Лариса Яковлевна Ломакина

(На ФОТО из моего архива Макс и Мэнни Дельбрюк на одном из приёмов в Стокгольме в 1969 году. На Мэнни красивое, купленное в Марокко, платье, которое очень пригодилось для официальных "Нобелевских" встреч). Сохранившиеся у меня переписка с этой замечательной семьёй достойна отдельной публикации.

Не имей сто рублей...

С первого курса я училась в одной группе с Ольгой Павловной Ольшевской. В школьные годы она увлеклась биологией и была активным членом Клуба Юных Биологов Зоопарка (КЮБЗ). Звали её Оль-гА, с ударением на последнем слоге. У Оль-гИ всегда была самопожертвенная потребность “делать добро”. Так было заведено в семье. Дед Ольги по материнской линии, Николай Иванович Филипьев (1882-?), до революции был Директором Международного коммерческого банка в Петербурге, а прадед, Иван Алексеевич Вышеградский (1831-1895), учёный - машиновед, основоположник теории автоматического регулирования, в 1887-1892 гг был российским Министром финансов.

Ольга никогда не говорила об отце и не хвасталась знаменитыми родственниками. На первом этаже в квартире на Плющихе она жила с мамой, Натальей Николаевной Филипьевой (1905-1965), и двоюродной тётей, художницей, Еленой Васильевной Сафоновой (1902-1980). Тётю, вне зависимости от возраста, все звали Тюля. Она была младшей из восьми детей известного музыканта, основателя московской консерватории Василия Ильича Сафонова. Время было беспощадно к одарённой семье Сафоновых. В 1955 году в живых осталось три сестры. Тюля во время войны усыновила своего племянника, сына талантливой художницы Варвары Васильевны (1895-1942), умершей от голода в блокадном Ленинграде. Илья был сверстником Ольги и единственным мужчиной в доме. Освобождённая из сталинских лагерей Анна Васильевна (1893-1975) не имела разрешения вернуться в Москву и жила на поселении в Рыбинске. Мария Васильевна, известная пианистка, проживала в Нью-Йорке. Она спаслась от расстрела в 1921 году тем, что бежала из Кисловодска по Военно-Грузинской дороге и через Стамбул эмигрировала в США.

Подружились мы с Олей, когда в первую же зачётную сессию я была не допущена к сдаче экзаменов. Причина: ни разу не выступила на семинаре по марксизму-ленинизму, плохо понимала суть предмета, и преподаватель, по фамилии Заузолков, не поставил мне зачёт. Присоединилась к нему молодая "англичанка"**, которая, несмотря на вовремя сданные мною "странички", объявила в Деканате, что я всего один раз была на её занятиях. Я жила одна (родители и Алёша были в Китае) и уже почти смирилась с тем, что меня отчислят из Университета, когда на пороге появилась Ольга. Она объяснила, что я не единственная недопущенная и надо "бороться и искать, найти и не сдаться". Я удивила её тем, что знала эту заключительную строку из "Улисса" А. Теннисона по английски: "To strive, to seek, to find and not to yield". Заговорили о литературе, затем о любви к животным. В результате Ольга убедила меня написать дурацкую "объяснительную", после чего мне разрешили сдать ненавистный зачёт и остаться студенткой.

У меня сохранилась фотография с празднования Олиного 18-летия в 1955 году. Мы сидим на диване в "большой" комнате на Плющихе.

Слева направо биологи: Лора Ломакина, у нее на коленях Зара Авакян, неизвестный, Маша Черкасова, перед ней Алик Расницын, неизвестный, Ольга Ольшевская, Лида Новожилова, Сергей Расницын.

В 1960 году после 22 лет тюрем и поселений, в квартиру на Плющихе вернулась её истинная хозяйка, Анна Васильевна Тимирёва-Книпер (урожд. Сафонова). Об этой хрупкой, мужественной женщине и её драматической судьбе написано несколько книг, поставлены документальные фильмы и художественный фильм "Адмирал". Я убеждена, что даже самой талантливой актрисе не по силам достоверно передать образ Анны Васильевны.

