В образовании постоянно происходят изменения — мы всегда играем по разным правим. Они безусловно влияют на общество, но можно ли к ним приспособиться? Почему в педагогику идут в основном женщины? Обосновано ли стремление русских исследователей за большие деньги печататься в зарубежных журналах? Как сами члены Орфографической комиссии РАН отзываются о новом своде правил орфографии? Декан филологического факультета РГПУ им. А. И. Герцена, доктор филологических наук, профессор Руднев Д. В. в сравнительном и историческом контексте дал свою оценку этим общественно-культурным процессам, а также рассказал о проблемах, с которыми он столкнулся за время управления факультетом.

Это нынешняя академия Петра Великого (Морской корпус Петра Великого — Санкт-Петербургский Военно-морской институт, который находится на набережной Лейтенанта Шмидта — ред.). Эту диссертацию я защитил в 2014 году, а параллельно писал докторскую диссертацию по филологии, защита которой состоялась в 2015 году. А как удалось — это связано с тем, что я оказался за границей, в Испании. Там я находился три года. У меня было много свободного времени, поскольку нагрузка в Барселонском университете, где я преподавал, была значительно меньше: в среднем — четыре-пять занятий в неделю. В остальное время я писал. У меня было много архивных выписок — я их отсканировал и работал с ними за границей.

— Работа декана содержит сразу несколько парадигм: административно-хозяйственную, учебную, научную и преподавательскую. Бытует мнение, что, как только становишься «управленцем», времени на науку сразу не хватает. Как должность декана повлияла на Вашу учебно-научную деятельность?

— Это правда. Чтобы написать нечто хорошее, нужно погрузиться в какую-то мысль и долгое время её вынашивать, пока она не родится. Дело не в том, что административная работа занимает много времени; она не даёт погрузиться в это состояние, как бы нырнуть в него, поскольку в голове нужно держать совершенно другие дела — дела людей, которые работают на факультете. Однако я стараюсь писать: у меня этот год оказался довольно продуктивным, предыдущий тоже.

— Над чем Вы трудитесь сейчас?

— Сейчас я занимаюсь историей делового языка XVIII века. Мы изучаем императивную лексику, то есть те слова и конструкции, при помощи которых выражается побуждение к действию. Исследуем динамику этих средств, историю их появления, распространения и так далее. Тема оказалась очень интересной. К тому же, она не только филологическая, но и в значительной степени историко-культурная.

— Кратко назовите несколько своих достижений на посту и расскажите об одной-двух ошибках на посту.

— Всегда всё проверяется временем. Могу назвать то достижение, которое не в полной мере относится ко мне: на факультете появилось филологическое образование. Я бы не приписывал его исключительно себе, так как основные решения для этого были приняты ещё при моём предшественнике Наталье Леонидовне Шубиной, а непосредственно при мне эти процессы только ускорились. Всячески стараюсь, чтобы филологическое образование у нас развивалось. В следующем году должно появиться ещё магистерское направление по зарубежной литературе.

Что касается ошибок: пока трудно судить, но есть некоторые вещи, которые сейчас я сделал бы по-другому. Они касаются скорее выстраивания отношений с людьми. Хотя я стараюсь контактировать со всеми доброжелательно, бывают, конечно, и довольно резкие моменты в общении.

— Вы уже коснулись темы, связанной с Вашим преподаванием за границей. Расскажите об этом подробнее. С какими проблемами Вы столкнулись в Испании?

— Я поехал в Барселонский университет от кафедры русского языка СПбГУ, поскольку между ними существует соглашение. По нашему пятилетнему контракту мы имели право уехать на два года, однако так как у меня было переизбрание после второго года — меня также попросили остаться испанские коллеги, чтобы у них не пропала ставка, — я остался ещё и на третий. Собственно говоря, именно благодаря этому я и смог написать те диссертации, о которых Вам рассказал.

Сущность проблем я осознал после того, как вернулся туда спустя три года. За ещё один год, проведённый там после перерыва, я понял, как в Барселонском университете, к сожалению, деградировало филологическое образование: студенты стали плохо говорить по-русски. Надо сказать, что я преподавал русский язык у каталонцев, которые изучают его в качестве основного иностранного языка. Ухудшение это связано с теми процессами, которые происходят в образовании и Европы, и России, а именно со «свёртыванием» филологических дисциплин. Их число уменьшается; конечно, это сказывается на качестве образования.

