Примечания к поэме "Пред грядущим парадом"

ПРИМЕЧАНИЯ

    За три недели, прошедшие с момента окончания поэмы, её успело прочитать около полудюжины моих друзей и знакомых. И некоторые из них то ли чего-то недопоняли, то ли не поняли вовсе ничего. Поскольку по нынешним временам не читатели выбирают себе поэта, а поэт выбирает себе читателей /среди друзей и друзей друзей/, то он /поэт/ и обязан о них /читателях/ заботиться. В данную минуту, например, мой долг поэта зовёт меня не на площадь - жечь глагольными формами внутренние органы гуляющих мимо неизвестных мне людей, а - совсем наоборот — подальше, подальше от этой площади — писать примечания к уже написанной и уже прочитанной знакомыми моими поэме. Чтобы они, несчастные мои знакомые, ещё и примечания эти читали. Что делать! Я их себе в читатели выбрала, я их призвала, таков их читательский долг. Меняются, меняются времена.

    Кстати, слово "примечания" оказалось в данном случае неожиданно точным, Вроде, как-то привыкли уже, что примечания - это  пояснения, комментарии, уточнения. Я же, возвращая этому слову его исконный смысл, хочу просто обратить внимание читателей на то, что уже содержится в поэме, но попадается на глаза лишь при втором-третьем прочтении. А где те читатели, которые читают поэмы по два-три раза?

    Начать же эти заметки, кажется, придётся о самого начала: почему же всё-таки опера?  Скажу сразу - ничего кроме сюжета и собственно текста поэмы я не придумала /очень неожиданное заявление, правда?/, Что же я тогда не придумала? Я не придумала голоса. Голоса в поэме звучат живые. Некоторые из них узнаются сразу  и безошибочно,  как я поняла со слов людей, читавших поэму, называть их поэтому и не буду, другие узнаются хуже или не узнаются вовсе по причине их никому неизвестности — допустим, голос Сергея Носова /ленинградского малопечатающегося поэта, которого не надо путать с  многопечатающимся ленинградским поэтом Сергеем Носовым/, Виктора Топорова /ленинградского, не надо путать с московским/, Ларисы Володимеровой, Ирины Моисеевой, Алексея Машевского /который, кстати, пробился почти против моей воля в той части поэмы, где на территорию повествования случайно зашёл его /Машевского/ метр и учитель, А.С. Кушнер /-вот как сильны бывают чувства ученика к учителю!/, и другие. Наверное, дальше перечислять не стоит  - принцип отбора  /вернее, неотбора/ голосов понятен /только, ради Бога, поймите меня правильно, голоса живые, но говорят ими не их авторы или обладатели, этими голосами говорит автор моей поэмы, то есть я. Сами же по себе эти голоса в жизни ничего подобного не  произносили и в таком виде и в таких условиях они существуют только в моей поэме. Попросту говоря, они поют  своим голосом мой текст, они исполняют свои роли. Это я к тому, в том числе, чтобы вы не искали и не подозревали в поэме больше цитат, чем там  есть - все цитаты вы уже увидели и узнали, Других - нету, можете мне поверить, а узнавание их необязательно и автором, честно говоря, не предусмотрено. Это вроде пресловутой "правды жизни", которая нужна к видна в произведении бывает только самому автору.

    Дальше.

    Двое из читавших поэму чрезвычайно обиделись за Козлову. Один из них выразил это словами: "Как можно ставить женщину в такую позу?"

    А в какой позе ей это делать /в смысле спасать мир/? К тему же она пьёт, не из черепа отца пьёт, из которого можно бы и стоя, а из открытого водоёма. А стакан у неё, как указано, без дна. Так, что от этой позы ей никуда не деться, ни у Козловой, ни у автора выбора нет. 

    Кстати, этот бездонный стакан тоже не даёт некоторым читателям покоя и вызывает с  их стороны активное движение серого вещества. Зачем? Не надо! Если же очень хочется — ну, почитайте "Младшую Эдду", там, говорят, есть бездонный рог, соединённый с мировым океаном. Сама не помню, но муж, прочтя поэму, наблюл эту симпатичную параллель. Можете почитать,  проверить.

