Во время отступления наших войск и вступления французов в пределы России, помещичьи крестьяне нередко поднимались против своих господ, «делили господское имение, даже домы разрывали и жгли, убивали помещиков и управляющих» — одним словом, громили усадьбы. Проходившие войска присоединялись к крестьянам и, в свою очередь, участвовали в грабежах.
Картина изображает эпизод из такого совместного грабежа мирного населения с военными. Действие происходит в одной из богатых помещичьих усадеб. Самого владельца уже нет, а оставшегося приказчика схватили, чтобы он не мешал. Мебель вынесена в сад и изломана. Статуи, украшавшие сад, разбиты; цветы помяты. Тут же валяется с выбитым дном бочка из под вина. Вино разлилось. Каждый берет себе, что попало. А ненужные вещи выброшены и уничтожаются. Кавалерист на лошади стоит и спокойно смотрит как грабится усадьба.
…В конце - концов, Наполеон отказался от намерения попытаться возбудить бунт крестьян. В речи, произнесенной им перед сенаторами в Париже 20 декабря 1812 г., он сказал: «Я веду против России только политическую войну... Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение (abrutissement) этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные…
… Сенатор Каверин в донесении государю от 15 февраля 1813 года говорит: «Внушение неприятеля в занятых им местах по большей части от польской нации» (т.е. поляков, перешедших на сторону Наполеона), «повсеместно между поселянами рассееваемое уверенностью в непринадлежности более к России и в неприкосновенности к ним власти помещиков, могло поколебать их умы, отчего некоторые в Смоленской губернии способствовали неприятелю в отыскании фуража и сокрытых имуществ, а другие, сообщаясь с ним, попускались даже на грабительство господских домов. Приписывая сие наиболее простоте и неведению поселян, - продолжает Каверин, — а паче тому, что они оставались без всякого над ними начальства, не приступаю и после необыкновенного такового переворота к явным разысканиям, а паче к строгости в преследовании совратившихся от общего порядка, дабы тем не подать поводу к притязаниям, быв уверен, что кроткие внушения, благоразумные распоряжения начальства, коль скоро водворится оно по-прежнему, откроют собственное их заблуждение». В мае месяце того же года Аракчеев сообщил Каверину волю государя, «чтобы о крестьянах, которые в бытность неприятеля в Смоленской губернии выходили из повиновения» и совершили преступления, «оставить всякие розыски и дел о них не заводить» (Сенатский Архив). Мы видели, что некоторые помещики уже успели собственной властью жестоко расправиться со своими крестьянами, оказавшими неповиновение во время нашествия….
По-видимому, к Смоленской губернии относится следующее известие одного англичанина о крестьянах трех имений. В одном из них, управляемом шотландцем, где с крестьянами обращались очень хорошо, они, услышав о приближении армии Наполеона, только прекратили все работы. Напротив, в двух соседних имениях они ворвались в господские дома, разбили дорогие зеркала, разграбили винные погреба, оборвали фрукты в теплицах и оранжереях; крестьяне говорили, что (по приходе французов), вся собственность господ будет принадлежать им. Некоторые даже думали, что они поменяются местами со своими господами, и те станут их крепостными. Das oestliche Europa, I, 74—75….
Ненависть к дворянам продолжала тлеть в народной среде, со времен пугачевщины до 1812 г. прошло всего 37 лет. Сами дворяне инстинктивно чувствовали эту ненависть и боялись ее чрезвычайно. Числом восстаний нельзя оценить размах антикрепостнических настроений в 1812 г. Из мемуаров видно, что надежда на волю от Бонапарта была чрезвычайно распространена. Мемуарист из московского простонародья собственными ушами слышал от подмосковных крестьян, которым баре приказывали заготовить лошадей: «Как же! Станем мы лошадей готовить про господское добро. Придет Бонапарт, нам волю даст, а господ мы более знать не хотим!», лишь убедившись, что французы грабят, а воли не дают, эти крестьяне ушли в лес. (Рассказы о двенадцатом годе, собранные Т. Толычевой. М., 1912.)