Следующая проблема общая: в Каталонии, в Испании, очень высокий уровень безработицы, особенно среди молодёжи. На тот момент там было 52% незанятых молодых людей до 30 лет. Когда же студенты начинали работать, они «пропадали», так как были вынуждены трудиться, чтобы содержать себя, снимать квартиру или комнату — недвижимость в Барселоне очень дорогая. Они продолжали учиться, но делали это урывками, что и сказывалось на качестве образования.

— Поговорим о факультете в целом. Как Вы оцениваете его состояние на данный момент? Что делается для поддержания состояния здания факультета? В чём здесь главная проблема или комплекс проблем?

— Я бы разделил проблему на две части: с одной стороны, это общий вид здания снаружи и внутри, с другой — аудитории. Последние в целом находятся в довольно хорошем состоянии, так как на протяжении последних двух лет в них проходил ремонт.

Если говорить о фасаде, то оставляю в стороне большую аудиторию — домовую церковь, с которой существует так и не разрешимая на данный момент проблема: там произошло обрушение потолка, а на нём висят исторические люстры, находятся лепнины и прочее. Вроде бы нынешний ректор готов провести ремонт. Я не знаю, получится ли это. В 90-е годы, когда под зданием располагалось кафе, его собственники вытащили гранитную плиту, на которой находилась эта часть здания, — в результате она просела. Подвал после этого стало затапливать — пошла трещина. Раньше вот эта аудитория, которая как раз примерно над нами находится, — она использовалась в качестве большого лекционного зала. Однако она уже давно закрыта, там стоят исторические зеркала, висят люстры и проч. Это то, что факультет решить не может, потому что у нас нет ни возможности, ни средств, я не располагаю такой властью.

Что касается самого здания. Оно, конечно, что говорить, очень красивое; историческое во всех отношениях. Вы знаете, что здесь находилась Академия Российская, которая составляла первый толковый словарь русского языка в конце XVIII века. Здесь же во дворе в дальнем левом углу находится бывшая химическая лаборатория, связанная с Ломоносовым, который имеет прямое отношение и к филологии. Провести ремонт фасада факультет не может, что затруднительно сделать и университету, потому как это дорогостоящее мероприятие. Оно требует сертифицированных, насколько я понимаю, строителей, разработку плана по реставрации и так далее. Поэтому я, к сожалению, как и Вы, когда выхожу во двор с грустью смотрю на красивое здание, которое находится в таком обветшавшем состоянии. Так что мы вынуждены ждать, когда государство при участии университета, при участии КГИОП (Комитет по государственному контролю, использованию и охране памятников истории и культуры — ред.) всё-таки наведёт порядок и проведёт ремонт фасада. Такова ситуация.

Что касается коридоров, то их в этом году покрасили — они стали светлее. Вы видели, что там осыпалась штукатурка около сорок восьмой аудитории, сорок шестой, сорок девятой. Её вроде бы ремонтируют на данный момент. Это ликвидируют, и я надеюсь, что всё будет в порядке.

— Насколько развиты горизонтальные связи на факультете между студентами, студентами и преподавателями, а также между преподавателями?

— Знаете, всё познаётся в сравнении. Мне кажется, что вообще в Герценовском университете горизонтальные связи представлены шире, чем в Санкт-Петербургском государственном университете, где я работал многие годы. Меня это очень приятно удивило и приятно радует, потому что здесь значительно активнее взаимодействуют друг с другом преподаватели, и со студентами тоже, кстати сказать. Возможно, это связано с тем, что факультет, конечно, меньше, чем филологический факультет СПбГУ. Среди прочего, это связано с сохранившейся культурой, которая унаследована от более раннего периода семидесятых, восьмидесятых годов, когда эти отношения были более человеческие, что ли.

— Современная тенденция такова, что молодые люди на филологическом факультете — редкость. Есть ли способы привлечь мужчин к филологии?