В 1965 году, после пяти лет замужества, я решила расстаться со своим "декоративным" мужем. Я уходила от благополучного и хорошего, но очень приземлённого человека. Своё решение я выразила следующими словами: "Я больше так жить не могу. Ты проживёшь одну жизнь, а я проживу двадцать две." Моё решение было резко осуждено моей мамой, по её представлению, брак был очень удачным. Только много лет спустя мама оценила правильность моего поступка. Непринятая в родном доме, я нашла приют и понимание на Плющихе. Это было нелёгкое для меня время, но я дорожу воспоминанием о нём. О судьбе Анны Васильевны я знала от Ольги и, ещё до знакомства, про себя назвала её "Колчаковной". Она знала о причине моего "бегства", но никогда не задавала вопросов личного характера. Вечерами с серьёзным видом она гадала мне на картах, при этом всегда сообщая положительные предвидения. (Они сбылись, через 1,5 года моим вторым мужем стал "непроницаемый молодой человек", с которым по сей день я делю предсказанные мною 22 жизни. "Декоративный" и "непроницаемый" - характеристики знакомой светской дамы не лишённой наблюдательности). Моего брата Алёшу Анна Васильевна полюбила, называла "капитаном Немо" и очень душевно относилась к его частым визитам. В ту пору он носил бороду, что, по-видимому, напоминало ей офицерскую моду времён её юности.

В её комнате мы без страха читали Солженицына. Его труды, как и другие произведения "самиздата", обычно давалась на один день или ночь. Человек 8-10 садилось в кружок, и машинописные страницы молча передавались по кругу. Это были годы "заморозков" (Юлий Ким пел: "было 56, стало 65, цифры переставили, только и всего, как умели драть шерсть, так и будут шерсть драть." За чтение и распространение "самиздата" можно было получить "срок". Мысль о том, что нас могут "накрыть" или, что в “кружке” может оказаться слабак или доносчик, не приходила в голову.

В 1938 году сын Анны Васильевны, талантливый художник Володя Тимирёв, был по доносу осуждён и в 26 лет расстрелян за "шпионаж в пользу Германии". Однажды Ольга без разрешения решила показать мне его работы. Мать хранила чудом сохранившиеся листы в большой папке под своей кроватью. Неожиданное появление Анны Васильевны застало нас за рассмотрением дивных воздушных акварелей: на них по водной стихии гонимые ветром неслись парусники. Ольгино самоуправство и вмешательство в личное пространство было громко осуждено. Работы были немедленно возвращены на место. Возмущение было справедливым, нам было очень стыдно, с понурыми головами мы молча удалились в Олину комнату. Спустя какое-то время, не проронив ни слова укора по поводу позорного поступка, Анна Васильевна позвала нас накрывать на стол к ужину. Инцидент был исчерпан, мы чувствовали свою неправоту, но были милостиво прощены.

Последний раз я посетила "большую" комнату на Плющихе в 2006 году. Она мне показалась маленькой. "Большой" она была из-за людей, в ней живших и её посещавших: поэт Иосиф Бродский, великая пианистка Мария Юдина, профессор зоологии Яков Авадьевич Бирштейн, участник французского движения сопротивления Игорь Александрович Кривошеин...

У Сафоновых, приезжая в Москву, останавливалась муза Бродского, Марина Басманова. Меня часто спрашивают, как она выглядела. Когда я отвечаю, что запомнила её высокой, простоволосой, иконоликой и "никакой", - мне обычно не верят. Со времён эпохи Возрождения известно, что неистовое желание любить и быть любимым скорее отражает возвышенное и беззаветное душевное состояние поэта, часто порождаемое неразделённостью чувств или эгоизмом порой малоинтересных “дам сердца”. По Лермонтову - “жар души, растраченный в пустыне”. Существует немало тому примеров, но достаточно вспомнить любовь Петрарки к Лауре, которую он видел издалека всего несколько раз.

Желающим узнать, как выглядели сестры Сафоновы, почитать об их родственниках и судьбах, а также ознакомиться со стихами Анны Васильевны, советую книгу: А. В. Книпер "...Не ненавидеть, но любить", составленную Ильей Сафоновым (1937-2004). Её можно читать, скачав из Интернета.

***Во время перестройки в трамвае произошла случайная встреча. Мы узнали друг друга, несмотря на пролетевшие 30 лет. Я по-доброму, как старой знакомой, улыбнулась преподавательнице английского языка. Она в ответ произнесла с невероятной искренностью: -"Простите меня, я была очень молодой. Ведь я могла вам испортить жизнь." Какое же это счастье встретить совестливого человека, способного пронести мысль о своем неправедном поступке почти через всю жизнь. Она вышла на остановке Черёмушкинский рынок и обернулась, стараясь поймать мой взгляд; она вглядывалась в окно отъезжающего трамвая. Милая Алевтина Васильевна...

