Ничто не дает лучшего понимания смысла понятия чем обнаружение его противоположности. Истина это то, что по своему значению противоположно заблуждению, а вместе они стороны единого содержания - отношение мышления к своему предмету, которое может быть правильным либо ошибочным соответственно.
Иногда также смешивают понятия истины и правды, подавая правду в виде некой неполной истины, однако сразу следует отбросить данное понимание, поскольку правда противоположна лжи, то есть эти понятия выражают вовсе не отношение сознания к бытию, а исключительно отношения между людьми.
Изначально мы имеем дело с догматизмом как позицией в теории познания, которая некритично относится к истине, то есть не задается вообще вопросом о верности отношения определенного (заданного) мышления к его предмету. Ошибочно было бы считать, что гносеологический догматизм это удел религии, поскольку даже в средневековой схоластике можно наблюдать элементы апологетики, то есть защиты своих представлений, что предполагает определенный критицизм (защищать можно лишь то, что ставится под сомнение). Гносеологический догматизм есть скорее позицией обывателя, который попросту не задается вопросами познания, считая свои представления очевидными и не требующими обоснования.
Поскольку каждый человек рано или поздно сталкивается с тем, что некие воззрения кажутся для него неочевидными и, таким образом, возникает вопрос о достоверности знаний как таковых, постольку развенчивается и его гносеологический догматизм, ведь сама постановка вопроса снимает простоту очевидности. Как разумно заключил один древний мыслитель: "Я знаю только то, что ничего не знаю, но другие не знают и этого".
Итак, прежде всего следует усомнится в принципиальной доступности истины или иными словами усомнится в самой возможности познания. С этого момента начинается грехопадение, поскольку вещи, которые до этого были очевидными более таковыми не являются - вкусив плоды с древа познания однажды, человек больше не может воспринимать свои взгляды как данность, ибо теперь он обнаружил в себе вопрос о достоверности знания.
Таким образом первой разумной мыслью является скепсис - сомнение, которое порождает понятие познания с знакомой уже дихотомией истины и заблуждения. Само познание немыслимо вне этой дихотомии, поскольку если мы уберем хотя бы одно понятие, то не будет необходимости в познании как таковом (без заблуждения нет причин сомневаться в знании, а без истины нет причин к нему стремится).
Когда речь шла о догматизме, то мы будто бы отбрасывали заблуждение - его не существовало, поскольку все было простым и очевидным, однако тем самым мы исключали также и необходимость познания, ведь без заблуждения нет смысла также в истине, которая как раз таки нужна для того, чтобы указать на наличие противоположного.
С другой стороны когда мы утверждаем, что мышление имеет дело лишь с иллюзией (заблуждением), исключая таким образом истину как объективно значимую категорию, то оказываемся там же, где ранее был догматизм - вне познания как такового.
Отрицание истины и, как следствие, самой познавательной способности в философии называется агностицизмом. На практике агностики редко отрицают возможность познания вообще, говоря лишь о невозможности ответить на определенные вопросы в силу неких причин, однако мы будем использовать данное понятие именно в качестве всеобщего философского принципа отрицания возможности познания, так как его буквальный перевод наиболее подходит для этого ("а" - форма отрицания, "гнозис" - знание).
В силу того, что всякое категорическое высказывание на деле означает признание истины (бессмысленно утверждать то, что принципиально не может быть истинно), то утверждение о принципиальной недоступности истины невозможно, что, в свою очередь, делает позицию агностицизма несостоятельной.
Агностики зачастую разделяют знание на доступное и недоступное (например, познание законов природы доступно, а некое "духовное" знание - нет), считая тем самым, что преодолели противоречивость собственной позиции, однако на деле такой подход ровным счетом ничего не изменяет. Если мы о чем-либо рассуждаем, то тем самым уже признаем его познаваемость, ведь иначе на каком основании наши рассуждения?
Размышление об агностицизме приводит нас обратно к единственно разумному, что пока удалось добыть - скепсису, однако на этот раз обогащенному новым содержанием. Если раньше мы в одностороннем порядке высказывали сомнение по поводу наших знаний, то теперь также следует сомневается в незнании, ибо отрицание принципиальной возможности познания несостоятельно. То к чему мы здесь пришли есть абсолютным сомнением или философским скептицизмом.
Принцип, согласно которому все необходимо ставить под сомнение, в итоге, снимает сам себя же, поскольку если мы должны сомневаться во всем, то, следовательно, и в данном принципе тоже. Таков последовательный скептицизм - если мы действительно скептики, то рано или поздно должны усомнится в самом скептицизме, иначе наш скепсис превратится в догму.
Таким образом мы приходим к той мысли, что не всякое сомнение, как и не всякое утверждение заслуживает внимания, а лишь обоснованное сомнение или сомнение только в необоснованных суждениях. Разумный скепсис, который есть моментом всякого критического мышления, поэтому, исходит из необходимости проверки знания, а вовсе не из принципиального недопущения истины как это полагается в философии скептицизма.
