ЧТО ТАКОЕ РЕАЛЬНОСТЬ? Концепт
Определение «реальности»
«Магия языка»
«Скандал в философии»
«Дегуманизация познания»
Методология мышления
Вместо введения: «СКАНДАЛЫ В ФИЛОСОФИИ»
Название этой книги должно вводить в заблуждение. Думаю, это с неизбежностью происходит. Нам кажется, что мы знаем, о чем идет речь, когда звучит слово «реальность». Но это чистой воды иллюзия. При всем желании, мы не можем определить ее границ или дать ей определение. Так что, в каком-то смысле, я поставил перед собой неразрешимую задачу — сказать о том, о чем не может быть сказано, потому что сама реальность для нас принципиально недоступна. Впрочем, именно это — попытки помыслить то, что ускользает от мышления, — и позволяет нам угадывать нечто действительно важное.
Определение «реальности»
1 Что же такое реальность? Реальна ли эта книга в ваших руках? А если она на экране монитора — это тоже реальность? Или же реально отображение этой книги, возникающее в вашем мозгу? Если же реально и то, и другое, то чем эти реальности отличаются? А что реально в самой этой книге? Ее вес? Переплет? Рисунок на обложке? Верстка? Или, быть может, химическая структура бумаги? Квантовые эффекты отраженных от ее поверхности (или излучаемых экраном) фотонов? Цвет? Краска на бумаге? Пиксели на экране? Компьютерная программа ее цифровой версии? Язык, на котором она написана? Быть может, реально то, что я — ее автор — думал, работая над этой книгой? Или то, что вы, уважаемый читатель, в ней прочтете? Или реальна лишь активность наших нейронов, создающих и распознающих скрытые в ней смыслы? В каком качестве она реальна для моей собаки? Для представителя примитивного народа, не знающего о том, что такое письменность, и тем более книгоиздание? Будет ли она по-прежнему реальной, если окажется, например, в «руках» инопланетянина? Или в этом случае ее уже нельзя будет назвать «книгой»? Сохранит ли она реальность, если мы предположим, что все ее экземпляры уничтожены, но я или кто-то другой о ней помним? А если язык, на котором она написана, умрет? Насколько она вообще может быть реальной «книгой», если кто-то думает о ней одно, а кто-то другой — другое? Кому-то она кажется интересной, а другому — откровенным бредом. Это части реальности как-то связанные с этой книгой, или нет? Если да, то перед нами уже некий континуум. Если нет, то где граница, которая отделяет одну реальность от другой или реальность от нереальности? Разумеется, это лишь малая толика возможных вопросов. Их может быть куда больше. Но ответов нет. Мы пользуемся словом «реальность», а на самом деле понятия не имеем, что именно оно обозначает.
2 Создается впечатление, будто реальность — это шляпа какого-то сумасшедшего фокусника, который может вынуть из нее все, что ему заблагорассудится: хотите — «смыслы», хотите — «кванты», а можно еще «квалиа», «эмержентность» и «синхронистичность». Но возможно ли это? Не является ли подобное «чудо» лишь фокусами (проблемами?) языка, который и создает эти разные представления о реальности? Что если действительная реальность, на самом деле, дана нам каким-то одним-единственным способом — только так, как это происходит, а все остальное — лишь игры нашего разума и языка? Пытаясь определить реальность, мы начинаем тут же вспоминать о ее «разных уровнях», «частях» и «аспектах». О том, что она может быть «объективной» и «субъективной», «иллюзорной» и «фактической». Мы говорим о «физической» реальности, реальности «жизни», «психологической» реальности, реальности «существования», «виртуальной» реальности. Но разве не свидетельствует все это о том, что мы просто запутались?
3 Наш мозг эволюционно возник из распределенных по телам наших далеких предков отдельных, специализированных нервных клеток: одни отвечали за одно, другие — за другое. Каждая группа тех первичных нейронов выполняла свои функции в рамках общей для организма задачи выживания. А затем они скучковались в единый «центр управления», который прячется сейчас желеобразной массой внутри нашей черепной коробки. Этот «центр управления» не создавался по единому плану, в единой логике, в рамках какого-то универсального и продуманного каким-то гениальным креатором подхода. Наш мозг — это одно сплошное недоразумение: он (вместе со своими периферическими отделами и рецепторным аппаратом) не стройная и упорядоченная система (машина), он хаотичный и разнородный, лишь приведенный к «общему знаменателю». Это специфическое устройство нашего мозга порождает бесчисленное количество ошибок, а львиная доля его работы — это их постоянное исправление.
4 За время нашего детства, отрочества и юности, на всю эту, уже изначально кривую конструкцию села культура: язык, который мы освоили, система социальных ценностей и индивидуальных приоритетов, выученные нами способы сборки различных интеллектуальных объектов (от зрительных образов человеческих лиц определенной этнической группы, до способности устанавливать «причинно-следственные отношения» между абстрактными по существу явлениями). Мы научили наш мозг строить числовые ряды, к чему он, конечно, не был изначально предназначен, а также использовать знаки (сигналы сигналов) для манипуляций над собственным психическим содержанием (которым мы, кстати сказать, сами и являемся). Мы научили свой мозг и такой, например, бессмысленной вещи как умение слышать мелодии (другие животные не слышат музыки в музыке, для них это просто такой шум, а вовсе не наши хваленые аккорды и гармоники). То есть, наш мозг не только превращает реальность, с которой мы имеем дело, в подобие бабушкиного лоскутного одеяла, но еще и рисует на ней (поверх этого, уже произведенного им хаоса) культурной шелкографией. Поэтому нелепо удивляться открывающимся нам неясностям, парадоксам, и вообще самой этой «загадочности» реальности. Было бы удивительно, если бы могли видеть реальность такой, какова она есть. А то, что мы видим вместо нее какое-то «несуществующее животное» — это как раз вполне естественно.
5 Что происходит, когда мы произносим слово «реальность»? Что мы в этот момент думаем? Что подразумеваем? Согласитесь, это важный вопрос. Но мы почему-то совершенно им не озадачены. Мы находимся под воздействием магии языка — мол, если у нас есть какое-то слово, значит есть и то, что оно обозначает. Но это «значит» — ошибка. Если у нас есть слово, это свидетельствует только о том, что у нас есть какое-то представление (наше собственное внутреннее «состояние»), которое этим словом выражается, но не более того. Рассуждая «логически», мы вроде бы можем отличить то, что есть, от того, чего в природе не существует. Но это лишь иллюзия. Сам наш мозг этого совершенно не понимает. Какая разница для моего мозга между выхухолью, которую я никогда не видел, и единорогом, мифическим грифоном, пегасом и прочими химерами? Никакой. Мы, конечно, понимаем, что все они, в отличие от выхухоли, выдуманы. Но если есть слово — есть и то, что мы можем себе представить. Так какое, в таком случае, отношение имеют наши представления, обусловленные самим фактом наличия соответствующих слов, к реальному положению дел (к тому, что происходит на самом деле)? Сам тот факт, что мы используем слово «реальность», по сути, превращает ее в химеру, но мы этого не замечаем.
«Магия языка»
6 Мы заложники фундаментальных заблуждений: нам вбили в голову, что «язык говорит сам за себя», что мы можем на него опираться, что он точен. Это неправда — он нем, аморфен и предельно умозрителен. А если уж совсем начистоту, то ведь и нет никакого языка самого по себе; есть лишь тот способ, которым мы коммуницируем с другими людьми, но «коммуницировать с другими людьми» и «познавать нечто» — это вовсе не одно и то же.
7 Мы изучаем язык — тот самый, который считаем родным, — интуитивно угадывая смысл слов, которыми пользуются в нашем присутствии окружающие нас другие люди. Он, скорее, социальная игра, а не языковая игра. Никто не учил нас языку как таковому. Нас учили чему-то другому — показыванием (мол, смотри — это «человек», а это «собака»), где-то мы и сами догадывались, о чем идет речь (из контекста, мысленно проигрывая соответствующие ситуации, объясняя себе непонятное уже понятым как-то). То есть, нас учили социальному взаимодействию, коммуникации, обмену знаниями, а не языку. Как, например, вы уяснили для себя значение матерных слов? Я узнал об их существовании в весьма сознательном возрасте, и поэтому хорошо помню, как это происходило. Меня отправили в спортивный лагерь секции мотокросса, где все ребята активно использовали ненормативную лексику. Я же к стыду своему не знал ни единого матерного слова. Впрочем, я как-то понимал, что имеют в виду мои товарищи, когда говорили, например, что я должен взять некую «штуковину» и «ударить» с ее помощью по другой «штуковине». И все это несмотря на то, что обе эти «штуковины» и даже указание — «ударь», обозначались по сути одним и тем же словом! Матерный язык, используемый моими товарищами, был для меня лишь набором странных звуков. Однако мне вполне хватало контекста ситуации и сопутствующих невербальных стимулов, чтобы понять, о чем идет речь. То, что это конкретное слово (звук) в действительности означает мужской половой член (а другие подобные слова — другие человеческие органы и действия сексуального характера), я понял лишь из анекдотов, которые ребята безостановочно рассказывали друг другу. Не понимая анекдота, я проигрывал в голове соответствующую историю, пытаясь представить, что эти слова могут значить, чтобы возник эффект шутки. Остальным действительно было весело, а потому у меня был очевидный критерий, и я достаточно ловко решал эти ребусы. В конце концов разобрался что к чему — понял действительное значение матерных слов. Причем, даже в тех случаях, когда речь шла и вовсе о загадочных для меня вещах. Например, я вообще ничего не знал тогда про мастурбацию (мои товарищи, конечно, не пользовались научной терминологией и называли ее другими словами). Однако, из череды анекдотов на эту тему мне удалось понять не только значение данных матерных слов, но то, как соответствующее действие производится и к чему оно должно привести. Это хороший пример того, каким образом мы осваивали значения всех слов, которыми сейчас пользуемся. То есть, язык (точнее — использующие язык другие люди) оснастил нас не только средствами для успешной ориентации в социокультурном пространстве, он и обучил нас множеству важных действий, рассказал нам о явлениях, с которыми мы не сталкивались.
8 Представьте, что вы глухи, слепы и вдобавок парализованы, а тут вдруг появляется нечто, что позволяет вам видеть, слышать и даже двигаться. Как бы вы отнеслись к этому «нечто»? Насколько вы бы стали ему доверять? Думаю, тут вариантов нет — перед нами спаситель и божество! Таков язык и потому наша вера в него безусловна. Мы верим словам и тому, что за ними скрывается что-то реальное (даже если знаем об обратном). Эта наша убежденность в правдивости языка абсолютна, а потому без всяких проблем распространяется не только на те слова, что обозначают «органы» и «действия» (дурное дело — нехитрое), но и на любые языковые химеры.
9 Проблема, казалось бы, должна возникнуть там, где на референты соответствующих слов никаким образом указать нельзя (например, «любовь», «предательство», «власть» и т. д.). Но у нас есть языковой контекст, состоящий из «органов» и «действий», так что нам остается лишь подключить «интуитивное понимание» и все становится «ясно как белый день». Можно ли понять, что имеют в виду люди, использующие слова, на референты которых невозможно указать? По логике вещей это вряд ли осуществимо. Но ведь нас, по большому счету, и не интересует референт, нас интересует возможность взаимодействия с этими людьми. Какая разница, о чем именно они говорят или что они имеют в виду, если нам надо просто с ними договориться? Таким образом возникает совершенно замечательная ситуация, при которой мы вполне «понимаем» друг друга, совершенно не понимая при этом, о чем же каждый из нас на самом деле ведет речь. Никто не знает, что такое «справедливость», «свобода», «добро», «атом», «пространство» или «эволюция». Никто не знает, что такое «реальность». Но у каждого из нас есть некое «интуитивное понимание», «теоретическое представление», и мы договариваемся друг с другом, хотя, в действительности, мы просто уладили проблему социальной коммуникации.
10 Представьте, что вы находитесь в некой комнате в очках виртуальной реальности. Здесь кроме вас еще несколько таких же «счастливчиков», но у каждого в очках свое VR-видео — один блуждает по джунглям, другой стреляет в тире, третий совершает прогулку по Марсу, а у вас перед носом Собор Святого Петра в Риме. Вы все двигаетесь по этой комнате, что-то делаете и временами натыкаетесь друг на друга. Столкнувшись, вам придется договариваться. И вы легко это сделаете, имея такое желание, хотя каждый будет уверен, что соответствующее событие случилось в его VR-реальности. Вот что такое, на самом деле, пресловутая «интуитивная понятность». Примерно таким образом мы себя и ведем, когда используем слова, не имеющие референта, на который можно было бы указать с предельной определенностью. Забавно, что все разговоры друг с другом, которые мы считаем «важными», «сущностными», «принципиальными», как правило, подразумевают использование именно таких — нерефентативных — слов. Разговоры о реальности, например.
«Скандал в философии»
11 Впрочем, даже возможность указать на референт однозначно, не решает задачи понимания. Я например так и не понял, какую функцию выполняет карбюратор, который мои товарищи по спортивному лагерю называли тем самым словом, производным от нецензурного обозначения мужского полового члена. Впрочем, снять его с мотоцикла и «продуть» я все-таки, следуя их витиеватым инструкциям, смог — мы договорились. Так что, я почти уверен, что все эти языковые (а по существу, социальные игры) не имеют ровным счетом никакого отношения к тому, о чем, как нам кажется, мы ведем речь, когда говорим о реальности и о возможности ее понимания. Но мы этого не замечаем, что, как мне представляется, и является основой того самого — ключевого — «скандала в философии».
12 До сих пор было принято говорить о двух «философских скандалах». Первый носит оценочный характер — мол, нельзя не считать скандалом тот факт, что за многовековую историю философии, в ней не было сформулировано ни одного тезиса, оче видность которого признавали бы все философы. Второй, сформулированный Иммануилом Кантом: «...нельзя не признать скандалом для философии и общечеловеческого разума необходимость принимать лишь на веру существование вещей вне нас и невозможность противопоставить какое бы то ни было удовлетворительное доказательство этого существования, если бы кто-нибудь вздумал подвергнуть его сомнению»*.
13 Но оба этих скандала полностью нивелируются современной нейрофизиологией. Относительно Кантовской интерпретации выяснилось, что проблема не в том, существуют ли вещи вне нас, а в том, что не существует «нас» как таковых. Действительные мы и есть это «внешнее» по отношению к нам «существование». Мы (как «я») — лишь языковая игра, а реальные мы (всякий активный в данный момент участок нашего мозга) находимся по ту сторону этой языковой игры. То есть, фактические мы — та самая вещь, которая, по Канту, недоказуема, что, конечно, абсурдно. Проще говоря, на веру мы принимаем как раз наше «я» (производим его своей верой**), а вовсе не «существование вещей».
* Кант И. Критика чистого разума.
** В методологии мышления мы называем такие фантомы «форпостами веры».
14 Из этого следует и необходимое понимание первой версии «скандала в философии». Он вполне естественен, только вот «скандалом» его назвать уже никак нельзя, скорее — недоразумением. В свое время еще Людвиг Витгенштейн объяснил, что причина «философских проблем» — те самые языковые игры, и этот его тезис превратился в полноценную философскую программу, получившую название «лингвистический поворот». Но с точки зрения «нейрофизиологического переворота», о котором говорит методология мышления, даже это решение не было в достаточной степени радикальным: оно не позволяет разрешить «скандал в философии», поскольку языковые игры принципиально неразрешимы. По причине этой неразрешимости невозможно, чтобы философия обзавелась некими «очевидными» для всех философов «тезисами». О чем бы ни говорили философы, они вынуждены пояснять слова, которыми они пользуются, а делая это, они с неизбежностью натолкнутся на факт принципиальной невыразимости действительной реальности в языке. Как ни крути, мы снова и снова обнаруживаем себя в комнате, населенной персонажами в VR-очках. Возможная в таких обстоятельствах дискуссия не имеет ровным счетом никакого смысла, а устраивающая всех договоренность возможна и без этих дискуссий (если, конечно, участники конкретного VR-аттракциона в ней нуждаются).
15 В конечном счете, радикализация, на которую мы, вследствие неизбежного «нейрофизиологического переворота» обречены, состоит вовсе не в разрешении языковых игр, но в устранении самого игрока — «человека, играющего в язык», этого homo ludens logos*. Высказываясь метафорически, подлинным «скандалом в философии» является существование философов. Впрочем, это не отменяет возможности быть мыслителем — тем, кто не претендует на знание (любовь к) некой мудрости, которой, конечно, нет, но пытается мыслить реальность как она есть.
‘ Лат. — «человек» «играющий» «язык».
«Дегуманизация познания»
16 Любые наши попытки определить реальность наталкиваются на некие границы, но единственная граница, которая тут действительно есть — это сам человек (человек, думающий о себе, что он может мыслить реальность, представляющий себя в образе некоего ментора по отношению к ней, наблюдателя, объективатора, познающего и т. д.). Только принципиальное признание того факта, что реальность не имеет никаких «естественных» границ, что все они нами придуманы, умозрительны, мнимы, открывает перед нами принципиально новую возможность обретения себя в реальности с помощью мышления. Речь, таким образом, должна идти, в некотором смысле, о дегуманизации познания — то есть, об изъятии и устранении «познающего» из того способа, каким мы организуем свое знание о реальности. Разумеется, речь не идет о физическом устранении человека, но лишь об устранении его привилегированного статуса — «того, кто может познать».
17 Идея убрать «познающего», «наблюдателя» из логики познания может казаться абсурдной — мол, зачем тогда это все, если мы устраняем из уравнения нас самих? Это важно понять: мы-реальные (что бы это ни значило) неустранимы, а вот наши представления о себе как о «познающих», «наблюдателях» и «мере всех вещей» — это как раз чистой воды иллюзия и заблуждение (что я, в частности, и попытаюсь показать в этой книге). При всем желании, мы не можем вычеркнуть себя из действительности (это и правда нелепо), но мы можем увидеть и признать мнимость некоего собственного, выдуманного нами статуса, а также и принципиальную невозможность соответствующего функционала.
18 Ирония в том, что изгоняя мнимого «себя» из этого уравнения, мы обретаем действительных себя — то, чем мы являемся на самом деле. Потому что, конечно, не мы не можем бытийствовать в реальности как представление о себе, но только в качестве себя-действительных. Если же это действительное спрятано, экранировано представлением о «я», то оно и не функционально. Чтобы мы ни делали, мы есть — реальны в реальности. Но важно то, каким образом организованы эти отношения нас и реальности: это могут быть отношения реальности, а могу быть мнимые отношения — как представление об отношениях. Вообразите нарисованный на бумаге молоток и настоящий гвоздь — это наше типичное положение в отношении реального: представление против действительного. Если мы хотим быть эффективными в реальности, мы должны быть реальным, а не нарисованным, молотком. Мы должны быть самой этой реальностью, а не фикцией, пусть и с безграничными, но выдуманными, возможностями (например, познания).
17 Да, наш мозг — это тот единственный ресурс, которым мы обладаем. Вопрос в том, как мы его используем. По сути, речь идет о некоем инструменте, от использования которого зависит и наш урожай в реальном. Быть может, он и не идеальный — этот инструмент, и ограниченный, — но всякий действительный молоток, в отличии от нарисованного, можно использовать с толком (хотя можно и потерять в собственном гараже). Устранение «познающего» — лишь способ условного снятия иллюзорных границ (той пунктирной сетки, которую мы набрасываем на реальность, желая внести в нее некоторую определенность). Это еще не решение проблемы. Освобождение мозга от этих пут — лишь исходный пункт и точка отсчета. Избавляясь от «познающего» («наблюдателя») мы вовсе не лишаемся тех расчетных мощностей, которыми обладаем, благодаря функциональности нашего мозга. Наш мозг был создан эволюцией для организации фактов действительности, и не его вина в том, что мы использовали эту его функцию не по назначению (переориентировав ее с фактов действительности на игру с представлениями о ней). В конце концов, мы же способны сократически признать собственное незнание — «я знаю то, что ничего не знаю», — даже если все кажется нам понятным и очевидным. Пусть это и интеллектуальная уловка, но она работает как средство обнаружения новых фактов. То есть, теоретически мы можем устранить себя как цензора, самовольно определяющего ценность и состоятельность фактов реальности в угоду предзаданному результату («потребному будущему», как сказал бы П. К. Анохин), цензора, решающего, что следует считать фактом реальности, а что нет. Пусть это не может быть системным решением и пусть это случается лишь в единичном моменте, но это работает. Важно, что подобная аннигиляция «нас» вовсе не лишает нас того ресурса, которым обладает наш мозг. Напротив, он делает этот ресурс куда более функциональным — мы уже не так детерминированы прошлым опытом, концептуальным аппаратом и т. д. То есть, устраняя нашего «знайку» мы вовсе не превращаемся в «идиотов», мы лишь перестаем видеть в реальности то, что хотим, и можем увидеть в ней то, что в ней действительно происходит.
Методология мышления
21 Выводя себя из игры (лишая себя статуса игрока), мы не теряем своего присутствия в реальном. Но каковы наши возможности, обусловленные этим нашим действительным присутствием в том, что происходит на самом деле? Именно определение этих возможностей и является, как мне кажется, наиважнейшей задачей. И решать ее можно лишь последовательно задаваясь одним и тем же вопросом — «Что такое реальность?», озадачиваясь им снова и снова по мере разработки и производства новых и новых необходимых нам интеллектуальных объектов. «Что такое реальность?» — вопрос, который важен нам не сам по себе, и не потому, что мы действительно хотим найти на него ответ, а потому, что он позволяет нам должным образом озадачиться, обнаруживать факты и организовывать их. То есть, роль этого вопроса сугубо функциональна.
22 Реальность — это не какая-то штука, которая пылится в ларце, спрятанная от глаз любопытствующих. Реальность — это то, что происходит. Она все, с чем мы, как реальность, имеем дело. Наше мышление тоже происходит (то есть, оно реально), и если ткань реальности едина, то наличествует, вероятно, и такой способ реконструкции нашего мышления, который является одновременно и способом реконструкции реальности — того, что происходит. Иными словами, реальность мышления (то единственное, что нам доступно) есть предъявленная нам реальность как таковая. Поэтому задаваясь вопросом «Что такое реальность?» и проясняя через этого собственное мышление, мы обнаруживаем саму реальность.
23 Мы никогда не узнаем ответа на вопрос — «Что такое реальность?», но мы многое узнаем, отвечая на него. В этом весь смысл озадаченности: мы задаемся вопросом о чем-то, что действительно есть, благодаря этому обнаруживаем факты, и лишь обнаружив их, узнаем, на какой «вопрос» мы, на самом деле, нашли ответ, а точнее — мы понимаем, как нам надлежит действовать. Сначала озадаченность, потом факты, а потом уже усмотрение того, что мы действительно, как теперь выясняется, хотели найти. Именно таким путем мы и пойдем в этой книге.
24 Методология мышления, конечно, не является философской дисциплиной, поскольку не ставит вопрос об истине, считая его бессмысленным. Можно было бы, наверное, сказать, что истинна реальность, но это тавтологичное высказывание, которое ничего нам не сообщает. Ценность всякой реконструкции реальности определяется тем, насколько хороши результаты, которые она позволяет нам получать. Важно то, насколько эффективно мы решаем стоящие перед нами задачи, а не абстрактное знание «истины», которое, по множеству очевидных причин, невозможно.
25 Задача методологии мышления — мыслить реальность. И хотя эта формулировка тоже кажется бессмысленной, сам этот вопрос — «Что такое реальность?» — отнюдь не бесполезен.
OTHOШЕНИЯ РЕАЛЬНОСТИ
Парадокс и граница «понимания»
«Понимание» как «объяснение»
«Эмерджентность»
«Дух в машине»
«Мнимые реальности»
Уловка «уровней реальности»
«Несокрытость»
То, что скрыто...
Отношение отношений
Реальность реконструкции
Попробуем радикализировать вопрос наших отношений с реальностью (которые, разумеется, происходят внутри самой реальности). До сих пор речь шла лишь о реальности в связи с мозгом человека: реальность того, что мы воспринимаем или можем воспринять, реальность наших представлений или моделей и образов, реальность работы самого мозга человека. Но обратимся к реальности, о которой, как бы странно это ни звучало, мы даже не можем иметь представления.
Парадокс и граница «понимания»
1 Когда мы говорим о реальности, которую невозможно представить, на ум, понятное дело, сразу приходят известные физические парадоксы — квантово-волновой дуализм и «принцип дополнительности» Нильса Бора, матричная квантовая механика и «принцип неопределенности» Вернера Гейзенберга, «квантовая запутанность» с котами Эрвина Шредингера, хокинговское излучение черных дыр. Все это — некая реальность, которую мы можем помыслить лишь предельно абстрактно. Ее нельзя пощупать, разглядеть с помощью микроскопа (или телескопа) или услышать даже посредством какой-нибудь волшебной «звукоусилительной» аппаратуры. Эти данные для нас по самой сути своей — расчетные, то есть представляют собой некое наше «умозрение», возникшее в результате интерпретации различных показателей, математических выкладок и т. д. По наивности нам может казаться, что ничего экстраординарного в этих парадоксах нет — мол, немного странно, ну и что с того? Но как говорил Нильс Бор: «Если вы не пришли в ужас при знакомстве с квантовой механикой, вы просто не можете ее понять». В действительности, все эти феномены абсолютно непредставимы, и мы или просто не понимаем их, а поэтому не чувствуем подвоха, или настолько свыклись с ними, что забыли о нем.
2 Сущность всякого подлинного парадокса в его принципиальной неразрешимости. Ричард Фейнман называет это «проклятыми тайнами физики», в которые с неизбежностью упираются ученые. «Быть может, — пишет он, — вам еще хочется выяснить: “А почему это? Какой механизм прячется за этим законом?”. Так вот: никому никакого механизма отыскать не удалось. Никто в мире не сможет вам “объяснить” ни на капельку больше того, что “объяснили” мы. Никто не даст вам никакого более глубокого представления о положении вещей». Парадокс, иными словами, неустраним, как фактическая точка сопротивления реальности нашему мышлению. Противоречия же, напротив, это потенциально устранимые неясности (даже если мы пока не знаем как это сделать, это возможно). Парадоксы, с одной стороны, как бы извне ограничивают область нашего возможного понимания. С другой стороны, представляют собой своего рода фундамент, опору мышления — мы можем мыслить, лишь оттолкнувшись от действительного ограничения.
3 Наш мозг создавался эволюцией под решение конкретных задач выживания. Наивно полагать, что в нем «припасены» опции «объективного познания мира», или что спектр исследовательских возможностей нашего мозга простирается на любую область, какую бы мы ни выбрали. Градусник — хороший и дельный прибор, если речь идет о необходимости измерить температуру. Но он не в силах определить электромагнетизм или выявить генную структуру ДНК. Он даже не измерит все возможные температуры, а лишь только те, на которые он рассчитан. Наличие «зон» реальности, которые нам (нашему познанию) принципиально недоступны, является фактом, который может быть отнесен к некой естественной аксиоматике. Впрочем, это так и не осмыслено нами в должной мере. Точнее, не определены следствия этой «аксиомы».
4 Прежде всего, необходимо понять, что мы вообще имеем в виду, когда говорим о «познании». При внимательном рассмотрении оказывается, что мы не подразумеваем под «познанием» простой сбор фактов (что странно). Речь идет о возможности (или невозможности) создать непротиворечивое представление (некую концепцию) о том или ином явлении. И действительно, — скажет кто-то, — зачем нам «факты», если они не укладываются в единую схему? Зачем нам факт, который выпадает из общей картины, противоречит «общей логике» и просто не согласуется с ней? Действовать мы можем,
как нам кажется, только если у нас будет ясное представление о том или ином явлении. Если же у нас просто «груда» фактов, то что нам с ними делать? На самом деле, уже здесь начинается досадная путаница.
5 Вот мы берем, например, некое множество фактов, они, благодаря гениальной интуиции Чарльза Дарвина, складываются в теорию эволюции. Очевидно, что дарвиновская теория эволюции, при всей ее блистательности, чего-то точно не учитывает (на самом деле, целые пласты фактов ею отброшены — не замечены, уведены в тень или проигнорированы). Но нас это совершенно не смущает, потому что — «в общем и целом» — мы, с ее помощью, получили правдоподобное объяснение многих, прежде неясных для нас вопросов биологии. Не значит ли это, что нам просто нужны были эти объяснения «непонятного»? И что там теперь с этими «объяснениями» делать? Напомню, что изначально мы ожидали от «познания», что оно подскажет нам дорогу, объяснит, что делать (именно по этой причине мы отказались от «горы фактов» в пользу «строгой теории»). Но тут вдруг выясняется, что делать-то мы ничего и не собираемся. То есть, нам просто нужна была теория, которая сделает нечто странное и необъяснимое понятным. Только и всего. Так не являемся ли мы заложниками игры слов: не может ли быть, что мы говорим «познание» там, где ищем простого «понимания», «объяснения», «ясности»? Что если, то, что мы традиционно считаем познанием, на самом деле есть лишь поиск объяснений перед лицом пугающей неизвестности (если она, вдруг, обнаруживается, осознается)?
«Понимание» как «объяснение»
6 Казалось бы, обнаружение странностей, а тем более настоящих парадоксов должно рассматриваться нами как, своего рода, вызов мышлению. Мышление, обнаружившее препятствие на своем пути, очевидно столкнулось с чем-то реальным, чем-то, что требует новых подходов, иного понимания. Но результат разочаровывает: вместо того, чтобы принять действительные ограничения, опереться на них и радикально поменять стратегию, мы ищем «красивых объяснений», которые «оставляют все как есть», но с ощущением «понятности». Складывается впечатление, что такое «познание» не ставит перед собой амбициозной задачи узнать реальность, ему нужно лишь создать «картинку» (представление), которую можно было бы легко вообразить. То есть, такое «познание» — это поиск хорошего (не странного, не парадоксального) «образа», а вовсе не подлинный исследовательский интерес.