(На ФОТО из моего архива Макс и Мэнни Дельбрюк на одном из приёмов в Стокгольме в 1969 году. На Мэнни красивое, купленное в Марокко, платье, которое очень пригодилось для официальных "Нобелевских" встреч). Сохранившиеся у меня переписка с этой замечательной семьёй достойна отдельной публикации. (На ФОТО из моего архива Макс и Мэнни Дельбрюк на одном из приёмов в Стокгольме в 1969 году. На Мэнни красивое, купленное в Марокко, платье, которое очень пригодилось для официальных "Нобелевских" встреч). Сохранившиеся у меня переписка с этой замечательной семьёй достойна отдельной публикации.

Мои академии

Понимаю, что "о времени и о себе" написать без воспоминаний о многочисленных друзьях, знаменательных встречах и замечательных знакомствах не получится. На это нужно время и немалое. Мне же хочется донести "семейную хронику" родственникам, как подарок в 2014 году, в надежде узнать их истории и поправки к моему тексту. Но как не написать о работе, которой я посвятила свою жизнь.

Обо мне говорили - "везучая", или, как недавно сказали: " тебе карьеру отец сделал". Понимая человеческие слабости, это заявление я приняла безропотно. К большому сожалению оно несостоятельно. Папа умер молодым от рака мозга в 1958 году. На третьем курсе учёбы мне пришлось взять академический отпуск для ухода за ним. Ему не довелось узнать о моей дипломной работе, выполненной в полях "далеко от Москвы". Эта отдалённось позволила проявить самостоятельность. В районе Куйбышева (Самара) от вируса мозаики озимой пшеницы гибли посевы. Мне удалось определить, что переносчиком вируса является маленькая полосатая цикадка. Микроскоп и цитохимия позволили обнаружить в каких клетках насекомого хранится вирус. На этом можно было закончить опыты и вернуться в Москву. Я задержалась, так как решила проверить потомство переносчиков инфекции. Оказалось, что растительный вирус пагубно сказывается на потомстве насекомого. Это наблюдение позволило объяснить цикличность в потерях урожая. Работа ввела меня в разные области биологии: вирусологию, цитологию, энтомологию и защиту растений. Результатами первой печатной статьи я горжусь по сей день. Это был научный успех, позволивший получить распределение в недавно организованный академиком В. А. Энгельгардтом Институт Молекулярной Биологии Академии наук СССР (ИМБ).

В ИМБ мне повезло попасть в лабораторию по изучению клеточной пролиферации, которую возглавлял зам. Энгельгардта Иван Алексеевич Уткин. После его ранней смерти лабораторию возглавила известный цитогенетик Александра Алексеевна Прокофьева-Бельговская, которая позволила продолжить начатые до её прихода исследования. Последовали годы увлечённого труда по изучению механизмов деления клеток, фундаментальной науки, близко связанной с онкологией. В 1970 году в Варне (Болгария) по этой тематике состоялась международная конференция, принять участие в которой пригласили 4-х учёных из СССР. Мой однокурсник Василий Васильевич Терских и я оказались в их числе. Это был наш первый выезд за границу. После целого ряда “инстанций” и бюрократических формальностей, мы за свои деньги были включены в группу “научных туристов”. В обязательном порядке все доклады “литовались” (проходили цензуру). Выезжающим "на руки" выдавалось таможенное разрешение, которым таможенники никогда не интересовались.

Конференция в Варне была третьем заседанием, организованной в 1966 году “Европейской Группы по Изучению Клеточной Пролиферации” ("European Study Group for Cell Proliferation" ESGCP).

Идея создания "Группы" принадлежала профессору из ФРГ Манфреду Раевскому (1934-2013), который стремился объединить усилия учёных и клиницистов в изучении причин возникновения опухолевого роста. (По тому, что в 2012 году в Инсбруке, Австрия, состоялось 30-ое заседание "Группы", - можно судить, что идея Раевского оказалась плодотворной.) В ОргКомитет Группы входили директора институтов онкологии и молекулярной биологии. Было решено по очереди собираться в одной из европейских стран каждые 1,5 - 2 года для обсуждения новых методов и достижений в области размножения клеток. Для сохранения работоспособности "Группы" постановили, чтобы число её постоянных членов не превышало 150 человек. Организаторами конференции в Варне был Институт Молекулярной Биологии Болгарской Академии наук и её директор - академик Румен Цанев.