Что мы имеем в итоге? Гносеологический пессимизм (отрицание принципиальной познаваемости мира) несостоятелен в обоих своих проявлениях - как абсолютное отрицание истины, поскольку для этого требуется категорическое утверждение, которое принципиально недоступно в рамках данной установки и как абсолютное сомнение, поскольку принцип сомнения во всем сам становится сомнительным.
Хотя степень их несостоятельности может показаться неодинаковой, ведь "сомнительный" не означает ошибочный, в данном случае мы имеем дело с сомнением как принципом, а принцип, в свою очередь, есть чем-то таким в чем мы должны быть абсолютно уверены. Попросту говоря когда мы сомневаемся в том, стоит ли нам применять данный принцип, то он перестает быть принципом, перестает быть чем-то принципиальным, чего следует придерживаться в любом случае.
Мысль и ее предмет должны в некотором смысле совпадать, пребывать в тождестве, ведь в противном случае их нельзя сравнивать между собою. То что мышление и его предмет вообще сравнимы, то есть что существует сама возможность их соотношения следует из общего для них содержания, которое обнаруживается уже в самом этом отношении - предмет здесь дан не просто как предмет, внешняя вещь, а именно как предмет мышления, ровно как и мышление здесь взятое не само по себе, но как имеющее свой предмет, предметное мышление.
Представлять, что может быть некое беспредметное мышление или мышление само по себе есть величайшей нелепостью и нонсенсом, ведь само по себе обособленное мышление суть переливание из пустого в порожнее, тогда как содержательное мышление может быть лишь мышлением имеющим свой предмет (мышление может быть лишь мышлением о чем-то).
Однако мышление и его предмет не могут быть только тождественны, ведь для сравнения необходимо также отличать одно от другого, поэтому когда кто-либо утверждает, что предмет мышления суть та же мысль, то не идет еще дальше поверхностного рассмотрения в котором мы обнаружили их тождество. Мысль и ее предмет, таким образом, должны отличатся, но при этом обладать общим содержанием позволяющим рассматривать соответствие одно другому.
Мышление всегда предметно, а предмет мыслим и в этом главная суть их отношений. Непозволительно смешивать этот вопрос с вульгарным вопросом о различии "материала" из которого состоят "неосязаемые" мысли и "осязаемые" предметы, ведь здесь речь идет о чистых категориях между которыми прослеживается логическая связь, отрицать которую было бы нелепо.
Может показаться, что поскольку существуют вещи о которых нам ничего не известно, то из этого следует, что не всякий предмет вообще мыслим, ведь нельзя помыслить о том чего мы не знаем. Если обратится к самому понятию немыслимого, то оно оказывается противоречивым - с одной стороны немыслимое есть нечто противоположное мыслимому, однако с другой стороны оно также суть мыслимое, поскольку уже мыслится нами как умозрительный принцип, как содержание имеющее собственную определенность.
Непознанный предмет, поэтому, немыслим в силу своих особенностей, то есть он немыслим как определенное нечто, однако мы можем помыслить о нем в принципе, как о потенциально познаваемом содержании. Из этого следует, что немыслимое вообще существует лишь потенциально, а не принципиально, то есть предмет может быть немыслим только потому, что еще не взаимодействовал с мышлением, однако поскольку предмет мышления и предмет вообще суть оба предметы (имеют одно предметное содержание), то всякий предмет может быть мыслимым.
Мышление должно соответствовать предмету когда мы говорим о познании и наоборот предмет должен соответствовать мышлению когда речь идет о практике. Это простое соображение проистекает из самой жизни: мы познаем мир для того чтобы иметь возможность изменить его, поэтому нет особой необходимости обосновывать данное положение каким-либо другим образом. Вопрос здесь состоит в том, что означает это соответствие мышления и предмета?
Соответствие это прежде всего определенное сходство, однако в чем может быть сходство между мыслью и предметом? Возможно они состоят из одного и того же материала? Мышление часто воспринимается как нечто нематериальное, однако из какого материала может состоять такой предмет мышления, как, например, любовь? Сам вопрос "из чего состоит" подходит к области химии и, возможно, физики, однако задавать его по отношению к мышлению или его предмету будет тем же самым, что спрашивать каков цвет у времени.
Понятно, что мышление и его предмет не из чего не состоят, если говорить о материалах подобных дереву или железу, но у них все же должно быть нечто общее, ведь иначе мы не говорили бы о предметном мышлении и мысленном предмете. Это общее и есть содержание как таковое.
Можно подумать, что поскольку мы можем заблуждаться, то содержание мышления отличается от содержания предмета, тем не менее это не так. Когда в мышлении, к примеру, предмет дан в форме квадрата, хотя на самом деле он круглый, то мы имеем дело с заблуждением, однако содержание предмета и мышления остается одинаковым - геометрической формой. Несоответствие мышления и предмета, таким образом, может иметь место лишь по форме, но не по содержанию.