Бывшая крепостная А.А. Сазонова вспоминала, что «народ очень на господ роптал», москвич Г.Я. Козловский, переживший оккупацию Москвы, утверждал, что он боялся русских мужиков гораздо более французов. Д.М. Волконский в своём дневнике 10 сентября 1812 г. с ужасом отметил, что народ уже готов к волнению. Маршал Л.Г. Сен-Сир был совершенно прав, когда писал, что война 1812 г. продемонстрировала внутреннюю слабость России, просто французы ею не воспользовались. В отечественной историографии часто повторяют миф о том, что в 1812 г. народ с радостью шел в армию. Основан он на воспоминаниях представителей дворянства. Приведем ценнейшее свидетельство из дневника ростовского чиновника М.И. Маракуева, запись от 12 июля 1812 г.: "Император Александр приехал в Кремль, собралось огромное количество народа, вдруг распространился слух о том, что прикажут «запереть все ворота и брать каждого силой в солдаты. Едва эта молва промчалась, как чернь ринулась вон и в несколько минут Кремль опустел. Из Кремля разнеслось эхо по всей Москве и множество черного народа из нее разбежалось». Это произошло в присутствии самого императора! На следующий день за Москвой он встретил толпы мужиков, бежавших из столицы. Они спрашивали его, не берут ли в Москве в солдаты".
Маракуев М.И. Записки // Наполеон в России по воспоминаниям россиян. М., 2004.
П. Назаров, призванный в армию в сентябре 1812 г., писал, что никто из его деревни служить не хотел. Во время войны власти неоднократно успокаивали ополченцев, подтверждая, что они служат в армии лишь временно. Война рано или поздно заканчивается, а служить придется 25 лет, если тебя не убьют, ты будешь инвалидом, скорее всего без пенсии. П. Назаров за 25 лет службы и несколько тяжёлых ранений получал пенсию 20 руб. в год, этого едва хватало на пропитание.
( Назаров П. Записки солдата Памфилия Назарова 1812 – 1836 // Русская старина).
Устранение последствий войны
«Первое: по изгнании неприятеля, обыватели должны были устроить большие дороги, мосты и перевозы..., принять на себя в натуре почтовую гоньбу по всей губернии и тем изнурить остатки тех лошадей, которые... от истребления неприятельского и всеобщего падежа уцелели; беспрестанно проводы военных, колодников, воинских команд, требующих подвод, забирали у них последних лошадей и отвлекали крестьян от полевых работ; а сие было в то время, когда в большом семействе едва один человек оставался не болен или только что начал оздоравливать, а прочие все лежали на смертном одре и сим лишались последней для себя помощи. В сем положении должно было помышлять о постройке для зимы убежищ... По неимению достаточного числа лошадей не на чем было возить материалы. Тут настало время платить подати с каждой души по три руб.» и на содержание почтовых лошадей по 45 коп. с ревизской души. «Бедный крестьянин все, кроме хлеба, служащее к его пропитанию, равно как и одеяние, должен приобресть покупкою, ибо по недостатку скота не имел с чем сварить свои щи, а по неимению овец не имел шубы ни кафтана... и в сем положении находятся и по cиe время (1816 г.)…. «Тот, кто знал места сии прежде разорения, — рассказывал Лыкошин, — увидит большую разницу: деревня, в которой было прежде дворов 23, теперь имеет только 7 или 8; крестьянин, у которого было по обыкновению две избы, три или четыре клети, скотный двор и гумно, теперь имеет только одну избу, а редкий успел сделать и другую, а вместе с ней плетень...; редкий из них успел построить скотный двор... Во дворе, где было прежде от 5 до 10-ти лошадей и до 12-ти коров, теперь едва 2 лошади и 1 корова, а овец почти нет совершенно... Проезжий, знавший прежде места сии... приметит многие нивы и даже целые поля запустевшими и заросшими кустарником... На лицах жителей заметно уныние». Хуже всего было положение тех крестьян, жилища которых находились на большой дороге, по которой проходили войска…".