Времена изменились, и многое будет непонятно молодому поколению, если не рассказать о реалиях жизни в СССР. Сейчас трудно себе представить, что все жители СССР априори были "невыездными". Советских учёных, которых знали по печатным работам, часто приглашали на заграничные конференции, но даже академики не всегда получали разрешение на выезд. Для соблюдения регламента конференций время, отведённое для неприехавших докладчиков, проходило в тишине, названной "русским временем". С 1963-го года очень ограниченно в соцстраны для участия в конференциях стали выпускать группы учёных из Академии Наук. Болгария считалась самой легкой для "научного туризма" страной.

Первый день заседаний начался с Пленарного доклада профессора Раевского. Он изучал механизмы запуска синтеза ДНК в клеточном цикле, используя его подавление с помощью противоопухолевых препаратов. Моё 15 минутное сообщение стояло сразу после пленарного докладчика. Некоторые постулаты его доклада не соответствовали моим экспериментальным данным. К ужасу руководителя нашей небольшой делегации, я приняла достаточно смелое решение отступить от "залитованного" текста. Своё выступление я начала так: - "Чтобы данные моего исследования стали понятными, мне необходимо привести доказательства, которые противоречат модели использованной проф. Раевским." Я говорила "без бумажки" и дольше отпущенного регламентом времени. Иностранные коллеги слушали очень внимательно, а затем начались вопросы и ответы. Особую заинтересованность в дискуссии проявил проф. Раевский.

На тот момент я не знала, что Манфред Раевский - потомок знаменитого генерала-аншефа известного за свой подвиг в войне 1812 года. Он и его брат, известный иммунолог Клаус Раевский, - сыновья директора-основателя Института Биофизики во Франкфурте-на-Майне Бориса Раевского, эмигрировавшего с Белой армией в 1918 году. Н.В. Тимофеев-Ресовский и Борис Раевский были знакомы. Тетя Манфреда по материнской линии, Наташа Кромм, работала у "Зубра" в Берлин-Бухе. Манфред родился в Германии и знал лишь одно русское слово, часто произносимое его бабушкой. Слово это: -"не вертись" он произнёс с трудом и не понимал его значения.

Обсуждение моего доклада затянулось, регламент был нарушен. Председательствующий Гордон Стил внёс поправку в расписание. Он объявил перерыв и сказал со свойственным англичанам юмором, что "русские" могут продолжить дискуссию за чашкой кофе. Дни конференции прошли в научных дискуссиях с коллегами из разных стран. В Болгарии Василий Терских и я были приняты в члены Группы. Иностранные коллеги стали нас приглашать на европейские конференции, беря на себя заботу об оплате авиабилета, оргвзноса и проживания.

В последний день заседаний в Варне Оргкомитет принял решение о ходатайстве стипендии для моей работы в лаборатории Манфреда Раевского. Работать по молекулярно-генетической тематике, связанной с онкологией - да ещё в Институте Макса Планка - это ли не мечта! Вскоре я получила официальный документ о присуждении престижной доцентской стипендии фонда Александра фон Гумбольдта. Подписан он был президентом Фонда, Нобелевским Лауреатом великим физиком, Вернером Гейзенбергом.

Так, в 1971 году, я стала первой Российской стипендиаткой Фонда с 1917 года. Узнав о смерти Александра фон Гумбольдта, наступившей в 1861 году, Российская Императорская Академия Наук первой внесла крупный взнос в Фонд его имени, но об этом в Советское время уже никто не помнил. Интересно, знает ли кто-нибудь в Российской Академии наук, что своё 60-летие великий путешественник встретил в Миассово, где вел поиск изумрудов.

Граница СССР была "на замке". Я , как советовал мне сызмальства отец, "держалась подальше от политики", была беспартийной, слыла аполитичной, не принимала участия в общественной жизни Института. Шансов получить разрешение на командировку в капиталистическую страну было мало.

На самом деле неформальная общественная работа у меня была всегда. Со студенческих лет я переводила на английский язык и редактировала статьи и письма любому учёному, который ко мне обращался. Делала это я совершенно бескорыстно. Вскоре слух о бесплатной услуге вышел за стены Института, и ко мне за помощью стали обращаться люди из других институтов. Только в период перестройки знание английского стало для меня дополнительным заработком.

Потребовалось несколько лет настойчивых напоминаний Фонда и проф. Раевского о присуждённой мне стипендии. В марте 1975 года положительное решение пришло совершенно неожиданно. На чиновническом жаргоне "дали добро" на мою поездку на 3 месяца. Иностранный отдел АН СССР выписал мне билет с выездом в ту же неделю. Был такой приём у "разрешающих органов", чтобы человек лишь за несколько часов узнавал, что ему разрешён (или не разрешён) выезд за рубеж.