— Да, большой процент девушек характерен не только для филологического факультета, но и в целом для университета педагогического. Это связано с несколько иной проблемой: после войны из-за большого количества убитых мужчин те профессии, которые ранее широко замещали мужчины, — профессия учителя была во многом мужской профессией до войны, до 1941 года, — они стали в основном женскими. И эта модель воспроизводится уже многие годы. Что для этого (для привлечения мужчин к филологии — ред.) нужно сделать, я, честно говоря, и не знаю. Мне кажется, на данный момент это невозможно. Для этого нужно, чтобы больше молодых людей было в школе; с другой стороны, как решать эту проблему, если в основном на педагогов учатся опять-таки девушки.

К слову, почему я связываю это с войной 1941-го года? Пример Испании, где я находился четыре года, как раз показывает, что там гораздо больше мужчин работает учителями, чем у нас. То есть это именно послевоенная тенденция.

— РГПУ, на Ваш взгляд, сейчас остаётся кузницей педагогических кадров или же стремится к более широкой специализации?

— На данный момент готовит в основном педагогические кадры. Более половины студентов идут по профилю «Педагогическое образование». Это касается и нашего факультета, и остальных. 35-40%, может быть, идут по другим профилям. Видите, у нас появилось и филологическое образование. Есть аналогичные направления подготовки (например, лингвистика) и на других факультетах. Однако по большей части готовят именно педагогов.

— Давайте теперь поразмышляем об образовании. Тема обширная, но мы обсудим её в общих чертах. В русском образовании происходят стремительные перемены, часто революционные... 115 лет назад у нас была одна сложившаяся система образования, в 1930-х годах создавали совершенно другую (а ведь параллельно развивалась своя история в Русском зарубежье), к 1960-м получилась третья, а с 1980-х годов мы всё перестраиваемся и перестраиваемся… Можно ли привыкнуть к этому ощущению перемен, перманентному изменению? Как к нему относитесь Вы?

— Привыкнуть к этому, конечно, нельзя, и многие преподаватели (и вузовские, и школьные) как раз сетуют на эти изменения. Что касается отношения, оно у меня противоречивое. С одной стороны, я тоже сетую на это; с другой — нужно понимать, что система образования меняется вместе с обществом, потому что функции образования — это в том числе (может, даже в первую очередь) функции социализации: берут ребёнка и его социализируют, то есть готовят к определённому поведению в обществе. Если общество меняется, то соответственно меняются и модели поведения, к которым готовят сначала ребёнка, а затем юношей и девушек, когда они учатся в высших учебных заведениях. Так, хотим мы этого или нет — система будет всегда меняться. Другой вопрос, что, кроме социализации, есть ещё некая система знаний, но и она меняется тоже. Причём роль играют и разные ситуации в науках — гуманитарных и точных. Если в первых разные парадигмы сосуществуют, то в рамках вторых одна парадигма вытесняет другую. То есть всё связано ещё с тем, что сама наука на месте не стоит.

— А как же быть студентам? В школе их учат одному, потом правила меняются, и в вузе всё по-другому. Да и вузы разные. Система формально одна, а всё равно нет единого подхода. На что можно ориентироваться молодому студенту?

— Знаете, в любой шутке есть доля шутки, но я люблю говорить (не я это придумал), что университет существует для того, чтобы «выбить» из поступившего школьную систему знаний. Ведь школьная система знаний — это некая усреднённая сумма знаний, которая вкладывается в голову. Когда человек приходит в вуз получать высшее образование, то его учат прежде всего добывать знания и понимать, почему существует разное отношение к одному и тому же у разных учёных. В школе обычно этого нет. Вспомните школу: выучили, запомнили, получили пятёрку, и всё. Как быть молодому студенту? Приходится понимать, что в образовании почти нет неизменных вещей: постоянно что-то меняется. Так с этим и жить, и я тоже с этим живу.

— Какие советы Вы могли бы дать молодым студентам?