7 Прежде, спасаясь от неясности (неопределенности), человек придумывал что-то мистически-религиозное, теперь — естественно-научное. Но одно не лучше другого, если и в другом случае вопрос «что делать?» остается без ответа. Впрочем, иллюзия-то ответа есть. Если мы приняли на веру мистику, то надо, видимо, молиться, приносить жертвы и каяться. То, что это «надо» — лишь игра в рамках данной объяснительной модели, мы игнорируем. Допустим, я боюсь смерти, но мне объясняют, что если я буду «молиться», «приносить жертвы» и т. д., то не умру — «унаследую жизнь вечную» и т. п. Я это делаю — моюсь, приношу жертвы и т. д., вследствие чего успокаиваюсь. Но умру. То есть, на реальность, которая изначально и побуждает мой вопрос, я никак с помощью принятой мною на вооружение объяснительной модели воздействовать не могу. Правда, у меня есть иллюзия, что я каким-то образом на нее повоздействовал, и этого оказывается достаточно. Нет, сам вопрос не снят, он теперь просто спрятан, завуалирован.
8 Нечто подобное мы наблюдаем и в случае естественно научных объяснений.
Давайте задумаемся — каким таким действительным инструментом влияния на биологическую реальность нас осна стила теория эволюции*?
* Должен оговориться, что теория эволюции взята мою только ради примера, ею может быть любая подобная теория «объяснительного» толка.
Нет таких инструментов, и никаких рецептов тоже нет. «Что делать?» — непонятно (хотели ли мы и в самом деле чтото с этим делать или нет — другой вопрос). Эволюционная теория предложила нам красивые ответы на ряд вопросов, которые кого-то (из тех, кто воспринял это «объяснение») успокоили. Но успокоенность делает последующее действие, мягко говоря, еще менее вероятным. Так что, даже если у нас и был вопрос «что делать?», он оказывается от нас теперь в некотором смысле спрятанным.
9 Мы игнорируем вызовы реальности. Причем, куда чаще, чем даже можем это представить. Никто не бегал по улицам в ужасе и не рвал на себе волосы, задаваясь вопросом — как же так получилось, что на земле столько видов живых организмов, а мы не знаем почему? Нет, этот вопрос человечество не волновал. Он стал «волновать» нас лишь после того, как мы уже получили от Чарльза Дарвина ответ — объяснение, которое ставит и одновременно снимает вопрос. Да, роль теории эволюции огромна — она позволяет сформировать «картину мира» в рамках атеистического мировоззрения. Кроме того, наличие такой теории позволяет нам осуществлять построение новых интеллектуальных объектов, становится опорой для каких-то наших последующих размышлений и выводов. Но случилось ли в реальности что-то действительное, когда эта теория появилась на свет, а мы уверовали в нее?
10 Допустим, мы умели пользоваться только операцией сложения, а потом вдруг обнаружили возможность умножать одно число на другое, что серьезно упрощает дело с точки зрения наших размышлений (нашей интеллектуальной работы с фактами). Но как это связано с самой реальностью, инструмент для воздействия на которую мы, вроде как, пытались обнаружить? Если говорить, например, про селекцию животных и растений, то она как происходила до создания эволюционной теории по принципу отбора и скрещивания наиболее подходящих для селекционера особей, то так она осуществляется и сейчас. Если наукой и сделаны какие-то прорывы в этой области, то вовсе не благодаря теории эволюции, а благодаря технологиям генной инженерии. Не будь теории эволюции, ученым, которые создали эти технологии, возможно, пришлось бы чуть труднее думать. Они бы «складывали» там, где легче было бы «умножить», — но и только. Так не переоцениваем ли мы ее значение наших «объяснительных моделей»? Да, что-то, благодаря теории эволюции, кажется нам теперь более понятным, но это знание о естественном «творении» не делает нас, самих по себе, творцами.
«Эмерджентность»
11 Обращаясь с реальностью, которую мы не в силах ухватить нашим мышлением (действующим так), мы не просто создаем «объяснения», служащие мнимому «пониманию», мы строим своего рода ментальные саркофаги. К числу таких «саркофагов» относятся все абстрактные ментальные «сущности», наподобие «волновых квантов», «испаряющихся черных дыр» и «полумертвых котов». Мы создаем эти «штуки», защищаясь таким образом от непредставимости этой реальности. Мы защищаемся от ужаса, вызванного этой непредставимостью. Нечто в реальном свидетельствует нам о себе (что-то происходит), но мы не можем различить его мелодию в зашумленном эфире. И как бывает в таких случаях, через какое-то время нам начинает казаться, что мы все-таки слышим что-то определенное в этом треске, шипении и скрипах. Но это лишь иллюзии узнавания.
12 Не только физика, но и биология предлагает нам схожие парадоксы. Теоретически мы, конечно, понимаем, каким образом последовательность нуклеотидов в цепочке ДНК кодирует те или иные белки. Мы понимаем так же и то, что в этом, наверное, нет никакого чуда: некая химическая структура под воздействием неких инициирующих и катализирующих факторов приводит к образованию определенных химических веществ из подручных химических элементов. Ничего, как кажется, «удивительного» в этом нет. Но каким образом из всего этого химизма возникает наличная жизнь? Это остается для нас загадкой. Как и в случае с «сознанием», которое тоже непонятно как возникает из биоэлектрохимической активности нервных клеток, соединенных в функциональные системы, принято говорить, что это эффект некой волшебной «эмерджентности»*.
13 Понятие «эмерджентности» странным образом считается научным, хотя, на самом деле, речь идет именно о непонимании. Оно буквально означает, что мы не знаем (не можем себе представить), как из одного возникает другое, каким образом система из этих элементов производит такой эффект. Однако, вместо того, чтобы говорить — «мы не знаем», «наш психический аппарат не может себе этого представить», мы говорим — это эффект «эмерджентности». Но номинация феномена не означает его схваченности. Когда мы говорим «мышление» или «сознание» — кто может ответить, о чем, на самом деле, идет речь? Мы привыкли опираться на некую «интуитивную понятность», что нелепо. До тех пор, пока мы не встретили конкретное сопротивление реальности своему утверждению, любое наше «размышление» равносильно абстрактной абракадабре.
14 По существу, понятие «эмерджентности» является такой же уловкой, как, например, и упомянутый нами уже «принцип дополнительности» Нильса Бора: мы не можем себе что-то представить (как, например, корпускула может волниться?), но факты говорят нам о том, что нечто такое (не вполне, впрочем, *«Эмерджентность», emergent (буквально — «неожиданно возникающий»): странное свойство системы порождать некое новое качество, которое непонятно как вытекает из совокупной деятельности ее элементов. понятно, что именно) действительно происходит, и мы «решаем» вопрос введением «принципа» — мол, такое может быть, несмотря на то, что мы даже представить себе это неспособны. Понятие «эмерджентности» приходит к нам на помощь, когда мы откровенно не понимаем, как из «А» (множества неких элементов) появляется «Б» (некий эффект). Чтобы обойти это затруднение, волюнтаристским образом вводится некое правило — мол, считайте, что корпускулярность может быть волновой, волны корпускулярными, это, условно говоря, «эмерджентность». Дальше по списку: думайте, например, о времени как о еще одном, математическом измерении пространства, а о всяких умных (и глупых) мыслях — что это преобразованные электрохимические разряды нервных клеток. Весьма странный, надо признать, способ справляться с неопределенностью. ..
15 То, что мы не можем вообразить, но нуждается хотя бы в подобии некого понимания, объясняется словом «эмерджентность». Впрочем, сгодилось бы любое слово — «авада кидабра», например. И это не ирония, поскольку если слово ничего нам не сообщает (как в случае с «эмерджентностью»), то какая разница, как оно звучит? С другой стороны, сама потребность в подобном слове коечто действительно значит.
«Дух в машине»
16 Подумаем об этом: если представить себе, что все непонятное человеческому рассудку требует понятия «эмерджентности», то перед нами открываются большие, так сказать, гносеологические перспективы. Можно, например, попробовать применить это слово там, где нам все кажется понятным, и увидеть, насколько серьезно мы можем обманываться. Предположим, что «цена» является эмерджентным свойством системы, состоящей из денег, товаров, их производителей и потребителей. И тут же прежней ясности наступает конец: действительно, совершенно невозможно представить, каким именно образом эта система отношений порождает «цену». Силы, которые мы традиционно называем «спросом» и «предложением», обнаруживают, вдруг, свою предельную абстрактность. Мы слишком привычны и к тому, что обладаем сознанием, и к тому, что у товаров есть цена (иначе они бы и не были товаром, кстати говоря). Удивляться мы можем ценнику в магазине, но дальше этого дело, как правило, не идет. А удивляться тут есть чему: перед нами реальность «цены», которую, несмотря на ее кажущуюся очевидность и понятность, мы не можем помыслить. Если вдуматься, то цена товара столь же «чудесна», как и фокусы квантовой механики или генетики. Если, конечно, понимать под «чудесностью» отсутствие логического перехода от одного пункта (системы, понимаемой так) к другому (эффектам, которые эта система производит). Если что-то просто не кажется нам чудесным или странным, еще не значит, что оно таковым не является.
17 «Цена товара» возникает как бы вне нас, но при этом с нашим участием: мы, суть, фактор ее производства, но невольно — просто самим фактом своего существования. Мы думаем о себе, как о «субъектах экономических отношений», но выступаем как объекты какой-то чужой и другой игры (она реальна и происходит на самом деле), у которой нет осязаемого и понятного нам центра. При этом, мы действуем, казалось бы, вполне осознанно и целенаправленно, однако влияем на результат лишь косвенно. Иными словами, мы имеем дело с некими закономерностями (точнее — с тем, как нечто происходит в реальности), но не в силах их понять. Не красиво объяснить самим себе, не складно описать, а именно понять. Мы прячемся за абстракциями наподобие «невидимая рука рынка» или «особенности делового оборота», но правда в том, что это химеры, которые скрывают нечто действительно реальное, но совершенно нам недоступное.
18 Загадочный термин «эмерджентность» избавляет нас, как кажется (и только — кажется), от пресловутого дуализма — специфического адаптивного свойства мозга. Дуализм — не заблуждение, а просто вариация на тему все того же «принципа дополнительности»: мозг сталкивается с фактами, которые он не в силах сложить в некую целостность, а поэтому решает эту проблему эссенциалистически, выдумывая какого-нибудь очередного «духа в машине» [Р. Декарт]. Впрочем, задача термина «эмерджентность» как раз в том, чтобы обойтись без этого «духа», а точнее — секуляризировать его. Но очевидно, что смена «духа из машины» на «эмерджентность» (или на «аваду кидабру», например) ничего по существу не меняет. Замена одного слова другим не избавляет нас от «дуализма», это лишь интеллектуальная обманка.
19 Истинные парадоксы, свидетельствующие нашу несостоятельность в понимании действительной реальности (того, что происходит) и требующие для своего мнимого «снятия» понятия «эмерджентности» (что бы оно ни значило), неустранимы. При всем желании мы не можем сложить «красное» с «квадратным», но зато мы можем представить себе красный квадрат (аналог «эмерджентности» или «авада кидабры») и успокоиться на этом. Понятно, что в данном случае никакого действительного складывания не произошло, потому что это и невозможно — речь идет о разных модальностях. Однако, «красный квадрат» — подобное, чисто механическое, ничего не значащее на самом деле суммирование — вполне, как выясняется, может нас утешить (как и «дух в машине», как и «эмерджентность»).
20 В этом принципиальное отличие феномена противоречия от парадокса. Противоречие может быть разрешено и снято, если пересмотреть его под иным утлом зрения и с привлечением необходимых фактов. Парадокс, напротив, неразрешим. Он указывает нам на то, что мы уткнулись в реальность, непостижимую таким образом, каким мы привыкли эту реальность «понимать» и «представлять», а потому действительно находящуюся вне нас, вне нашего мозга. «Дух в машине» — это свидетельство парадокса, который необходимо понимать и схватывать именно так: обнаружено непреодолимое сопротивление реальности нашему мышлению, мы не можем представить себе, как такое может быть (происходить так), то есть, наше мышление имеет дело с реальностью вне его, о которой оно знает только косвенно, реконструктивно.
«Мнимые реальности»
21 Теперь попробуем, для сравнения, использовать понятие «эмерджентности» в отношении института брака. Брак (люди, находящиеся в специфичных брачных отношениях), казалось бы, тоже (как и «цена товара») является результирующим эффектом некой сложной системы отношений (последняя состоит из супругов и социума, который, с одной стороны, предписывает им брак, с другой — авторизует его). Большинство супругов считает, что брачная договоренность с партнером, осуществленная перед «богом и другими людьми», должна приводить к определенным нравственным и психологическим эффектам для них обоих. Но есть ли «дух» в этой «машине»? Возникает ли он там чудесным образом после акта регистрации брака? Нет. И даже если нам кажется, что нечто подобное должно происходить — это чистой воды романтический фантазм. В реальности мы имеем отдельно стоящие факты: с одной стороны — два человека что-то сообщают другим людям (и самим себе), с другой стороны — эти два человека что-то чувствуют, думают, переживают и хотят. Явления эти, при внешней их связанности, существуют сами по себе, и не нуждаются друг в друге, чтобы происходить.
22 Представьте, что я, совершенно не разбираясь в медицине, покупаю диплом врача и объявляю себя врачом (ситуация вполне возможная и такое, полагаю, случается). Становлюсь ли я от этого врачом на самом деле? Конечно, нет. Теперь допустим, что я обучаюсь медицине, работая в медицинском учреждении с другими опытными врачами, знаю болезни, как их диагностировать и лечить, но у меня нет диплома — врач ли я? Полагаю, что да. Так нужен ли мне диплом врача, чтобы быть врачом? Да, если я хочу осуществлять медицинскую практику официально (то есть он нужен для третьих лиц). Иными словами, это уже другой процесс, а не вопрос моих медицинских отношений с пациентом. Он уже даже не медицинский, а лишь юридический. То есть, никакой реальной системы из меня, моего пациента и третьих лиц, занимающихся, например, выдачей медицинских лицензий, не получается. Так что ни «дух в машине», ни «эмерджентность» здесь совершенно не требуются, а мы имеем дело с «мнимой реальностью».
23 Но если на примере с медицинским дипломом и условностью этой социальной игры все более-менее понятно (речь идет о наличии у человека тех или иных специальных знаний, а подкреплены ли они наличием диплома или нет, нас уже волнует постольку-поскольку), то в случае с браком — глубоко укоренившимся культурным феноменом — его иллюзорность вовсе не так неочевидна. Мы, следуя усвоенной культурной традиции, наивно полагаем, что вступив в брак, человек должен автоматически начать что-то специфическое чувствовать, думать, переживать или хотеть. Забавно, что именно так, чаще всего и происходит: как только мы оказываемся осенены благословением социума на брак, в этой «машине», словно по волшебству, эмерджентно заводится некий «дух». Но это конечно только иллюзия, своеобразная социальная индукция и не более того. Представьте, что вы вступаете в брак с аутистом, который в принципе неспособен ко всем тем переживаниям, которые, вроде как, должны быть свойственны супругу. Зная о его диагнозе и проявлениях этой болезни, будете ли вы ждать от него, что он, получив штамп в паспорт, станет вести себя так, как «надлежит» супругу? А вы сами как будете себя вести по отношению к нему? Всякая эмерджентность брака разваливается на глазах. Чуда не получается. На самом деле, отсутствие этого «чуда» обусловлено тем, что никакой действительной реальности брака не существует, она мнима. Да, существует представление об институте брака. Да, люди играют в супружеские отношения. Да, социум санкционирует и поощряет такие игры. Но «чуда» нет — система не производит никаких эффектов, которые бы свидетельствовали ее как нечто реальное. «Дух в машине» не обнаруживается, и нет никаких оснований, почему появление записи в книге регистрации актов гражданского состояния что-то изменит в наших отношениях с партнером. Что же из всего этого следует?
24 Реальность (нечто, что действительно происходит) не может быть помыслена сама по себе. Да, мы можем найти «абстрактное правило», которое сделает непонятное нам «понятным». Но не следует обманываться — это лишь способ, которым нам удается спрятать непонятность реального, а вовсе не понять его. Мозг тяготится непонятным, а «интерпретатор нашего левого полушария» [У. Пенфилд, М. Газзанига] только и занят тем, что производит «иллюзию понимания». То есть, если смотреть на вещи предельно здраво и честно — мы по самому способу своего устройства, совершенно не предназначены для понимания реального.
25 Это, впрочем, отнюдь не значит, что мы не находимся в отношениях с реальным. Напротив, только с ним в отношениях мы и находимся (ничего другого просто нет). Но мы не признаем своей несостоятельности в действительном понимании реального, своего всегдашнего «не знаю». Вместо этого, мы рационализируем свои отношения с реальным (внутри реального) и прячем за этими рационализациями свою слепоту в отношении реального (это происходит постоянно, мы запаслись для этого широчайшим арсеналом интеллектуальных уловок). Рационализация позволяет нам «остановить», «окартинить», «зафиксировать» реальное, но это прямой путь лишиться к нему доступа. Впрочем, даже закрывая себе доступ к реальности, мы не перестаем быть в ней, то есть, все действительные вопросы сохраняются. Реальное всегда происходит, правда, как бы по ту сторону нашего понимания. И мы или понимаем это, а потому можем использовать как ресурс для мышления, для следующих шагов мышления, или прячем, игнорируем, совершая новые и новые ошибки в реальности.
Уловка «уровней реальности»
26 Интересно посмотреть на то, каким образом мы научились строить модели, позволяющие нам прятать собственную гносеологическую некомпетентность. Если «эмерджентность» — относительно новое понятие, помогающее нам обманываться там, где в системе возникает некое новое качество (электробиохимические процессы в мозгу, например, «превращаются» в сознание), то понятие «уровней реальности» имеет уже солидную историю и используется для того, чтобы объяснить, почему одни законы работают в одних случаях и не работают в других. В той же физике мы говорим, например, о том, что какие-то физические законы работают на одном уровне организации материи, а какие-то другие — на другом. На этом основании выделяют микромир (мир атомов, молекул и элементарных частиц), макромир (мир объектов, соизмеримых с размерами человека) и мегамир (мир галактик и нашей Вселенной). Можно ли считать подобное разделение материи по уровням ее организации на три самостоятельных «мира» со своими законами неким фундаментальным обстоятельством, или же это просто способ, с помощью которого мы пытаемся скрыть обнаруживающий себя парадокс?
27 Очевидно, что наш психический аппарат создавался эволюцией для решения определенного круга задач, связанных с проблемой нашего физического выживания и, конечно, для выживания наших генов [Р. Докинз]. Впрочем, сама наша с вами жизнь имеет не психическое, а биофизикохимическое измерение. Она организована клетками и клеточными мембранами, их зарядами и бесчисленными химическими реакциями. Наша жизнь — это химизм репликации ДНК, синтеза белков, нейрогуморальных и иммунных процессов. То есть, сама наша жизнь протекает (и выживает) на том уровне организации материи, который принципиально недоступен нашему «психическому» наблюдению — все это сплошь явления «микромира». Эволюция не посчитала нужным привлекать нас (если понимать это «нас» не как физическое тело, а как психическое явление) к этой работе. Здесь естественный отбор действовал без подобного нашего участия — дважды слепо, можно сказать. Психика использовалась эволюцией лишь в той части, где мы имеем дело с объектами, соразмерными нашему телу — пища, другие представители нашего вида, хищники и т. д. Как результат: мы неплохо воспринимаем явления «макромира» (тот срез физической реальности, который мы так называем). Причем и в «макромире» мы действуем весьма специфично и даже тут наши возможности весьма ограничены. Птицы, рыбы, рептилии и пчелы — все из «нашего» мира — видят мир куда более полноцветным, нежели мы, а большинство крупных млекопитающих распознают запахи и звуки лучше нас. Кроме того, не следует забывать, что наша психика эволюционно приспосабливалась только к тем явлениям окружающего нас «макромира», которые были актуальны для наших предков на момент, когда они находились под давлением естественного отбора. Так или иначе, но выделение этого «мира» в отдельную «физическую реальность», судя по всему, не является неким имманентным актом саморасчленения физической реальности как таковой и самой по себе. Грубо говоря, не она делит сама себя на эти части, а просто мы способны воспринимать ее лишь на этом «срезе», причем, только потому что, в свою очередь, так сконструированы эволюцией. Тогда чего стоит подобное деление физического мира на указанные подмиры? А чего в таком случае стоят «физические законы», которые работают лишь на «площадках», которые произвольно отведены им самим устройством нашей психики?
28 Попробуем провести мысленный эксперимент: допустим, что выделение «макромира» — лишь некий баг, обусловленный специфическим устройством нашего мозга. Попытаемся думать так, словно бы физический мир един и определяется своими закономерностями единообразно (то есть, независимо от произвольно выделяемого нами «уровня» организации физической материи), начиная, разумеется, с микроуровня. Применим идею структуры атома в отношении собственного физического тела. Тут же, понятное дело, выясняется, что мы (в отличие от «черной дыры», например) состоим фактически из одной пустоты, причем, она еще и волнится. Мы испытываем затруднение, пытаясь представить себе как такое возможно (с другой стороны, все «законы природы», которые мы изобретаем (усматриваем), как раз-таки представимы, что начинает смущать еще больше). При этом, нет никаких осмысленных оснований думать, что «пустота» и «волноватость» наших тел иллюзорна — на уровне микромира все, вроде бы, именно так и устроено [Н. Бор]. Кстати, еще более непредставимым кажется тот факт, что местоположение элементов нашего физического тела является вероятностным [М. Борн, В. Гейзенберг]. Или вот еще одно важное обстоятельство: время, если мы говорим о мире микрочастиц, — это лишь иллюзия, бессмысленная функция [А. Эйнштейн]. Если вы (как внешний наблюдатель!) не определяете некоего паттерна отношения между частицами, за изменением которого станете затем следить, то выяснится, что этот мир сам в себе неизменен [Р. Фейнман]. Прямое следствие из этого факта состоит в том, что смерти нет. Действительно, на уровне микрочастиц умереть невозможно. Впрочем, это как-то не очень согласуется с нашей интуицией, плюс не слишком обнадеживает и вообще кажется очень и очень странным. Тут-то как раз и вмешивается идея «уровней организации»: мол, жизнь — это «сложный эпифеномен», «эмерджентное свойство» и т. д., который возникает как раз на более высоких уровнях организации материи, следовательно нужно смотреть туда — где жизнь и возможна, и невозможна, а не туда, где о ней вовсе не может быть и речи. Это звучит чрезвычайно логично и убедительно, но для чего эта идея «вмешивается»? — вот в чем вопрос. А вмешивается она для того, чтобы спрятать и даже дезавуировать обнаруженный парадокс. Последний же состоит вовсе не в том, что мы не можем представить себе макромир, спроецировав на него свои знания о микромире, а в том, что те законы, которые мы, как нам кажется, усмотрели в «микромире», усмотрены нами тем же способом, каким мы организовываем наше знание «макромира». Иными словами, у нас с вами есть лишь один-единственный способ организации своих представлений о мире и этот способ возник в рамках нашей адаптации к определенным условиям нашего биологического существования. Никакого другого способа у нас просто нет. Таким образом, для реконструкции тех «срезов» реальности, которые нам недоступны в силу нашей эволюционной ограниченности, мы используем все тот единственный способ, которым мы обладаем, но делаем несчетное количество оговорок — «принцип дополнительности», «принцип неопределенности», «искривление пространства» и т. д.
29 Но если дело обстоит таким образом, то как мы можем быть уверены в том, что тот способ, которым мы организуем свой «макромир», правильный? Разве не очевидно, что если мы не имеем возможности организовать в своем представлении непротиворечиво весь физический мир, то и в частном случае (когда мы рассуждаем, например, о «макромире»), мы, в действительности, тычем пальцем в небо? Как может оказаться истинным такой способ организации наших представлений о мире, который распространяется только на незначительную его часть, тогда как даже границы между этими частями проведены «на глазок»? Кажется, что этому противоречат научные данные — в конце концов, законы Ньютона в нашем мире работают, да и атомные реакторы взрываются не так часто. Но дело вовсе не в том, что какие-то данные науки неверны. Ничто из того, о чем здесь идет речь, не мешает им быть эффективным инструментом взаимодействия с физической реальностью. Речь о другом: то, что мы выявили в физическом мире некие работающие закономерности, не значит, что мы понимаем, что там — в этом самом мире — происходит на самом деле. «Теория теплоты», возникшая в науке в XVIII веке, будучи по существу абсолютной ахинеей («теплоты», как мы теперь знаем, попросту не существует), была очень эффективной научной теорией, «работала» и дала много полезных результатов. Иными словами, если некое наше знание «работает», это еще не значит, что мы действительно понимаем то, почему оно «работает». Диагноз эпилепсии, инсульта или инфаркта можно поставить и без знания патогенеза данных заболеваний — просто по внешним признакам. Эпилепсию веками считали божьим проклятьем, инсульт — «апоплексическим ударом», а инфаркт — последствиями «грудной жабы». Никто не знал, что происходит с организмом человека на самом деле*, но это не мешало работе врачей, по крайней мере в том объеме, в котором они ее выполняли. Мы легко обманываемся «объяснительными моделями», и последнее, в чем мы начинаем сомневаться — это в самом том способе, каким мы организуем свои представления о реальности.
30 Однажды Людвиг Витгенштейн застал свою студентку врасплох следующим вопросом: «Почему люди думали, что Солнце вращается вокруг Земли?». «Это же очень просто, — ответила студентка, — ведь солнце каждое утро встает на Востоке и садится на Западе». «Но ровно тот же эффект возникает и в случае, если допустить вращение Земли вокруг своей оси», — парировал Витгенштейн. Иными словами, дело не в том, что происходит с Солнцем или с Землей, дело в том, что человек считал себя стабильным и стационарным центром мира — это была часть того способа, которым он организовывал свои представления о реальности. И конечно, у него не было никаких оснований в себе сомневаться. С какой стати?!
* Впрочем, и сейчас наши представления о заболеваниях — это только наши представления, не более того, пусть и весьма функциональные. Джордж Мур не сомневается в том, что у него есть рука. Вот, он даже может ее предъявить! Но давайте задумаемся о том, какое количество оговорок необходимо сделать, чтобы уверенность Мура не выглядела полным сумасшествием. Во-первых, Мур действительно не должен быть безумен. Иначе как мы можем исключить галлюцинацию? Во-вторых, после опытов Вилейанура Рамачандрана встает вопрос — что там у него, у Мура со «схемой тела»? В-третьих, что станется с его уверенностью, если мы подадим информацию о его руке в зрительную зону коры его мозга непосредственно от электронного микроскопа, например? То есть, вопрос не просто в «образе мира», который мы создаем, а в самом том способе, которым мы реконструируем реальность. А способ, который мы используем, настолько же оправдан, насколько и сомнителен. Реконструируя реальность так, как мы это делаем обычно, мы вполне можем создать понятное нам (представимое нами) представление. Причем, само возникновение у нас такого — представимого — представления, и послужит нам доказательством истинности проведенных нами изысканий (созданных нами реконструкций — моделей реальности). Эта змея постоянно цепляет свой хвост. Тогда как, по уму, факт «самоподтверждающихся» реконструкций должен был бы указывать нам на обратное — на отсутствие действительных критериев достоверности наших реконструкций. Думать, что мы можем создать корректное представление о действительном, значит предполагать, что мы созданы эволюцией для того, чтобы это действительное познавать. Но у нас нет никаких причин рассуждать подобным образом. Впрочем, и усомниться в «очевидности» наших представлений совсем несложно: как правило, достаточно осведомиться на предмет оснований, лежащих в основе наших «объяснительных моделей». В конечном счете мы с неизбежностью дойдем до места, где можно будет, подобно Муру, сказать только одно: мы так это воспринимаем (видим, чувствуем, пониманием, осознаем, представляем). То есть, мы в конечном счете гарантированно упремся в эту а-ля геделевскую неполноту — обнаружим тот пункт, который изнутри системы недоказуем, и является, по сути, фундаментальным допущением, на котором вся эта система, на самом деле, и зиждется. Таким образом, всякий раз, когда мы оказываемся перед необходимостью разделить реальность на «уровни» (поскольку иначе наши модели перестают работать) — у нас есть возможность понять, что мы думаем о ней неправильно. Причем, виной тому будет, вероятно, сам тот способ, которым мы привыкли производить свои реконструкции. Право, у нас всегда есть повод сомневаться в том, что в этой комнате нет носорога. Даже если он нам ничуть не мешает.
«Несокрытость»
31 Когда Мартин Хайдеггер говорит о «несокрытости истины» (то есть, об открытости нам реального), а Людвиг Витгенштейн — «Не думай, а смотри!» (то есть, о реальном), речь, по сути, идет о том, что реальное можно некоторым образом «видеть», но нельзя понять. «Понять» в данном случае — это представить как некий целостный, «понятный» образ, создать в пространстве своего мышления ясную и непротиворечивую репрезентацию некоего явления, аспекта реальности, какой-то ее области. Действительно, если реальность сообщает нам о себе парадоксами, трудно рассчитывать на то, что ее образ (образ некоего ее фрагмента) может быть «понятным». Любой образ неизбежно является аппроксимацией — то есть подведением реальности под некую заданность, под некий формат. Эта аппроксимирующая тактика, обеспечивающая подгонку данных реальности под изготовляемый психикой образ, сведется, в конечном итоге, к тому, что какие-то факты окажутся проигнорированы, каким-то будут приписано избыточное значение, иные, напротив, будут сглажены и уведены в тень.