Я приехала в средневековый университетский город Тюбинген, когда меня никто не ждал. В аэропорту меня встретила жена Раевского Хельга. Манфред был в Японии. Когда он вернулся, то был удивлён столь коротким сроком командировки, спросив: -”Что в Академии Наук СССР не знают, что за три месяца в биологических исследованиях результатов не получишь?”, а затем сказал: -”Работай, заботу о продлении твоего пребывания я беру на себя.” Манфреду пришлось неоднократно писать официальные письма о важности проводимого дорогостоящего исследования в Бонн послу СССР В. Фалину и в Москву Президенту АН СССР А. Александрову. Письма оказались эффективными, но Советская бюрократическая система каждый раз позволяла продлить мою командировку не более чем на 3 месяца.

Стипендия была сроком до двух лет. Я проработала один год в Институте Фридриха Мишера (Общества Макса Планка, аналог Академии Наук) в Тюбингене. Помимо лаборатории Раевского в Институте было три тематически никак не связанных между собой лаборатории. Заведующим предоставлялись идеальные условия для работы и найма сотрудников, но на срок (без исключений и вне зависимости от успехов!) не более 5-ти лет.

Мне были предоставлены прекрасные условия для работы. Предстояло изучить роль репарации точечной мутации ДНК в возникновении опухолей исключительно в тканях нервной системы. Работать пришлось в одиночестве. У Раевского ко времени моего неожиданного приезда кончался 5-тилетний срок работы в Институте Фридриха Мишера. Он получал лестные предложения возглавить лаборатории и институты в Щвейцарии, Франции и ФРГ, был занят переговорами и часто в разъездах. Мы обсудили план работы. Манфред заказал необходимое оборудование, рабочие помогали его вытаскивать из ящиков, а налаживать и юстировать приходилось мне. Я оценила немецкую практичность, когда соединяла красные провода с красными, зелёные с зелеными и т.д. Если прибор начинал барахлить, то по моему звонку срочно приезжал сотрудник фирмы. Однажды во время ответственного опыта мне пришлось вызвать "фирмача" из дома в 4 часа утра. К лаборатории примыкал мой рабочий кабинет с видом на покрытые зеленью Швабские Альпы.

Секретарскую работу по обслуживанию 4-х лабораторий Института чётко выполняла одна секретарша. Я высоко оценила немецкий стиль работы и до мелочей продуманное обустройство подсобных помещений и вивария. Милая женщина, которая профессионально мыла химическую посуду для моих строгих биохимических опытов, приезжала каждый будний день к 6 утра на машине Ауди красного цвета. К 10 утра чистая посуда по ранжиру уже стояла в шкафу. Она ни разу меня не подвела, все опыты удались. Я была тронута до слёз, когда спустя 35 лет, узнав о моём приезде в Тюбинген, поседевшая Аннализа Шааль приехала из другого города на встречу со мной на Ауди серебристого цвета.

За год работы в ФРГ было два повода для отдыха. Пока не поступило заказанное Манфредом оборудование, мне, в числе других гумбольдтовских стипендиатов, была предоставлена 20-дневная ознакомительная поездка по стране. Она завершилась приёмом в Бонне на вилле Хаммершмидт, резиденции Федерального Президента Германии Вальтера Шееля (Walter Sheel) и прогулкой на катере по Рейну. В Германии высоко ценят труд учёных.

В июне 1975 года я получила приглашение на конференцию с Нобелевскими Лауреатами по биологии и химии. Она проходила в городе Линдау и на острове Майнау, принадлежащему графу Бернадотту. Открывал конференцию великий этолог, превосходный оратор и известный писатель Конрад Лоуренс. Другими участниками были энергичный Сент-Дьёрди, интересующийся биологией физик Мёссбауер (самый молодой Лауреат), корифеи нервной проводимости, сэры Джон Эккелс и Бернард Катц, скучный американский генетик-вирусолог Херши, молчаливый испанец, статный Северо Очоа, физик-теоретик Вернер Гейзенберг.. и ещё 11 не менее великих.

(Нобелевские лауреаты в гостях у графа Бернадотта, 1975 г. У микрофона Сент-Дьёрди. Фото из моего архива.)