— Первый совет — это не бояться ошибаться. Я с этим тоже сталкивался. Дело в том, что преподаватель может говорить, что ты ошибаешься, а потом спустя время, когда ты сам уже становишься учёным, выясняется, что ты ни в коей мере не ошибался, что это один из возможных путей рассмотрения проблемы. С этим же связано и то, что нужно быть открытым миру и не бояться отказываться в силу этой открытости от того, что ты считал правильным. Это упорство в одних случаях — хорошо. Когда ты пытаешься сохранить ту систему знаний, которую выработал. Наконец, не бояться пробовать себя в разных вещах, то есть в том числе менять свой путь. Хоть я и сам человек довольно консервативный, мне тоже некогда приходилось довольно резко менять свою жизненную траекторию: даже тот пример, когда с оказался здесь после СПбГУ, а до этого был в Испании; и в Финляндии, помню, полгода прожил, и тоже смотрел на их систему образования с любопытством. То есть пробовать себя в разных сферах, быть открытым, не бояться ошибаться — основные советы. Они даже не студентам: я любому человеку дал бы такие советы.

— Вы близко знакомы с РГПУ им. А. И. Герцена, с СПбГУ, с Европейским университетом. Какой Вам ближе и роднее — субъективно?

Вы знаете, мне все близки, но в разных аспектах. Вы у меня спрашивали про атмосферу в Герценовском университете, и мне она, конечно, роднее, чем та, к которой я привык в последние годы в СПбГУ. При этом надо понимать, что если говорить об «академических корнях», собственно научных, то я тесно связан с СПбГУ и продолжаю оставаться связанным в том числе и с тематикой, которой я занимаюсь, потому что она выросла из моего преподавания по магистерской программе «Юридическая лингвистика». Что касается Европейского университета. Когда я учился там, для него это был «золотой век». Университет дал мне совершенно другой взгляд на образование, то есть я смог сравнить систему, которая принята в других университетах, и ту, которая принята там, где на тот момент преподавали, так сказать, по американской системе. С одной стороны, было интересно на это посмотреть, пусть мне не всё нравилось. Там принято, например, на семинарах «натравливать» друг на друга студентов, чтобы, что называется, пух и перья летели из коллег; они были готовы вцепиться за волосы. Вот это мне не нравилось. Я всегда говорил так: «Что вы можете предложить, критикуя? Какова позитивная программа?» При этом Европейский университет дал мне очень многое в плане моего исторического образования. Большинство преподавателей, которые у меня были там, — это люди из Санкт-Петербургского Института истории, который находится недалеко от нас, на Петрозаводской улице, где я и защищал свою диссертацию по истории. Это люди академического склада; они меня доучили после исторического факультета СПбГУ. То есть каждый из перечисленных университетов дорог для меня какой-то частью моей жизни.

— Мировой научный язык сейчас — бесспорно, английский, но существующий сегодня упор и прямое требование Министерства образования и науки «публиковаться на английском» в каком-нибудь, например, зарубежном англоязычном журнале, причём за большие деньги, — только из-за того, что он входит в список Scopus/Web of Science — это же вздор! Как полагаете?

— Совершенно с Вами согласен, причём, как русист, я со смехом отношусь. Мне говорят, что нужно печататься по-английски. Я спрашиваю зачем. Кто меня будет читать? Прежде всего люди, которые занимаются русским языком: либо у нас в стране, либо за границей. Если человек занимается за границей, то он заинтересован читать русский научный язык, для того чтобы повышать свою компетенцию. Поэтому да: согласен с Вами. Однако у этого есть ещё экономический аспект. Кто в этой ситуации оказывается в наиболее выгодном положении? Конечно англоязычные страны: Великобритания и Соединённые Штаты Америки. Смотрите, все наши резюме даются на английском языке, то есть информация на нём стекается в один центр. И все остальные страны, которые не используют английский язык в качестве основного, находятся в невыгодном положении.

Я должен специально изучить английский, чтобы печататься не только в англоязычных журналах: аннотации нужно переводить и для наших журналов, которые входят и в Web of Science, и в Scopus. Иногда только говорят, что это «аннотация», но это не четыре, не пять строчек, а полноценные полторы страницы — фактически маленькая статья. Но мы просто вынуждены играть по этим правилам: от нас требуют эти статьи, а те журналы, которые их печатают, в свою очередь, требуют предоставления материала на английском языке.

