основной массы населения из бюджетников в собственники её активов, в пресловутый «средний класс», как гарантия суверенитета и залог внутренней стабильности.
В подступившей эпохе нет ничего более предметного и осязаемого, более идейного и мотивирующего, более укоренённого и связующего, более эвристичного и развивающего, более человечного, чем собственность.
Парадокс в том, что страна всё ещё располагает природно-ресурсным и кадровым потенциалом, пригодным не только для всеобъемлющей модернизации, но и для энергичного продвижения к стратегическим рубежам.
Проблема продвижения блокчейна в развивающейся стране упирается отнюдь не в отсталость наших, этой страны, IT. Она упирается в то, что мы абсолютно не понимаем, как устроена наша собственность.
Автомобиль — ваш, что это значит? Вовсе не мистическую связь между вашим организмом и конкретным «лексусом». Чтобы ехать, вам необходимо регулярно вступать в определенные отношения с дилерами, заправщиками, гаишниками, шиномонтажниками, дорожниками, страховщиками, эвакуаторами, сервисными центрами и т.д. Если кого-то из них вычесть из этого уравнения, ваше авто вскорости превратится в бессмысленную железяку.
У вас есть собственность? Значит, у вас есть устойчивая система взаимоотношений с лицами и организациями, которые признают, поддерживают, защищают вашу позицию как собственника, в частности — позволяют и помогают вам пользоваться данной вещью или услугой. И распределенный реестр как раз регистрирует всю эту систему взаимных обязательств. Фиксирует и согласует любые изменения, связанные с хозяйствованием, с переходом, разделением, соединением, созданием новой собственности. Позволяет увидеть, подсчитать, поэтапно снижать сопряженные с ней транзакционные издержки. На этом пути, согласно классической формуле, «собственность превращается в производительную силу». Обладатель, распорядитель, пользователь мгновенно и наглядно визуализирует все выгоды, которые можно из нее извлечь.
Еще Эрнандо Де Сото, опираясь на огромный опыт практической работы в странах третьего мира, показал, что как только издержки легализации собственности становятся ниже, чем издержки ее теневого содержания — она стремительно выходит на свет. И задача политиков совместно с финансовыми технологами — разработать такую программу и методику легализации, при которой сопряженные с ней политические, социальные, экономические издержки перекроются доходами. Даже с учетом возможных компенсаций и реституций — если общество потребует их от своих «теневиков».
А что до налоговой — еще неизвестно, кстати, понадобится ли налоговая в экономике «самореализующихся контрактов»...
Получается, что в идеале блокчейн в процессе расширения должен выйти за рамки национальных государств. Значит, возникает новая угроза суверенитету?
Суверенитет — одна из форм частной собственности, где в роли собственника части земной поверхности и недр выступает конкретное государство. И как раз умение рачительно обходиться с данной собственностью обуславливает и обеспечивает соблюдение территориальной целостности другими глобальными игроками. Не раз приходилось говорить и писать, что удельная производительность, например, российской или украинской территории в три раза ниже, чем в среднем по земному шару. Именно в этом, а не в происках врагов, — главная угроза суверенитету.
Границы зон ответственности держав больше не определяются военной, политической и/или экономической «мощью». Сама эта мощь теперь производна от совершенства институциональных технологий и стандартов управления проектами, от компетенции и численности владеющего ими кадрового корпуса страны. В третий раз за столетие гонка технологий – на сей раз экономических – становится решающим фактором развития и соревнования держав. И на этот раз – надолго.
Необходимы адекватные вложения национальных ресурсов в разработку институциональных технологий управления проектами. Тем паче, в отличие от затратных технологий предыдущих генераций, новые принесут куда более быструю стратегическую, политическую и экономическую отдачу.
Политика безопасности уже немыслима без принципов глобального антикризисного консенсуса и взаимного признания зон ответственности. Принципы иного рода, закономерности функционирования общественных институтов лежат в основе социальной инженерии, образуют фундамент технологии роста.
В данном разделе использованы тексты С.Б. Чернышева