32 Скульптор говорит о себе, что он не создает фигуру из камня, а лишь отсекает от него лишнее. Созданная им скульптура, действительно, взята из этого камня, но она взята из него сообразно воображению скульптора. Да, в некотором смысле, она уже находилась в этом камне, но с тем же успехом в нем находилось еще и множество других скульптур, которые так и не были из него изготовлены, а теперь уже никогда и не будут. Примерно таким же образом, как этот скульптор, работает и наш мозг: он создает из фактов реальности образ, который он — сам наш мозг — заведомо в этой реальности и усматривает. Наш мозг тенденциозно сепарирует факты, уже как бы зная заранее, что именно он собирается «вынуть» из этого камня реальности. Те факты, что кажутся ему подходящими, он оценивает как действительные, а те, которые не подходят под этот образ, им просто игнорируются. После того, как скульптор уже высек из камня свою скульптуру, почти невозможно представить, что в этой глыбе могла скрываться и какая-то другая форма. Это как раз пример тенденциозности работы нашего мозга — после того, как мы знаем (увидели, представили), каким может быть конечный результат, мы считаем (уверены, ограничены этим своим представлением), что только этот результат и может быть. На самом деле, речь идет о фундаментальной закономерности восприятия — наш мозг не воспринимает реальность, как она есть, а постоянно пытается предугадывать какой-то определенный результат [П. К. Анохин, М. Чангизи, М. Каку]. То есть, образ, который возникнет в результате нашего контакта с реальностью, пусть и с изрядной долей вариативности, уже всегда нами этой реальности предзадан. Тогда как подлинная реальность — это сам тот камень, который может быть превращен в разные «скульптуры». Ставить ее в зависимость от того, что взбредет в голову конкретному «скульптору» (тому или иному мозгу, например), странно.
33 Давление генерируемого психикой образа на организуемую ею же таким образом реальность — есть искажение. По сути, создание нашим мозгом некого «представления о реальности» — это процесс производства таких отношений между фактами реальности, которые не принадлежат ей непосредственно, а выдуманы нами в рамках «творческого» переосмысления реальности. В каком-то смысле, конечно, можно считать, что и эти, произведенные нами отношения между фактами реальности, в некотором смысле находятся в реальности изначально, но ошибкой было бы думать, что они реальны, если мы понимаем под реальностью то, что происходит на самом деле, а не то, что может или могло бы происходить. Ошибка с неизбежностью вкрадывается в наши расчеты уже на этапе определения конкретного аспекта реальности, ее фрагмента, который мы примемся представлять. В действительности, мы ведь не просто «вынимаем» скульптуру из камня, но еще и камень из горы, гору из материка, а материк — из Земли. То есть, какие-то отношения (возможно, чрезвычайно существенные), в которых находится этот фрагмент реальности, априори аннулируются. Если, опять-таки, понимать реальность как то, что происходит, а не то, что могло бы происходить, то она и не может быть фрагментирована, разделена на некие отдельности. Иными словами, считать, что мы можем «понять» какую-то часть реальности истинно — то есть, как действительную реальность, как то, что происходит на самом деле, — было бы фундаментальным заблуждением.
34 Аппроксимация совершенно неизбежна. Задача методологии мышления состоит лишь в том, чтобы минимизироны, и постоянно напоминать аппроксиматору о том, что он аппроксимирует, то есть искажает реальность, какие бы действия над нею он не выполнял. Реконструируя реальность как того требует методология мышления, мы, потому, постоянно оставляем своего рода зазор неопределенности. То есть, нам не следует пытаться сложить факты в некий понятный нам и легко представимый образ. Наша задача — видеть соответствующий аспект (фрагмент) реальности как пространство фактов, которые продолжают находиться в нефиксированных (до некой финальной определенности) отношениях. Именно этой цели и служит понятие «специального интеллектуального объекта», то есть некоего образа-реконструкции, который, вместе стем, содержит в себе некое неопределенное « х ». Этот «х» — нечто неизвестное, что-то, что в какой-то ситуации (положении вещей) может быть несущественным, а потому наша аппроксимация себя оправдывает, но в другой ситуации (при ином положении вещей) способно и перевернуть доску — оказать фундаментальное воздействие на систему обнаруженных нами отношений фактов реальности. Вопрос, таким образом, заключается в том, стремимся ли мы к финализации, закруглению, окукливанию произведенной нами реконструкции? Если мы тяготеем к этому сворачиванию нашей реконструкции в образ (представление), то произведенная нами аппроксимация в какой-то момент неизбежно приведет к ошибке. Однако, если мы способны противостоять этому, оставлять эти гештальты незакрытыми, незавершенными, подвижными, вариативными (как в случае с оптическими иллюзиями), мы сохраняем возможность:
• во-первых, для рекомбинации (если этого потребует наличная ситуация — некое новое положение вещей) элементов нашей реконструкции реальности;
• во-вторых, для сцепления этих специальных интеллектуальных объектов пространства нашего мышления с гештальтами-реконструкциями каких-то других фрагментов реальности;
• в-третьих, для обнаружения новых содержательных контекстов, в которых эта наша реконструкция реальности может оказаться уместной и оправданной.
Таким образом, важно правильно понимать указания, которые, не сговариваясь, дают нам Мартин Хайдеггер и Людвиг Витгенштейн. Когда Хайдеггер противопоставляет «несокрытое» некоему условному das Man, а Витгенштейн «смотрение» (усматривание) «думанию» (представлению, решению, выводу), речь идет, в первую очередь, о процессуальное™ этих действий — то есть, о некой незавершенности этах актов, о сохранении той самой неопределенности. По сути, это требование несворачивания фактов реальности в какую-то, пусть и удобную, но мертвую конструкцию идеаторного представления. Мы не можем схватить «несокрытое» истины (реальность как она есть) — поймать его в силки, вычленить, повязать и повесить на стену. Но мы можем вглядываться в него, чего и требует Витгенштейн, удерживая себя от того, чтобы прийти к неким выводам и заключениям. По сути, речь идет о том, что реальность как она есть может быть дана нам лишь в акте нашей озадаченности, когда зрению еще не мешает то, что нами уже усмотрено и «установлено окончательно». Сохраняющаяся в нас, длящаяся озадаченность оберегает нас от утраты интереса к реальности, которая, в ином случае, очень скоро и ошибочно покажется нам «понятной».
35 Иными словами, с позиций современной нейрофизиологии ни Хайдеггер, ни Витгенштейн, говоря так о «несокрытости» реальности, не занимаются какой-то абстрактной метафизикой. Они указывают как раз, можно сказать, на физику реальности, которая и есть то, что происходит на самом деле. Всякая «сокрытость» обусловлена лишь способом обработки информации (если, конечно, вывести за скобки тот факт, что нам в принципе нужно ее как-то воспринимать и обрабатывать, что, само по себе, уже является ее искажением). Но нам от этого никуда не деться — мы, в любом случае, являемся своим мозгом, который устроен так, как он устроен. Эти полтора килограмма нервных клеток с неизбежностью лежат «по ту сторону» реальности, которую они пытаются воспринимать и реконструировать. Да, дело обстоит именно таким образом: бесконечность реальности с той стороны и полтора килограмма нейронов — с другой. Все, что эти нейроны будут способны воспринять и реконструировать «с той стороны» — и есть наша гносеологическая, так сказать, мощность. Так является ли этот императив — «Смотри на несокрытую твоими представлениями реальность!» — возможным к реализации? Как? Может ли это указание лечь в основу полноценного исследовательского проекта, стать основой наших новых отношений с реальностью? Может ли сама наша жизнь быть организованной так?
То, что скрыто...
36 Взглянем на научные данные. По существу, вся работа нашего мозга, есть, как говорил Иван Петрович Павлов, «бесконечное стремление к динамической стереотипии». Современные нейрофизиологические исследования лишь подтверждают этот павловский тезис: мозг перманентно занят созданием целостных образов и распознаванием известных ему целостных образов. Наша психика все, в некотором смысле, округляет до неких целостностей. Мы не видим слепого пятна у себя глазу, хотя оно всегда перед нами. Все китайцы, ровно как и все тигры для нас «на одно лицо». Впрочем, даже когда мы смотрим на собственное лицо в зеркале (специально не приглядываясь), мы, как выясняется, видим не реальное изображение (то, каково наше лицо сейчас), а то, каким мы свое лицо помним [К. Фрит]. Мозг занят превращением единичных и разрозненных сигналов в целостные функциональные системы, он формирует своего рода аппроксимационные паттерны реагирования (паттерны восприятия и действий — «центральные генераторы паттернов» [Ф. Делкомин, Д. А. Сахаров]) сообразно тем задачам, которые он по каким-то причинам должен решать. То есть, наш мозг осуществляет максимальную универсализацию «раздражителей» под наличествующие в нем формы реагирования (понятно, что создавать некий «образ» чего бы то ни было, не имея возможности на него отреагировать, а лишь для того, чтобы он был, бессмысленно). Исходя из принципа эволюционной целесообразности такой подход вполне оправдан. Что, впрочем, только лишний раз подтверждает тезис о том, насколько наш мозг неприспособлен к действительной работе познания. Сам наш способ познания мира, как выясняется, есть препятствие к его познанию. Таким образом, даже весьма беглый анализ принципов работы мозга свидетельствует о том, что, оценивая возможности психического «аппарата», нам следует исходить не из того, какие «раздражители» падают на «рецепторы» (в самом широком смысле этого слова), а из того, каковы задачи, которые он запрограммирован решать. Если у нас нет соответствующей интенции, то внешние факторы, которые могли бы ее побудить, бессильны попасть на нашу психическую орбиту. Они не будут для нас что-то значить, они не будут иметь для нас некой ценности. Они окажутся для нас лишь «пустым местом» — ничем, которое мы просто не заметим.
37 Впрочем, из этого, весьма печального, в каком-то смысле, факта можно сделать, весьма обнадеживающий и нетривиальный вывод: если проблема не в «рецепторике» как таковой, а лишь в наличии у нас соответствующей интенции (соответствующего вопрошания или озадаченности, интеллектуального голода и нехватки), то даже наши полтора килограмма нервных клеток оказываются вполне себе функциональной машиной. Проблема, в «объяснительных моделях» и тех самых «аппроксимирующих паттернах» (динамических стереотипах), которые мы используем. То есть, в том, что мы обычно считаем своим «знанием» и «познанием». Именно эти «фундаментальные фикции» нам и следует переосмыслить: не «знание» и «познание», как таковые, являются нашим инструментом взаимодействия с реальностью, а те состояния, которые мы можем побуждать в своем мозге с помощью практик инициированного незнания («Я знаю, что я ничего не знаю») и длимой озадаченности («Что происходит на самом деле?»), сопровождающейся сбором фактов и практиками реконструкции реальности, разрабатываемых методологией мышления. Остановимся на этом подробнее: если то, как мы взаимодействуем с реальностью, и, соответственно, те факты, которые мы можем из нее извлечь, определяется предустановленными в нас интенциями, то очевидно, что мы не можем заметить искажений, происходящих при сборе фактов. То есть, сами наши фактические действия, как выясняется, нам совершенно неочевидны: вместо того, чтобы познавать реальность, мы реализуем какие-то иные свои интенции, которые не идентифицируем как движущие нами (и нашим «познанием») силы. Впрочем, мы опознаем их вот таким вот обобщенным и сомнительным образом — как «акт познания». Именно поэтому методологические «практики» оказываются куда важнее «знаний» и «познания»: если реальность действительно не сокрыта от нас (а было бы странно нечто иное — кому и зачем понадобилось бы ее от нас скрывать?), то вопрос лишь в том, сможем ли мы сорвать с нее покров «очевидности», и насколько внимательно будем в нее затем вглядываться. Парадоксальность ситуации, таким образом, в том, что нам надлежит угадывать «несокрытое», которое мы сами же от себя и скрываем.
38 Нам кажется, например, что язык представляет собой достаточно простую конструкцию: какие-то слова обозначают предметы (существительные), какие-то — действия этих предметов (глаголы), а какие-то — их признаки (прилагательные). Плюс еще чуточку разных нюансов — личные имена, местоимения, деепричастные обороты и т. д. Стивен Линкер показал, насколько подобные рассуждения наивны. Язык, как выясняется, представляет собой куда более сложную структуру: в действительности, за понятиями, которые мы используем, кроется наше понимание причинности (казуальности), целей (намерений), пространственных и временных отношений и т. д.‘ Иными словами, Линкер как бы говорит нам: есть то, как вы привыкли понимать язык, потому что это простая и удобная схема с существительными, глаголами, прилагательными и т. д., но на самом деле, язык детерминирован куда более фундаментальными принципами, которые мы не замечаем, хотя именно они, как оказывается, точно указывают на то, кто мы есть, и каким образом мы организуем мир вокруг себя. Рассмотрим пример. Слова «наливать» и «прыснуть» кажутся нам схожими — речь очевидно идет о некоем взаимодействии с жидкостями, правильно? Но если мы подумаем также о таких словах как «излагать» и «крикнуть», то заметим, что несмотря на различие в содержании (в одном случае это, действительно, действие с жидкостями, а в другом — акты речевого высказывания), в языке явно присутствует некое внутреннее указание на специфичность этих действий во времени. Так, например, в одном случае — «наливать», «излагать» — это некое длящееся, продолжающееся действие, а в другом — «прыснуть» и «крикнуть» — это действие, совершенное в моменте. Здесь же скрывается пространственный аспект и аспект намерения. В первом случае подразумевается как бы пространственный переход чего-то от одного к другому — «наливать» откуда-то во что-то, «излагать» от кого-то кому-то (как бы «вливать» в него). Во втором реципиент не выглядит обязательным, а локация является неопределенной — «брызнуть» можно и случайно (куда попадет, туда и попадет), да и «крикнуть» можно в никуда — просто потому, что ударился, например. Впрочем, не будем углубляться в нюансы пинкеровской интерпретации языка и связи языка с реальностью. Здесь важен один этот существенный нюанс — нам только кажется, что мы выражаем в языке некое предметное содержание, на самом деле, мы сообщаем им нечто куда большее, и куда более существенное, чем может показаться на первый взгляд.
* Включая, кроме того, целый, уходящий глубоко «под землю» нашего сознания, небоскреб спрятанных в нашем языке способов отношений между людьми.
39 В языке странным и неявным для нас образом обнаруживаются универсальные по сути паттерны социального взаимодействия — сама социальная реальность как она есть, как она происходит. Посредством этой «части языка», скрытой от нас референтной содержательностью языка, мы, как оказывается, сообщаем друг другу о неких реальных отношениях социального действия. Это словно таящаяся под поверхностью воды часть айсберга, которая, в действительности, и удерживает его на плаву,дает верхней части быть видимой. Язык функционирует так, словно бы он специально создан для того, чтобы мы говорили друг другу о том, что происходит в наших социальных взаимодействиях, но как бы не высказывая этого непосредственно. Вслушаемся в язык: когда я «излагаю» нечто, я как бы «наливаю» содержание своих мыслей в другого человека. Это внутренняя метафоричность языка заставляет меня почувствовать то, что происходит на самом деле [Дж. Лакофф, В. Рамачандран]. Как иначе понять это — «я излагаю ему методологию мышления»? Для нашего мозга это звучит как бессмысленный шум, как набор каких-то абстракций. Но именно потому, что «излагаю» соединяется внутри меня с актом «наливания» жидкости (актом наглядным, абсолютно понятным, можно сказать, осязаемым мною), я догадываюсь о том, что происходит на самом деле — кто-то в кого-то что-то пытается влить, сделать что-то его частью. Иными словами, если мы вглядываемся в язык, то видим, что он не просто обозначает некую наличную данность, он подспудно несет в себе информацию о действительной реальности — о том, что на самом деле происходит между нами. В нем, проще говоря, имплицитно скрыта фактура реальных отношений, реальных взаимодействий. Возможно, первым на эту скрытую функцию языка указал Джон Остин, обнаружив феномен перформатива — такие речевые акты, которые, по существу, равноценны поступку: «Я клянусь!», «Обещаю!», «Каюсь!», «Прошу прощения!» (когда я произношу нечто подобное, я это в некотором смысле и делаю). Хотя, понятно, что и каяться, и клясться, и обещать, мне предстоит где-то внутри себя самого. Однако, в перформативе язык действительно становится действием, социальным актом — человек поклялся, покаялся, пообещал и т. д. Иными словами, перформатив — некий экстремум социальной функции языка. Тут этот айсберг словно бы выпрыгивает из воды, становясь видимым целиком. Но это «целиком» присутствует всегда, и лишь наша погоня за очевидностью (за понятностью, за «о чем речь?») скрывает от нас это действительное и настоящее, которое вместе с тем, всегда же очевидно — несокрыто — присутствует.
40 Это удивительная вещь, но мы, действительно, каким-то совершенно загадочным образом не замечаем главного, основного, реального — движущих сил ситуации, собственных интенций, самой реальности, разворачивающейся перед нашим слепым (а точнее ослепленным) взором. Покров языка, под которым очевидно содержатся все паттерны нашего действительного социального взаимодействия (именно для них наш язык, являясь средством коммуникации, и был изначально предназначен), создает лишь видимость реального — то, что нам представляется, кажется, мнится. Нашим вниманием завладевает это внешнее — яркое, «понятное», — не реальное, а содержательные одежды, в которых скрывается действительное тело реального, его фактическое существо. Мы отвлекаемся на эту игру кажимостей и не замечаем, не видим действительного. Но оно вовсе не спрятано от нас. Ситуация очень напоминает другой загадочный феномен игры реальности и языка. Цветовое зрение человека «изготовлено» эволюцией таким образом, чтобы мы могли замечать мельчайшие нюансы оттенка человеческой кожи [М. Чангизи]’. Но несмотря на это, у нас даже нет слова, которым мы обозначаем цвет кожи — он не красный, не синий, не фиолетовый, он — «телесный». При этом, наш глаз способен улавливать мельчайшие оттенки цвета кожи — румянец на щеках, покраснение ушей, синюшность губ и т. д., свидетельствующие об интенсивности и характере кровообращения, напрямую связанного с вегетативными реакциями человека («раскраснелся от гнева», «побелел от страха», «стал синюшным» от недостатка кислорода). Только приматы с «голыми лицами» из числа наших ближайших родственников обладают трехцветным зрением, остальные — те, чье «лицо» покрыто шерстью, — имеют в своем распоряжении лишь два вида колбочек и смотрят на мир, словно в черно-белый телевизор. Впрочем, живя в той же среде, что и их «лысые» собратья с тремя видами колбочек, они не испытывают никаких проблем с выживанием. Они легко обходятся без той «красочности» мира, которую мы считаем его обязательной характеристикой. Все краски мира, которые мы видим, являются, на деле, лишь случайным производным, возникшим по
* Речь идет о чувствительности трех видов зрительных колбочек сетчатки человеческого глаза к различным длинам волн. причине трехцветности нашего зрения, которое, в свою очередь, возникло для того, чтобы мы отмечали мельчайшие оттенки лиц наших соплеменников. Но для того, чтобы назвать эти оттенки, у нас даже нет слов. Впрочем, они нам и не нужны, мы видим и распознаем их (соответствующие сосудистые реакции на лицах наших соплеменников) инстинктивно. «Стороны явлений, наиболее важные для нас, — пишет Витгенштейн в “Философских исследованиях”, — скрыты от взора из-за их простоты и очевидности. Человек не способен заметить нечто, потому что оно всегда перед глазами». Однако же мы придумали множество слов для цветов, которые возникли как побочный эффект, без всякой эволюционной необходимости. Красный, синий, зеленый, бирюзовый, салатовый, изумрудный, алый, индиго, оранжевый — все это пышное многообразие, влекущее наше внимание и застилающее нам глаза, просто баг в системе, но все здесь означено и поименовано.
Отношение отношений
41 Парадоксы, обнаруживаемые нами в физическом мире, представляют собой хорошую модель для понимания феномена парадокса, сообщающего нам о принципиальной недоступности для нас реальности как таковой. Однако, физические парадоксы не помогут нам понять то, на что наш мозг, несмотря на эти свои естественные ограничения, все-таки способен. Для этого нужны какие-то более синтонные, близкие нам аспекты реальности. Поэтому давайте обратимся к феноменам, которые куда ближе к нашему месту в реальности, нежели физика квантового мира, а конкретно — к искусственному интеллекту и к компьютерным программам, основанным на Big Data. Что происходит в игре го? Кто-то скажет, что в ней камушки двух цветов двигаются по полю. Но это еще не игра в го. Игра в го — это то, что происходит в голове игрока, который пытается обойти соперника в этом движении по полю, отвоевать у него пространство на доске. О том, как думает игрок в го, мы имеем (или можем иметь) кое-какое представление. Но какова реальность этой игры в недрах суперкомпьютера AlphaGo, который уже с легкостью обыгрывает людей? Судя по заверениями создателей искусственного интеллекта AlphaGo, «нейронным сетям» этой машины были скормлены многие и многие тысячи партий в го, сыгранных прежде людьми. Компьютер изучил их и вывел какие-то, только ему известные алгоритмы. На следующем этапе обучения машина сыграла множество партий в го сама с собой (точнее говоря — она была как бы размножена и играла с разными версиями самой себя). В результате суперкомпьютер AlphaGo научился играть в игру, которая долгое время считалась специфичной для человеческого интеллекта, поскольку предполагает наличие у игрока «стратегического мышления», способности к «распознаванию сложных образов», навыков «предвосхищения поведения соперника» и т. д., и т. п. Грубо говоря, этот компьютер каким-то загадочным образом научился строить theory of mind’ другого человека (точнее говоря научился делать нечто такое, что похоже по эффекту на эту специфическую способность человеческой психики и отсутствует, например, у больных, страдающих аутизмом). Причем, научился настолько хорошо, что выиграл турнир у ведущего гроссмейстера этой игры Ли Седоля. Думает ли при этом AlphaGo, способный положить на лопатки лучшего из людей в этой игре, как мы с вами (то есть, тем самым нашим «стратегическим мышлением», тем же способом «предвосхищения поведения соперника»)? Разумеется, нет. Хотя бы потому что у нас с ним очевидно разное «программное обеспечение». Иными словами, он делает нечто в той же реальности, что и мы с вами (если, конечно, мы умеем играть в го), но как-то по-другому. То есть, он каким-то своим, особенным образом реконструирует реальность игры в го, а также, надо полагать, реальность пространства мышления своего соперника (в ка* «Theory of mind» — термин, не имеющий адекватного аналога в русском языке и переводится обычно как «модель психического состояния другого человека» или «понимание другого сознания». Обладать theory of mind — это значит уметь воспринимать переживания (убеждения, намерения, представления и т. д.) других людей таким образом, что это позволяет понимать и прогнозировать их поведение. ком-то смысле, конечно), но способами, которые мы даже не можем вообразить. Таким образом, искусственный интеллект AlphaGo знает о реальности (о том, что происходит) игры в го что-то такое, чего мы не знаем и даже никогда не сможем узнать, потому что это радикально иной способ видения (расчета данных). Машина обнаруживает в реальности игры в го такие отношения, которые для человеческого интеллекта технически непредставимы (полагаю, что понять их гораздо сложнее, чем уяснить для себя квантово-волновую природу физической реальности). И речь идет не о каких-то программируемых абстрактных правилах (разработчики программного обеспечения AlphaGo не знают, почему машина принимает те или иные решения в рамках конкретной партии), а о созданных самой машиной способах усматривать в этой реальности такое отношение сил, которое нам совершенно не очевидно, и скорее всего не может быть нами понято, даже если нам на соответствующие отношения укажут. Еще раз: машина AlphaGo способна «видеть» в реальности игры в го какое-то отношение сил, которое в ней — в этой реальности — очевидно есть (она выигрывает у человека — то есть, критерий эффективности работает), но не такое, какое способны увидеть мы, хотя мы и находимся с этой машиной в одном и том же, так сказать, месте реальности — мы играем в го.
42 Теперь приглядимся к механизмам Big Data. На данный момент существуют программы, которые, работая с большими массивами данных (Big Data), позволяют по считанным лайкам определить характеристики того или иного человека, а также предсказывать его поведение. Разработчики утверждают, что программе достаточно проанализировать триста наших лайков, чтобы она знала нас лучше, чем наша вторая половина, а если у нее будет пятьсот наших лайков, то она будет знать нас лучше, чем мы сами себя знаем [М. Козинский]. Естественно задаться вопросом: у кого доступ к реальности «лучше» — у нас или у этой программы? Что вообще, в таком случае, является реальностью, если некая программа способна предсказать мое поведение с большей точностью, нежели я сам? Впрочем, знание тех принципов, которые использует в своей работе наш мозг (в частности — стремление к динамической стереотипии, формировании аппроксимационных паттернов и т. д.), объясняет, почему программа решает задачу предсказания нашего поведения точнее, чем мы сами: мы осуществляем подбор фактов тенденциозно — выборочно, она же учитывает все факты о нас, не пренебрегая теми, которые мы с легкостью отбрасываем, считая их «лишними» или «несущественными ». С другой стороны, сама эта способность учитывать все факты, очевидно свидетельствует о том, что реальность, которую «видит» эта программа, отличается от той, что видим мы. Хотя мы, опять-таки, как и в случае игры в го, смотрим, так сказать, в одно и то же «место», в данном случае и вовсе — на самих себя (а она — программа — соответственно, на нас).
43 Так чем же, в таком случае, является реальность? Мы привыкли думать, что реальность — это нечто фактически существующее, а фактически существующим для нас является то, что, грубо говоря, можно пощупать, увидеть, услышать и т. д. (пусть и с помощью каких-то специальных средств). Да, когда мы столкнулись с миром квантовой механики, мы поняли, что возможность «пощупать» — критерий, мягко говоря, так себе. Весь мир квантовой механики (равно как и мегамир, который мы уже упоминали в разделе об уловках «уровней организации»), по сути, расчетный. То есть, щупать там бессмысленно, а всякие измерения с помощью специальных средств лишь вносят сумятицу, которая приводит к возникновению труднообъяснимых парадоксов — полумертвых котов, например, или странному поведению квантов в отношении интерференционной решетки, которое, как оказывается, зависит от месторасположения наблюдателя. Но ни в случае игры в го, ни в случае личностно-ориентированных программ, работающих на основе больших данных, речь не идет о некоем «скрытом» от нас мире. Речь идет о вещах наличных, о доступной, казалось бы, нам реальности — вот доска с го, правила игры, соперники, а вот я сам с моим поведением — как предмет исследования программ, работающих на основе Big Data. И собственно теперь главный вопрос: является ли реальностью то, что мы видим, воспринимаем или хотя бы способны как-то себе представить (например, квантовую запутанность и хокинговское излучение черных дыр), или же реальность — это на самом деле то, каким образом мы (или кто-либо другой) моделируем реальность, с которой имеем дело? Попробую другими словами, поскольку это, мне кажется, сложно понять (это контринтуитивно): реально то, с чем мы имеем дело, или сама наша реконструкция, возникшая как результат этого «имения дела»?
44 В случае с игрой в го понятно, что до тех пор, пока нет ее правил, самой игры тоже нет — есть только доска и камни. Иными словами, она является непосредственным плодом реконструкции. То есть, она реальна как реконструкция, именно будучи реконструкцией. Однако, доска и камни — это ведь тоже только такая реконструкция, обусловленная тем способом, каким наш мозг способен цифровать и строить внутри себя подобного рода объекты внешнего мира. Впрочем, вопрос ведь и в том, что именно цифрует наш мозг... Своим рецепторным аппаратом он цифрует аналоговый сигнал (те фотоны света, которые летят нам в глаза, будучи отраженными от доски и камней, кроме того, аналогичным образом цифруются тактильные ощущения, звуковые эффекты и т. д.). Тогда что есть этот «аналоговый сигнал»? Мы же цифруем не саму доску, не сами камни, а фотоны, которые от них отразились, звуки, которые возникли от соударения доски с камнями, зону перцептивного контакта своих пальцев с доской и камнями и т. д. При этом, важно, что это не просто фотоны, звуки или раздражение рецепторов давления в нашей коже. Это «фотоны, отраженные от...», «звуки от соударения...», «физический контакт с...». То есть, мы цифруем не фотоны, не звуки, не физический раздражитель сами по себе, а их в качестве некоего отношения с чем-то. Иными словами, этот пресловутый «аналоговый сигнал» не есть сигнал доски и камней, это сигнал отношений между, условно говоря, доской и фотонами, камнями и пальцами, или, например, доской, камнями и воздухом, который колеблет наши барабанные перепонки, а те через систему среднего уха передают этот импульс жидкости внутреннего уха, где располагаются соответствующие рецепторы и т. д. Но что такое есть эти фотоны, что такое эта доска, эти клебания воздуха? Реальность? Не точнее ли будет сказать, что они сами являются результатом огромного множества отношений чего-то с чем-то, то есть эффектом неких отношений — отношением отношений? С другой стороны, разве любые отношения между чем-то и чем-то (как таковые) не следует понимать как своего рода реконструкцию? Если пытаться мыслить эту ситуацию строго, то очевидно, что с чем бы мы ни имели дело, это всегда есть проявление каких-то отношений, а не некоего «нечто» самого по себе.