…На вспоможение крестьянам Смоленской губ., было отпущено 5.325.000 руб. «Казенным крестьянам даны пайки на 1813, 1814 и 1815 годы, и поля их засеяны все, отпущен на строение лес; дано по сто руб. на постройку; каждому работнику 50 руб. на покупку лошади и отпущены деньги на отдачу рекрут. Помещичьи крестьяне получили пайки на три месяца, и полей их засеяно двенадцатая часть. В мае месяце 1813 г. начали обыватели из рассеяния собираться... на место прежних жилищ своих и некоторое время жили на открытом воздухе, питаясь грибами и хлебом. Первое их дело было убрать мертвые тела людей и павших лошадей и скота, сделать новые на больших дорогах мосты и перевозы, строить для хлеба шалаши. Болезни сделались повсеместными, люди умирали человек за человеком, большей частью средних лет, поелику они убирали тела и заразились. Недоставало не только гробов, но и работников рыть ямы для погребения; священники не успевали по долгу христианскому делать каждому погребение». В это время смоленское ополчение возвратилось, а на место его велено было собрать рекрут с каждых пятисот душ по десяти человек. «Вслед за тем другой рекрутский набор из 500 душ по 8-ми человек во время, когда болезни свирепствовали, люди умирали, все вещи, принадлежащие к отдаче рекрут, вздорожали, денег не было, да и приобрести их нечем. Сие обстоятельство привело обывателей в совершенное изнурение. К несчастию, падеж скота и лошадей... повторялся несколько раз….
«По истечении льготного времени с окончанием 1813 года губерния, как будто не пострадавшая, поставлена во все прежние свои повинности наравне с прочими губерниями, разорения не потерпевшими, а по местному своему положению страдает более...
Из донесения министра полиции Балашова (в декабре 1812 г.) видно, что в Смоленской губ. было истреблено 172.566 человеческих и 128.739 скотских трупов, а в 6 губерниях (Калужской, Московской, Смоленской, Минской, Могилевской и Виленской) и в Белостокской области всего истреблено 430.707 человеческих и 230.677 скотских трупов.
С. Горяинов. «1812. Документы Государственного и С.-Петербургского Главного Архивов. Издание Министерства Иностранных дел». Спб., 1912 г., ч. II,
"Смоленские крестьяне Порецкой округи, уставшие прибирать тела убитых оружием и умерших голодных французов, досаду свою изъявляют следующими словами тамошним наречием, говоря о тех жителях, которые сражались с неприятелями: «Воткили цорт помогал им набить, а теперь прибирай; а тебе француза не цорт нес сюды».
Собственноручная тетрадь А. Н. Оленина. Рассказы из истории войны 1812г. «Русский архив», 1868, № 12, с. 1983-2000.
Война прокатилась сначала с запада на восток, а затем наоборот. Схлынувший поток кроме огромного числа убитых на смоленской земле и, следовательно, в Поречском уезде оставил немало французов в качестве пленных. Странно конечно выглядит, но некоторое число солдат бывшей Великой армии решили остаться в России на постоянное жительство. Владевших ремеслами записывали в мещане. Что касается крестьянского труда в нашей местности, то едва ли многие бывшие пленники предпочли его. Несколько иностранцев прижилось в уездном центре.
4 ноября 1813 года из Особенной канцелярии Министерства полиции до сведения «господина Смоленского гражданского губернатора» доведены «Правила по коим руководствоваться, принимая военнопленных в подданство России»:
«Военнопленным, желающим навсегда остаться в России и учинить на подданство присягу, ко проведении оной от местных начальств, позволить иметь место жительства во всех Российских губерниях, кроме присоединенных к России от бывшей Польши, также Курляндии, Финляндии, Бесарабии, областей Белостокской и Тарнопольской и обеих столиц, что и означает в выдававших им пашпортах…». «… из числа присягнувших на подданство тем, кои знают какое-нибудь ремесло, или же объявят желание работать на фабриках или заводах, предоставить определяться на частные фабрики и заводы по их добровольному желанию, без малейшего принуждения и по взаимному с содержателями и управляющими согласию». «…каждый подданный по узаконениям долженствует быть причислен к какому-нибудь сословию или званию, и те военнопленные, кои хотя и знают какое-нибудь ремесло, но не могут быть употреблены на фабриках, как то: садовники, портные, сапожники и тому подобные могут по записи в мещане оставляемы быть по желанию их в городах мастеровыми, или же определены в найм у частных людей».