До настоящего повествования я никогда не рассказывала о поездке по стране и конференциях. Когда меня попросили написать заметку в стенгазету, я, учитывая "политику Партии" и щадя завистников, благоразумно отказалась. В 1978 году талантливый сотрудник нашего Института Александр Краевский (впоследствие академик РАН) написал в стенгазету статью о своей стажировке в ФРГ. В ней он честно рассказал об условиях научной работы в Институте Клинической Медицины в Геттингене. Кто-то обратил внимание работника райкома партии на отсутствие в статье критики буржуазного общества, за что автора "проработали" и на долгие годы сделали невыездным.

В 1975-1976 годы среди 300 стипендиатов Фонда из разных стран, я была единственным представителем из огромного СССР. После успешного окончания научной работы Фонд предоставил мне большой грант на оборудование для продолжения работы в родном Институте. Я заказала и привезла приборы, необходимые для тогда только зарождавшейся генной инженерии на сумму более 30 тысяч марок ФРГ (по курсу 1976 г.). Рабочие из мастерских с трудом притащили большой двукамерный термостат с автоматичесой продувкой СО2, столь необходимый для отбора термочувствительных мутантов. Немецкая фирма "Babcock" доставила в Институт на моё имя очень дорогой двойной ламинарный бокс. Пользуясь фактом дарения, для рекламы своей продукции они устроили банкет в Белом зале гостиницы "Украина". На нём присутствовали Академики Энгельгардт, Георгиев, а также сотрудники нашего и других Институтов. Аналогов подаренному оборудованию в СССР не было. По условиям Гумбольдтовского Фонда Атташе по Науке посольства ФРГ в торжественной обстановке должен был передать оборудование и наклеить дарственные металлические таблички, которые были с этой целью заранее мне присланы.

Подобное мероприятие спокойно бы прошло в любой цивилизованной стране, но не в СССР.

Во время Олимпийских соревнований, я каждый раз с горечью отмечаю, как разнятся внутрикомандные отношения к победителям у Российских спортсменов (особенно у гимнасток) от таковых у представителей других стран. Каковы причины этой патологической зависти, которую, даже зная о присутствии телекамер, им не удаётся скрыть?

Институт Молекулярной Биологии был организован в 1959 году и славился элитным Учёным Советом. Создавая своё детище, Владимир Александрович Энгельгардт пригласил заведовать лабораториями учёных, учитывая не только их научные заслуги, но и нравственное поведение в период сессии ВАСХНИЛ 1948 года. Большинство из них, как и Директор, были беспартийными. За 20 лет существования Института произошли естественные утраты. Академику В.А. Энгельгардту было за восемьдесят, постарели Зав. лабораториями. Началась борьба за власть. Профессора старой школы стали сдавать свои лаборатории под напором "молодой партийной поросли". До командировки я была в лаборатории известного цитогенетика А. А. Прокофьевой-Бельговской; часть её лаборатории отошла к талантливому, преданному науке Андрею Дарьевичу Мирзабекову. (Впоследствии Директору ИМБ и Академику Российской Академии Наук)

Группа по изучению клеточной пролиферации вошла в состав лаборатории, которую "по совместительству" возглавил активный, "особый парторг". Он был сыном Академика-кардиолога, прославившегося изобретением сердечных капель своего имени, изначально называвшихся "кремлёвскими". За далёкие от науки заслуги ещё в студенческие годы сынок получил прозвище "последняя капля". Он "капал" всегда и на всех, даже на родного отца во время инициированного Сталиным "дела врачей" 1953 года. Капля - так его и назовём.

Капля, воспитанный Советским режимом, был чрезвычайно осторожным, точнее, - трусливым человеком. Фенотипическим отличием была втянутая в плечи голова при очень подвижной шее, и неприятный характерный синдром: сидя на председательском месте, обслюнив пальцы, он неврастенически катал многочисленные мелкие катышки из оторванных кусочков бумаги. Наблюдение за взаимоотношениями сотрудников в зале его всегда занимало больше, чем содержание научного доклада. С той же целью большую часть рабочего времени он проводил не за рабочим столом, а в корридорах Института. Зам. директора по хозчасти сетовал, что не мог от него получить разрешения вывесить траурные флаги по случаю смерти (не помню какого) члена ЦК. Капля четыре раза гонял бедолагу на Ленинский Проспект посмотреть, какие Институты их вывесили, а то "кабы чего не вышло".

Факт, что я целый год была в ФРГ по стипендии неизвестного ему Фонда и привезла дорогостоящее оборудование, выходил за рамки его сознания и сильно взволновал. Он свободно владел английским и многократно выезжал за границу, часто возглавляя группы учёных, но за это ему всегда платила родная Академия, и никому никогда не дарили оборудование.