45 То есть, если что-то и можно считать существующим (реальным, тем, что действительно есть), то это не какие-то «вещи» (в себе и сами по себе), а лишь только отношения этих вещей друг с другом. Причем, сама явленность этих вещей, по существу, и есть эти отношения. До момента, пока нечто не вошло в отношение с чем-то, оно не заявило о себе, оно нереально, его нет. При всей странности и даже жутковатости данного тезиса, именно он лежит в основе обеих фундаментальных онтологических программ современной физики. Каким образом физики пытается построить целостное представление о физической реальности мира, на основании тех данных, которыми они сейчас обладают? Как они отвечают на вопрос — что есть изучаемый ими мир в действительности, каков он на самом деле? Одна из упомянутых программ, понятно, восходит к теории относительности, вторая — и что не удивительно — к квантовой механике. Интересно, что несмотря на то, что указанные теории несовместимы (это как бы два разных физических мировоззрения, в одном из которых время есть, а в другом нет)*, онтологии, которые обнаруживаются за каждой из них, удивительным образом совпадают. И в самом упрощенном виде эти онтологии, как бы парадоксально это в данном контексте ни прозвучало, это «онтология ничто». В фундаментальной онтологической программе, основывающейся на теории относительности**, вся физика, по сути, сводится к геометрии, и утверждается, что существуют лишь модели пустого пространства, из которого и строится весь наблюдаемый нами мир. Вторая онтологическая программа физики, в основе которой лежит квантовая механика, в свою очередь тоже утверждает существование своего рода фундамента реальности, но в данном случае он понимается как некий квантово-полевой вакуум, который порождает из себя и все элементарные частицы и саму Вселенную. Таким образом, обе фундаментальные онтологические программы физики говорят о существовании некого «ничто», из которого возникает все то, что мы привыкли считать физической реальностью. Хотя, на самом деле, реальностью является не эта видимость, а то «ничто», благодаря которым эта видимость стала возможной. Неким, уже даже можно сказать абсурдистским финалом этих онтологий, и это некая точка их объединения, стала концепция того же Джона Уилера — «все из бита»: «То, что мы называем реальностью, вырастает в конечном счете из постановки “да-нет”-вопросов и регистрации ответов на них при помощи аппаратуры». Таким образом, заключает Уилер, «все физические сущности в своей основе являются информационно-теоретическими», а «Вселенной для своего бытия необходимо наше участие». И хотя, вся эта история с «битом» кажется мне избыточным и ненужным упрощением, а укоренный в ней «антропный принцип» — сущей бессмыслицей (Вселенная легко обойдется без нашего участия), нельзя не отметить сам этот реконструктивисткий подход. Реконструкция, как мы видим, является здесь не просто способом «познания реальности», но системой производства реальности.
* Впрочем, «время» мешается и там, и там. Будучи лишь нашим способом развертки действительности, эта координата не приспособлена ни к масштабам Вселенной, ни для квантовой механики. В одном случае, оно кажется совершенно лишним («вредной иллюзией»,как говорил о нем А. Эйнштейн), в другом — столь громоздким «объектом», что это портит все дело, порождая новые и новые парадоксы.
** Значительный вклад в которую внес выдающийся физик Джон Уилер, который, кроме своих исследований, известен тем, что создал понятия «черная дыра» и «кротовая нора»
Конечно, говоря так, мы должны понимать, что в данном случае под реконструкцией имеется в виду вовсе не то умозрительное связывание различных объектов друг с другом, но как раз реальное отношение чего-то с чем-то. Понимать же реконструкцию как-то иначе никак нельзя, что, в некотором смысле, относится к методологической реконструкции. Резюмируя, можно сказать, что реальным (как то, что происходит на самом деле) является не то, что входит в некие отношения, а сами эти отношения, потому что без этих отношений то, что входит в эти отношения — не проявлено, не происходит, то есть лишено всякого существования, достойного упоминания. Таким образом, мы — в общем и целом — встаем перед необходимостью думать о реальности, как о некоем объеме отношений, где важна их сила, удельный вес, качество, сложность и т. д., но не те гипотетические (лишь предполагаемые нами) сущности, которые в эти отношения, как нам апостериори кажется, вступили.
Реальность реконструкции
46 Теперь посмотрим на самих себя. Мы, безусловно, являемся реконструкцией — результатом множества отношений, существующих на всех возможных «уровнях» нашей собственной «организации» (если мы еще верим, что некие подобные уровни действительно существуют). Можно провести бесчисленное множество срезов, сечений нас. На каком-то срезе обнаружатся нейрофизиологические и биохимические отношения, на каком-то, например, функциональные системы, на каком-то — наша психофизика, на каком-то — социальное поведение, на каком-то — мировоззрение и т. д. «Резать» это «тело», подобно яблоку, можно под любым углом и в любой проекции. Получившиеся сечения могут казаться нам более или менее осмысленными, но это «более» и «менее» — лишь наша привычка что-то понимать (ухватывать в восприятии), а что-то не понимать (не замечать, игнорировать, пропускать). Действительно, что-то мы привыкли (научились, были эволюционно запрограммированы) видеть как нечто, а что-то кажется нам «сумбуром вместо музыки», что ты с этим ни делай.
47 Но будет ли, в таком случае, всякий срез (любое сечение гипотетической реальности) реальным? Судить об этом мы сможем только по критерию эффективности. С другой стороны, эффективность ведь определяется не сама по себе, а в соотнесении с некоей задачей. Иными словами, сама реальность есть некая производная от задачи, которая, условно говоря, ей поставлена. В этом, впрочем, не следует искать никакой метафизики, идеализма, а тем более мистики. Когда я говорю о том, что задача поставлена, я имею в виду лишь отношение данной системы с любой другой системой, от которой исходит интенция среза, то есть о любом возможном и вполне реальном отношении. Отсюда можно сделать предположение, что гипотетически должно существовать некое «идеальное сечение» под каждый конкретный эффект, который мы (или кто-либо, что-либо другое) хотели бы получить*. С другой стороны, нелепо было бы предполагать наличие некого «идеального (абстрактного или какого-то метафизического) сечения» самого по себе (вне ожидаемого эффекта), поскольку нет ничего вне действительных отношений. Всякое сечение неизбежно есть отношение чего-то одного к чему-то другому, и таким образом оба (условно) элемента создают ситуацию, которая или случается, а следовательно мы уже можем думать о работе критерия эффективности, или не случается, и тогда на нет, как говорится, и суда нет.
* «Хотели бы получить» — это, конечно, тоже условность, дидактически осуществленный антроморфизм.
48 Программа Михала Козинского, проанализировав большие объемы данных о нашем поведении в Сети, нашла какое-то такое хитрое сечение нас, которое оказалось куда более эффективным с точки зрения предсказания нашего поведения, нежели наши собственные нарративные модели. То есть, она нашла такое сечение нас (создала такую реконструкцию нас), что реальность нас ей открылась. Программа «знает», что происходит на самом деле. Мы не видим, а она — видит. При этом мы, вроде бы, и есть та самая реальность. И расшифруй мы эти данные, которыми воспользовалась программа Козинского, мы не повторим того же фокуса, который она с ними делает. Если мы не будем знать, какие отношения между этими данными усмотрела программа, понять ее выводы будет невозможно. При этом, очевидно, что именно эти отношения и составляют суть, существо, реальность реконструкции, которую производит программа Козинского. Так что же, в таком случае, реально — эти данные сами по себе или реконструкция, которая видит-создает в них некие отношения? Являются ли эти данные сами по себе вообще чем-то реальным? В каком-то смысле, конечно, да. Если программа Козинского учитывает реальные лайки, то фактом является то, что мы эти лайки поставили, в этом смысле, они реальны. Но вне той реконструкции, которую создает эта программа, они будут бессмысленны. Они как бы потеряют связь с реальностью, если под реальностью понимать фактические отношения чего-то с чем-то. Теряя эту связь с реальностью (то есть, взятые вне отношений), будучи выведенными за пределы контекста (системы отношений), в котором они обретают смысл и значение, факты перестают быть фактами. Они превращаются в некие знаки без содержимого, в шум.
49 Давайте взглянем на развитие математики. Гипотетически существует некий математический континуум — некое пространство со множеством точек. Впрочем, и континуум, и точки существуют лишь в некоем воображаемом мире, который нельзя считать реальным. Однако, математики, как бы вглядываясь в этот континуум, начинают «вынимать» из него математические объекты — натуральные, рациональные, действительные (с помощью дедекиндова сечения) и комплексные числа, математические группы Эвариста Галуа, топологию Иоганна Листинга и Анри Пуанкаре, множества Георга Кантора, неэвклидовы геометрии, категории Александра Гротендика и так далее, далее. Причем, все они — эти «вынутые» из математического континуума штуки — невероятно функциональны. Они решают огромное количество задач в реальном, действительном мире, описывая его внутренние, фактические отношения. То есть, в этом смысле все они настолько же реальны, насколько реально то, что прибавление двойки к двойке дает четверку, а квадрат гипотенузы в евклидовом пространстве равен сумме квадратов катетов. Но как можно из гипотетического, недифференцированного континуума вынуть реальные вещи? Полагаю, что на этот вопрос могут ответить только математики, но правда в том, что им это удается. Однако же, что они вынимают из этого континуума, если не чистые отношения между элементами, которые сами по себе, без этих отношений, есть ничто — тот самый гипотетический континуум, который не существует? Философия науки до сих пор недоумевает — каким образом возможно, что выработанные абсолютно абстрактно, сами по себе, вне связи с каким-либо эмпирическим наблюдением математические объекты оказываются в дальнейшем эффективнейшим инструментарием реконструкции действительной реальности, которую иначе никаким образом схватить и понять не удается. Это удивление, как мне представляется, объясняется тем, что философы науки (как и все мы, впрочем) неправомерно считают реальными некие наличные данности (те самые эмпирические наблюдения), тогда как на самом деле реальностью являются только отношения между некими данностями. То есть, реальностью, опять-таки, оказываются реконструкции реальности, а вовсе не то, что, как нам кажется, мы реконструируем. Нет математического континуума, который можно реконструировать, получив из него математические объекты. Но реконструируя математический континуум, посредствам создания математических объектов, мы делаем его реальным.
50 Реальность, иными словами, является лишь следствием реконструкции*. Хотя точнее было бы сказать, что реальность есть плод собственной реконструкции, которая проявляет себя как система отношений отношений (и только), возникающая посредствам той самой реконструкции. Конечно, звучит парадоксально. Из-за того способа существования, которым наделила нас эволюция, мы все видим и понимаем так, как видим и понимаем. Нам немыслимо думать, что из ничто происходит все. Это кажется нам нелепым. Мы не можем представить себе, как возможно, чтобы ничто взаимодействовало (оказывалось в отношении) с ничто, а в результате возникшего отношения (реконструкции) «появлялось» нечто. Впрочем, если вернуться к той же математике, то, например, язык теории категорий, оказавшийся благодаря Александру Гротендику чрезвычайно продуктивным в геометрии и занимающий с тех пор центральное место в современных математических исследованиях, демонстрирует возможность подобного «чуда» с предельной определенностью. Сама суть этого метода состоит в изучении отношений между объектами, независимо от их внутренней структуры. И, как выясняется, ответы на наши вопросы не становятся, если так можно выразиться, хуже, если мы игнорируем гипотетическое существование некого «нечто» («чего-то») и наблюдаем лишь за отношениями, которые позволяют этому «чему-то» («нечто») быть как явленному отношению. Так что, это рассуждение снова возвращает нас к проблеме ограниченности нашей рецепторики (даже если она усилена различными техническими и аппаратными средствами). Но действительно ли в этом проблема? Можно ли считать, что пределы мира, доступного нашему познанию, жестко ограничены и неизменны?
* Повторюсь, что в данном случав я опять-таки использую понятие реконструкции максимально расширительно. В рамках методологии мышления мы понимаем под термином «реконструкция реальности» всего лишь некую технику. Впрочем, в данном контексте становится понятно, как мне кажется, ее подлинное значение. Опыт математики, вынимающей работающие в реальности модели из абстрактного по сути и не существующего по существу континуума, говорит об обратном. Иными словами, наша, если так можно выразиться, гносеологическая слепота обусловлена вовсе не тем, что наш познавательный аппарат имеет доступ лишь к ограниченному объему (спектру) эмпирии, а тем, какой дефицит мы испытываем (и испытываем ли мы его вообще). При этом, учитывая универсальную, как надо полагать, «онтологию ничто», понятно, что принципиальных проблем с этим дефицитом тоже не может быть — он относительно легко обнаруживается всякий раз, когда мы просто осознаем собственное незнание и непонимание. Да, сечения реальности, которые мы, как следствие, производим (и произведем во множестве, испытывая соответствующий дефицит), далеко не всегда нам понятны — у нас может не оказаться заготовленных на этот случай распознающих «программ». Но количество возможных сечений реальности бесконечно, а следовательно всегда (по крайней мере, потенциально) есть и то сечение, которое мы сможем распознать (при определенном уровне подготовки, разумеется) и которое даст нам хороший результат, соответствующий критерию эффективности. Вопрос в том, будем ли мы осуществлять эти сечения, готовы ли мы придерживаться сократовской установки незнания в отношении реальности? Главное, быть может, что мы должны осознать — это тот способ, которым мы впадаем в ошибку. До тех пор, пока мы мыслим реальность не как отношение отношений (не как реконструкцию этих отношений), а как нечто «похожее» на «нечто» (то есть способом, каким наш мозг воспроизводит в себе привычный ему «макромир»), мы обречены на иллюзию понимания. Реконструкция отношения отношений (если только речь не идет о предельно примитивной и абсолютно гипотетической ситуации) не может превратиться в образ-представление нашего внутреннего психического пространства. Они создают слишком сложную коммутативную игру, разрастаясь и множась. Однако, выученный нами способ — благодаря той же математике, физике или, например, социальной психологии — видеть отношения между элементами, а не сами элементы, позволяет добиваться реконструкций, обеспечивающих такое сечение реальности, которое может оказаться полезным и эффективным в рамках решения наших задач. Последние, понятно, с неизбежностью находятся здесь же, в пространстве реальности, сечение которого мы совершаем. Реальность не сокрыта, вопрос лишь в озадаченности, которая обозначает соответствующий дефицит, в способе думать (он должен быть свободен от привычных нам способов сборки образов наблюдаемого нами мира), а также в качестве сечений, которые мы совершаем. Последние же зависят от подготовленности нашего мозга к сборке сложных интеллектуальных объектов.
ПАРАДОКСАЛЬНОСТЬ РЕАЛЬНОСТИ
Границы реального
Фикция наблюдателя
Место в реальности
Объем и плотность знания
«Карта территории»
«Модельное отношение» и рационализация
«Внутри головы»
«Луч внимания»
Иллюзия «независимости»
«Объективное» и «субъективное»
«Более» или «менее» реально?
«Изготовление» фактов
Реальность — это все, что происходит. Но как живущие, чувствующие и мыслящие существа, мы имеем дело лишь с собственными версиями реальности, а не с реальностью как таковой. Пожалуй, это единственное, что мы можем сказать о реальности с полной определенностью. Собственно в этом и заключается фундаментальный парадокс, лежащий в основе методологии мышления: реальность принципиально недоступна для нас, однако же, все, с чем мы имеем дело, включая и наши собственные версии реальности, реально. Данный парадокс представляет собой головоломку, над которой следует поразмыслить.
Границы реального
1 Все, что происходит, является реальным. Не важно, в каком смысле это является реальным, важно, что это есть, потому что это происходит (а то, что не происходит, того и нет).
2 У реального нет границы, и потому бессмысленно говорить, о некоем наблюдателе реального, с одной стороны, и реальности, которую он наблюдает, с другой.
3 Отсутствие «наблюдателя» противоречит нашей интуиции: нам кажется, что есть мы, а есть реальность, которую мы воспринимаем. Осознать абсурдность этого противопоставления крайне сложно. Единая (хотя это уточнение и бессмысленно) реальность — все, что происходит, — как-то соотносится сама с собой внутри себя самой. Нам только кажется, что у нас есть некий привилегированный статус «наблюдателя», это иллюзия.
4 На это можно возразить, что, мол, есть же наши представления о реальности, которые не являются самой реальностью (как «карта» не является «территорией»), то есть граница существует. Мол, есть окружающий меня мир, а есть та модель этого мира, которая возникает в моем мозгу. Возражение резонное, но оно не учитывает главного: когда что-то возникает в нашем мозгу (любой образ, представление, умозаключение и т. д.) — это уже реальность, потому что это то, что происходит. Это уже территория, а не карта.
5 Когда мы производим «карту» реальности, мы производим реальность. «Карта» только кажется нам формой представления «территории» (реальности), в действительности — она неотъемлемая ее часть. Мы не имеем ничего, кроме «территории» — пространства реального.
Фикция наблюдателя
6 Подумаем о ловушке, в которой мы оказались. Идея о том, что в нас есть некий центральный «наблюдатель» сама по себе является представлением — моделью модели (моделью модели того, в каких отношениях я, как наблюдатель, нахожусь с реальностью).
7 Вы не можете быть одновременно наблюдателем и думать о себе, как о «наблюдателе» (и вы не можете наблюдать «наблюдателя» в себе). Вы или наблюдаете — и это происходит (то есть, это реальность), или вы думаете о себе как о «наблюдателе», но уже не будучи наблюдателем.
8 Думая о себе как о «наблюдателе», вы наблюдаете, устраняя в себе «наблюдателя». Впрочем, это только частный случай устранения «наблюдателя». Да, когда вы думаете о себе, как о «наблюдателе», нечто, конечно, происходит — например, сам процесс этого вашего размышления реален. Но реален именно он, а не то, что, как вам кажется, вы в этом процессе делаете.
9 У реального нет естественной границы — мы не знаем, где оно начинается, а где заканчивается. Реальное как бесконечная крышка, причем, без ручки — ее не подцепить, за неене ухватиться.
10 Неухватываемость реальности разочаровывает, и мы идем на хитрости. Мы пытаемся что-то с ней сделать, как-то ее преобразовать, чтобы она стала «доступной» для нас и наших воздействий. Это кажется хорошей идеей, но только на первый взгляд, поскольку мы сами реальны и мы не можем покинуть пределов реальности (она — все, что происходит, и все, что есть).
Место в реальности
11 У реальности нет пределов. Нельзя покинуть клетку, у которой нет стен. Мы можем попытаться поменять свое положение в ней, куда-то переместиться, но сам континуум от этого не меняется. Для нас может измениться лишь вид (рисунок) того, что происходит, но не реальность как таковая. Так что, попытки обмануть реальность, взять ее под контроль — столь же амбициозны, сколь и глупы.
12 Любое наше действие принадлежит реальности. И это самообман, если нам, вдруг, кажется, что мы смогли обхитрить реальность, подойти к ней с некой «другой стороны». Мы можем пытаться вытягивать себя за волосы из пространства реальности, хвататься за крышку, у которой нет ни краев, ни ручки, обманываться. Но все это не имеет никакого смысла. Игра уже сделана.
13 Мы имеем место [Л. Витгенштейн] в реальности, и это все, чем мы располагаем.
Это вполне очевидный факт, но мы не мыслим его с достаточной строгостью. Напротив, мы идем на всяческие ухищрения спекулятивного толка, создавая тем самым точки уязвимости. Приписывая себе возможности, которыми мы на самом деле не обладаем, мы совершаем действия, которые не могут привести к ожидаемому результату. Мы лишь запутываемся еще больше, совершаем новые глупости.
14 Меняя свое положение в пространстве реальности и фиксируя моменты ситуации под разными углами, мы получаем «разные данные». Но все эти «разные», как нам кажется, данные, на самом деле, данные о том же самом — о той самой ситуации. Если мы не осознаем этого, мы порождаем ошибки.
15 Если бы мы понимали, что всякий наш такой «снимок» ситуации — это снимок того же самого, подобная тактика была бы небесполезной. Мы бы узнавали больше о том, что происходит на самом деле. Не «новое», а что-то еще о том же самом, действительно увеличивая свое знание.
Объем и плотность знания
16 Наше знание нуждается не в инфляционном приращении его объемов, а в увеличении его плотности, потенциальной мощности его системы. Собственно, в этом и состоит различие между теми подходами, о которых говорит методология мышления: традиционном «представлении о реальности» и новометодологической «реконструкции реальности».
17 «Представления» не имеют никаких ограничений в реальности — «снимков» реальности можно сделать сколько угодно. Производя новые и новые представления о реальности, нам кажется, что мы увеличиваем свое знание. Но на самом деле, речь идет лишь о банальной инфляции. Это все равно, что сделать бесконечное количество фотографий одного и того же человека, а потом сказать, что у нас есть бесконечное количество фотографий людей. Из этого можно, вроде бы, заключить, что раз у нас есть бесконечное количество фотографий людей, то значит, у нас есть фотографии всех людей. Это очевидный абсурд, но заметить подобную ошибку крайне непросто.
18 Осуществляя «реконструкцию реальности», мы должны понимать, что невозможно получить достоверный «снимок» реальности (некое идеальное представление о ней). Нет, мы лишь находимся во взаимодействии с ней, а не «наблюдаем» ее со стороны. Меняя свое положение в ней, мы можем обнаруживать новые и новые факты, и этого вполне достаточно. Но было бы ошибкой надеяться, что собрав «все факты», мы получим целостное и исчерпывающее видение ситуации. Проблема в том, что нет «всех» фактов, есть лишь наши единичные опыты в ней. «Реконструкция» не позволяет нам увидеть образ ситуации (некую целостную картинку), она лишь предлагает решение — возможное действие. Задача не в том, чтобы описать ситуацию, а в том, чтобы занять в ней более выгодное положение (много более выгодных положений).
19 Если вернуться к образу «множества фотографий», то принцип «реконструкции реальности» исходит из того, что «человек» (реальность) у нас только один, а снимок, на котором он мог бы «поместиться» весь и целиком невозможен (таковы необходимые вводные ограничения). Множество фотографий этого «человека» (реальности, ситуации) — это множество разных фотографий того же самого. По сути, мы создаем таким образом большой пазл, состоящий из отдельных фотофрагментов. Чем больше плотность кадров, тем точнее будет наша реконструкция.
20 Занимаясь реконструкцией реальности, мы вряд ли сможем получить некий «парадный портрет» реальности (ситуации). Но вот информативность этого изображения окажется на порядки выше любого единичного кадра. Если мы имеем все возможные фотографии «человека» внутри и снаружи, изображение вряд ли покажется нам «красивым», и оно, надо полагать, не будет выглядеть «целостным» (не сможет быть схвачено нами как единый образ), но оно будет действительно информативным.
«Карта территории»
21 Мы инстинктивно ищем некий целостный образ. Мы ищем этой «ясности», этого «понимания» по одной причине — в целях организации собственного действия [В. Келер, М. Вертгеймер, К. Коффка]. Создание нашей психикой целостных образов отдельных фрагментов реальности — не более чем техническая уловка. Это не вопрос действительного исследования или познания.
22 Стул не интересует нас как набор единичных фактов, он интересует нас как функция стула. Прочие детали ситуации для нас лишние и мы легко их игнорируем, фиксируясь на привычном употреблении стула как стула. Мы как бы аппроксимируем фактологию до функции, сворачиваем многообразие в единство вокруг потребного функционала. Эту тактику нельзя не признать целесообразной, но она ущербна, если мы пытаемся ухватить реальность такой, какая она есть.
23 Эволюционно подобная тактика вполне оправдана (и подкрепляется на физиологическом уровне [В. Шульц]): ограниченное количество целей предполагает и ограниченный набор вариантов реагирования, а это значит, что и весь внешний стимульный ряд должен быть организован под эти варианты реагирования. Иное, понятно, было бы просто бессмысленным. Так, например, если я могу усвоить какую-то определенную пищу, то весь мир распадается для меня по этому признаку на съедобное и несъедобное. Если кто-то другой может рассматривать меня как пищу, то весь мир делится для меня на тех, кто может хотеть меня съесть, и тех, кто не будет хотеть этого.
24 В основе, понятно, всегда лежит некая условная «цель» (физическое выживание, например), в соответствии с которой и определяется тот способ, которым я организую представление о себе самом и об окружающем меня мире. Но и вся информация, с которой я имею дело, дана мне лишь через этот фильтр: мне не нужна просто информация о мире, мне нужно представление о нем, удобное для реализации моих целей. Таким образом, формирование «карт» реальности, то есть, моделей сборки индивидуальных образов реальности (представлений), есть интегрированная в нас биологическая (нейробиологическая) функция.
25 Впрочем, данные подобных «карт» (представлений о реальности) являются самой настоящей «территорией», ведь, по сути, обладатели (создатели) этих «карт» и есть сами эти «карты» — они происходят так, им случается быть так, таково их место. То что, кажется обладателю «карты» некой «картой» (то есть, его представлением о реальности), в действительности, есть его собственное проявление в реальности так (таким специфическим образом). Он проявляет себя в реальности (и это происходит) так — этим своим представлением. То есть, по существу он сам случается как такая «карта». Но тогда очевидно, что эта «карта» (он сам случившийся так) уже не может считаться «картой». Иными словами, это иллюзия, что кто-то может иметь «карту» территории реальности. Не он ее имеет, он ею, в некотором смысле, и является (происходит так, ему случилось быть своим наблюдением). «Иметь карту территории» — это фикция, ведь в этом случае ничего не происходит. С другой стороны, и «карта», и «территория» одинаково реальны, только вот то, что мы думаем об отношениях карты территории — ловушка, потому что сама эта идея — уже представление, уже модель модели.
«Модельное отношение» и рационализация
26 Когда нам кажется, что мы создали какую-то модель реальности, мы, на самом деле, просто оказались в таком — происходящем — «модельном отношении» [М. Вартофский], которое затем (постфактум) нами рационализируется. Эта рационализация бесплотна и в таком виде добавляется к тому, что происходит на самом деле. Это, конечно, тоже происходит, и реально то, что я рационализирую свои модельные отношения с реальностью, но это уже, так сказать, другая игра. Быть в модельном отношении и думать что-то об этом модельном отношении (рационализация) — это два разных события. Нам только кажется, что речь идет об одном и том же. На самом деле, в одном случае происходит одно — случается само модельное отношение, а в другом случае — другое (я представляю себе эти модельные отношения как-то).
27 Есть разница между тем, когда я раздаю игральные карты, и тем, когда я расставляю, согласно предписанным правилам, фигуры на шахматной доске перед началом партии. Раздавая карты, я уже нахожусь в игре, она началась с момента раздачи карт — начала возникать ситуация, что-то действительно происходит, случается так. Расставляя шахматные фигуры в предписанном порядке, я еще не начал игру, еще ничего не происходит. Так и наблюдатель — он или уже в игре (нечто действительно происходит), или он думает о себе, как о «наблюдателе», но тогда наблюдения этого «наблюдателя» (что бы это ни значило) не происходит, а потому его в таком качестве — «наблюдателя» — просто нет. Как только «наблюдатель» в игре — он игрок, это происходит в реальности, но он уже не может мыслить себя как « наблюдателя ». Если игрок выйдет из игры и будет думать о себе как об «игроке», он в этот миг уже не играет, а все, что он думает о себе как об «игроке» — фантазия, создаваемая постфактум, недостоверная рационализация. Все, существующее как бы сверх (поверх) того, что происходит на самом деле, иллюзорно. Приписывая происходящему (реальности) нечто «извне» (постфактум, абстрактно), мы лишь фальсифицируем то, что происходит на самом деле. И этот подлог легко обнаруживается, если следить за тем (и только за тем), что действительно происходит.
28 «Наблюдатель» — это иллюзия, создаваемая нами постфактум. Это важно понять: мы можем наблюдать (даже если это и не связано с непосредственным наблюдением, как мы его понимаем), но не можем «быть наблюдателями». Нет этого статуса в реальном, он — абсолютная химера. И даже то обстоятельство, что сами эти наши мысли о наблюдателе вполне реальны, не может изменить этого очевидного факта. Реально то, что мы думаем о себе, как о наблюдателе, но не реально то, что эти мысли подразумевают. Последние возникают лишь как интерпретация того, чего уже нет. Нельзя думать о том, чего уже нет, потому что это мышление будет разворачиваться вне связи с реальностью, вне связи с ограничениями, которые реальность накладывает на мышление (что только и делает его действительным). Это фиктивное мышление, псевдомышление.
29 Сыграв партию, вы можете сказать: «На пятнадцатой минуте я совершил ошибку. Я должен был действовать иначе!». Но сейчас вы уже не играете, а оцениваете партию, проведенную другим (пусть даже это были вы). Там и тогда происходило то, что происходило. Думать сейчас, что тогда вы могли поступить иначе, абсурдно. Почему нам не приходит в голову сказать: «На пятнадцатой минуте я взял из колоды не ту карту. Как я был неправ!». Есть разница между игроком и тем, кто стоит у него за спиной.
30 Другой пример. Влюбившись, вы будете страдать от любви [Р. Барт], а потому, желая влюбиться, вы страдаете, строго говоря, об отсутствии страданий влюбленного. Но воз можно ли это осознать? Кажется нелепым страдать об отсутствии страдания, правда? Но подобные ошибки, смысловые сшибки — обычное дело, потому что всегда происходит только то, что происходит, а то, что не происходит, отсутствует, и мы не можем этого увидеть. Всегда есть то, что происходит. Но то, что мы подразумеваем, думая, что думаем о происходящем, не происходит, мнится. При этом, да: реально то, что мне что-то мнится. Но то, что мне мнится, — не реально и не может быть с реальностью соотнесено. Происходит, иными словами, лишь то, что мы что-то подразумеваем, мним, фальсифицируем, а не то, что именно мы подразумеваем, мним или фальсифицируем. Таким образом, всякое описание, которое мы способны произвести, ложно, хотя само по себе оно является фактом: наши «описания» происходят, имеют место, случаются.
«Внутри головы»
31 «Проблема наблюдателя» — это лишь верхушка айсберга. Заглянем чуть глубже, обращаясь к данным современной нейрофизиологии. Допустим, нам удалось вытравить из себя иллюзию наблюдателя. Это очень важный и существенный в методологическом отношении шаг, но изгнав иллюзорного наблюдателя из системы, мы обнаруживаем, что имеем дело с желеобразной массой внутри нашей черепной коробки. Только с ней, ничего больше.