В манифесте 30 августа 1814 г., даровавшем после окончания войны различные милости, относительно крестьян было сказано лишь следующее: «Крестьяне, верный наш народ, да получит мзду свою от Бога». Затем объявлялось, что не будет рекрутского набора не только на нынешний год, но «уповательно и на предбудущий или более останутся они без набора рекрут», и выражена была надежда, что крестьяне, «пребывая верны долгу и званию своему, умножат прилежание свое к сельским трудам и ремесленным промыслам, и тем исправят нанесенные неприятелем разорения». Казенным крестьянам правительство обещало, что «приложит старания доставлять им всевозможные пособия»,
Помещичьим, что "забота наша о их благосостоянии предупредится попечением о них господ их. Существующая издавна между ими, русским нравам и добродетелям свойственная связь, прежде и ныне многими опытами взаимного их друг к другу усердия и общей к отечеству любви ознаменованная, не оставляет в нас ни малого сомнения, что с одной стороны помещики отеческою о них, яко о чадах своих, заботою, а с другой — они, яко усердные домочадцы, исполнением сыновних обязанностей и долга, приведут себя в то счастливое состояние, в каком процветают добронравные и благополучные семейства»….
Уровень образования и состояние нравственности крестьянства.
Долго не решался затрагивать указанный вопрос. На данный момент архивных документов, на основании которых можно было бы рассказать о жизни крестьян Поречского уезда, в распоряжении автора не имеется. Вместе с тем в Интернете размещены воспоминания писателя, а в рассматриваемый период инспектора народных училищ Ивана Ивановича Лажечникова. Они не относятся к нашему уезду и даже к Смоленской губернии в целом, хотя автор некоторое время работал в Витебской губернии. Однако в царствование Александра I жизнь простого народа была такова, какой видел человек, наблюдавший ее в повседневности. Некоторые выдержки из воспоминаний ради объективности и целостности рассказа помещены ниже, пусть вся моя работа в целом, к сожалению, и создает впечатление компиляции:
«…В конце 1820 года был я определен директором училищ Пензенской губернии. Я приехал в Пензу поздно вечером и остановился на постоялом дворе. Желая застать училище без приготовления, я никому не дал знать о своем приезде. Хозяин двора не понимал даже, что такое за лицо директор училищ. Обыкновенно, как въезжает в заставу вновь определенная власть,управляющая или ревизующая, например, председатель какой-нибудь палаты, обер-форштмейстер (я разумею тогдашних, которые в два, три года наживали себе большие состояния, находя готовые клады, не охраняемые никакими духами, в лесах, преимущественно корабельных), чиновник особых поручений из Петербурга, не говорю уж о губернаторе, - когда въезжает в заставу такая власть, даже за несколько станций от города, уже в городе чутьем слышат персону. Все там, от мала до велика, приходит тогда в неописанное волнение, как бы в муравейник ткнули палкой. Не мудрено: с этими властями связаны жители видимыми и невидимыми нитями интереса. Но начальник училищ чужд этих интересов. В нем не имеют нужды ни полиция, ни откупщик, ни тяжущиеся за твое и мое, ни подсудимые, ни даже члены общества, играющие по большой. А в провинции и эта последняя несостоятельность шибко роняет человека! Кому до него дело, кроме бедных учителей, да разве двух, трех чадолюбивых родителей из числа сотен, отдающих свое детище на выучку в училище...
Спустясь на более низшую ступень, расскажу еще один случай, приблизительно выражающий почет, каким пользовались тогда наставники юношества. Извините, и тут не миную отступлений. В 1822 г. возвращался я в Пензу из Саратовской губернии, куда послан был визитатором тамошних училищ. В голове и сердце моем толпились еще свежие, отрадные воспоминания о Сарепте и вообще о колониях тамошнего края, попадавшихся мне в пути. Везде видел я поля, прекрасно обработанные, леса, не только сбереженные, но и выхоленные, опрятность в домах, храмы божий и училища в каждой колонии, грамотность, ремесленность, сильно развитую, трудолюбие, строгую нравственность в семействах. Едешь на почтовых, сейчас угадаешь, кто тебя везет, колонист или русский мужичок. У первого лошади сыты и сбережены, сбруя на них кожаная, хорошо смазана; сам возчик в чистом, крепком кафтане, едет доброй, законной рысью, которую не прибавит ни за угрозы, ни за деньги. У другого лошади сбиты, иногда в язвах, по которым он, для поощрения своего живота, а иногда для собственной потехи, метко бьет кнутом; сбруя в узлах; иногда он едет так тихо, как будто ждет русского словца с подзатыльником, или за водку готов уморить лошадей. В колониях на праздник слышны духовные песни, стариков и молодых застаешь за чтением священных книг, на вечеринках соблюдается приличие; девушка зарделась бы от стыда, если бы повеса осмелился сказать при ней непристойное слово, да и отец и родственники явились бы перед судом пастора грозными обличителями в оскорблении ее стыдливости.