— Сколько лично у Вас публикаций в изданиях из списка Web of Science и Scopus?

— Думаю, около десятка есть, а может и больше. Есть публикации в том числе за границей — например, в журнале Барселонского университета. Там я сама статью опубликовал на русском языке, на английском — только аннотация. Этот журнал входит в Web of Science на данный момент.

Продолжаю печататься. Сейчас наши многие академические журналы пытаются войти в эти базы данных — Scopus или Web of Science.

— Вы — член Орфографической комиссии РАН. Как Вы относитесь к новому своду правил орфографии?

— Пока этого свода нет, есть только проект. Я не совсем понимаю, для чего он нужен. Орфографическая комиссия, членом которой я являюсь, участвовала в составлении академического справочника, который не утверждён на данный момент. Тот справочник, о котором Вы говорите и который есть в интернете, — он составлен во многом на основе вот этого справочника (т. е. неутверждённого — ред.). Я не поленился и, когда мы обсуждали с коллегами ситуацию с появлением нового свода правил орфографии, провёл его через антиплагиат. Выяснилось, что 60% материала — из старого академического справочника под редакцией Лопатина. Всё остальное из интернета и проч. По данным, которые мне выдал антиплагиат, оригинальность была чуть меньше трёх процентов. Это к вопросу о том, что он из себя представляет. Однако пока он не будет закончен, после этого члены Орфографической комиссии обсудят его, судить о нём довольно трудно. Мы постоянно переписываемся по поводу этого нового свода, и большинство коллег относится к нему отрицательно, поскольку он недостаточно полный и сама логика расположения материала кажется недостаточно строгой. Кроме того, там ведь только орфография, а пунктуации нет.

Всё зависит от того, для чего этот справочник делается: если для школ в качестве небольшого орфографического справочника в помощь учителю, то Бог с ним, как говорится; если потом по нему будет писать вся страна, то ситуация другая. Кто адресат? С какой целью? Это вопрос, который висит. Я задаю его Вам, но он риторический.

Проблема ещё упирается в то, что существует закон о русском языке как государственном (Федеральный закон «О государственном языке Российской Федерации» от 1 июня 2005 года № 53-ФЗ. — Прим. ред.), и согласно ему список словарей и справочников, в частности орфографических и пунктуационных, должно утвердить правительство. На данный момент утверждённых справочников, которые обслуживали бы этот закон, нет. И если этот новый свод сделают обязательным, то это будет катастрофа.

— Каковы возможности сохранения и развития наших традиций есть сейчас, — например, в контексте мультидисциплинарности, прежде всего в пересечении филологии и истории? Есть ли смысл возродить историко-филологические факультеты?

— Думаю, что сейчас это вряд ли возможно. Что касается мультидисциплинарности, то я к этому отношусь, с одной стороны, положительно, а с другой — настороженно. Поясню, в чём тут дело. У каждой дисциплины существует своя система инструментария, при помощи которого происходит исследование. И междисциплинарные исследования всегда опасны тем, что вы чужой исследовательский аппарат привносите в другую науку, тем самым разрушая тот аппарат, который существует. Так, при использовании чужих исследовательских методов всегда нужно соблюдать меру. С другой стороны, как можно изучать язык и литературу в отрыве от других наук. Понятно, что любой писатель живёт в какую-то эпоху, а значит, он связан с идеологическим фоном эпохи, с процессами того времени, наконец, с литературными процессами, которые происходили за границей, ведь совершенно очевидно, что и Пушкин, и Лермонтов, и кто угодно — они читали не только русскую литературу, но и зарубежную. Но как обычно строится курс литературы? Предлагают некие вершины: так сказать, тут Эверест, а здесь пониже, а что между ними мы не знаем. То же самое касается и языка. Мы, конечно, можем исследовать языковой строительный материал, но понятно, что язык всегда существует в виде речи — она всегда связана с человеком, который опять же находится в эпохе, у него его некие интенции, он решает с помощью языка свои задачи. Так что хотим мы или не хотим, но лингвистика и вообще филология связаны и с историей, и с социологией, и с целый рядом других гуманитарных наук. Интересны именно те исследования, когда человек выходит за пределы чисто лингвистической или литературоведческой проблематики и показывает фон, на котором происходит развитие того или иного явления.