32 То, что кажется нам столь реальным вокруг, в действительности, есть лишь цифровая модель, созданная нашим мозгом. Мы располагаем рецепторным аппаратом, который кодирует аналоговый сигнал (фотоны света, механическое воздействие, химические вещества и т. д.) в цифровой (мембранный потенциал нейронов), а та «картина реальности», которую мы воспринимаем, создается уже в корковых анализаторах головного мозга. Грубо говоря, мой мозг показывает мне то, что он создал в своих корковых анализаторах. То, что мы видим, слышим, чувствуем или понимаем — то не то, что восприняли наши рецепторы, а сложные интеллектуальные объекты, собранные нашей интеллектуальной функцией и в соответствии с ее собственными алгоритмами (генетически предустановленными или выученными в процессе интериоризации культурно-исторической среды [Л. С. Выготский]). Помимо перекодировки сигнала и реконструкции образа в анализаторе есть и это неизбежное искажение: при создании «картины» мозг ориентируется на прошлый опыт (всякое наше новое «восприятие» детерминировано уже существующими в мозгу нервными связями). После того, как вся эта работа по созданию внутренней «картины» мира нашим мозгом произведена, мы имеем нечто, что (достаточно, впрочем, самонадеянно) и считаем «объ ективной реальностью»*.
33 Протяните руку вперед и коснитесь предмета перед вами — стола, кружки, карандаша. Это случилось как бы вне вас, правильно? Но на самом деле, все это произошло внутри вашей головы. Там есть схема вашего тела (вместе с рукой), там есть все «окружающее вас» пространство, там есть и образ соответствующего предмета (стола, кружки, карандаша и т. д.). Иными словами, достоверно лишь то, что в вашем мозге взаимодействовали друг с другом соответствующие нейронные ансамбли. Да и смысл случившееся имело только для нейронных ансамблей — каких-то других, вероятно, но расположенных в вашем же мозгу (тех из них, например, что отвечают за распознавание текста, формирование намерений и т. д.).
34 Да, можно предположить, что какие-то изменения возникают и «во внешнем мире». Но мы не можем говорить об этом с уверенностью, поскольку весь «внешний мир» (по крайней мере, в том виде, каким он нами воспринимается) — это лишь активность наших собственных нервных клеток. Мозг легко ввести в заблуждение просто надев на нас шлем виртуальной реальности (VR-очки). Вы будете действовать в «объективной реальности», ориентируясь на образы, возникающие в вашем мозгу, никак не связанные с действительной реальностью. Какой стол, кружку или карандаш вы трогаете сейчас? Мы никогда не покидаем своей черепной коробки, нам лишь кажется, что мы взаимодействуем с «объективной реальностью», находящейся за ее пределами. Все это взаимодействие происходит внутри нашей головы — одни модели (интеллектуальные объекты) взаимодействуют в ней с другими.
35 В своем знаменитом мысленном эксперименте с зомби Дэниел Деннет невероятно удлиняет нервные пути, соединяющие его мозг с рецепторами. Это позволяет философу оставить мозг в лаборатории, а тело отправить на выполнение опасного задания.
* В состоянии тотальной сенсорной депривации, во сне, а также в случае истинных галлюцинаций при психической патологии, наш мозг производит подобные «картины», не сообразуясь с состоянием рецепторов.
Возвращаясь в лабораторию, Деннет видит свой мозг в колбе с физраствором. Фокус в том, что и он сам, и этот, воспринимаемый им мозг, находятся сейчас в этой колбе. Примерно то же самое будет происходить и в том случае, если я окажусь на операционном столе со вскрытой черепной коробкой. Нейрохирург даст мне зеркало и позволит посмотреть на мой собственный мозг. То, что я увижу в зеркале свой мозг — иллюзия, возникающая в моем же мозгу. Я не покину его — моего мозга — пределов, даже «объективно» наблюдая его со стороны. А насколько «объективны», например, космические «черные дыры»? При всем желании, у нас нет никакой возможности их увидеть или как-то иначе воспринять. По сути, это лишь расчетные космические объекты, создаваемые нашим мозгом на основе большого числа других расчетных данных. Иными словами, все, что нам кажется реальным, на самом деле, лишь «matrix», произведенная нашим мозгом. Выйти за ее пределы невозможно, поэтому читать что-то «более реальными» или «менее реальным» — абсурдно. Есть то, что происходит, и это реально; и нет того, что не происходит, — это иллюзия.
«Луч внимания»
36 Впрочем, большую часть времени мы даже не питаем желания, хоть каким-то образом (хотя бы условно), вылезать из собственной головы. «Внешний мир» занимает нас не насколько сильно, как, например, наши рекурсивные размышления о прошлом и будущем, или наши отношения с другими людьми, которые мы, благодаря дефолт-системе мозга [М. Рейчел], проигрываем внутри собственной головы. Даже абстрактные рассуждения, связанные с нашей работой или увлечениями, при всей их «противоестественности» и «натужности», зачастую оказываются для нас куда более интересными, нежели «объективная действительность» вокруг нас. Альберту Эйнштейну уж точно был куда интереснее его собственный мир глобальной относительности, развернутый в его мозгу, чем то, куда он сейчас идет (он мог об этом просто забыть), или застегнута ли ширинка на его брюках (эту процедуру он тоже регулярно забывал осуществить).
37 Неосознанно мы, конечно, постоянно контролируем ситуацию в «окружающей нас действительности», но этот контроль не достигает уровня осознанности. Большинство наших действий осуществляется уже сформированными в нашем мозгу автоматизмами без участия сознания. Если с нами не происходит ничего чрезвычайного — например, нам не отрезают ногу, а наша машина не потеряла управление и не несется в кювет, — мы, можно сказать, находимся как бы даже дважды «внутри головы». Требуется целый набор специальных практик (например, медитативных) и настойчивая тренировка соответствующих навыков, чтобы перенастроить луч нашего осознанного внимания на явления «окружающего мира». Нас не слишком интересует то, что происходит в «окружающем нас мире». Что, впрочем, и не удивительно, поскольку реальность — это то, что происходит, а потому, если в «окружающем нас мире» ничего интересного для нас не происходит (и нога на месте, и машина едет, как надо), то мы обращаем луч нашего внимания туда, где происходит нечто более захватывающее — в мир собственных фантазий.
38 Мы подвержены психологической иллюзии, что можем сознательно управлять лучом своего внимания, но это не так. Данная иллюзия возникает у нас из-за ложной гипотезы, будто бы мы обладаем неким «я» («наблюдатель»), и мы ошибочно приписываем этому фиктивному «я» свободу в выборе «объектов рассмотрения» — мол, куда я захочу направить луч своего внимания, о том я и буду думать. С равным успехом мы приписываем «мотивы», «чувства» и «личностные характеристики» картинкам на экране. Причем, мы делаем это и в том случае, когда смотрим художественный фильм, и в случае мультипликационного фильма, персонажи которого очевидно являются выдуманными от и до. Более того, мы поступаем так же даже в том случае, когда экспериментатор заставляет нас наблюдать за движением по экрану геометрических фигур, «поведение» которых можно вложить в какой-нибудь социальный нарратив — мол, треугольник бьет квадрат, квадрату от этого плохо и он убегает от треугольника к кругу, который готов его защитить. Даже годовалые дети «понимают» это [К. Хэмлин, К. Уинн, П. Блумм]. В тот момент, когда вам удается, осознать, что актеры, мультипликаторы и экспериментаторы, просто дурачат вас, иллюзия рассыпается (так бывает, например, когда актер играет из рук вон плохо). Точно так же, если мы осознаем (хотя это, конечно, и на порядок сложнее, чем уличить актеров в актерстве), что никакого«наблюдателя» (или «я») в нас нет, то и думать о произвольном «луче внимания» станет невозможно.
39 В действительности, «луч внимания» не является «светом» некоего направленного прожектора сознания. Дело обстоит прямо противоположным образом: какой-то нейронный ансамбль становится активным настолько, что побуждает в нас «свет» сознания. Современные нейрофизиологи, вооружившись фМРТ, переоткрыли «принцип доминанты», сформулированный некогда Алексеем Алексеевичем Ухтомским: эффект сознания возникает у нас как результат «победы» активности в нашем мозгу одного нейронного ансамбля («нейронного центра», «функциональной системы») над другим. Мозг параллельно (симультанно) решает огромное количество задач, и все это одновременно со мной происходит: я сижу на стуле, сопротивляюсь действию сил гравитации, думаю о том и другом, пишу на компьютере, слежу за курсором, испытываю чувство голода и подумываю прерваться на яичницу, слышу пение птиц за окном и треск поленьев в камине, поддерживаю определенный уровень вегетативных реакций в теле и т. д., и т. п. Но многозадачность на уровне сознания невозможна, поэтому в каждый конкретный момент времени я осознаю только какое-то одно из действий моего мозга (из всего множества того, что в нем происходит). По каким-то причинам, именно этот нейронный ансамбль в данную секунду выиграл в конкурентной борьбе с другими — оказался «ярче» остальных. Апостериорно я, конечно, могу приписать себе это решение, что мол, это я сам решил об этом (или чем-то другом) подумать. Но тогда, вероятно, и заболеть кишечным гриппом, который я перенес на днях, было моим сознательным и осмысленным решением... Нет, — на всякий случай, наверное, надо это уточнить, — я не делал этого намеренно.
40 Правда в том, что мы не можем выбирать, о чем думать или не думать, как мы не можем заставить себя по команде тут же заснуть или проголодаться. Таким образом, мы не можем «регулировать» реальность, с которой имеем дело. Мы сами — следствие этой реальности, того, что происходит в нашем мозгу. В случаях, когда нам кажется, что мы «хозяева в своем доме », мы просто ошибочно—апостериорно—интерпретируем то, что с нами уже произошло [Б. Либет]: соответствующие нейронные ансамбли в нашем мозге получили статус доминирующей силы. Мы лишь складываем историю происходящего так, чтобы это не противоречило нашей общей концепции о нашей «личности», «разумности», «свободе выбора» и т. д.
Иллюзия «независимости»
41 Все это не только противоречит нашей интуиции, но и, как кажется, не согласуется с фактами. В конце концов, есть ведь люди, которые «много добиваются» в своей жизни, а есть те, кого иначе как «ходячая катастрофа» не назовешь. Разве не свидетельствует это о важности «личного выбора», «личностных качеств» и т. д.? Нет, не свидетельствует. Допустим, что мы можем устранить все случайные факторы, влияющие на поведение человека — гены и психотип, семейное окружение, в котором он воспитывался, образование, которое он получил, перенесенные им болезни, последствия воздействия психотравмирующих факторов и т. д., и т. п. Допустим так же, что мы имеем двух человек относящихся, так сказать, к какой-то одной «чистой линии». Складывается впечатление, что такие субъекты должны быть одинаковы, но если они отличаются друг от друга (а так, скорее всего, и будет), то дело, «следовательно», в неких их внутренних, личностных качествах. И это ошибка, а слово «следовательно» совершенно не случайно дано мною в кавычках. По существу, мы имеем дело с вариацией классической «фундаментальной ошибки атрибуции» [Л. Росс]: мы не учитываем эффект информационного воздействия, или, если угодно, эффект «информационной ситуации».
42 Наш мозг «живет» в информационной среде, и у каждого из нас она разная. Да, она отличается лишь в нюансах, но эти нюансы, накладываясь друг на друга, создают кумулятивный эффект. Два человека читают одну книгу — содержание одинаково, но кто-то зацепился за один факт, потому что у него болит поясница, а кто-то за другой, потому что страдает от неразделенной любви. Все, ситуация поменялась, теперь они выберут уже разные книги для следующего прочтения, а после — совсем разные. Этот последующий выбор не будет сознательным, этот выбор осуществит мозг (точнее — конкретные нейронные ансамбли) наших воображаемых читателей книг, а не их «я».
43 Образно говоря, одна и та же книга (по независящим от нее обстоятельствам) откроет в головах разных читателей разные гештальты [Ф. Перлз], для завершения которых одному окажется нужна одна информация, а другому — другая. Этот дефицит, испытываемый конкретным мозгом, и определит последующие его выборы. Последние, впрочем, возможно, приведут к тому, что побужденный некогда к жизни «открытый гештальт» не только не закроется с течением времени, а напротив, будет только разрастаться и шириться. Так я, например, могу только догадываться, дорогой читатель, сколь извилистый и непростой путь привел вас (не утратившего интерес к прочтению аж до этого места) к тому, что вы читаете сейчас эту книгу. Влияет ли на вас то, что вы сейчас читаете? Да, и не важно, насколько вы согласны с конкретными тезисами или выводами. Возможно, вам вообще все в этой книге не нравится. Но если вы продолжаете читать, что-то с вами неизбежно происходит, что-то в вас меняется. И эта перенастройка вашего мозга происходит сама собой, вне зависимости от того, хотите вы этого или нет. Это не вопрос вашего «свободного выбора» или «сознательного решения», а результат вашего всегдашнего присутствия в фактической реальности. Иными словами, мы можем нести в себе любые установки — например, «эта книга не окажет на меня никакого влияния!». Мы вообще можем думать все, что нам заблагорассудится. Но реальность будет определяться действием фактических сил, а не нашими теориями. Становимся ли мы, пока вы читаете эту книгу, единомышленниками или, наоборот, превращаемся в горячих оппонентов, — вы меняетесь. Результат этих изменений определит ваши последующие выборы: не вы, а ваш мозг, создавший этот результат (напряжение в соответствующих нейронных ансамблях), определит их.
44 Почему все это важно понимать, когда мы пытаемся думать о реальности? Прежде всего потому, что нам нужно полностью избавиться от идеи нашей «независимости» от реальности. Мы не можем быть от нее независимы. И это не этический вопрос «свободы воли», это вопрос куда более фундаментальный — это вопрос того, как реальность, на самом деле, организована. Это, если угодно, вопрос о ее тотальной целостности.
45 С другой стороны, все это, как мне представляется, позволяет осознать суть и необходимость методологии мышления. Методология ставит перед собой цель таким образом организовать мышление, чтобы, во-первых, добиться его соответствия реальности («принцип достоверности»), а во-вторых, получить возможность воздействия на эту самую реальность через инструменты мышления, посредством мышления («принцип реципрокности»). Это не значит, что методология мышления сделает нас свободными от реальности, а мы обретем способность гнуть ложки взглядом и ходить по воде. Это значит только то, что, будучи согласованными с реальностью в своем мышлении, мы получаем возможность реципрокной связи с реальностью. Впрочем, я пока чуть забегаю вперед.
«Объективное» и «субъективное»
46 Наши фантазии — представления о прошлом и будущем, а также образы других людей и различные абстрактные умозаключения — являются реальностью. Реально, конечно, не содержание наших фантазий (речь не идет о реальности того или иного будущего, например), а тот факт, что мы фантазируем на соответствующие темы. Для психиатра вовсе не так важно, какие именно галлюцинации возникают в мозгу его пациента-шизофреника, их конкретное содержание. Ему важно, что они в принципе имеют место, происходят. На основании этого факта он выставляет диагноз и назначает лечение.
47 Все, что происходит, это реальность. Из этого должно быть понятно, что когда мы говорим о реальности, речь не идет о том, что обычно понимается под «объективностью», которая, в противопоставлении «субъективному», предполагает действительное присутствие чего-либо во «внешнем мире». Реальное — это не абстрактное «объективное», которое, как мы понимаем из вышесказанного, весьма условно. В конечном счете, все, с чем мы имеем дело, дано нам через репрезентации, созданные в нашем головном мозге, то есть, автоматически «субъективно» (всякое «объективное» или «внешнее» воссоздается мозгом в нем самом, в соответствии генетическими программами и выученными настройками, которыми он для этого пользуется).
48 Противопоставление «объективного» «субъективному» — удобная фикция, которая, вероятно, прагматически может быть как-то оправдана, но с точки зрения методологии мышления абсолютно бессмысленна, потому что не выдерживает проверки на достоверность — у нас нет критериев, которые бы могли вылущить «объективное» из «субъективности» мозга. Проверка же факта на достоверность вовсе не является самоцелью, а тем более игрой в «истину». Но если в своих умозаключениях мы будем использовать соображения, которые не согласуются с фактами, а являются следствием, например, языковых игр («объективное/субъективное», «живое/ мертвое», «справедливое/несправедливое»), мы неизбежно допустим ошибку.
49 Важно осознать этот факт: все для меня есть работа моего мозга — и компьютер, за которым я сейчас пишу этот текст (чей образ создан моим мозгом: зрительное восприятие, тактильное, звуковое — я слышу звук клавиш, когда нажимаю на них), и те соображения, которые я пытаюсь сформулировать и записать, одинаково реальны. Думать, что где-то есть «объективная» реальность, а гдето «субъективная» — совершеннейшая нелепость. Все они созданы из одного и того же нейрофизиологического теста. Хотя, конечно, у каждого из нас есть доступ лишь к определенному набору фактов; у одних он один, у других — другой. Но все это, в любом случае, одно пространство реальности.
50 Допустим, я вижу некоего человека, который идет по коридору Высшей школы методологии (предположим, что у меня нет истинных галлюцинаций, и все это происходит в действительности). Итак, он — этот человек — реален как объект внешнего мира, и я его воспринимаю соответствующим образом (все это происходит). Но он совершенно так же реален и как мое представление о нем: мой мозг содержит образ этого человека (и это тоже то, что происходит) — я знаю, сколько ему лет, чем он занимается, женат или разведен, и т. д., и т. п. Он не идет по коридору с табличкой, на которой все это написано.Соответствующая «табличка» на его счет есть у меня в голове и сейчас она оказывается «высвеченной» лучом моего внимания, «загорается» в моем сознании. То есть, у меня в голове есть образ этого человека (и сейчас он активизируется), куда более объемный и содержательный, нежели «объективная реальность», которую я могу «объективно» воспринять, обнаружив «какого-то» человека посреди коридора. Так, кого же я сейчас вижу в коридоре — «объективного» человека, или то, что я «субъективно» о нем думаю? Что для меня важнее — увидеть его «объективно», или увидеть то, что я (мой мозг) о нем знаю? Что, так сказать, более реально? Можем ли мы вообще задаться таким вопросом?
«Более» или «менее» реально?
51 Развернем ситуацию шире. Пока мы не учли, например, что у человека из коридора есть в голове какой-то образ меня («табличка» на мой счет), а главное — его собственный. У него есть набор знаний о нем самом, о том, что он есть как то, что с ним происходит (он знает, например, что у него болит голова, кто его раздражает, о ком или о чем он мечтает, сколько денег у него осталось до зарплаты — все это реальность). Теперь предположим, что речь идет о моем пациенте. У него есть его собственный образ себя, и у меня есть его образ. Может ли быть, что я, как психотерапевт, знаю о нем больше, чем он сам о себе знает? Разумеется, по крайней мере, в какой-то части. Например, если мне известен его диагноз, я в курсе множества нюансов, о которых сам пациент, возможно, и не подозревает. Представим, что у него рак, мы оба об этом знаем, но он профан в медицине. Очевидно, что я знаю больше.
52 Итак, можем ли мы понять, что в пространстве реальности более реально? Допустим, некий врач обследовал Людвига Витгенштейна и получил массу «объективных данных» на его счет. Я никогда не видел Людвига Витгенштейна (и даже теоретически не имел такой возможности), но многое знаю о нем — из его философских работ, тайных дневников, писем и воспоминаний других людей (не понимаю, правда, насколько все это может быть «объективным» или «субъективным»). Итак, у кого — у меня, или у лечащего врача этого философа — более реальный Витгенштейн? Ответить на этот вопрос при всем желании не представляется возможным, хотя, казалось бы, ответ должен быть очевиден — «объективная» картина лечащего доктора куда точнее моей. Итак, вопрос выглядит абсурдным, но давайте приглядимся к нему внимательнее. Резонно, например, спросить — одного ли и того же Витгенштейна мы с его лечащим врачом имеем в виду? Я говорю о том, что происходит с мыслью Витгенштейна, он — о том, что происходит с телом Витгенштейна. Казалось бы, это все объясняет. Но можно ли считать, чтотело Витгенштейна и его мысль никак не связаны, если и то, и другое очевидно происходит (или как сказал бы сам Людвиг — чему «случилось быть»)? Продвинемся чуть дальше — сопоставим не тело и мысль философа, а например, его мысль и сексуальную ориентацию. Витгенштейн отрицал, что его гомосексуальность как-то повлияла на его философию (об этом мы знаем со слов человека, который задал ему этот глупый вопрос). Но даже если Витгенштейн так думал, что не факт, трудно представить, что его сексуальность никак не повлияла на его психологию (о чем со всей очевидностью, кстати сказать, свидетельствуют дневники философа). Что же получается? Отрицать влияние психологии человека на его философские суждения было бы нелепо, а говорить о его психологии, не учитывая сексуальную ориентацию, странно (тем более, если речь идет о весьма нетолерантном обществе, запретах, концепции греха и т. д.). Но где в теле человека начинается и заканчивается сексуальная ориентация? А если она вообще наследственная — эта ориентация? Двое из трех братьев Людвига, покончивших жизнь самоубийством, были гомосексуальны. Так что, без «тела», надо полагать, не обошлось.
53. Так или иначе, но конструкция — «более» реально, «менее» реально — никак не применима к реальности. Что-то или происходит, или не происходит. Здесь нет промежуточных положений. Можно, наверное, говорить о том, что факты, обнаруживаемые нами в пространстве реальности, могут располагаться ближе или дальше от какого-то другого факта реальности (того, что происходит), но нельзя говорить, что один факт «лучше» (реальнее) или «хуже» (нереальнее) другого.
54 Попытки «разрезать» реальность, отделяя таким образом одни факты реальности от других, естественны для внутреннего устройства нашего языка, требующего выделить, зафиксировать и противопоставить. Но вся эта, столь привычная нам логика языка, как мы видели на примере «я», «наблюдателя», «объективного/субъективного» и проч., никаким образом не соответствует реальности. Внутренне устройство языка прячет реальность от нас, воздвигает ложные конструкции, устанавливает несуществующие в действительности границы, фиксирует (сепарирует и останавливает) то, что происходит (то есть, фальсифицирует), но выдает полученный результат за отчет о том, что происходит на самом деле. Мы полагаем, например, что использование глаголов, это способ сказать, о том, что происходит. Но это только иллюзия. В действительности, любое слово, а глаголы в особенности, сворачивает происходящее как бы внутрь самого себя [С. Линкер]. Язык не способен схватить процессуальность (это, надо полагать, и в принципе невозможно). Именно в этом смысле, мне кажется, следует понимать и «стену языка» Жака Лакана, и знаменитый афоризм Витгенштейна: «О чем невозможно говорить, о том следует молчать», с его же собственным уточнением, что в этом пункте его «Логико-философского трактата» скрыто больше, нежели во всех остальных.
55 Реальность — это то, что происходит, а язык бессилен схватить это происходящее. Он как фотопленка, фиксирующая и останавливающая движение. Можно обнаружить факты реальности, но даже просто называя (обозначая) их, мы тут же и неизбежно попадаем в плен к языковым играм, оказываемся в содержании, неверифицируемом с точки зрения «принципа достоверности».
«Изготовление» фактов
56 Мы в плену совершенно естественных и при этом фундаментальных заблуждений. Мы считаем себя обладателями некоего «я», полагаем, что наш мозг — идеальное устройство для познания мира. Мы, наконец, бездумно доверяем языку, который возник для решения совершенно утилитарных задач коммуникации (причем, в племенах примитивных людей), а вовсе не для того, чтобы корректно и исчерпывающим образом описывать мирозданье. Наши традиционные представления о личности человека и его месте в мире, о «великом и могучем» языке — фундаментальные культурные мифы. Личность иллюзорна, место человека в мире ничтожно, а язык — плохо организованная система кодирования смыслов.
57 Мы сами (что бы это ни значило) — реальны, мы то, что происходит. Однако, для взаимодействия с реальным мы вынужденно используем эти социокультурные «протезы». Возможно это единственный способ, который позволяет нам знать о сложности реального, но эти «протезы» являются так же и способом производства бесчисленного количества ошибок, наподобие «фонового шума» или «генетического мусора».
58 Да, мы очевидно обнаруживаем аспекты реальности разного, если так можно выразиться, регистра. В одном случае, это какой-то психический суррогат «объективной действительности», произведенный нашим мозгом по итогу внешних физических воздействий на рецепторный аппарат. В другом — сложные сознательные представления, которые мы строим с помощью языкового инструментария. В третьем — аналогичные феномены в мозгах других людей. Есть, наконец, реальность, с которой мы соприкасаемся, используя, если так можно выразиться, инструментарий социокультурных и научных знаний. Например, я знаю, что другой человек способен испытывать боль, обманывать и обладает сознанием. То, что я знаю, в частности, о реальности своего пациента как врач, обеспечено огромном массивом знаний о мире (о том, что происходит), который дан мне через, так скажем, понимание научных фактов. Такого рода «контакты» с реальностью, посредством абстрактного знания, так же опосредованы мозгом, его специализированными аппаратами и настройками (например, «зеркальными нейронами» [Д. Риззоллати, В. Галлезе] или теменной долей, натренированной на построение числовых рядов). Это тоже факты реальности (они говорят нам о том, что происходит), но это какой-то «другой регистр».
59 Каким образом мы можем сшить все эти факты реальности друг с другом? Дело выглядит так, что у нас есть один мозг и одна реальность, а вот то, что возникает в процессе их взаимодействия, имеет как бы разную природу. Организовать эти факты «разных регистров» в целостность не представляется возможным, ведь один факт оказывается здесь не «лучше» и не «хуже» другого именно потому, что их вообще никак нельзя сопоставить. Конечно, отчасти данная ситуация объясняется языком, «языковыми играми» — факты не даны нам такими, какие они есть, они даны нам в языке, означенными. Но проблема не только в том, что они поименованы (что автоматически включает их в соответствующие языковые игры), айв том, они уже специфическим образом организованы мозгом (в соответствии с сформированными в нем шаблонами восприятия, базирующимися, во многом, на языковых дефинициях [Дж. Хокинс]). Сами же эти шаблоны производства «внутренних образов» фактов реальности имеют в нашей психике разный генез, что, по всей видимости, и приводит к формированию тех самых множественных«регистров».
60 Иными словами, у мозга нет какой-то универсальной модели изготовления данных о фактах реальности, хотя выведенные на уровень сознания, они уже — эти данные мозга о фактах реальности — унифицированы и не обладают теми отличиями, которые весьма и весьма существенны для определения фактического значения (веса и места) того или иного факта в системе. Можем ли мы как-то иначе «снять» эту проблему, кроме того, что скажем — все, что происходит, реально, и один факт не более (и не менее) реален, чем любой другой?
РЕАЛЬНОСТЬ МЫШЛЕНИЯ
Неопределенность и дополнительность
Между реальностью и представлением
Реальность и факты реальности
Структура факта и пропозиция
Факт реальности и интеллектуальный объект
Отношения и топосы
Видение отношений
Лингвистическая картина мира
Интеллектуальная функция и отношение
Топос пространства мышления
Реальность — это все, что происходит. Однако, сама по себе она нам недоступна: все, с чем мы имеем дело, это уже наши представления о реальности. Перед нами своего рода замкнутый круг и вообще непонятно, как при подобных вводных, можно выявить ее — реальности — несокрытость. Однако, есть в этой системе шифрования и очевидная уязвимость: мы имеем доступ к собственному мышлению, а наше мышление — это то, что происходит (оно есть). Таким образом, реконструкция реальности мышления возможно является тем естественным (и единственным, вероятно) способом, с помощью которого мы только и можем найти ключ к действительной реконструкции реальности как таковой. В пользу этой стратегии говорит еще и тот факт, что все, с чем мы имеем дело, дано нам через мышление, а потому нам, полагаю, важно понять, каков тот инструмент, с помощью которого мы, реконструировав его, можем перейти к реконструкции реальности. Надеюсь, наконец, что поскольку реальность внутри самой себя едина (это мы делим ее на «уровни», «части» и т. д.), то и принципы реконструкции реальности мышления, которые в рамках данного исследования могут быть обнаружены, окажутся своего рода универсальным стандартом для понимания механики реконструкции реальности как отношения отношений. Добавлю к этому, что в качестве метафор, поясняющих выявляемые закономерности отношений между мышлением и реальностью, я буду использовать понятия из квантовой механики. Последние хорошо иллюстрируют то, как мы пытаемся представить реальность, не имея такой возможности, потому что эволюционно к этому не предназначены. По сути, квантовая механика является своего рода идеальной моделью того, как мышление создает реконструкцию реальности, недоступную естественному наблюдению. В так называемом «макромире» физики, разумеется не меньше парадоксов, но заметить и выявить их куда сложнее, потому что к этой размерности реальности мы хорошо адаптированы. На всякий случай еще раз уточню это, во избежание недоразумений: метафоры, сопоставляющие физические эффекты с работой нашего мышления, являются дидактическим ходом. И в том, и в другом случае мы силимся реконструировать недоступную нам реальность, поэтому нет ничего странного в том, что в обоих случаях могут использоваться однии те же ходы, а благо в физике они уже глубоко и всесторонне осмыслены.
Неопределенность и дополнительность
1 Мы говорим, что реальность — это то, что происходит. При этом, «происходит» — это не какое-то единичное действие. То есть, если нечто происходит, нельзя сказать, что «случилось то-то». В таком случае речь будет идти о том, что что-то «произошло», а не «происходит». В первом случае — «произошло» — отношений уже нет, есть лишь их результат. Во втором — «происходит» — происходят сами отношения. То есть, в первом случае нельзя говорить о реальности, во втором мы имеем дело именно с реальностью. Происходит — это то, что имеет место как событие, которое всегда есть отношение (co-бытие): отношение неких сил, чего-то действительного, но неявленного иначе как через эти отношения. Именно это отношение сил и должно нас интересовать, если мы ставим перед собой цель реконструкции реальности. Однако, мы, в связи с известными особенностями организации нашей психики, всегда нацелены на результат’. Мы игнорируем — не замечаем, вытесняем — «промежуточные формы» существования, которые и есть, на самом деле, действительная реальность. Мы словно бы специально сделаны для того, чтобы схватывать лишь нечто уже случившееся, остановленное (пусть даже и виртуально — например, всякая воображаемая нами «цель», еще, понятно, не случившаяся, уже видится нам как результат). Не само становление, но ставшее, окончившееся, завершившее свое существование — вот, за чем охотится наше мышление (тогда как само оно — есть то, что «охотится», то, что происходит, а не то, что «стало», «окончилось», «завершилось»).