Что ж видел я в наших русских деревнях? Курные избы, в них свиньи и бараны сбивают вас с ног, нечистота, грязь, рядом с иконами безобразные картинки с Спасского моста, все это облепленное тараканами, загаженное мухами; перед избой тощая хворостина под именем березки, посаженная по приказанию. Во время богослужения в церкви, бабы, сидя на паперти, гуторят про житейское, если еще не бранятся; что ни речь между мужиками, то сквернословие, которого не услышишь ни у какого народа; в избе валяются кое-как вместе: женатая чета, и девки, и малолетки, - не думая ограждать чувство стыдливости хоть холщовым пологом. Хороводы дико горланят до полуночи, парни с девками обнимаются при всех; приезжего на сельский праздник городского молодца девки, увидевшие его в первый раз, зазывают на тайное свидание, свекровь за деньги сама приведет свою невестку, племянник и вместе крестный сын проучивает кулаками по рылу своего дядю, бывшего восприемником его от святой купели... Правда, ныне в богатых великорусских оброчных и казенных селениях, особенно в губерниях, близких к столицам, стали чище и даже богаче одеваться. В праздники на улицах увидите много женщин в малиновых штофных обжимцах, с куньими под соболь воротниками, и корсетках, в кринолинах своего рода, в башмаках и серых тонких чулках с красными стрелками (а женская щеголеватая обувь есть уже признак цивилизации), мужчин в нанковых или суконных полушубках, обшитых котиками, в плисовых шароварах и козловых сапогах. На окошках стоят самовары, песни в хороводах поются более нежными голосами. Но в избах та же нечистота, нравственность едва ли не на прежней ступени. Спросите у любого крестьянина или крестьянки, знают ли они заповеди божий, понимают ли они молитвы, если и выучили какую молитву; знает ли большая часть из них другой грех, кроме нарушения поста. Не говорю белорусах. Перед ними великорус и малорус смотрят барином. Зато кем не загнан был белорусский мужичок? И войной, и арендаторами, и жидами, и всем, что его окружает. Он ест обыкновенно хлеб, который великорусский крестьянин, тем менее малорус, не станет ни за что есть, разве в величайший голод (кроме псковитян, на границе Витебской, перенявших эту скудную яству от своих соседей). Это какая-то смесь из одной трети муки и двух третей мякины, род кирпича, которым в степи топят избы. Один помещик, говоря со мною об этом предмете, весьма наивно уверял меня, что, если дадут белорусу хлеб, вкушаемый другою породою людей, он будет болен. Это напомнило мне французов, взятых в плен в зиму 1812 г.; привыкшие питаться палой кониною, они вскоре умирали, как только их насыщали здоровою пищею. В Белоруссии многие владельцы прямо с полей свозят крестьянский хлеб к себе на гумно, будто бы для того, чтобы он не был пропит в корчмах (между тем заботятся об устройстве в своих имениях таких увеселительных домов), а потом выдают в месячину вышереченную смесь. Поверите ли, что один чиновник, ездивший по делам службы в ближайший от Витебска уезд, среди 600 душ одного помещика, не нашел куска чистого русского хлеба, чтоб утолить свой голод. Бывши несколько раз по должности моей в рекрутском присутствии, я видел, с каким удовольствием поставляемый в рекруты слышал над собою отрадный возглас: "лоб!" Он чуял уже в солдатской артели запах чистого русского хлеба. Белорусские крестьяне не считают великим бедствием холеру в сравнении с другим, постоянно их сокрушающим - голодом. Я замечал во время пути моего через Белоруссию, что даже собаки в деревнях не лают на проезжих, а, увидав экипаж или холщовую еврейскую фуру, бегут под заворотню. Аминь.
В 3 Э "Русского вестника" нынешнего года в статье "Помещики и крестьяне", П.Э., весьма верно списан быт белорусских крестьян. Надо прибавить, что те крестьяне Витебской губернии, которые живут в большом довольстве, великорусские переселенцы, засевшие на границах Лифляндии и Курляндии. И крестьяне в этом углу более довольны помещиками и помещики более довольны крестьянами. Хозяйство тут стройнее и гуманнее. Довольство обоюдное.