Что же касается до того, что женщина...

А откуда известно, что именно женщина? В комментариях мною же написано? А вы верите всему, что написано? Вот это да! 

    И ведь, главнее, я же сама и проговорилась в конце первой части, что... ну, короче,..  воду-то она в вино превратила, а? Или, по-вашему, он может только в белом венчике из рез впереди отряда красноармейцев?

    А вот один из читавших поэму обиделся  почему-то за явления природы. Почему это они, дескать, говорят только пословицами-поговорками,  да ещё так гаденько. Отвечаю, почему: потому что они здесь - тёмная всеобъемлющая сила, мешающая полёту нашей высокоразвитой мысли, нашему трогательному стремлению к совершенству, нашим / ну и так далее/. Нравится такое объяснение? Тогда - кушайте на здоровье.

    Да, вспомнила ещё вопрос насчет главной героини: почему это она сначала в одном ботинке и в одном рукаве, а потом, извините, и вовсе голая?

    Предлагаю сразу три ответа, каждый может выбрать себе по вкусу:

1/ на мой взгляд, человек ‚ в одном ботинке и в одном рукаве является, извините, и вовсе голым

2/ такова диалектика

3/ можно вспомнить и применить к данной  ситуации фольклорное выражение про рукава от жилетки, это может     навести на какие-нибудь любопытные размышления, наверно.

Тем же, кого не устраивает никакой из приведённых ответов, могу предложить ещё  один, универсальный:  между  первым и вторым появлением на сцене примадонна переоделась в уборной.

    Вызывает у читателей лёгкое недоумение и  использование в начале 4-ой части поэмы латинского слева "ergo". Непонятно читателям - то ли, автор такой образованный, что по-простому /т.е. по-русски/ уж и слова не скажет, то ли просто русских аналогов этому слову не знает ввиду малости своего словарного запаса. Нет, уважаемый читатель, автор - должен покаяться - вообще не знает иностранных языков, это  слово - едва ли не единственное, хранящееся в его памяти латинское слово — и надо же, как ловко ввернулось в строку. Автор и сам был удивлён. А русское родимое "то есть", так же запросто влезающее в строку и то же самое обозначающее, автор знает, любит и помнит. И где-нибудь когда-нибудь обязательно использует, даёт слово. Но не здесь. Здесь — отвергнет.  Почему? А что, неужели, действительное, непонятно? Да вы, наверное, не мыслите, ergo /следовательно/, не существуете, и кому же я тогда всё это говорю?

    А дальше начинается материя тонкая, касающаяся покойника. Следуют едва ли не обвинения в кощунстве! Скушно и глупо, но я вынуждена объясняться и чуть ли не оправдываться.

    Начну, пожалуй, с заявления, которое само по себе покажется кому-нибудь обидным: эсхатологические настроения некоторой части ленинградской интеллигенции приобрели за последнее время характер восторженно-чувственный. Любое слово, хотя бы как-нибудь соотносимое со смертью в любом её виде, вызывает в умах священный трепет, кончающийся "содроганием почти болезненным". А тут, в поэме - покойник  - чёрт знает, что... Между тем в российской традиции "покойник - мертвец, — труп" - это не ряд синонимов, но последовательность превращений. И если труп - это уже в некотором смысле престо предмет, сохранивший видимость жившего недавно человека, то покойник -- это совсем не то. Покойник, если можно так выразиться, почти одушевлён. Что же до действий и состояний, обозначаемых глаголами, то приведу в пример начало одной сибирской былички: "Говорят, что если покойник помрёт..." / "Мифологические рассказы русского населения восточной Сибири",  Новосибирск, издательство "Наука",  сибирское отделение, 1987 /, из какового примера следует, что покойник может всё — в том числе  и помереть. Я уж не говорю о том, что как в быличках, так и в сказках эти самые покойники много всякого разного делают - ходят, разговаривают, а то и вовсе оживают и живут себе дальше - и ничего в этом нет такого удивительного. Так что оставим, пожалуй, покойника в покое, пусть себе живёт, уж больно тонкая это материя, правда.