* Речь, прежде всего, идет о «стремлении к динамической стереотипии», принципах формирования «гештальта», акцепторе результата действия и т. д. Собственно, это стремление нашего мышления к фиксации (к результату, к некоему выводу, к итогу) и должно быть преодолено.
2 Реальным является не результат, а то, что еще происходит. Уточнение «еще» является, впрочем, совершенно лишним, избыточным (оно сделано лишь из дидактических соображений), поскольку всякий «финал» — это только иллюзия, только некое означенное положение, выявленная конкретным наблюдателем фаза. Происходящее не останавливается и не завершается, поскольку у реальности нет границ (она, суть, все, что есть, все, что происходит). Таким образом, никакое завершение невозможно, но если следить за «чем-то» (наличным и содержательным), а не за тем, что происходит (не за отношением отношений), то такая иллюзия неизменно возникает — нам кажется, что мы имеем дело с «чем-то» (предметами, конкретными событиями, явлениями и т. д.), что существует, как нам кажется, само по себе. Наше мышление стремится к созданию представления, фиксированного образа, а потому постоянно и волюнтаристски объявляет некий финал, скругляет ситуацию до финала. Но этот «финал» существенен лишь в рамках все тех же представлений и не может рассматриваться как проявление самой реальности. Чем-то эта ситуация напоминает эффект коллапса волновой функции: до тех пор, пока мы не заглядываем в коробку со шредингеровским котом, отношения находятся в своего рода суперпозиции, но когда заглядываем — реальность превращается в представление о реальности, мы видим эти отношения как-то, в определенном, фиксированном нами состоянии. Иными словами, реальность есть то, что происходит, а наша стратегия (своего рода психический автоматизм, базовая интенция психического) состоит в том, чтобы прекратить это становление — сделать «заключение», произвести «вердикт», обозначить «финал». Мол, тело падало на землю и упало. В действительности, оно, разумеется, продолжает падать, но мы не замечаем этого. Для нас процесс окончен, падение для нас (в нашем представ лении) «остановилось». Мы стремимся к этим мнимым финалам, не замечая при этом главного — действия сил, отношения между элементами (которые, конечно, сами, в свою очередь, есть какие-то отношения). Тело, «упавшее» на землю, продолжает находиться под действием все тех же гравитационных сил. Они не исчезли, не прекратили своей работы. Именно поэтому это тело не взлетает и не улетает куда-то еще (а могло бы, если бы гравитационное поле земли было меньше, чем возникшие при столкновении с ней силы отталкивания, впрочем, последнее дало бы нам понять, что «падение» данного тела не было результатом действия гравитационных сил). Даже в случае нашей смерти никаких остановок не происходит — одни химические процессы начинают преобладать над другими, и все. Меняется лишь положение вещей, но ничего не останавливается. То, что мы в любой ситуации видим «конец», некую «завершившуюся историю», это просто наш способ видения. Реальность не поезд, который можно остановить с помощью стоп-крана. Впрочем, в поезде реальности мы движемся равномерно и прямолинейно, а потому и не замечаем действительного движения.
3 Собственно в этих «финалах», а точнее в любых промежуточных точках, которые мы определяем как данность, как нечто, как нам кажется, «фактическое» и «определенное», и состоит фундаментальное различие между реальностью и нашими представлениями о реальности. Если реальность — это то, что происходит, мы не можем говорить о ней, используя координату времени, она здесь совершенно лишняя. Все, что есть — все происходит. Таково реальное положение вещей. Ничего другого — чего-то, что бы не происходило, — просто нет, оно исчезает из реальности за своеобразным горизонтом событий. Однако, как мы видим, наша психика пытается избежать промежуточных форм, переходных состояний, проживания отношения отношений. Она требует определенности, которая невозможна в реальности, но возможна в наших представлениях о ней, создаваемых самой нашей психикой. Все, что мы можем сделать, следуя этой интенции — желанию добиться определенности, — это произвести своего рода снимок реальности. Благодаря этому снимку мы, действуя как бы понарошку, можем «остановить» реальность (понятно, что получив статичный снимок некоего процесса, вы, тем самым, этот процесс, как таковой, не останавливаете). Таким образом, возникает ситуация, которую можно было бы назвать «принципом методологической неопределенности»: мы или имеем дело с реальностью, но это сплошные промежуточные формы, отношения отношений и никакой «определенности», или же мы можем сделать некий снимок реальности — создать свое представление о ней, но будучи представленной, сама реальность исчезнет. Иными словами, перед нами всегда стоит выбор:
• или же мы находимся в реальности и можем реконструировать реальность (видеть набор фактов, положение вещей в ситуации), но тогда мы ничего не можем о ней сказать (лишь то, что существует определенное положение вещей, набор фактов);
• или же мы имеем набор представлений о реальности, которые будут выражены некими «финалами», «означенными точками», «выявленными фазами», но никой реальности в этой репрезентации обнаружить уже будет нельзя (что, впрочем, не делает саму эту репрезентацию нереальной).
4 В основе реальности не то, что мы «наблюдаем» (именно поэтому мы и должны избавляться от привилегированного статуса «наблюдателя»), а то, что происходит. А происходит, как мы уже выяснили, нечто, что можно было бы назвать отношением сил. Понятно, что речь идет об условных названиях, но «отношение сил» хорошо тем, что оно инвариантно, и мы можем использовать его для любых ситуаций. Не важно, о чем мы говорим — о создании художественного произведения, об отношениях в рабочем коллективе, о господстве той или иной идеологии в обществе, о биохимии или микрочастицах — всегда есть какое-то отношение сил. И если мы хотим приближаться к реальности, а не прятаться от нее, нам нужно выявлять именно эти отношения сил. Впрочем, наше сознание, сформированное языком, предполагающим, по существу, только статичные формы, делает нас слепыми к отношениям. Мы их как бы пропускаем и сразу спешим к выводу — к неким «объектам» или «данностям», то есть всегда к неким результатам. Так что, всякий раз, когда мы говорим об отношениях сил, мы их скорее подразумеваем, чем видим. Например, мы можем сказать, что два человека относятся друг к другу с взаимным уважением, то есть сообщить о двух объектах и некой абстрактной оценке того, в каких отношениях они, как нам кажется, состоят. Мы не видим самого этого отношения, но лишь «объекты» и «данности», которые, возможно, находятся в неких отношениях, которые мы определяем как-то, а возможно и нет. Точно так же, когда мы говорим об отношениях между двумя химическими элементами — мы говорим об этих двух элементах и «окислении», «хлорировании», «расщеплении», но не можем уловить само отношение, в котором эти элементы находятся. То есть, отношения постоянно прячутся от нас за языковым выражением (причем, это касается как «внешней», так и «внутренней речи» [Л. С. Выготский]). При этом, все, что мы на самом деле можем наблюдать, всегда является отношением отношений, а не какими-то самостоятельными «объектами». Мы должны быть нацелены на то, чтобы увидеть отношения сил, как бы ведущих нас (могущих привести) к некоему результату (к какой-то будущей «промежуточной точке», пусть и умозрительной), который и пытается схватить наша психика, но не на то, чтобы увидеть (получить) сам результат, который обязательно окажется фикцией.
5 Озадаченность — это состояние, когда мы удерживаемся от вывода (от попыток финализации, завершения), пытаясь видеть напряжение (взаимо-отношение) сил в системе. Это состояние и дает нам понимание, что никаких «результатов» («финала»), на самом деле, в реальности нет и не может быть, несмотря на настойчивое желание нашей психики их получить. Что, конечно, является несомненным парадоксом. В озадаченности мы оказываемся как бы в зоне вынужденного компромисса между длящейся озадаченностью и «результатами», которые с неизбежностью возникают в нашем представлении. Впрочем, озадаченность (даже правильная — длящаяся) в некотором смысле дискретна. Своего рода «переход хода» возникает всякий раз, когда озадаченность приводит нас к видению того, какие действия нам следует совершить в наличной ситуации (при таком положении вещей). И подобный «переход хода» вполне может сопровождаться появлением необходимых нам (нашей психике) представлений. Но они — наши представления — всегда должны, образно выражаясь, оставаться как бы позади нас, а озадаченность идти впереди нас. При том, и то и другое должно иметь место одновременно. Тогда возникающие представления будут поддерживать нас в тех выборах, которые мы делаем, реконструируя ситуацию (реальность) в состоянии озадаченности и осознавая необходимость этого перехода хода, — совершения некоего действия, меняющего положение вещей. Но вслед за этим переходом (на самом деле — вместе с этим переходом), нам снова (опять-таки и как всегда) потребуется озадаченность. При этом, нам необходимо следить за тем, чтобы прежние (возникшие на этом переходе) представления не влияли непосредственно на то, как мы воспринимаем ситуацию в уже изменившемся положении вещей. Так что, в этой игре мы обнаруживаем своего рода «принцип методологической дополнительности»:
• озадаченное мышление не начинается из ничего, так что представления всегда имплицитно присутствуют в нас и в состоянии озадаченности (более того, они даже необходимы как основа для нашего озадаченного мышления);
• однако же, в момент озадаченности они не должны быть представлениями, они должны как бы аннигилироваться до отношений, чтобы мы могли разглядеть факты реальности как отношения отношений, а не некую формальную конструкцию, которую мы все время пытаемся сознательно себе представить.
Между реальностью и представлением
6 Реальность — это, конечно, действие каких-то сил, обеспечивающих то, что происходит. Но сами эти силы скрыты от нас, мы, теоретически, можем видеть лишь отношения этих сил друг с другом (на практике же мы и эти отношения, как правило, «убиваем» обозначением, превращаем их в представление). Впрочем, ошибкой было бы думать, что эти «силы» — это некая сокрытая от нас «подлинная реальность». Всякие «силы», сами по себе, это тоже всегда отношения. Поэтому если мы в данном конкретном случае видим отношение между чем-то и чем-то, но не понимаем, чем оно — это отношение — обусловлено, это не значит, что то, что обусловливает эти отношения, не было, в свою очередь, тоже обусловлено какими-то отношениями. Таким образом, мы, согласно анекдоту и «онтологии ничто», должны утверждать, что «там черепахи до самого низу»*.
* Существует множество версий этого анекдота, но суть всегда одна и та же: некто утверждает, что земля держится на гигантской черепахе, а на вопрос — на чем же держится черепаха, следует этот ответ: «Вы меня не запутаете! Там черепахи до самого низу!».
То, что это кажется парадоксом, не должно нас смущать — наш мозг не был создан эволюцией для постижения основ бытия, и было бы, как минимум, странно, если бы устройство реальности казалось нам «логичным». Проблемы возникают тогда, когда мы, сталкиваясь с парадоксом, прибегаем к рационализации. Даже если мы не видим всей «глубины» отношений, создающих ткань реальности (не видим их, так сказать, «до самого низу»), это не значит, что мы не видим каких-то отношений (какое-то действие сил). Какие-то отношения мы точно должны усматривать, причем со всей определенностью, ведь они и есть реальность, а мы вряд ли были бы успешны в мире — хоть в каком-то своем качестве, — если бы реальность была скрыта от нас абсолютно и за семью печатями. Впрочем, это «должны усматривать» как раз и является проблемой — мы с этим плохо справляемся. Во-первых, потому что, как мы уже говорили, сам наш мозг стремится к универсализации своих представлений, создавая их не из абстрактных гносеологических озабоченностей, а строго под возможности собственного реагирования. Во-вторых, потому что (о чем у нас тоже уже шла речь) нам нет нужды осознавать то, что превратилось в автоматизм, или даже уже было предзаданным эволюцией автоматизмом (как в случае с цветом человеческой кожи). Нас потому совершенно не смущает тот факт, что наши представления о реальности и реальность постоянно друг с другом конфликтуют. И наконец, в-третьих, потому что так устроен наш язык — его знаки должны иметь денотат, на который можно указать. Очевидно, что с этого язык начался, а то, что он потом оторвался от предметности и вообще всякой конкретики, не изменило его логики — создавать значения слова не из отношения отношений в реальности, а исходя из неких гипотетических сущностей («чашности», «стольности», «лошадности» и т. д. [Платон]). То есть, мы бы и должны были бы видеть отношения отношений, а не некие свои представления о них, но само наше устройство таково, что представления все время перекрывают собой реальность, скрывая от нас то, что должно быть для нас вполне очевидным.
7 Итак, реальность лежит перед нами без всякой потаенности, но — при всей своей этой явленности — она не замечается нами. Мы словно нарочно превращаем ее в представление о реальности, а дальше действуя уже в самой реальности (действовать в представлении о ней, понятное дело, невозможно), допускаем ошибки. Допустим, я ухватываю некие отношения в реальности, но по указанным причинам не осознаю их (то есть, моя психика ведет меня сама — на некоем автомате, неосознанно). Если это работает само по себе и результат достигается, то я и не вижу этих отношений на уровне своего сознания (в каком-то смысле в этом нет необходимости). Если же нечто не работает само по себе и при этом у меня нет ощущения «очевидности», мне придется воспользоваться какими-то абстрактными терминами, наподобие «красного» или «справедливости». Выбирая клубнику из чаши с клубникой, я не думаю, что мне нужна «красная клубника», я ориентируюсь на другие факторы — цвет должен казаться мне «спелым», «сладким», «вкусным», но главное — это отсутствие пятен, контрастных зон, свидетельствующих о том, что ягоды поддались процессам гниения. Словосочетание «красная клубника» понадобится мне лишь для коммуникации с другими людьми. Например, меня попросят ответить на вопрос, какие красные ягоды я знаю? Или спросят — достаточно ли клубника на грядке покраснела? Или — как выглядела клубника в магазине? И я буду думать про «красную клубнику». Но в другой ситуации, мне самому это словосочетание совершенно не нужно. Иными словами, идея «красной клубники» имеет смысл для общения с другими людьми, а не для того, чтобы я что-то с ней — с этой идеей — делал в реальном мире. Точно так же и «справедливость»: я не пользуюсь этим словом «для себя». Хорошо (справедливо) или плохо (несправедливо) поступил человек, я решаю не благодаря знанию слова «справедливость». Я могу чувствовать себя обиженным или разозленным — и это факт, который я, при необходимости, легко облеку в слова о «справедливости». Но я буду испытывать эти чувства под действием соответствующих сил и без дополнительных их обозначений. Нечто действительное случается вне зависимости от того, что мы об этом думаем и какими словами пользуемся. Будучи реальными, мы просто со-участвуем в бытии реального, нам для этого нет нужды ни в каких специальных «подручных средствах»*. Так, например, я могу испытывать какое-то сильное чувство к другому человеку, и это то, что происходит (мое чувство происходит). Нужно ли мне самому слово «любовь», чтобы понять, что я чувствую? Нет. Добавив же к этому своему — уже существующему, уже происходящему — чувству слово «любовь», я не пойму свое чувство лучше, я лишь прибавлю к нему то, что я уже знаю про любовь (знаю, благодаря обучению в определенной культурной традиции, благодаря предшествовавшей проблематизации и т. д.).
* Здесь мы не будем останавливаться на фундаментальном значении, которое имеет усвоение языка в онтогенезе для формирования пространства нашего мышления (данный вопрос был рассмотрен в книге «Что такое мышление? Наброски»),
В результате, вместо реальности, в которой я находился (да и нахожусь, надо сказать, на самом-то деле), я получу некое представление о реальности. Это представление будет чем-то дополнительным к моему чувству и почти с неизбежностью повлияет на него. Вполне возможно, кстати сказать, что никакой любви я, на самом-то деле, и не чувствую, а чувствую что-то другое (сексуальное влечение, уважение и т. д.). Но решив, что «это любовь», я создам искажение — это будет чем-то наведенным, не имеющим действительного отношения к тому, что происходит на самом деле между мой и объектом моей страсти. Впрочем, когда соответствующее искажение случится, нечто в моих отношениях с предметом моих чувств неизбежно произойдет, потому что представления сами по себе тоже реальны, как и все, что происходит, а они происходят в данном случае как эта самая «наведенность».
8 Казалось бы, превращение отношений (того, что происходит) в представления, с одной стороны, путает дело, но с другой, и это немаловажно, позволяет нам стабилизировать ситуацию, добиться большей определенности и, возможно, какой-то своей дополнительной функциональности. Если мы означиваем некое положение вещей (то, что происходит), мы можем воспользоваться инструкциями, которые освоили в процессе своего врастания в культуру, и, возможно, лучше решим какую-то задачу — например, выберем хорошую клубнику (если, конечно, в нашей культуре такой опыт накоплен, а мы его правильно восприняли). Впрочем, с равным успехом мы можем попасть и впросак, например, неверно означив некое отношение как «любовь» или как «несправедливое» действие (когда денотат эфемерен, мы неизбежно подвергаемся риску оказаться в заложниках у подобных языковых игр). А и «любовь», и «справедливость» потребуют от нас каких-то действий. Но только ли в денотате дело? Зная, что мы предпочитаем «красную клубнику», ее производители могут поработать над цветом своей продукции, ухудшив ее вкусовые свойства. Так что, выбрав, согласно своим представлениям, ярко-красную клубнику, мы вовсе не обязательно окажемся правы. Менее красная может оказаться и вкуснее, чем та, что имеет искусственно усиленный «товарный вид». То есть, «инструкции», заключенные в представлениях, полученных нами из культуры, вовсе не обязательно хороши, а в ряде случаев — как с теми же «любовью» и «справедливостью», — и вовсе могут оказаться сущей катастрофой («за это можно все отдать» — явный поэтический перебор по поводу «любви», да и кровная месть по случаю какой-то «несправедливости», тоже, наверное, не идеальное решение). Вся проблема в том, что, из-за особенностей устройства нашего психического аппарата, мы думаем, что денотаты в принципе существуют. Если бы денотатами наших представлений могли быть отношения как таковые — то есть, мы имели бы возможность воспринимать саму суперпозицию отношений (видеть их одновременно, как бы глазами всех «сторон отношений»), то подобный денотат был бы предельно функционален. Он сохранял бы свою вероятностную природу — то есть, был бы подвержен изменению в отношениях, то есть происходил бы. Однако, таких денотатов у наших представлений не может быть — обращаясь к отношениям, мы неизбежно оказываемся на какой-то их «стороне». Они, как уже говорилось, как бы коллапсируют до состояния, которое может быть нами представлено. Таким образом, все, чем мы в действительности располагаем, — это возможность теоретически предполагать наличие подобной суперпозиции отношений (как бы держать в голове наличествующую вариативность ситуации). И это именно то, что мы должны делать, если действительно реконструируем реальность, а не просто сворачиваем ее до какого-то «ясного» нам представления.
9 Итак, мы сами находимся в реальности, то есть: мы сами — реальны (мы — то, что происходит, и мы находимся в отношении с тем, что происходит). Но на уровне сознания и психических автоматизмов, реальность, несмотря на это наше действительное присутствие в ней, оказывается сокрытой от нас. Впрочем, даже будучи в этой своей собственной замкнутости, само-отверженности от реальности, мы, прибегая к ее реконструкции, можем думать о ней, как о некоем отношении сил, отношении отношений. То есть, мы на одном уровне себя, если так можно выразиться,находимся в реальности, а на другом своем уровне — в своих представлениях о реальности. Однако, на этом — втором — уровне мы можем принудить себя предполагать (допускать, думать так), что всякие представленные нам (нами) объекты и наши оценки их поведения иллюзорны. Не будучи в силах заглянуть за собственные представления, мы должны научиться аннигилировать их. Отношения сил в реальности для нас, с одной стороны, как бы скрыты от нас, с другой — как бы прозрачны, но могут нами предполагаться как существующие. Мы можем создать некую мыслительную модель, согласно которой положительно и отрицательно заряженные частицы притягиваются друг к другу. При этом, натерев эбонитовую палочку войлоком, я не вижу сил этого притяжения, я увижу лишь, как поднимаются волосы, если к ним поднести заряженную таким образом палочку. Отношение сил от меня скрыты, но по каким-то другим проявлениям, я обнаруживаю их присутствие и могу реконструировать ситуацию — то, что, пусть и модельно, происходит на самом деле. Именно это скрытое от меня отношение сил и важно, именно оно имеет значение, потому что это именно то, что происходит. Грубо говоря, это не волосы поднимаются под действием заряженной эбонитовой палочки, а это есть отношение зарядов (что, конечно, тоже в некотором смысле абстракция), которое в моем восприятии может проявиться только на этом макроуровне — то есть, будет видимо мной как «фокус с волосами». Короче говоря, нечто происходит и это некое отношение сил, но я не могу видеть ни эти силы, ни эти отношения. Я вижу лишь результаты этих отношений, что всегда уже является искажением, но мне нужно помнить об этом и тогда перед нами открывается возможность реконструкции того, что происходит на самом деле.
10 Моя задача, если я хочу мыслить реальность — это видеть отношения сил, происходящие в реальности. Однако, я, если принять в расчет механизмы работы нашего мозга, к этому не предназначен. Впрочем, с другой стороны, я ведь и сам являюсь реальным, то есть и я все это делаю — происхожу так, являюсь такими силами, находящимися в отношениях. При этом, я сам (как положение дел, как ситуация) — да, но мои представления не проникают внутрь реальности. Нарисованный на бумаге молоток не может помочь мне в забивании гвоздей, при этом, я сам по себе — как раз очень даже реальный молоток. То есть, мы находимся в какой-то странной серой зоне, как если бы меня попросили писать в темноте. Я вполне могу справиться с этой задачей (реальность), но я не буду видеть, что у меня получается. Чтобы понять это, мне придется выйти на свет (составить представление), впрочем, я и в этом случае уже не буду знать, как я писал, я смогу это только реконструировать. То есть, нечто будет происходить со мной и благодаря мне, но я не смогу сказать, как я это делал. Да и результат этого моего действия станет мне известен лишь постфактум, то есть уже в отсутствии действия сил, то есть уже вне реальности отношений. Собственно поэтому нам следует совместить, с одной стороны, и то как работает мозг (он выделяет целостности), а с другой стороны, и то, как существует реальность (без разрывов внутри себя). В ней, грубо говоря, нет отдельного молотка и отдельного гвоздя, есть отношение между ними разной степени, так скажем, плотности.
Реальность и факты реальности
11 Используя квантово-механическую метафору применительно к реальности мышления, можно сказать следующее:
• Реальность — есть некое отношение отношений, которое можно представить как волновую функцию. В момент, когда мы пытаемся составить некое представление о том, что происходит в реальности, мы, подобно наблюдателю в квантовом мире, вызываем подобие коллапса волновой функции, то есть реальность теряет свою вероятностную природу и превращается в одну из своих возможных версий — в наше представление о реальности.
• Ситуации мышления присущ так же методологический принцип неопределенности (по аналогии с «принципом неопределенности» Вернера Гейзенберга): перед нами всегда существует альтернатива — мы или видим отношения реальности (возможно, впрочем, не вполне их осознавая, а просто присутствуя в них), но ничего определенного не можем о них сказать, или же можем описать ситуацию, но в этом случае мы уже будем иметь дело с неким слепком с реальности, а не с реальностью как таковой.
• При этом, само наше мышление — это не набор неких последовательных сознательных рассуждений, а в некотором смысле парадоксальное состояние, описываемое методологическим принципом дополнительности (по аналогии с «принципом дополнительности» Нильса Бора). Суть этого состояния в том, что мышление как бы одновременно играет на двух площадках — с одной стороны, оно опирается на представления, а с другой стороны, находясь в озадаченности, и не будучи в силах принять ни одну из версий своих представлений, ищет новые факты. Таким образом, несмотря на то, что само наше мышление (как то, что происходит) является реальным, его отношения с реальностью, если мы пытаемся их осмыслить, чрезвычайно парадоксальны: пытаясь мыслить реальность, мы испытываем потребность в неких целостностях (целые, «сущности»), которыми мы могли бы оперировать, но реальность не существует в таком виде, она не дискретна — не имеет, так сказать, внутренних разрывов, а является недифференцированным, всеобщим отношением отношений. Именно эту сложность нам и необходимо преодолеть, продумывая технологию реконструкции реальности средствами нашего мышления: как дать мышлению некие «целые реальности», которыми бы оно могло оперировать, оставив при этом для него возможность не терять связи с реконструируемой реальностью?
12 Наше мышление может быть эффективным, а это свидетельствует, что его контакт с реальностью возможен. Однако, большинство существующих форм мышления оказываются несостоятельными в этом отношении: контакт мышления с реальностью постоянно прерывается и последующие интеллектуальные операции разворачиваются уже в структуре наших представлений о реальности. Да, мы пытаемся выхватить из реальности некую целостность, чтобы сделать ее частью своих рассуждений в рамках представлений о реальности. Но подобная тактика, конечно, ущербна, поскольку никаких самостоятельных (независимых, не связанных с другими элементами ситуации) целостностей в реальности нет. Впрочем, очевидно, что подобное «выхватывание» единичных моментов из ткани реальности — это дело не одного хода, это не может произойти сразу, мгновенно. То есть, всякое наше представление не возникает тут же, а существует своего рода зазор (условный временной лаг) — между тем, как мы входим в контакт с реальностью, и тем, когда у нас возникает представление о том, что мы в ней обнаружили. Поскольку же такой «временной лаг» (зазор) существует, мы, теоретически, можем длить этот период, будучи в состоянии озадаченности. Длить, пытаясь усмотреть отношения, существующие в реальности, которые чуть позже, конечно, будут превращены нами в целостности, за которыми мы, по причине такого устройства нашей психики, охотимся. Но позже, не сразу. У нас есть, иными словами, возможность сыграть на принципах неопределенности и дополнительности, если мы поставим перед собой такую задачу. В реальности есть отношения, которые мы можем « видеть » (методологический принцип неопределенности), не превращая их сразу в представление. А само наше мышление, хотя оно и опирается на представления, так же способно и к как бы параллел ьной озадаченности, не признающей эти представления за исчерпывающую информацию о реальности (методологический принцип дополнительности). То есть, наша задача не в том, чтобы поскорее «вынести» из реальности «что-то», не таскать эти угли из костра, а в том, чтобы пропунктировать* пространство отношений реальности — пытаясь таким образом раз за разом видеть все большее число нюансов отношений данного положения вещей. Мы должны использовать эту возможность, пока эта условная «волновая функция» (отношения пространства реальности) не свернулась для нас окончательно в некое абстрактное «представление о». Здесь так же надо сказать, что целостности, которые мое мышление пытается обнаружить, не ищутся мною произвольно, без всякой системы. Нет, в действительности, я всегда исхожу из некого контекста представлений (методологический принцип дополнительности), в котором я и надеюсь эти «обнаруженные» (на самом деле, созданные) мною целостности в конечном итоге разместить. Таким образом, в типичной ситуации я как бы заранее формирую некий способ того, как те или иные отношения реальности, изъятые из нее, будут мною в моих представлениях истолкованы. Именно во избежание этой ошибки, как мне представляется, Людвиг Витгенштейн и высказывает свое требование: «Не думай, смотри!». Итак, здесь явно обнаруживаются две сложности: с одной стороны, я всегда ищу в реальности «что-то», а не отношение сил, с другой стороны, я заранее создаю некий содержательный контекст, в котором это «что-то» будет мною воспринято. Для решения этой задачи методология мышления вводит понятие «факта». «Факт» — это условная единица, которая используется в методологии мышления для обозначения того, что мы можем получить, пунктируя реальность (отношения в положении вещей) своим мышлением.
* Здесь и далее понятие «пунктировать» следует понимать, исходя из его медицинской этимологии, где под пункцией понимается диагностическая процедура, предполагающая создание прокола в исследуемом органе.
13 Попробуем рассуждать следующим образом: реальность дана мне в полном объеме (то есть, она не сокрыта), однако, я сам, движимый какой-то своей внутренней озабоченностью (дефицитом), определяю (выделяю) в ней (из нее) некую ситуацию, некое, так скажем, «положение вещей». Это, по всей видимости, неизбежно: какой-то эффект локальности неустраним — мы, при всем желании, не сможем охватить всю реальность целиком, все ее взаимосвязи. Впрочем, не следует думать, что это способно сильно повлиять на результаты наших «вычислений». Возможно, мы имеем дело с эффектом, который в физике обозначен как «блочная Вселенная»: поскольку скорость света ограничена, то во Вселенной, по крайней мере в каком-то смысле, есть такие фрагменты (локальности, блоки), события в которых не покидают их пределов и не могут оказать влияние на события, происходящие в других фрагментах (локальностях, блоках) Вселенной. То есть, все, конечно, связано со всем (гравитационными взаимодействиями, запутанностью и т. д.), но есть и локальности. Однако, как я определяю границы той или иной конкретной ситуации? Всякая ситуация (положение вещей) — есть отношения (то, что происходит) реальности, которые и создают это положение вещей. Обычная моя тактика, вне намеренной озадаченности, заключается в том, что я определяю всякую ситуацию как-то. Например, я говорю — «я пишу книгу по методологии», или «мы решаем, жить нам вместе или разойтись». Таким образом, возникает некий контекст, в котором я и буду строить свои представления о реальности, мало согласуясь с тем, что происходит на самом деле. Мне легко сказать дальше, что «это уже не первая моя книга по методологии, а до этого я написал такие-то...», что «методология мышления — это о том-то...», «задача данной конкретной работы осветить то-то...» и т. д. Описывая свои отношения с партнером, я скажу, что «мы встречаемся уже столько-то лет», «в наших отношениях есть такие-то положительные моменты, такие-то — отрицательные», «раньше была страсть, а теперь отношения превратились в привычку» и т. д. Как не трудно заметить, я вовсе не пунктирую реальность, не пытаюсь усмотреть в ней новые, до сих пор незамеченные мною отношения. Я совершенно не вижу того, что происходит на самом деле, а лишь пытаюсь осмыслить уже существующие во мне представления на данную «тему». По сути, я просто воспроизвожу некий нарратив, который, на самом деле, уже давно во мне сложился. Так что, вроде бы я и определил ситуацию в реальности, но тут же из нее — из этой самой реальности — и выпал. А то, с чем я теперь имею дело, уже даже нельзя назвать «положением вещей», это лишь набор моих представлений — множество интеллектуальных объектов, которые были созданы мною «за отчетный период». Образно говоря, «волновая функция» отношений тут же схлопывается — кот или жив, или мертв, — никакой вероятности. То же обстоятельство, что у меня нет «чувства определенности», «ощущения ясности происходящего», но лишь сплошные «сомнения» и «размышления» вокруг да около, никак этой «схлопнутости» не противоречит: представления на то и представления (тем они и отличаются от реконструкции), что они лишь скрывают реальное положение вещей, а потому увидеть в своих представлениях выход из проблемной ситуации (увидеть в них пути ее разрешения) совершенно невозможно. Короче говоря, выводы, к которым я приду, рассуждая подобным образом (вороша собственные нарративы), уже по сути заложены в тех моих представлениях, которые были сформированы мною к настоящему моменту на данную «тему». Я не думаю о том, что происходит — каково действительное положение вещей в ситуации, а нахожусь целиком и полностью в предзаданной уже системе представлений, внутренняя конфигурация которых и определит мой вывод (например, «книга получится хорошей и нужной», а «расставаться с партнером пока рано»). Собственно феномен «факта» и должен помочь нам выскочить из замкнутого круга своих автоматизмов (навязчивых представлений, наработанных нарративов), обратив нас к действительной реальности — к тому, что происходит на самом деле.