Соблюдая субординацию, на его имя мною было написано заявление, что, по традиции Гумбольдтовского Фонда, подаренное оборудование должно быть передано в торжественной обстановке с приглашением Атташе по Науке из посольства ФРГ. К заявлению я приложила копию присланного на моё имя официального письма Фонда. Реакция Капли была неожиданной. Он стал притоптывать и истерично кричать:- "никакого оборудования не знаю, никому это не надо, нам хорошо без него..." Не исключено, что к страху прибавилась и "болезнь красных глаз" - тяжёлое заразное заболевание. Я стала для него врагом, которого необходимо было уничтожить любыми методами.

Времена в Институте были такими, что преодолеть субординацию мне не удалось. Благодарности за дорогой подарок Фонд не получил. Обошлись без официальной передачи. Оборудование с радостью поделили между собой два молодых заведующих других лабораторий. Датированное 1976 годом заявление я забрала и сохранила до лучших времён. За два года лист бумаги пожелтел, но пригодился в 1978 году.

Мой отчёт о командировке "О направлениях в развитии молекулярной биологии" активно читали, но доклад о работе в ФРГ не ставили в повестку Ученого Совета и лабораторного семинара. Учёная дама, руководительница семинара, возможно, стараясь угодить начальнику, запретила мне приходить на лабораторные семинары, мотивируя моим "потребительским к ним отношением". Кто бы мне объяснил, как можно "потребительски" относиться к научному семинару? "Зоопсихология", да и только. Вскоре отняли комнату, в которой я работала предыдущие 16 лет. Особенно больно было, когда под сокращение попала много лет со мной проработавшая лаборантка. Всё делалось для того, чтобы у меня не было условий для научной работы. Несмотря на частые оплаченные приглашения на конференции, до начала "перестройки" я стала невыездной. Признаюсь, создавшиеся обстоятельства меня сломили. За успех мне пришлось дорого заплатить. Однако, познание людей и мелочный уровень человеческих отношений дали мне бесценный урок и позволили убедиться в необычайной живучести гоголевских персонажей.

Сроки моей переаттестации два года переносились. За удлинившийся отчётный период у меня прибавились печатные работы в престижных журналах ("Nature", "Cold Spring Harbor Symposia"). Капля не мог преодолеть переполнявших его чувств и придумывал новые козни. Он решил "втихаря" перевести меня в старшие лаборанты. Единственное на что он мог рассчитывать - это прагматизм новых членов Учёного Совета, которые не захотят портить с ним отношения. Его связь с "компетентными органами" была широко известна ещё со студенческих времён. Предпринятый им демарш, постфактум в какой-то степени мне даже льстит. Подобным образом поступали с Тимофеевым-Ресовским, ссылаясь на отсутствие у него диплома о высшем образовании. В 71-м году, несмотря на широкую международную известность его научных трудов, "травле" подвергался известный иммунолог Г. И. Абелев.

Об Ученом Совете, на котором слушалось моё дело, мне не сообщили, что являлось грубым нарушением правил. Несоответствие зачитанной характеристики и предлагаемой должности было явным. Директор института академик В. А. Энгельгардт отстоял мой статус, лукаво спросив зарвавшегося заведующего: - "Что вы хотите, чтобы на меня посыпались письма западных учёных?" Единственным членом Учёного Совета, с недоумением выступившим в мою защиту, был известный физик Член-Корреспондент АН СССР М. В. Волькенштейн. Неоднократно "битая" при Лысенко А. А. Прокофьева-Бельговская не выступила на Совете, но вернувшись с него, пришла ко мне со словами: - "Лора, перестаньте смотреть в микроскоп. В вашей жизни произошло знаменательное событие. Поздравляю Вас с научным признанием, оно приходит именно так!" - и пригласила перейти в свою группу в лаборатории Мирзабекова.

Незадолго до описанного Учёного Совета в Москве состоялся Генетический Конгресс. Многие иностранные учёные были приглашены посетить наш Институт. Капля охотно их сопровождал и привел в свою лабораторию. Учёный из ФРГ выяснил, что сотрудница Ломакина есть, а подаренного оборудования в лаборатории нет. Новость была сообщена Фонду.

Президентом Фонда в 1978 году был Нобелевский Лауреат биохимик Феодор Феликс Линен. Он (соблюдая субординацию) написал официальное письмо Президенту АН СССР Анатолию Александрову с просьбой разобраться, где оборудование, подаренное Гумбольдтовскому стипендиату Ларисе Ломакиной. Из ФРГ Раевский прислал мне по почте открытку в несколько строчек, в которой сожалел, что у меня нет условий для работы. Открытку Капля перехватил и использовал, чтобы осудить меня за "жалобу Западу".