Будем надеяться, что с благотворным изменением общественного быта наших крестьян примутся деятельные меры и к нравственно-религиозному их воспитанию. Об этом воспитании писал я еще в 1837 году к Пушкину по случаю его замечания в письме ко мне, будто "тиранское управление Бирона было в духе его времени и во нравах народа". Натура русского человека не хуже натуры других народов. Известны его сметливость, отвага, твердость. В нынешнем году я имел случай убедиться, как животворно действуют на крестьян внушения доброго и умного пастыря. С какой жадностью грамотные из них выпрашивали у меня книжечки почитать! Не вина этой натуры, если она окружена была враждующими с нею обстоятельствами, от которых осталась в загрубелом состоянии. Зачем же клеветать на нее? Почва не дурна, только она была долго и долго в залежи и заросла разными плевелами. Расчистите ее, дайте свободным струям воздуха обдуть ее, лучу света проникнуть в ее пласты, бросьте в нее добрые семена, и вы увидите, какою благодарною жатвою она покроется. Скоро ли это сделается, как знать; но мы благословляем судьбу, что дожили до того времени, когда могучая и благодетельная рука взялась уже за плуг... Да подаст господь царственному деятелю силы, долгие и славные дни на совершение им начатого!
В одной из колоний остановился я для перемены лошадей. Это было в понедельник, на первой неделе великого поста. В одно время со мною приехала туда же одна помещица. Мы вошли в большую, светлую, опрятную комнату. К одной стороне стан с основой серпянки, к другой - шкап с сияющей посудой; за перегородкой виднелась кровать с чисто прибранною постелью и занавесками. Из внутренней стенки выдвинулась невысокая, в уровень человека печь со вделанным в нее котлом, дном вверх, на котором молодая женщина, весьма опрятно одетая, готовила пшеничные блины (печь у колонистов топится из сеней, так что в жилье нет ни угару, ни дыму). Молодица приветствовала нас с добрым днем и потом предложила моей временной спутнице блинков ее изделия со свежим сливочным маслом. Помещица, поблагодарив ее, сказала, что теперь грех есть скоромное, потому что у нас пост. На это молодица отвечала текстом из св. писания.
В доме не было видно никакого смотрителя; лошадей запрягли в несколько минут.
На другой день, то есть во вторник на первой неделе великого поста, ожидала меня другая картина; я приехал на русскую станцию. Станционный дом был двухэтажный. На ступенях лестницы наросло грязи на вершок, паутина окружала вас со всех сторон. В комнате смотрителя та же нечистота. Стекла с оранжевыми и фиолетовыми отливами и струями сырости по запекшейся на них пыли свидетельствовали, что они несколько лет не мыты; на столе, среди лужи вина, стоял опорожненный штоф. На лавке лежала в безобразном виде пьяная жена смотрителя, еще молодая женщина, с распущенною, длинною косою, сметавшей пыль при малейшем ее движении. Смотритель был тоже порядком нагружен. Съежившись, с подобострастием принял он от меня подорожную, но лишь только блуждающими глазами поймал в ней начало слова: "училищ", как вырос целою головой. Гневно и презрительно взглянул на меня, повелительно вытянул свою могучую жилистую руку, будто превратился в трагического героя и хотел сказать: Qu'il mourut* (на станции)! и закричал хриплым, гробовым голосом: "учитель? - Не давать ему лошадей!" * Хоть умри он... (фр.)
Едва ли не подобный почет, только проявлявшийся не так гласно и в более мягких формах, приходился на долю тогдашних наставников юношества и от трезвых, более развитых членов общества. Бедность учителей, особенно уездных, оттого отчуждение их от этого общества, оттого дикость и странности их характера, иногда уклонение от порядочной жизни, оттого еще большее разъединение с обществом - вот причины и последствия того состояния, в каком находились в мое время наставники юношества. В каком состоянии они и теперь, можете видеть из художественного описания членов уездного училища в 1 части "Тысячи душ" Писемского.