14 Сделаем переход хода и вернемся к началу: да, мы определяем для себя некую ситуацию, в результате чего возникает определенный контекст (это неизбежно, иначе мы просто не сможем озадачиться). Теперь нам нужно как можно дольше сохранять некую неопределенность (неясность, озадаченность) — не допустить схлопования отношений в реальности данной ситуации («коллапса волновой функции»). И единственный способ добиться сохранения этой неопределенности — попытаться не ограничивать пределы ситуации данным узким контекстом, хотя он и будет автоматически навязываться нам нашими представлениями. Для этого нам, прежде всего, следует определить какие силы действуют в данной ситуации, или, другими словами — о положении каких «вещей» мы должны думать (на предмет чего именно нам следует «пунктировать реальность»)? В случае примера с книгой такими «вещами», принадлежащими ситуации, являются, например, сама книга, тема книги, аудитория книги, проведенные исследования, другие работы на эту же тему и т. д. В случае с партнером эти «вещи» — я сам как участник этих отношений, партнер, желаемые мною отношения, желаемые им/ею отношения, наличные отношения, проблемные ситуации в отношениях, прошлый опыт, динамика отношений, возникновение вопроса о необходимости прервать отношения и т. д. По существу, мы пока что делаем практически все то же самое, что и в предыдущем случае, но, будучи в состоянии озадаченности, мы не фиксируем некую, как нам кажется, данность, а лишь маркируем точки ситуации, выявляем составляющие ее вещи. Этот подход позволяет нам сохранять вариативность (избежать «коллапса волновой функции»), что обеспечивает потенциальную возможность каких-то новых решений, если ситуация будет реструктурирована нами достаточно объемно и детально. Да, мы задали общие контуры ситуации, но не стали превращать ее в уже известный нам нарратив, мы озадачиваемся отдельными вещами данного положения вещей.
15 Собственно, сейчас можно попытаться, хотя бы в первом приближении, прояснить, что же такое «факт». «Факт» — это не какое-то уже существующее в нас представление о вещи (созданные загодя интеллектуальные объекты), а выявленное (благодаря пунктированию реальности) положение (то есть, отношение) данной вещи в различных других контекстах (то есть без жесткого ограничения пределами того контекста, который был задан изначально соответствующей исходной ситуацией). Если я не использую озадаченное мышление, а, услышав соответствующий словесный раздражитель, пытаюсь сразу говорить о данной ситуации (о некоем данном положении вещей), то единственное, что я могу сделать, это достать из закромов своей памяти уже заготовленные мною прежде интеллектуальные объекты (объединенные в представления), которые соответствуют нарративу, сформированному мною (как целостность, как сложный интеллектуальный объект) применительно к данной ситуации. Если же я предлагаю себе для начала подумать об отдельных «вещах», составляющих положение данной ситуации, причем, подумать о них в рамках тех контекстов, которые, возможно, находятся далеко за пределами определенного мною положения вещей, то я уже не скован тем нарративом, который сопровождает данную ситуацию на уровне неких моих представлений. И хотя контекст, при этом, мною все еще определен так же — то есть, я держу в голове именно ту ситуацию (то положение вещей), которой я и был изначально озадачен, я не могу в таком случае всю ее быстро свернуть до привычного нарратива: элементы ситуации, в некотором смысле, как бы перегружаются, усложняются, количество перекрестных отношений возрастает в прогрессии, и ни одно представление (нарратив) уже не может удержать его в рамках своей драматургии. Идея, таким образом, состоит в том, чтобы максимально расширить стремящуюся к схлопыванию систему отношений, не допустить этого своеобразного «коллапса волновой функции». Система (сама наша психическая организация), в любом случае, будет тяготеть к тому, чтобы превратить всякую действительную ситуацию реальности в представление о реальности, не учитывающее реальных отношений, имеющих место в этой ситуации, а тем более во всем том «блоке», в котором она располагается. Не позволяя же ситуации (некоему положению вещей) попасть под власть нарратива (привычных, пусть и со значительными вариациями, представлений), мы таким образом даем себе возможность увидеть в реальности те отношения, которые прежде не были нами замечены или же были просто нами проигнорированы.
Структура факта и пропозиция
16 Представим себе эту диспозицию:
• с одной стороны, есть какая-то наша озадаченность, которая обращается к некоему «положению вещей» (к некой «ситуации»), чем, по сути, создает своего рода «контекст» (причем, наша озадаченность вполне произвольно, руководствуясь лишь собственной нехваткой (дефицитом), создает именно такое «положение вещей», а не какое-то «правильное», «верное», «объективно оправданное»);
• с другой стороны, вещи данной «ситуации» (вещи из «положения вещей») сами по себе включены в какие-то другие «контексты», находящиеся за пределами того «положения вещей», которое мы, в некотором смысле, вызвали своей озадаченностью (то есть, они имеют какие-то отношения с вещами, находящимися вне данного нашего первичного «контекста», выявленного нами волюнтаристски — лишь по причине такой нашей озадаченности, и мы этих отношений не видим).
Однако, озадачиваясь отдельными вещами данного «положения вещей» (данной ситуации) как самостоятельными ситуациями (другим «положением вещей»), мы можем найти связанные с ними факты (какие-то другие вещи или положения вещей) в других контекстах, не совпадающих с изначальным. В ситуации написания книги по методологии, озадачившись, например, вопросом книги самой по себе (книги как самостоятельной вещи некого положения вещей), можно обнаружить массу фактов, которые напрямую не связаны с «книгой по методологии». Кто сейчас издает книги? Каков средний объем книги, которую прочитывают до конца? В каком формате читают книги — в бумажном, в электронном, в виде тезисов или инфографики? Как книга должна быть оформлена, чтобы она соответствовала ее аудитории?.. Тут же возникает вопрос аудитории — это уже другая вещь данного «положения вещей», но имеющая и как бы свое, параллельное, «положение вещей», не связанное напрямую с тем, в котором я ее обнаружил. Что читает эта аудитория? Какие темы ей интересны? Какова должна быть подача материала, чтобы заинтересовать читателя? Нужны ли примеры? Какими они должны быть, чтобы аудитории их восприняла правильно? И так далее, далее, далее. Потом мы снова возвращаемся к вопросу о книге, ее теме и т. д. — то есть, к разным отдельным вещам того положения вещей, которые составляют актуальную для нас ситуацию. По сути, каждый такой вопрос связывает (показывает отношения) данную вещь с другими вещами вне того контекста («положения вещей»), который был задан моей озадаченностью изначально.
17 Вот, собственно, эти «связанные вещи» — и есть «факты», как они понимаются в методологии мышления. Возвращаясь к квантово-механической метафоре, можно сказать, что «факты» — это отношение запутанности двух виртуальных сущностей, грубо говоря — двух вещей, одна из которых является вещью в данном положении вещей (вещью данной ситуации), а другая — вещью из другого контекста (вещь другого положения вещей). Причем, сейчас, в целях демонстрации самого принципа возникновения данной «запутанности» (значение этого термина я поясню в следующем пункте), мне пришлось вербализировать соответствующие вопросы, а также предполагать, что соответствующий ответ может быть легко сформулирован и высказан (именно поэтому я и взял для примера такую нехитрую ситуацию с книгой по методологии, а не вопрос, например, брачно-супружеских отношений). На самом деле, в процессе действительной озадаченности, мы смотрим на ситуацию и вещи соответствующего положения вещей (а также и на все прочие контексты, которые нам благодаря нашей озадаченности открылись) как бы внутренним взором, как бы вне языковой матрицы. Мы пытаемся усмотреть действительные отношения вещей, увидеть нюансы, а вовсе не схватить хоть что-нибудь, чтобы облечь это в слова и выдать «общие соображения». Вещи «положения вещей» — это не какие-то предметы, наделенные некой своей специфической сущностью и имеющие самостоятельное существование (это не какие-то штуки, которые мы можем взять и поставить на полку). Так что, точнее сказать, что здесь мы имеем — суть — элементы ситуации (или составляющие ситуации), обязанные своим существованием самому положению вещей, в котором они находятся. Однако, понятно, что определяя «вещь» таким образом, мы должны учитывать, что ситуации (положения вещей), с которыми мы имеем дело, обусловлены нашей собственной нехваткой (дефицитом), нашей интенцией. Думать, что, действуя таким образом, мы можем получить «вещь» целиком и «как она есть», было бы в высшей степени наивно. Да, вещь порождается ситуацией — как системой отношений, ее создающих, как положение вещей, в котором она обнаруживается. Без этой ситуации она не существует, она — «онтологическое ничто». Но это не наша ситуация (не та ситуация, которую мы создали, определив такое «положение вещей» своей озадаченностью), а ее си!уация — этого «онтологического ничто». То, какой вещь видится нам в изготовленном нами «положении вещей», эта вещь, в каком-то смысле, является лишь «вещью-для-нас», но это не значит, что она сама этим исчерпывается. При этом, мы сами, кстати сказать, являемся частью ситуации данной вещи. С другой стороны, и она сама вполне может пребывать во множестве других отношений, которые нам не очевидны. Ситуации же, которые мы выявляем (соответствующее положение вещей) и в которых эта вещь получает свою прописку для нас, не являются чудесным способом производства вещей как таковых, но лишь средством усмотрения «их-как-то».
18 Таким образом, усматривая отношения вещей в той или иной ситуации (в том или ином «положении вещей»), мы, тем самым, создаем «вещи-для-нас», чем, надо полагать, сами эти вещи не исчерпываются. Однако, если мы увеличиваем количество контекстов (ситуаций, положений вещей, в которых эта вещь проявляет себя через соответствующие отношения), мы как бы увеличиваем саму эту вещь («вещь-для-нас»), зона нашего контакта с реальностью становится больше, а реконструкция реальности, которую мы производим, — точнее. Нам только кажется, что мы мыслим сознательно, что элементами нашего мышления являются суждения, высказывания, тезисы и т. п. Это не так. Мышление — это работа интеллектуальной функции. И собственно на этом следовало бы остановиться — не продолжать данное определение, но ради большей его «понятности» приходится добавлять: «по производству интеллектуальных объектов посложнее из интеллектуальных объектов попроще». В действительности, «интеллектуальные объекты» являются лишь своего рода удобной фикцией (как, впрочем, и «вещи», «факты», и т. д.). На самом деле, они и есть та самая интеллектуальная функция — то есть, система отношений (взаимоотношений) между различными, если так можно выразиться, «ничто», становящимся для нас «чем-то» именно посредством этих своих отношений друг с другом. О том, как понятие «интеллектуального объекта» соотносится с понятием «факта», мы поговорим чуть позже. Сейчас же важно понять, что мышление — это, по природе своей, не языковой феномен, это способность видеть отношения вещей (а не обозначать конкретные вещи), видеть то, как эти отношения и производят вещи, которые мы ошибочно, в силу своего психического устройства, воспринимаем как самостоятельные (имеющие собственное существование) данности (субстанциональные сущности). Таким образом, наше мышление имеет дело не с реальностью как таковой, а с «фактами» реальности, которые, впро чем, оно же и производит, усматривая в положении вещей (в ситуациях) сами вещи, которые, в свою очередь, являются лишь отношением вещей друг с другом (положение вещей). Сами же эти отношения, в которых находится вещь, вовсе не ограничиваются только теми ситуациями (положениями вещей), которые мы выделяем из реальности, следуя собственной нехватке (дефициту). Понимая это, мы можем как бы расшить эти «вещи-длянас» (их вес, их объем), выделяя большее количество контекстов (ситуаций, положений вещей) данной вещи, что увеличивает сложность и точность наших реконструкций реальности.
19 Понятие «запутанности» в квантовой механике предполагает взаимозависимые отношения двух или более объектов квантового мира. Особенность этой связности состоит в том, что если даже мы разнесем запутанные частицы на такое расстояние друг от друга, что никакие известные нам силы не смогут на них одновременно воздействовать, запутанность — то есть взаимозависимые отношения этих частиц — не исчезнет. По-прежнему изменение состояния одной из частиц будет приводить к синхронному и мгновенному изменению состояния другой частицы. То есть, в каком-то смысле такие частицы представляют собой единое целое, и эта нераздельность никак не связана с пространственно-временным континуумом. Данная квантово-механическая метафора, как мне представляется, весьма продуктивна для понимания природы того, что мы называем «фактом» реальности. Последние существуют только в этой своей связности («запутанности») неких вещей друг с другом, а «элементарного факта», который бы существовал сам по себе, вне отношений связности двух вещей, не существует. Полагаю, что именно по этой причине в «Логико-философском трактате» Людвига Витгенштейна мы не найдем ни одного примера «простого предмета» (аналога нашей «вещи») — его, при всем желании, невозможно дать. Таким «простым предметом» может быть только «онтологическое ничто», которое становится «чем-то» лишь в отношении с «чем-то», если так можно выразиться, другого «онтологического ничто». Понятие «атомарного факта» в «Логико-философском трактате» предполагает, что он — будучи «атомарным»', — состоит из «простых предметов», как «минимальное положение вещей в мире». И когда мы говорим о «фактах», мы говорим, по существу, об «атомарных фактах» Людвига Витгенштейна. Итак, мы имеем некую ситуацию (некое «положение вещей»), выявленную нашей озадаченностью. Продлевая состояние озадаченности, мы можем увеличить количество «фактов», обнаруживаемых нами в реальности. «Фактами» будут являться вещи данного «положения вещей», связанные («запутанные») с другими вещами из этого и других контекстов (других «ситуаций», других «положений вещей»).
20 Будучи облеченными в слова, «факты» реальности превращаются в «пропозиции», но в таком виде собственно мышление (в отличие от сознания) не может ими свободно оперировать (что, впрочем, не отменяет действие методологического принципа дополнительности, а следовательно и нашей возможности даже в такой ситуации увидеть «факт» как «факт»). Вот почему пример с «фактами» о ситуации «написания книги по методологии», в некотором смысле, некорректен. Если вопросы заданы и ответы получены не в рамках видения отношений между элементами ситуации, а в рамках языковых конструкций, то мы уже имеем дело не с «фактами» (которые, все-таки, есть именно отношение между вещами, а не обозначение этих отношений), а с «пропозициями». Проблема здесь заключается в том, что, будучи означенными, «факты» как бы выходят на уровень сознания, где неизбежно начинают взаимодействовать с его нарративными конструктами, включаются в разнообразные языковые игры и вообще становятся представлением о неких отношениях, и перестают быть самим этим отношением. Отношение между элементами можно лишь видеть, любые же попытки зафиксировать отношение приводят к утрате отношения с этим отношением (по аналогии с феноменом «коллапса волновой функции» при ее замере наблюдателем).
* Данный перевод на английский немецкого слова Sachverhalt из немецкого оригинала «Трактата», впрочем, самого Витгентшейна, как мы знаем, не слишком устраивал. Впрочем, пропозиции («сформулированные факты») могут быть полезны, когда над соответствующей ситуацией (положением вещей) работают несколько человек, как, например, бывает в случае выработки командой каких-то бизнес-решений, во время обсуждения формата отношений между двумя людьми, или, допустим, в авторской группе, работающей над сценарием к сериалу. Однако, даже в этих случаях необходимо отдавать себе отчет в том, что всякая «пропозиция» является, на деле, лишь своеобразным языковым контейнером для передачи соответствующих смыслов (отношений вещей), усмотренных участниками обсуждения, друг другу. Далее, каждый из участников подобного обсуждения должен будет эту пропозицию распаковать внутри своего пространства мышления. И уже в таком, распакованном виде они смогут воспользоваться соответствующими «фактами», включив их в число вещей того положения вещей (ситуации), которое они (каждый из них в отдельности) рассматривает в себе самом своим внутренним взором.
Факт реальности и интеллектуальный объект
21 «Факты» реальности и интеллектуальные объекты — по сути своей являются двумя сторонами одной медали, точнее — самой этой медалью, на которую мы смотрим то с одной, то с другой стороны. Вопрос, таким образом, состоит в том, какую ситуацию (положение вещей) мы рассматриваем. Если мы озадачены тем, что такое реальность, то в положении вещей мы увидим «факты» реальности. Если мы озадачены тем, что такое мышление (пространство мышления), мы обнаружим в этом положении вещей «интеллектуальные объекты». Можно ли сказать, в таком случае, что речь идет об одном и том же? Это было бы некорректно, хотя речь действительно идет о том же самом. Фокус в том, что всякое «то же самое», находясь в разных ситуациях (в разном положении вещей), перестает совпадать с самим собой. Вот почему нам необходимы и разные названия для как бы одного и того же: тут — в таком положении вещей — «факты» реальности, тут — в другом положении вещей — интеллектуальные объекты. В зависимости от того, каким образом мы назовем это «нечто», мы окажемся в том или ином «контексте». А в зависимости от того, в каком контексте мы обнаружим данное «нечто», мы увидим разные отношения этого «нечто» (в одном случае, «факта» реальности, в другом — интеллектуального объекта) с другими вещами соответствующих ситуаций. Если я говорю о реальности, то было бы странно думать, что я могу обнаружить в ней интеллектуальные объекты. Нет, в реальности я усматриваю те или иные факты (некие отношения вещей), а затем я создаю соответствующие интеллектуальные объекты в пространстве своего мышления. Впрочем, возникновение интеллектуальных объектов в моем психическом пространстве, на самом деле, происходит как раз в тот момент (а вовсе не «за тем»), когда я усматриваю те или иные отношения в реальности, то есть, по сути, сами «факты» реальности. Иными словами, то и другое происходит не последовательно (речь все-таки идет о «том же самом»), что можно допустить лишь из дидактических соображений, а одновременно. Итак, на самом деле я имею дело с одним и тем же, единым процессом. Только вот осознать это его единство крайне сложно, поскольку «факт» и «интеллектуальный объект» обнаруживаются мною в разных ситуациях (в разном положении вещей).
22 «Факты» реальности не существуют в некой абстрактной действительности, но лишь в моем внутреннем психическом пространстве, в пространстве моего мышления.
• Во-первых, «факты» реальности даны нам через наш психический аппарат (обнаруживают себя только в нем), и уже хотя бы поэтому являются «интеллектуальными объектами». Иными словами, поскольку любой объект, созданный нашей психикой, создан интеллектуальной функцией, он неизбежно является интеллектуальным объектом.
• Во-вторых, я сам всегда имплицитно присутствую в каждом усмотренном мною «факте» реальности. Это объясняется тем, что всякие «факты» возможны лишь в ситуации (положении вещей) как отношение этих вещей, а всякая ситуация (всякое положение вещей), с которой я имею дело, обусловлена тем, как я ее «вынул» (обнаружил, усмотрел) из реальности, следуя своей нехватке (своему дефициту). С другой стороны, когда мы говорим об интеллектуальных объектах, мы говорим именно об элементах нашего внутреннего психического пространства, об элементах пространства нашего мышления. Сам способ организации интеллектуального объекта является, по существу, биологической функцией. Можно говорить, что здесь работают механизмы «гештальта», «доминанты», «динамического комплекса реакций», «функциональной системы», «генератора когнитивных паттернов», «нейронного ансамбля» и т. д. По сути, впрочем, речь во всех случаях идет об одном и том же, однако, разные номинации выявляют для нас какие-тодополнительные нюансы, связанные с положением «интеллектуального объекта» внутри соответствующего контекста (ситуации, положения вещей), то есть, в данном случае, той или иной научной теории. Попытаемся это представить: любой интеллектуальный объект моего внутреннего психического пространства (пространства моего мышления) — это абсолютно действительная, фактическая такая связь определенной совокупности нейронов, производящих во мне соответствующий эффект. И не важно, осознаю ли я сейчас работу данного нейронного ансамбля («слышу» ли я ее в общем «гуле» моего работающего мозга), или же мое сознание (чрезвычайно ограниченное в своих пропускных способностях) занято сейчас чем-то другим. Однако, когда я озадачиваюсь, я могу найти в себе соответствующий интеллектуальный объект (услышать эффект, производимый данным нейронным комплексом). Я направляю на него, так сказать, «луч своего внимания» и озадачиваюсь данным конкретным интеллектуальным объектом. Концентрируясь в процессе своей озадаченности на соответствующем нейронном комплексе (делая его, так сказать, «доминантным» [А. А. Ухтомский]), я побуждаю его к контактам со смежными нейронными комплексами (с теми, с которыми он уже связан своими аксональными связями, хотя, возможно, и очень слабо). Те комплексы, в свою очередь, так же как-то связаны своими аксональными связями с какими-то другими нейронными комплексами мозга, а те, в свою очередь, еще с какими-то. То есть, по системе этих распределенных связей, мы можем активизировать большой объем нейронных комплексов (интеллектуальных объектов), так или иначе имеющих отношение к делу. При наличии подтверждающей информации извне («факты» реальности), то есть соответствующей дополнительной стимуляции каких-то активизированных нашей озадаченностью центров, данные связи между несколькими интеллектуальными объектами (нейронными комплексами) «попроще» окрепнут, что приведет к формированию некой новой, более сложной нейронной сети (нейронного комплекса) — интеллектуального объекта «посложнее».
23 Таким образом, думать, что конкретный интеллектуальный объект является тем же самым, что и «факт» реальности, некорректно. Интеллектуальные объекты порождаются интеллектуальной функцией, которая на нейрофизиологическом уровне, по существу, есть сами нейронные связи (аксональные, дендритные). То есть, описывая интеллектуальную функцию, мы должны думать об уже существующих связях между нейронами и нейронными комплексами нашего мозга, а вовсе не о положении дел в реальности. Говоря же о «фактах» реальности, мы должны предполагать, что на наши нейронные комплексы (интеллектуальные объекты) извне оказывается какое-то воздействие. Однако, понятно, что воздействие, которое оказывается на нас «извне», на самом деле, создается уже самим нашим мозгом внутри самого себя, в соответствии с теми алгоритмами обработки информации, которые в нем уже наработаны (или предзаданы эволюционно). По большому счету на уровне «входных данных», поступающих к нам «извне», мы имеем лишь некий оцифрованный аналоговый сигнал. Без его интерпретации интеллектуальными системами нашего мозга (интеллектуальные объекты и интеллектуальная функция), в процессе которой он и обретает свою структурную сложность, этот «сигнал» абсолютно бессмысленен. Таким образом, «факт» реальности, конечно, является интеллектуальным объектом — поскольку он, в любом случае, создан внутри нашего мозга его интеллектуальной функцией. Однако, есть существенная разница между интеллектуальными объектами, которые уже являются частью функциональной системы нашего мозга (ее элементами) и могут работать в некотором смысле автоматически (как «генераторы когнитивных паттернов» [Э. Грэйбил, Д. А. Сахаров], например), и теми интеллектуальными объектами, которые создаются нашим мозгом сейчас, с учетом этой привходящей информации «извне». Да, эта «привходящая информация» о «фактах» реальности в значительной степени опять-таки нашим же мозгом и создается (на основе уже существующих у него интерпретационных систем, состоящих из уже существующих в нем интеллектуальных объектов и связей интеллектуальной функции). Однако, именно «привходящая информация» позволяет одновременно активизировать нервные центры (нейронные ансамбли), которые в другом случае не активизировались бы совместно нейронной системой нашего мозга (самостоятельно, самопроизвольно). Отсутствие же такой совместной активизации двух разных, прежде не связанных нейронных ансамблей, не может привести к установлению между ними нейронной связи. То есть, наша интеллектуальная функция не сможет создать из них более сложный интеллектуальный объект (иначе говоря, вероятность самопроизвольного возникновения такой нервной связи чрезвычайно сомнительна). Когда же мы озадачиваемся, желая получить новые факты того, каковы действительные отношения между вещами в том или ином контексте реальности (ситуации, положении вещей), мы вынуждены, грубо говоря, «всматриваться» в эту «ситуацию» и имеем шанс «усмотреть» в ней некие отношения (положения вещей), которые прежде в нас (и для нас) отсутствовали. То есть, на нейрофизиологическом уровне эта практика (озадаченность) позволяет нам, благодаря такого рода «внешней стимуляции» одновременно активизировать в себе некие нейронные комплексы (интеллектуальные объекты), которые прежде не актуализировались у нас совместно, и связать их посредством нейронных связей (интеллектуальной функции) в новые, более сложные нейронные ансамбли (интеллектуальные объекты «посложнее»). Впрочем, не следует забывать, что и наше внутреннее психическое пространство и пространство нашего мышления — это реальность (это то, что происходит). Соответственно, если мы решим говорить о «фактах» реальности, обнаруживаемых в этой ситуации (при таком положении вещей), то интеллектуальные объекты нашего внутреннего психического пространства и пространства нашего мышления сами по себе окажутся «фактами» реальности. На этом и основан механизм мышления о мышлении.
24 Теперь посмотрим на эту ситуацию как бы «с другого конца»: чем понимание того, как мы работаем с «фактами» реальности, может помочь нам в понимании феноменов, которые обсуждаются в методологии мышления применительно к понятию «интеллектуального объекта»: в частности, эффекту «тензора» и понятию «тяжести» интеллектуального объекта*. Напомню, что необходимость введения понятия «тензора интеллектуального объекта» была обусловлена наличием «свернутых отношений», которые могут содержаться в сложных интеллектуальных объектах. Если, допустим, я имею дело с некой вещью определенного положения вещей, то я оказываюсь ограничен контекстом данной ситуации. В этом контексте (из-за его содержательного давления) я не могу видеть какие-то отношения данной вещи с другими вещами других контекстов (ситуаций, «положения вещей»), которые, впрочем, мне известны, потому что были прежде усмотрены мною в этих других контекстах (ситуациях) и были включены в соответствующий интеллектуальный объект.
* О том что такое понятиях «тензора» и «тяжести интеллектуального объекта» в методологии мышления можно узнать из книг «Что такое мышление? Наброски» и «Пространство мышления. Соображения».
Ситуация выглядит так, что я имею некий интеллектуальный объект, но вижу только часть его, хотя, на самом деле, он цельный («запутанный») и именно в таком своем виде, то есть со всеми этими своими дополнительным отношениями из других «измерений» (неявно для меня) влияет на положение дел (вещей) в данной ситуации. Мы привыкли думать, что имеем дело с некими сущностями, с чем-то существующим, субстанциональным: вот, мол, предметы материального мира — столы, стулья, люди, вот физические явления — электричество, действие гравитационных сил, а вот мой субъективный мир — мои квалиа, мои чувства, мои мысли и т. д. Нам кажется, что все это некие отдельные субстанции, обладающим собственным существованием. В действительности же, каждый такой «объект» является, во-первых, просто нашим представлением — то есть чем-то, что мы думаем о чем-то; во-вторых, каждая такая штука, если она имеет, так скажем, некий действительный референт в реальности, уже даже в самой этой реальности (не говоря уже о наших представлениях) есть результат отношения неких сил (неким эффектом этого отношения). Но, в соответствии с самим нашим устройством (эволюционно обусловленными способами работы нашего психического аппарата), мы не видим «объекты» как отношение отношений сил, мы видим их как некие «штуки». Когда же мы смотрим на такую «штуку», она, будучи означенной, оказывается в соответствующем содержательном контексте (но даже если она еще не означена нами, она все равно находится в некоем, выявленном мною положении вещей, что тоже контекст, хотя и менее зависимый от языковых игр). Данный содержательный контекст диктует нам правила использования этой «штуки», определяет, так сказать, ее атрибуты. В действительности, то есть для самого моего мозга, это не так. Если представить себе эту «штуку» (субстанциональный, как мне кажется, объект реальности) как некий нейронный ансамбль в моем мозгу, то понятно, что он, будучи сложносоставным (данный сложный интеллектуальный объект состоит из более простых, но связанных так интеллектуальных объектов), имеет огромное количество связей с другими нейронными ансамблями. То есть, все эти связи (отношения) неизбежно присутствуют, будучи правда свернутыми, в данном сложном интеллектуальном объекте. Они есть, но мы их не видим, потому Что действуем в определенном содержательном контексте, который не предполагает их существования. Действительно, зачем вам думать, что такое «металл», «трение», «сенсомоторная кора», «желудочный пепсин», «систематика растений», «физиология формирования субъективного переживания цвета» и т. д., и т. п., когда вы просто режете помидоры в салат? Нет, все это абсолютно излишне. Однако же, если соответствующие интеллектуальные объекты в вас есть, то данные отношения (фактические связи между нейронными ансамблями) наличествуют, хотя и свернуты внутри вашего действия по приготовлению данного нехитрого блюда. Более того, при любом возникновении «внештатной ситуации» (когда каким-то образом изменится положение вещей в реальности) — вы порежете палец, почувствуете боль в желудке, у вас случится судорога, еда покажется странной на вкус, надо будет решить, можно ли класть этот нож в посудомойку и т. д., и т. п. — соответствующие связи, до сих пор свернутые в «объекте», тут же будут вами актуализированы. Таким образом, богатство возможных реакций и выборов в значительной степени зависит, с одной стороны, от количества имеющихся у нас интеллектуальных объектов, а с другой, и это собственно вопрос «тензорной» функции — от сложности этих интеллектуальных объектов (дополнительных измерений во внутренней организации соответствующего интеллектуального объекта). Наше сознание, способное оперировать лишь чрезвычайно ограниченным числом интеллектуальных объектов (порядка трех элементов), существенно ограничено в решении сложных интеллектуальных задач. Данная — по сути, физиологическая — ограниченность может преодолеваться лишь сложностью интеллектуальных объектов, которыми оперирует наше мышление: чем большее количество связей (отношений) создают соответствующий интеллектуальный объект, тем большее количество различного рода отношений возможно между ним и другими интеллектуальными объектами нашего пространства мышления.