"Суд" состоялся в кабинете директора. По одну сторону длинного стола сидели Академики Энгельгардт и Баев, рядом с ним с прокурорским видом примостился Капля, по бокам - ряд партийных заведующих и примкнувших к ним. "Осуждённую" ввел в кабинет зять Энгельгардта, по фамилии Гнучев, который взял на себя роль "хорошего следователя". Когда мне дали слово, я сказала, что при получении подарка необходимо было высказать элементарную благодарность, что не было сделано. При этом я передала Академику-Секретарю АН СССР А. А. Баеву папку с письмом Фонда и отвергнутым в 1976 году заявлением на имя Заведующего лабораторией. Ознакомившись с документами, много лет проведший в сталинских лагерях по доносу Александр Александрович Баев, внимательно, без слов, посмотрел на Каплю. Поняв, что попал в собственный капкан, тот в ужасе вскочил и стал за креслом вертеться волчком. Волчком, вокруг своей оси, не фигурально, а натурально. Незабываемая немая сцена.

Через неделю состоялся торжественный приём Атташе по Культуре, - впервые мероприятие в дирекции обошлось без присутствия Капли. Были прикреплены давно ждавшие этого момента металлические бирки. В кабинете Энгельгардта приглашённые пили чай с испечённым им печеньем. Оборудование мне вернули, вернули и лаборантку, и мы перешли в лабораторию Мирзабекова.

Впоследствие у меня состоялись две доверительные встречи. Энгельгардт и Прокофьева-Бельговская, люди одного поколения, постфактум учили, как мне надо было себя вести, каждый, в соответствии с присущими ему/ёй характером. Дипломатичный Владимир Александрович напомнил мне, как верный Савельич, спасая "барского дитятю" Гринёва от пугачёвской казни, - шептал : -Не упрямься! Что тебе стоит? Плюнь, да поцелуй у злодея ручку". У Александры Алексеевны был дамский подход. Она удивлялась, что я "без боя" сдала комнату: -"надо было в холле и корридоре начать кричать и привлекать к себе внимание, пока от Вас не отстанут". Мне пришлось признаться моим благодетелям: ни один из предложенных ими вариантов был для меня неприемлем.

А, что Капля, он же "особый партиец"? Он постарел, но здравствует по сей день, по-прежнему верно "служит" Институту.

Считаю себя в какой-то степени "первопроходцем". В "железном занавесе" образовалась пробоина. Моя история напомнила Академикам, что в 1861 году, после смерти великого Александра фон Гумбольдта, Академия Наук Российской Империи первой внесла значительный взнос в Фонд его памяти. С 1977 года прошлого века по Гумбольдтовским стипендиям из институтов АН СССР постепенно в ФРГ стали выпускать для работы молодых учёных.

Большой отпуск, любовь к природе и муж из среды талантливых учёных - альпинистов команды Евгения Игоревича Тамма, способствовали путешествиям по родной стране. Непосещённой осталась только Молдавия. Время, проведенное с друзьями у костров, на Сахалине, Курилах, Памире, Кавказе, Валааме и Соловках, а также в Средней Азии, Карелии, Прибалтике, Закарпатье, в Крыму и Сибири не забудется никогда.

Моя фото-биография: Детство - Юность - Научные конференции - Путешествия - США

Первое колено Второе колено Третье колено Четвертое колено Пятое колено Шестое колено Седьмое колено

Исидор Антонович Волков

Ефимия Макарьевна Волкова

I. Мария Исидоровна Ямчук (урожд. Волкова) (1876-1950)

1.Ольга Тимофеевна Ямчук - Ломакина (1910-2009)

1) Лариса Яковлевна Ломакина

2) Алексей Яковлевич Ломакин

2.Татьяна Тимофеевна Ямчук - Мартынова (1913-1997)

1)Эльвира Дмитриевна Мартынова

1))Марина Владимировна Терехова

1)))Никита Александрович Терехов

II. Пелагея Исидоровна Потылицына (урожд. Волкова)

1. Лидия Михайловна Потылицина

III. Михаил Исидорович Волков

Третье поколение Четвертое поколение Пятое поколение

IV. Анна Исидоровна Толстоухова (урожд. Волкова)

Третье поколение Четвертое поколение Пятое поколение

V. Евдокия Исидоровна Оловянова (урожд. Волкова)