Но возвратимся к осмотру пензенских училищ. В гимназию пришел я в 10 часов утра. Еще в передней послышались мне дикие голоса и между ними крики: ура! Только что я хотел войти в классную комнату, как перед моим носом распахнулась дверь; ватага гимназистов хлынула через нее и едва не сшибла меня с ног. Школьники несли на руках учителя русской словесности, в каком положении - можете догадаться. "Что это вы делаете?" - спросил я их. "Мыши кота погребают, - отвечали они. Какие меры не употреблял я, чтобы привести этого господина на правый путь, а по своим способностям он это заслуживал - поселил его подле себя, пригласил разделять со мною хлеб-соль, старался ввести в свой кружок - ничто не помогло. Бывало, чем свет, накинет на себя свой дырявый ситцевый халат и, в туфлях на босую ногу, бежит к струям российской отуманивающей иппокрены и потом заедает их солеными огурцами. В других классах ни одного учителя, ни одного ученика.
В уездном училище, при моем посещении, тоже ни одного учителя. Был класс русской истории. Преподаватель ее, задав на выучку, слово в слово, целого удельного князя и отметив в книге задачу, ушел куда-то по своим домашним надобностям. Учеников застал я в самом разгаре гимнастических упражнений, так что в комнате стояла пыль столбом…».
Реформа в области образования.
В 1803 году было издано новое положение об устройстве учебных заведений, внесшее новые принципы в систему образования:
1. бессословность учебных заведений;
2. бесплатность обучения на низших его ступенях;
3. преемственность учебных программ.
Уровни системы образования:
1. Университет;
2. Гимназия в губернском городе;
3. Уездные училища;
4. Одноклассные приходские училища.
Попытки решения крестьянского вопроса.
Еще император Павел I в 1797 году издал Манифеста о трёхдневной барщине. Однако дворянско-помещичий слой населения Российской империи фактически проигнорировал его. Одной из причин убийства Павла и явилось желание императора облегчить жизнь крестьян. Все последующие правители России, понимая нерешенность вопроса, так и не смогли продавить его реализацию. Крестьянский вопрос удалось частично решить лишь императору Александру II в 1861 году.
При вступлении на престол Александр I торжественно заявил, что отныне прекращается раздача казенных крестьян.
12 декабря 1801 года издан указ о праве покупки земли купцами, мещанами, государственными и удельными крестьянами вне городов (помещичьи крестьяне получат это право только в 1848 году).
20 февраля 1803 года подписан указ о «вольных хлебопашцах». Согласно указу, помещики получали право отпускать на волю своих крепостных и наделять их землёй. По этому указу в период царствования Александра I отпущено на свободу относительно немного крестьян, чуть более 40 тыс. Его главное значение заключалось в другом: создавался юридический прецедент. Отныне по указу крестьяне получали право стать не только свободными, но и собственниками земли. Не случайно, поэтому 19 февраля 1861 в документах об отмене крепостного права делалась ссылка на указ о вольных хлебопашцах. В первой четверти XIX в. осуществлены ограничения крепостничества: прекратились раздачи имений сановникам, запрещалось делать объявления о продаже крепостных без земли, вводились принудительные меры по отношению к помещикам, жестоко обращавшимся с крестьянами.
10 марта 1809 года — указ отменил право помещиков ссылать своих крестьян в Сибирь за маловажные проступки. Подтверждалось правило: если крестьянин единожды получил свободу, то он не мог быть вновь укреплен за помещиком. Получали свободу выходец из плена или из-за границы, а также взятый по рекрутскому набору. Помещику предписывалось кормить крестьян в голодные годы. С дозволения помещика крестьяне могли торговать, брать векселя, заниматься подрядами.
С 1810 года началась практика организации военных поселений.
За 1810—1811 годы в связи с тяжелым финансовым положением казны продано частным лицам свыше 10 000 казенных крестьян.
В ноябре 1815 года российским крестьянам запрещено «отыскивать вольность».
В 1818 году Александр I поручил министру юстиции Новосельцеву подготовить Государственную Уставную грамоту для России.
В 1818 году несколько царских сановников получили секретные поручения разработать проекты отмены крепостного права.
В 1822 году было возобновлено право помещиков ссылать крестьян в Сибирь.
1823 год — указ подтверждал право потомственных дворян владеть крепостными крестьянами.
Уровень благосостояния крестьян.