— Что лично Вы как учёный, преподаватель и администратор думаете о методологии Петербургской историко-филологической школы? Во что она могла бы вырасти?

— Если говорить о петербургской историко-филологической школе вообще, то, например, москвичи упрекали её в повышенном внимании к источникам. Мне кажется, что ничего плохого в этом нет. Впрочем, сейчас трудно говорить о некоей единой историко-филологической методологии, научные школы очень разные. В этом смысле сейчас параллельно существуют разные подходы к изучению и литературы, и языка. В каком-то смысле это и хорошо, и плохо, потому что нет мейнстрима, и многими это ощущается как кризис.

В каком-то смысле это напоминает ситуацию столетней давности, когда родились труды ОПОЯЗа и прочее, — например, когда литературу изучали с точки зрения языка — см. ранние труды Виноградова, Тынянова и других. Так что... Во что бы могла вырасти (петербургская историко-филологическая школа — ред.), сказать трудно. Думаю, что некий мейнстрим в части методологии появится тогда, когда будет понятно, куда движется общество. Пока мы не знаем, куда оно движется. Пока мы этого не знаем. Сами-то видите? Никто не предлагает некую сверхидею, куда мы движемся.

— Давайте завершим нашу беседу небольшим блиц-опросом.

— Вам когда-нибудь снился синтаксис?

— Нет, не снился.

— Какое Ваше любимое столетие?

— Восемнадцатое. Оно мне интереснее всего. Не знаю насчёт «любимое», но им я занимаюсь больше всего — и как лингвист, и как филолог.

— Что лучше: ЕГЭ или старый добрый устный экзамен?

— Ответить да/нет, или более расширенно?.. Ведь на самом деле нет ничего, что имело бы только отрицательную сторону. У ЕГЭ есть как минусы, так и недостатки. Вы верно сказали по поводу устного экзамена, ведь он позволяет узнать человека. Принимая абитуриента, ты уже после нескольких слов понимаешь, кто перед тобой сидит. ЕГЭ не позволяет сделать это. При устном экзамене, конечно, возможно субъективное отношение. С другой стороны, его часто преувеличивают, ведь экзамен принимают университетские преподаватели, которые заинтересованы в том, чтобы учить хороших студентов.

— Какой Ваш любимый русский писатель? Сразу же назовите Ваше любимое произведение его авторства.

— Лесков. Пожалуй, «Соборяне».

— Книга, которая на Вас повлияла в значительной степени?

— Приходится вспоминать времена, когда литература так влияет на поведенческие стереотипы. В своё время большое произведение в исследовательском отношении на меня произвела историческая книга Карло Гинзбурга «Сыр и черви». Меня поразило, как автор построил свой материал. Повествование делится на две части: первая — довольное лёгкое чтиво об истории человека, который попал под наблюдение инквизиции; во второй — находится огромное количество ссылок. То есть за лёгким, на первый взгляд, чтением стоит огромный труд. Для меня это образец изложения: то, что мы пишем, должно быть доступно самому разнообразному читателю.

— Какой памятник Вы бы поставили во дворе филологического факультета?

— Самый лучший памятник там уже есть — это яблоня. А исходя из истории этого здания, можно было воздвигнуть памятник какому-нибудь члену Академии, которая составляла словарь: Дашковой, например.

— Три Ваших учителя или образца в науке.

— Если называть учителей, то это А. Н. Цамутали и Г. Н. Акимова. Из учёных — например, А. М. Пешковский, В. Я. Пропп, В. В. Виноградов.

— Заметки Вы пишете от руки или печатаете на клавиатуре?

— От руки. Так лучше запоминается. Кстати говоря, много лет работал с архивными материалами, и зачастую было трудно понимать скоропись XVIII века. Когда делал выписки от руки, начинал быстрее понимать логику текста. Если печатаешь, такого нет.

— Девиз филологического факультета?

— По-настоящему любить изучаемое слово. За словом — вся жизнь, весь человек.

Беседовала Виктория Тарлецкая