    Множество нареканий -вызывает начало части 16-ой, рассказывающее о родственниках и друзьях Козловой. Честное слово, не понимаю — почему? Лет десять назад весь Ленинград увлечённо пел хором бесконечную серию куплетов о Пегги, у которой кого только не было, начиная с весёлого гуся. И ведь ничего, никого это не  возмущало. Тогда же бытовала и такая же бесконечная серия особого рода "жестоких" городских частушек типа “Мальчик в песочнице лепит кулич / Нет, не долепит — разбил паралич!" И ведь тоже ничего, Или что - "народу" можно такие куплеты сочинять и петь можно, а мне нельзя? Или всем можно, а кому-то нельзя? Или всем вместе можно, а одному нельзя? Или тогда было можно, а теперь нельзя? Или ещё как-нибудь? Не понимаю, честное слово, не понимаю. Или, может быть,  новеньких в эту компанию не берут? Так я и тогда в кустах не отсиживалась, со всеми пела и от себя куплеты добавляла, свидетели ещё живы, так что я за старенького, потому себе и позволяю.

    А вот конец первого стихотворения части 17-ой, как ни странно, никаких вопросов ни у кого не вызывает, то самое месте, где Козлова плачет, а чайки над ней кричат. Ведь вот никто  до сих пор не спросил меня, почему, чайки здесь кричат а не плачут. И ёмче было бы, и ритмически  точнее, и в традиции стихотворной им позволяется именно плакать, а так люблю традиции  /у одного ленинградского поэта чайки в стихах умудряются даже петь, но это уже явный перебор, — а вот плакать.../. Почему же здесь они всё-таки кричат? Никто до сих пор мне этого  вопроса не задал, но вопрос этот существует, и  существует  ответ на него, который мне хочется здесь, в этих заметках,  поместить.

      Думаю, любому, заинтересованному читателю видно, что поэма эта  - замкнутая, Ни один сюжетный, семантический или семиотический ход не оставлен открытым -  замкнуто абсолютно всё. Всё, что может быть соединено - соединено внутри поэмы, Здесь нет никаких начал и концов,  выходов и входов, здесь действуют только центростремительные силы, соответственно, здесь нет и ни  одной прямой линии, Даже кажущиеся  отрезками прямей жерло к центру земли /часть 5-ая/, Александрийский столп /часть 2-ая/  и туннель, соединяющий душу с землёй и небом /часть 4-ая/ на самом деле отрезками прямей не являются, как явствует из самой поэмы,  Если прочитать её внимательно с точки зрения её, так сказать,  географии, то  окажется, что линия эта, с виду прямая, идёт из вселенной, проходит через наше небо, через душу автора, через Александровскую колонну, через Неву /да-да, Александровская колонна в поэме стоит непосредственно на Неве/, через центр земли, выходит к Неве антиподов и замыкается сама с собой в бесконечности вселенной /если параллельные прямые в бесконечности пересекаются, то сама прямая в той же бесконечности, уж наверное, замыкается?/ - и всё это внутри самой поэмы /кстати, Козлова в каждый момент времени поэмы находится   именно на этой линии — это, наверное, понятно?/. Никакие внешние силы на поэму при этом не действуют. И все-таки есть, не может его не быть, место, через которое поэма осуществляет связь с миром - это и есть зазор между плачем Козловой и  криком чаек. Это окно поэмы в тот мир, где пока ещё ничего не происходит /важного для поэмы/,  но как только произойдёт - мы /герои поэмы/ через это окно всё увидим и узнаем. Через это же окно мы /герои поэмы/, когда настанет время, и уйдём.

    Интересно,  эти  мои  выкладки  звучат убедительно для читателей /тоже, между прочим, героев поэмы/?. Для меня вот - не очень, по крайней мере на уровне словесного выражения. Я думаю, что эту тему пока лучше оставить в таком виде и перейти к следующему вопросу.

    Вопрос на засыпочку: как это тебе, уважаемый автор, удалось  поглядеть с оптимизмом в минувшее? /честь 17-ая/  Оно уже минуло? В нём же уже ничего не изменишь?