Если бы мышление и его предмет имели различное содержание, то они никак бы не соотносились и, следовательно, мысли не были бы связаны с предметом вообще. Поскольку мышление не может быть пустым, то мы так или иначе подразумевали бы некий предмет мышления и, стало быть, вернулись бы обратно к началу рассуждения, что делает всякую попытку отрицать единство содержания мышления и предмета несостоятельной.
Часто приходится иметь дело с воззрениями, согласно которым заблуждение исключает наличие истины, например, иногда говорят, что заблуждения в науке указывают на отсутствие в ней истины.. Первое, что приходит в голову когда мы размышляем о заблуждении действительно связано с неким содержанием, которое противоположно истине, поэтому кажется логичным заявить о том, что там где есть место заблуждению нет места истине.
Тем не менее встает закономерный вопрос - откуда мы знаем, что определенная мысль является заблуждением, ведь возможно мы сами заблуждаемся отрицая ее истинность? Если у нас нет повода сомневаться, то мы не говорим о заблуждении, однако если такой повод имеется, то он должен покоится на определенном достоверном знании, стало быть мы должны обладать истиной. Иными словами наша уверенность в том, что определенное представление на самом деле есть заблуждением оправдана только в случае знания истины, ибо иначе мы точно также не имеем оснований делать о нем какие-либо выводы.
Таким образом когда мы приходим к пониманию того, что ранее заблуждались, то тем самым не отбрасываем истину как таковую вместе со всем познанием, которое вне истины не имеет смысла, а наоборот утверждаем ее на более высоком критическом уровне понимания, то есть до понимания заблуждения мышлению еще нужно прийти, пройдя сложный процесс отрицания того, что ранее считалось познанным.
Заблуждение, поэтому, заслуживает внимания не в меньшей мере чем сама истина, ведь его природа может многое рассказать о познании как таковом. Тем более, что заблуждение будучи противоположностью истины раскрывает ее собственное содержание с отрицательной стороны.
Итак, что происходит с мышлением, когда оно подвержено заблуждению? Ранее мы выяснили, что мышление не может быть пустым и поэтому должно иметь предмет, которому оно будет соответствовать, однако если мышление и предмет имеют одно содержание, то откуда тогда возникает заблуждение?
Все дело в том, что мышление в аспекте познания часто путают с восприятием, рассуждая об правильном и искаженном отражении предмета, тогда как мышление не отражает предмет в буквальном смысле подобно зеркалу, ибо в отличии от зеркала содержание предмета остается в нем и после их взаимодействия. Восприятие же напротив связано только с "осязаемостью", с взаимодействием в конкретный текущий момент, поэтому аналогия с отражением более уместна именно здесь.
По правде говоря аналогии вообще плохой способ объяснения, однако часто мы просто неспособны объяснить иначе, поэтому приходится прибегать к подобного рода упрощениям. Мышление, если уже пользоваться аналогиями, более похоже на цифровой носитель, нежели на зеркало, поскольку цифровой носитель не отражает содержание, а сохраняет его в виде информации, которую позже можно интерпретировать.
В процессе взаимодействия с различными предметами мышление наполняется от них содержанием, однако находясь непосредственно в мышление это содержание подпадает под действие его специфических (характерных лишь для мышления) законов, которые оперируют им уже как собственным. Именно поэтому между мышлением и предметом образуется разница, которая создает необходимость их сопоставления между собой.
В процессе мысленной интерпретации (манипуляций внутри мышления) содержание претерпевает различного рода метаморфозы, порождая новое содержание, которого не было до этого в предмете, однако, что важно, это новое содержание образованное в результате изменения предметного содержания в мышлении не является обособленным, а составлено из "смешивания" частей предметного содержания между собой.
Для лучшего понимания последней мысли обратимся к мифологии, рассмотрев таких сказочных созданий как кентавры, образ которых получен в результате совмещения предметного содержания человека и лошади. Объективно кентавров не существует, однако их образ возможен в мышлении благодаря тому, что из предметного содержания человека и лошади мышлением были "изъяты" отдельные элементы и соединены вместе, благодаря чему возможно синтетическое (возникшее в результате синтеза различного) содержание мышления.
Данное понимание согласуется с тем, что мышление имея не собственное, а предметное содержание все же может отличатся от самого предмета и обладать собственной, отличной от него природой. Само же заблуждение возникает когда синтетическое содержание мышления (то есть содержание полученное в результате "перемешивания" предметного содержания) вступает в конфликт с природой предметного содержания или простыми словами, когда в мышление возникло содержание, которое не может быть совмещено в предметном мире.
Здесь мы можем вернуться немного назад, вспомнив о том, что заблуждение не есть незнанием, а является как раз таки частью познания, ведь таким образом мы узнаем о содержании предмета нечто новое, а именно, что оно несовместимо с определенным содержанием иного предмета.
Размышляя о практике мы также способны прийти к тому выводу, что не всякое синтетическое содержание является заблуждением, ведь здесь мы имеем дело с таким содержанием мышления, которое изначально не соответствует предмету по форме, однако при этом способно изменить его сообразно себе, и, следовательно, вернуть это соответствие.