Однажды придя к выводу о неудовлетворительном питании своих подданных проживавших на Западных рубежах империи, руководство государства со всей решительностью и бескомпромиссно провело кампанию по укреплению физического здоровья земляков – белорусов.
«В начале 1824 года, местное начальство белорусских губерний, по Высочайшему повелению, занимаясь изысканием средств к улучшению состояния туземных жителей, представило, по этому предмету, министру внутренних дел разные соображения, в числе коих предполагалось, чтобы «для исправления физических сил белорусских крестьян, строго воспретить им питаться пушным хлебом (пушным хлебом называется хлеб выпеченный из муки с примесью мякины, истертой соломы, и даже иногда древесной коры), а особливо с соломою, сделав воспрещение сие известным чрез опубликование в церквях». Министр внутренних дел отвечал генерал – губернатору, князю Хованскому, что «если в белорусских губерниях и вошло в обыкновение питаться пушным хлебом, то такое обыкновение, натуре человеческой противное, не могло иметь иного источника, как всегдашний недостаточный урожай – следовательно того требовала самая необходимость, и что если бы нашлась возможность сделать урожай более обильным и состояние крестьян вообще избыточнейшим, то это обыкновение, с минованием надобности, само собой прекратилось бы, и крестьяне с охотой обратились бы к лучшей питательнейшей пище; в противном же сему положения, никакие строгие запрещения не могут иметь действия». В ответ на отзыв министра, была представлена другая записка, в коей генерал – губернатор объяснял, что: «первоначальной причиною обыкновения крестьян питаться хлебом с мякиною, без сомнения, был недостаток продовольствия, но в последствии времени это обыкновение обратилось в привычку, которая и по миновании недостатка осталась в своей силе. Из собранных на месте достоверных сведений известно, что многие крестьяне, имея достаточный на свое продовольствие запас хлеба, едят его с мякиною. В минувшие неурожайные годы, конечно, белорусские крестьяне терпели крайний недостаток в продовольствии, но были и благополучные годы, в которые Белоруссия отпускала значительное количество хлеба к рижскому порту, однако же и тогда тамошние крестьяне продолжали питаться хлебом с мякиной (нельзя оставить без замечания, что отпуск хлеба к рижскому порту из помещичьих имений нисколько не мог служить доказательством избытка продовольствия у крестьян): следовательно – это происходит не от крайности, а от привычки. Другим доказательством сему служит значительное в Белоруссии винокурение, которое, в случае недостатка хлеба для народного продовольствия, не должно быть допускаемо, хотя и есть такие помещики, которые, по нерадению о благосостоянии своих крестьян, стараются поддерживать привычку их питаться хлебом с мякиною, дабы обращать более хлеба на винокурение – главный источник их доходов. Один из достаточнейших белорусских помещиков уверял даже, что для тамошних крестьян, привыкших есть хлеб с мякиною, употребление чистого было бы вредно; но правительству надлежит отвращать и предрассудки, и злоупотребления, общественный вред наносящий».
Министр внутренних дел, представляя в Комитет министров предположения белорусского генерал-губернатора, изъявил свои прежние мысли о бесполезности запрещения употреблять пушной хлеб. «Известно – писал он – что всякое правило, вопреки привычек и укоренившихся обыкновений, может быть действительно только при неослабном надзоре. Но какой надзор употребить можно против употребления того или другого рода хлеба? Потому я считаю, что в сем случае ограничится должно одними внушениями, кои и могут быть благоусмотрению Г. генерал - губернатора».
(История царствования императора Александра I и России в его время. Том VI. СПД. 1871г. стр. 88 - 90).
Ну, до чего несознательные были наши предки, когда отказывались есть чистый пшеничный хлеб, предпочитая его пушному.
Рыночная стоимость продуктов питания в губернии в 1813 году:
Пуд овсяной крупы - 5 руб. 90 коп.; пуд гречневой крупы – 5 руб. 12 коп.; ведро капусты – 4 руб. 40 коп.; фунт соли – 5 коп.; бутылка пива – 35 коп.; фунт говядины - 35 коп.; ведро кваса – 20 коп., фунт ржаного хлеба – 8 коп.; штоф горячего вина – 75 коп.; бутыль уксуса – 45 коп.; фунт постного масла – 50 коп.; десяток куриных яиц – 40 коп.