    Отвечаю совершенно  всерьёз: а вот удалось. Невелика хитрость, совершенно  всерьёз говорю, глядеть с оптимизмом в грядущее /в котором тоже, между прочим, ничего не изменишь - как грядёт, так и грядёт/, невелика и хитрость глядеть с оптимизмом в минувшее - но вот гляжу себе, и всё тут. Так прямо и отвечаю. И отвечаю ещё на один вопрос такого же примерно свойства. Почему, дескать, конец любой части поэмы может быть  концом поэмы вообще? Почему, дескать, она так устроена? Почему /не спрашивают, но вопрос подразумевается/ к моменту окончания каждой отдельной части поэмы кажется, что дальнейшего может не быть?

     Отвечаю: потому что дальнейшего, действительно, может не быть. Зачем же тогда было писать поэму? Не честнее ли было бы её не писать?

Нет, не честнее, Ведь точно так же, с точки зрения автора, устроена  жизнь: дальнейшего  всегда может не: быть /замечу в скобках, что любая, даже самая короткая и трагически оборвавшаяся жизнь, выглядит завершённой, незавершённая жизнь была бы просто напрасна. Поймите меня правильно, я говорю не с позиций жалости, целесообразности, любви, общественного прогресса или геронтологии, я говорю только с точки зрения логики жизни как логики литературы./, и тем не менее, никому не приходит в голову, что в таком случае честное не жить вовсе. Точно также и с этой поэмой.

    И вот я подошла к тому, что, единственное,  я, честно говоря, и собиралась объяснить. Ведь догадливый читатель, наверное, уже понял, что если автор пишет примечания, едва ли не превосходящие размерами саму поэму,  и при этом не говорит ничего по сравнению с самой поэмой нового - значит, он чего-то от читателя хочет.

    Милый, догадливый читатель! Я абсолютно ничего от тебя не хочу. Я хочу только  объяснить, почему в предваряющем поэму комментарии в одном предложении два раза появляются слева  с корнем "след".  Ведь на самом-то деле это — единственное в поэме, что тебя искренне, по-настоящему, до  глубины души, взволновало, ведь правда же? / На самом деле это - единственный читательский вопрос, который задаётся  с  истинным раздражением, с пафосом, с пониманием своей читательской правоты, своей читательской миссии, это — защита клана читателей от произвола автора, так же писать нельзя, неужели автор сам этого не заметил ?/

    Автор это, конечно, заметил! Автор ведь не только  сам писал эту поэму и отвечает в ней за каждое слове, он ведь её ещё и сам перепечатывал. Как же тут-то не заметишь!

    Бедный, милый, догадливый читатель! Ведь я и сейчас могла бы надругаться над твоими лучшими читательскими чувствами в сказать тебе, к примеру, что этот назойливо повторяющийся и режущий ухо корень долженствует обозначить смущение и растерянность автора перед величием навеянного ему свыше замысла. Могла бы я так сказать тебе? Могла бы.  А ты бы мне поверил. Ведь поверил же ты подстрочному авторскому примечанию к "Поэме без героя", где Анна Андреевна Ахматова сообщила тебе доверительно, что три подряд буквы "к" в её строчке выражают замешательстве автора. Так прямо и сказала. А ты поверил. Поверил, поверил, не отпирайся. Проглотил и не заметил. И мне бы точно так же поверил — ну, не точно так же, не Ахматова все-таки - но принял бы к сведению и успокоился. Не я добрая, я не буду надругиваться, я скажу честно - эти два "следа", замкнувшись с двумя "следами" последней строки поэмы, замуровали последний выход оттуда, что в ней к тому моменту было, то в ней и осталось, и ничего не прибавилось. Это последний камень, положенный автором, как и всякий последний камень, наделённый своеобразными мистическими свойствами. Какими свойствами - эти секреты ни одним уважающим себя автором не выдаются. Может же автор себе позволить /имеется в виду уважать себя/? Может, может себе позволить.

                                           ст. Лебедевка, 3 - 5 июля 1989 г.