25 Из этого возникает и понимание «тяжести интеллектуального объекта», который сам по себе, конечно, так же как и любой «объект внешнего мира», не есть какая-то субстанциональная сущность, но является лишь произведенным эффектом его внутренних связей. Всякая реальность (как то, что происходит), включая, разумеется, и реальность пространства нашего мышления, есть отношение отношений, то есть, по большому счету — те самые связи, создающие соответствующие эффекты. Если попытаться представить себе, как это работает на нейрофизиологическом уровне, то картина будет выглядеть примерно следующим образом... Прежде всего, необходимо понять, что ни одна нервная клетка не способна произвести нечто осмысленное. Грубо говоря, это своего рода «онтологическое ничто». Однако, «пульсация» нейрона приводит к возникновению связей с другими «пульсирующими» (находящимся в возбужденном состоянии) нейронами. Причем, эти связи носят и нейрохимический, и анатомический характер [Э. Кандель]. При активизации относительно простого интеллектуального объекта, активизируется сравнительно небольшой комплекс связанных нейронов. При активизации сложного интеллектуального объекта, количество возбужденных нейронов и, соответственно, связей между ними оказывается куда больше. Поэтому, когда мы говорим о «тяжести интеллектуального объекта», речь не идет о том, что он имеет какую-то физическую «массу», а скорее об «объеме» — то есть, количестве нервных связей (связей между нейронами), которые его и определяют. С другой стороны, данный «объем» (количество связей) действует подобно физической «массе», искривляя пространство (опять-таки пользуясь физической метафорой) нашего мышления. Если представить себе такой «тяжелый интеллектуальный объект» как очаг нервного возбуждения, то понятно, что его влияние на другие интеллектуальные объекты носит по существу физический характер. Такой тяжелый интеллектуальный объект на манер массивного космического тела (звезды, белого карлика или черной дыры) как бы продавливает пространство вокруг себя, заставляя другие интеллектуальные объекты изменять свою траекторию — приближаться к нему, крутиться вокруг него, а то и вовсе в него падать. Допустим, вы переживаете развод. Ваш партнер (бывший уже теперь супруг) — это тяжелый интеллектуальный объект вашего внутреннего психического пространства, поскольку он связан практически со всем, что до сего момента происходило в вашей жизни. Каждый аспект вашей жизни так или иначе согласовывался с этим интеллектуальным объектом (каковым наши партнеры (супруги) для нас и являются) внутри вашего пространства мышления. Пока дело до развода (расставания) не доходило, вы и не замечали тяжести данного интеллектуального объекта — да, он был связан практически со всеми аспектами вашей деятельности, включен в нее, хотя, зачастую и незаметно, «естественным образом». Теперь же, когда эта «масса» как бы выпала из вашей жизни, вся она, по существу, нуждается в перестройке. На самом деле, это очень странно: развод, равно как и свадьба — явления, вроде бы, частного порядка. Наравне с этой «частью» вашей жизни в ней есть еще и такие штуки как, например, работа, профессиональные интересы, хобби, любимые развлечения, друзья и родственники. Вроде бы, все они должны существовать сами по себе. Фокус в том, что всех этих штук (включая, разумеется, и супруга) нет, их субстанциональность — это чистой воды психическая иллюзия. Есть лишь пространство отношений, возникающее между одними интеллектуальными объектами и другими интеллектуальными объектами в вашем собственном мозге. То обстоятельство, что вам постоянно и почти в любом вопросе приходилось сверяться с мнением (а то и просто с фактом существования) вашего супруга — начиная с того, что сегодня надеть, заканчивая тем, о чем можно говорить с друзьями, а о чем лучше не надо, — приводило к тому, что он (как интеллектуальный объект) становился частью каждого такого вашего интеллектуального объекта. Но и сам он при этом (ваш супруг как интеллектуальный объект), незаметно для вас, по чуть-чуть, но последовательно наращивал свою собственную массу в вашем психическом пространстве. Таким образом, супруг (как интеллектуальный объект) становился для нас тяжелее, а сама наша жизнь оказывалась все более и более с ним связанной, все больше вокруг него, так сказать, закручивалась. Теперь, когда она уже не может крутиться вокруг данного «центра тяжести», она как бы разваливается, все прочие интеллектуальные объекты оказываются как бы ущербными, и в результате вся система, по существу, нуждается теперь в глобальной перестройке (в пересборке).
Отношения и топосы
26 Когда мы говорим об «отношениях», мы говорим о самой ткани реальности. Собственно вся она — это отношения отношений. Для того, чтобы представить себе это хоть как-то, мы из дидактических соображений используем формулировку «отношение сил». Однако, надо понимать, что эти мифические «силы» — тоже какие-то отношения отношений. «Интеллектуальная функция» — термин, который мы используем для того, чтобы означить специфические отношения, возникающие между «интеллектуальными объектами». Однако, следует помнить, что и сами «интеллектуальные объекты» и, соответственно, «интеллектуальная функция», являются своего рода абстракциями. Данные понятия созданы в методологии мышления для того, чтобы задать соответствующий контекст (ситуацию мышления нашего мышления, такое положение вещей). Однако, если рассуждать строго методологически, то, конечно, «интеллектуальные объекты» — это просто так названные отношения отношений, а понятие «интеллектуальная функция» призвана обозначить отношения между «интеллектуальными объектами», которые сами, в свою очередь являются отношениями отношений. То есть, строго говоря, мы никуда не выходим за пределы универсальной формулы реальности, которая есть отношение отношений. И лишь необходимость в одном случае говорить о реальности вообще, а в другом — о реальности мышления (как такой реальности в реальности), и вынуждает нас вводить подобные инварианты. Благодаря этому мы создаем специфические контексты («ситуации»), которые и позволяют нам строить модель данного, так скажем, фрагмента реальности («ситуации») — реальности мышления.
27 Итак, мы дидактически разделили «реальность» (понимая ее при этом действительное единство и неразрывность) и «реальность мышления». Это сделано для того, чтобы иметь возможность построить модель (реконструировать) отношения «реальности-как-таковой» с «реальностью мышления». Последняя, впрочем, являясь «частью» «реальностикак-таковой», и так находится в этих «совокупных отношениях отношений», но в этом своем новом качестве (обозначенная так в данном положении вещей) создает, можно сказать, некие специфические отношения реальности («реальности-как-таковой») и мышления («реальности мышления»). Эти специфические отношения и являются — фундаментально — предметом рассмотрения «методологии мышления».
28 При этом понятно, что и сами понятия «интеллектуального объекта» и «интеллектуальной функции», являясь универсалиями в рамках своего контекста (соответствующего положения вещей), могут быть рассмотрены как разнородные, в зависимости от того, в каком еще контексте (положении вещей) они могут быть нами рассмотрены. Несомненным достоинством данных универсалий («интеллектуальный объект» и «интеллектуальная функция») является то обстоятельство, что они позволяют нам говорить о всей психической деятельности (деятельности мозга) в целом: что бы в этой «ситуации» (в этом положении вещей) ни происходило, это всегда будет производством интеллектуальных объектов (каких-то отношений отношений) интеллектуальной функцией (отношением между этими отношениями отношений). И когда психика создает в зрительной коре визуальный образ предмета, и когда в сенсомоторной коре формируется нейронный комплекс, обеспечивающий нас автоматизмами ходьбы, езды на велосипеде или вождения автомобиля, и когда в той же сенсомоторной коре и теменной доле формируется «схема тела», и любая наша эмоциональная реакция, мысль, навык — все это интеллектуальные объекты, созданные интеллектуальной функцией.
29 Но вместе с упрощением, мы, естественно, обнаруживаем и значительные трудности: поскольку в целом вся картина психической деятельности выглядит при таком подходе абсолютно гомоморфной, нам, для того, чтобы мыслить специфические психические феномены, придется использовать еще какой-то дидактический прием. Для решения этой — дидактической — задачи в книге «Что такое мышление? Наброски» были введены понятия «внутреннего психического пространства», «плоскости мышления» и «пространства мышления». По сути, это, конечно, тоже абстракции, но именно благодаря им, мы можем как бы распределить интеллектуальные объекты (из совокупной гомоморфной массы) по конкретным, более узким, так сказать, «ситуациям» (положениям вещей),
в зависимости от нужд нашей озадаченности.
• Под «внутренним психическим пространством» понимаются все интеллектуальные объекты, которые мы можем обнаружить, изучая психическую деятельность мозга.
• Под «плоскостью мышления» понимается тот условный уровень мышления, на котором в отношениях друг с другом находятся, будем их так называть, «связные интеллектуальные объекты». Под «связными интеллектуальными объектами» необходимо понимать такие интеллектуальные объекты, одной частью которых являются определенные «означаемые» (образы, состояния, переживания), а другой — знаковые обозначения соответствующих «означаемых» («сигналы сигналов» [И. П. Павлов]), которые, в свою очередь, тоже являются относительно сложными интеллектуальными объектами*.
• Под «пространством мышления» понимается совокупность «специальных интеллектуальных объектов», где последние — есть специфические интеллектуальные объекты, которые, хотя бы теоретически, сохраняют в себе некое «х» (некое неизвестное — как бы место под что-то, чтосебя еще себя не проявило, но что, мы предполагаем, может еще дать о себе знать). Изначально, в онтогенезе, такими специальными объектами являются для нас «другие люди», но постепенно соответствующий навык — предполагать неполноту интеллектуального объекта — распространяется и на другие интеллектуальные объекты, как бы перекочевывающие в «пространство мышления». В узком смысле «внутреннее психическое пространство» можно противопоставить «пространству мышления». Тогда под «внутренним психическим пространством» будут пониматься все интеллектуальные объекты психической деятельности мозга, за исключением «специальных интеллектуальных объектов», которые составляют содержание «пространства мышления»**.
* Данные интеллектуальные объекты — «сигналы сигналов» (речь, прежде всего, идет, конечно, о «слове») — включают в себя и звуковой интеллектуальный объект слуховой коры (звучание слова), и визуальный интеллектуальный объект зрительной коры (начертание слова), и интеллектуальный объект, представляющий данный «сигнал сигналов» в зонах Брока и Вернике, а также в интерпретативной зоне левого полушария [У. Г. Пенфилд], а также интеллектуальные объекты сенсомоторных паттернов артикуляции, жестикуляции, письма и т. д., и т. п.
** Именно этим объясняется то, почему в предыдущих пунктах «внутреннее психическое пространство» и «пространство мышления» в ряде мест указывались через запятую, или как уточнение — в скобках.
30 Для того, чтобы избежать возможной путаницы с понятием «ситуации», которое указывает нам на определенное «положение вещей» (это понятие так же является инвариантом и при обсуждении разных аспектов психической деятельности так же создает зоны избыточной неопределенности), я предлагаю в данном контексте использовать дополнительное уточнение в виде понятия «топоса». Таким образом, мы получаем дидактическую возможность выделять различные множества интеллектуальных объектов (топосы), характеризующихся неким специфическим свойством. Например, так можно будет говорить о «топосе плоскости мышления», в который войдет все множество «связных интеллектуальных объектов», о «топосе пространства мышления», который объединит все множество «специальных интеллектуальных объектов», или, например, просто о топосе всех интеллектуальных объектов, то есть о «внутреннем психическом пространстве». Данные в этом разделе определения необходимы для того, чтобы попытаться раскрыть существо фундаментального парадокса, лежащего в основе наших отношений с реальностью.
Видение отношений
31 Мышление, возникшее, как кажется, для того, чтобы мы могли видеть отношения отношений (и, следуя указанию Людвига Витгенштейна — «Не думай, смотри!», — обнаруживать то, что происходит на самом деле), приводит как раз к обратному эффекту. Там, где мы должны были бы видеть действительные «ситуации» (положения вещей), «факты» реальности и то, что происходит на самом деле (то есть, те самые отношения отношений), мы, напротив, упираемся в стену «представлений» и бесчисленные «языковые игры». Какова механика этих спонтанно возникающих завалов, препятствующих нашим контактам с реальностью и действительному пониманию? Пытаясь ответить на этот вопрос, давайте представим себе, пусть и с изрядной долей условности, жизнь нашего далекого предка в доязыковую эпоху. То есть, мы в нашем мысленном эксперименте имеем человекообразную обезьяну — особь нашего с вами биологического вида, — которая живет в стае (племени), уровень культуры которого не достиг еще состояния, когда на смену естественным поведенческим реакциям индивидуумов приходят реакции, регулируемые «сигналами сигналов». Грубо говоря, допустим, что все наши «подопытные» обладают интеллектуальными объектами недифференцированного топоса внутреннего психического пространства.
32 Социальная организация такого племени, судя по данным современной антропологии [Р. Данбар], выглядела примерно следующим образом: семьи, состоящие из 20-25 близких родственников, объединены в племя (стаю) общей численностью порядка 150-230 особей. Единичная семья состоит, условно, из главы семейства, нескольких его самок-жен и их отпрысков. Старшие сыновья уже тоже обзавелись самками-женами, которые производят внуков (часть половозрелых дочерей главы семейства, в свою очередь, перешли в другие семьи данного или даже другого племени). Мы будем рассматривать особь второго поколения — одного из младших сыновей, не достигшего еще возраста, когда ему позволено думать о своем матримониальном положении. Согласно условиям нашего мысленного эксперимента, языковые навыки в данном племени находятся на самом примитивном уровне — какие-то знаки-звуки используются в целях коммуникации, но они не составляют еще языка, выходящего за пределы самых простых формул «порождающих грамматик» [Н. Хомский]. Мозг представителя нашего племени должен быть устроен таким образом, чтобы в этом племени выжить, а желательно еще и достичь каких-то высот социальной иерархии (реалистичный план — обзавестись своим собственным семейством на 20-25 особей). Очевидно, что для этих целей особь должна иметь возможность держать в голове все свои отношения (реальные и действительные) с другими членами племени. Но языка-то, который мог бы упростить ей эту задачу, нет. То есть, я (эта особь) не могу пойти простым и понятым современным людям путем: разделить всех игроков этой социальной группы на классы, обозначить их («вождь», «главы семейства», «дети вождя» (наследники), «жены вождя», «жены глав семейств», «дочери вождя», «дочери других глав семейств», «близкие родственники» и т. д., и т. п.), рационально определить их роль, место и значение в социальной иерархии племени. Иными словами, у меня нет никаких внутренних предписаний — мы в «доязыковой человеческой стае», — которые бы направляли бы меня в рамках этой социальной общности. А значит мне приходится держать в голове не рациональные абстракции, а все свои действительные отношения с этими особями (судя по всему, за это как раз и отвечали отделы мозга, получившие название «дефолт-система мозга» [М. Рейчел]).
33 То есть, для каждой особи племени я образую в своем мозгу соответствующий интеллектуальный объект, который, по существу, является результатом накопленных мною опытов отношений с соответствующими «субъектами». Допустим, к вождю меня допускали всего дважды за всю мою жизнь и каждый раз это было обставлено самым затейливым образом — толпы соплеменников били в бубны, кричали, родители пригибались и т. д. Было страшновато. А вот со сверстником из соседнего семейства я вижусь каждый день, причем, мы вполне можем подраться и, в худшем случае, самка из этого семейства на меня рявкнет. В моем собственном семействе тоже все непросто — его глава в полном праве сделать со мной все, что ему заблагорассудится, и никто даже не пикнет, глазом не поведет. Однако, если крупный самец из другой родовой группы решит задать мне взбучку, то глава моего семейства с большой вероятностью меня отобьет. Самки в моем семействе тоже взаимодействуют со мной по-разному — одна делится пищей больше других, вычесывает моих блох чаще. Другие — тоже могут, но больше внимания уделяют другим сверстникам моей семейной группы. При этом, если самец из другого семейства проявит какой-то интерес к этим самкам — он сильно пострадает от главы моего семейства. Когда охотники племени возвращаются с добычей я, как бы мне ни хотелось есть, должен выждать, пока другие особи племени проведут с ней какие-то действия. Причем, есть особи моего племени, которые хоть и будут составлять мне конкуренцию в борьбе за лакомый кусок пищи, серьезной угрозы для меня не представляют, а есть такие, кому переходить дорогу явно не стоит (отпрыски вождя, например). Внешне они вроде бы ничем не отличаются от тех, с кем я могу вполне помериться силами, но вот, оказывается, что они какие-то другие, что обусловлено даже не их поведением, а тем как на мои действия в их адрес реагируют другие представители племени. Есть территории, на которые мне нельзя заходить, потому что там целая группа особей придет в негодование, и я так просто от них не отделаюсь — неделю потом раны зализывать. Самочки, которые вызывают у меня известный интерес, полностью подчиняются крупным и опасным самцам («главам семейств»), которые часто взаимодействуют с «вождем» (если бы я, конечно, мог всех их так назвать, пользуясь языком, которого у меня нет). Короче говоря, хоть репертуар ситуаций, в которых я оказываюсь, и не столь уж многообразен, но о сложносочиненных взаимоотношениях членов моего племени я должен бытьв курсе. Я должен уметь мгновенно распознавать соответствующую конфигурацию, оказываясь в той или иной ситуации. Да, мне следует постоянно держать это в голове и каждый раз заново рассчитывать диспозицию отношений — кто и как будет себя вести в той или иной ситуации, кто конкретно стал участником этой ситуации, кто еще может стать, на какой территории она проходит (территория всегда связана с кем-то) и т. д., и т. п. При этом, ориентироваться в этих джунглях социальных отношений мне приходится, используя весьма примитивные средства различения — «опасно/безопасно», « приятно/ неприятно », « угроза/безразл ичие », « больно/терпимо» и т. д., без всяких языковых средств, наподобие — «Ты меня уважаешь?!» или «Когда в комнату входит дама, положено вставать!».
34 В конечном итоге, все, с чем я имею здесь дело, это вовсе не «идеи», не «представления», а мои непосредственные отношения с другими представителями племени. Отношения, которые я чувствую буквально физически. И если бы сейчас тут обнаружился волшебным образом Людвиг Витгенштейн, то ему бы даже не пришлось бы говорить мне: «Не думай, смотри!». Ведь только этим я и был бы занят! Так что же такое это его «смотри»? Дело, конечно, не в зрении, а в моей способности усматривать что-то (некие отношения, действия сил) самим моим существом, потому что я сам — этим своим существом — в данных отношениях, в этой реальности и нахожусь. Я не изъят из этих отношений (этого непосредственного взаимодействия), я не могу посмотреть на них как бы «со стороны» или дать им какую-либо другую оценку, кроме той, какими являются в ней мои собственные реакции. Наконец, я даже не могу о соответствующих отношениях размышлять, если они не происходят здесь и сейчас. Но, с другой стороны, я постоянно о них думаю — потому что эти ситуации вокруг меня постоянно. Реальность этих отношений (того, что происходит на самом деле) неотступна. Это сложно представить, и любая подобная фантазия даст лишь слабое и умозрительное представление о том, что может испытывать и как воспринимает реальность подобная особь. Но попытайтесь все-таки вообразить перманентную напряженность социальной реальности нашего героя... Он постоянно находится в кругу своих сородичей, правила между ними не определены и не формализованы, хотя все как бы «в курсе». Но это «в курсе» — вовсе не формальное понимание того, как и что устроено в нашем обществе (кто начальник, кто дурак). Об этом нельзя прочитать в книге, об этом нельзя у кого-то спросить. Это лишь фактическое ощущение реальных, действующих прямо здесь и сейчас отношений. Причем, отношений не в смысле, как они, участники этого нашего мысленного эксперимента, друг к другу «относятся», а в смысле разворачивающейся ситуации — сил внутри нее. Если я допущу ошибку, чего-то не учту, то меня сразу настигнут последствия — физическое наказание, лишение пищи, даже изгнание, которое, возможно, равносильно смерти. То есть, я должен постоянно учитывать все нюансы любой ситуации, в которой оказываюсь, и постоянно думать о том, чем она может для меня обернуться, если, вдруг, я что-то делаю не так. А так же о том, что я должен сделать, чтобы она разрешилась желаемым образом. При этом, я не смогу попросить прощения или извиниться, если что-то пойдет не так, сослаться на то, что «я не знал», на свою «неопытность» или на что угодно еще. Любая моя ошибка в этой социальной коммуникации, любой мой баг в распознавании отношений элементов любой ситуации — тут же станет причиной моего самого что ни на есть всамделишнего (а не какого-то там «душевного») страдания.
35 Все интеллектуальные объекты, которыми пользуется наш вымышленный доязыковой персонаж, принадлежат к топосу его внутреннего психического пространства (ничего другого в нем, по большому счету). То есть, весь его «внутренний мир» — это состояния, которые в нем возникают (то, что данная особь, грубо говоря, испытывает). Совокупность этих состояний (этих интеллектуальных объектов данного топоса) результируется неким видением ситуации (положения вещей), отношений, действующих в ней сил. Впрочем, здесь важно отметить, хотя у нашего героя и нет еще «связных интеллектуальных объектов», но однако же многие его интеллектуальные объекты очевидно содержат неизвестное «х», хотя и на очень примитивном уровне организации. Точнее, впрочем, было бы сказать, что это его интеллектуальная функция содержит в себе это неизвестное. Так или иначе, но именно указанное «х» провоцирует исследовательскую активность особи, ее ориентировочные реакции и, вообще говоря, полную ее погруженность в реальность социальных отношений. То же, что такая особь находится в реальности — в том, что происходит на самом деле (причем, никогда и не выключается из нее, за исключением периода сна), я думаю, вполне очевидно. Надо полагать, что всякий из нас был таким доязыковым персонажем в своем раннем детстве. Реальность наша, впрочем, характеризовалась меньшей напряженностью, да и зрелость нашего мозга еще оставляла желать лучшего, но подобный опыт — видения отношения сил — у каждого из нас определенно есть*.
* Не случайно, до возраста примерно трех лет человеческий ребенок даже уступает детенышу шимпанзе в способности решать когнитивные задачи. И лишь с трех лет, осваиваясь с языком, ребенок человека осуществляет резкий скачок и обгоняет в шимпанзе в интеллектуальном развитии. Это позволяет мне сэкономить уйму сил, что, надо сказать, для эволюции является чуть ли не главным принципом отбора. Поэтому можно не сомневаться, что центры вокализации начнут быстро и планомерно трансформироваться в центры речи Брока и Вернике, глотка превратится в «речевой аппарат», а сам способ восприятия действительности особи сменится с аналогового (быть в непосредственных отношениях с чем-то) на виртуальный (уметь представлять себе, что и как).
Лингвистическая картина мира
36 Впрочем, вряд ли наш мысленный эксперимент достаточно корректен. Сложно представить, что племя, не обладающее вообще никаким коммуникативным языком, может достигать численности двухсот особей. Удерживать такое количество связей (отношений и взаимоотношений) никак не обозначая их — невыполнимая задача (ресурсов нашего мозга, его дефолт-системы для этого явно недостаточно). Скорее всего, племя, численность которого соответствует «числу Данбара», уже обладало языком, пусть и весьма примитивным. Какую же задачу решал язык? Прежде всего, упрощение. С одной стороны, он, конечно, упрощал способ передачи накопленных знаний от одной особи к другой и от поколения к поколению, а с другой стороны — номинации очевидно упрощали товарищам по племени социальное взаимодействие. В конце концов, что такое слово? Всякое слово — это, по существу, свернутая в нем функция (некий элементарный нарратив). Проще говоря, каждое слово предполагает действие — то, что с референтом этого слова, так или иначе, следует или можно сделать. «Стол» — это то, за чем едят, «стул» — это то, на чем сидят, а «вожак» — это тот, кого все слушаются. То есть, там, где раньше, я должен был усматривать множество действительных отношений реальности, погружаться в них, чтобы прочувствовать ее и принять таким образом решение о своем последующем действии, теперь я могу обойтись малой кровью — у меня есть слово («сигнал сигнала», что буквально означает возможность внутрипсихически побудить в себе определенное состояние).
37 По сути, с появлением языка я могу существенно упростить свою жизнь: мне больше не надо иметь индивидуальные отношения (ощущаемые мною как «мои состояния») с теми или иными явлениями реальности, мне достаточно лишь их правильно классифицировать (обозначить)* и я тут же буду знать, какую свернутую в этом слове функцию можно (или следует) реализовывать. Иными словами, приспособление языка к моему существованию облегчает мне мое функционирование в реальности, делает вопрос принятия решений более быстрым и, скажем так, техническим процессом. Цена этого, столь полезного новшества, позволяющего нам сбиваться в огромные, хорошо организованные стаи, могущие и захватить всю планету, и стартовать в космос, невелика — разрыв с реальностью. Если раньше я перманентно находился в отношениях с реальностью и должен был их — эти отношения — ощущать, чтобы принимать правильные решения, то теперь я могу воспользоваться ресурсами языка, который, ко всему прочему, хранит в себе опыты миллионов других людей и знание о миллионах вещей, получить которые в своем индивидуальном опыте я бы, конечно, никак не смог — ни жизни бы не хватило, ни интеллектуальных ресурсов.
* Здесь следует отметить, что когда ребенок только осваивает речь, слова, которые он использует, воспринимаются им, по существу, как имена собственные конкретных предметов. Однако, достаточно скоро ребенок научается использовать слова, генерализуя соответствующий функционал, предполагаемый словом, в отношении значительного числа схожих объектов. Так, например, ребенок изначально считает, что «куклой» является только его кукла, но скоро он обнаруживает, что «кукла» — это слово, которое обозначает широкий круг предметов — что, грубо говоря, «кукол» много и они бывают разные, хотя и объединены некими общими признаками.
38 Кроме того, использование языка, само по себе, приводит к чрезвычайному усложнению действительности, то есть среды моего обитания. И если раньше моей средой обитания были однообразные саванны и небольшие социальные общности доязычных людей, то сейчас ею стала информационная среда — мир интеллектуальной функции. Это только кажется, что мы продолжаем жить в физическом мире, мы теперь с ним лишь соотносимся. С момента усвоения языка, мы живем уже — целиком и полностью — в мире своих представлений, в мире виртуальных «сигналов», которые лишь сопряжены в нас с «сигналами» действительного мира. Мир, с которым я имею дело, — это не то, где я физически обитаю, с чем я, на самом деле, нахожусь в отношениях (отношениях реальности), а то, чем я пользуюсь, принимая решения о последующих своих действиях. Это мой индивидуальный мир интеллектуальной функции, это моя лингвистическая картина мира, и «границы моего языка определяют границы моего мира» [Л. Витгенштейн]. Впрочем, было бы ошибкой думать, что этот мир нереален. Нет, он, конечно, реален — как все, что происходит. Но это, в некотором смысле, реальность другого рода. Впрочем, здесь важно понять — то, что некая реальность кажется мне реальностью «другого рода», не значит, что она какая-то другая. Нет, это та самая реальность, поскольку провести в реальности как таковой какие-то границы совершенно невозможно. Я лишь, в силу своего собственного устройства, как-то иначе воспринимаю эту его условную «часть». То, что летучие мыши, дельфины и землеройки воспринимают мир с помощью эхолокации, а я, например, посредствам своих специфических органов чувств (и потому мы воспринимаем его по-разному), не значит, что мы имеем дело с разными мирами. С другой стороны, нельзя сбрасывать это обстоятельство со счетов. Миру, надо полагать, безразлично, как мы его воспринимаем. Однако, для нас самих это весьма существенно — летучие мыши легко передвигаются в темноте, а вот у нас с вами с этим очевидно возникнут проблемы.
39 Перебравшись из доязыкового мира в мир «лингвистических картин» мы что-то потеряли, а что-то приобрели. Потеряли мы, прежде всего, контакт с фактической реальностью, но обрели зато массу дополнительных опций. Мы можем предполагать взаимосвязи, в которых не находимся непосредственно, достигать значительной определенности там, где раньше это было совершенно невозможно (в конце концов, наши самолеты летают), а также схватывать объемы данных в куда больших масштабах, поскольку пользуемся «сигналами сигналов» (связными интеллектуальными объектами). Математика, физика, химия, биология — нечто, что возможно именно потому, что реальность «сигналов сигналов» (связных интеллектуальных объектов) действительно происходит. «Сигналы сигналов» находятся в отношениях друг с другом — в реальных, самых настоящих, действительных. Единственный «сигнал сигнала», равно как и один нейрон или «онтологическое ничто» само по себе, невозможен. Поэтому всякий знак («сигнал сигнала») определяется его толкованием — то есть, его отношениями с другими знаками системы. И всякий раз возникая в нас, этот знак («сигнал сигнала») не просто дан нам, а поднимается как бы из пены его отношений с другими «сигналами сигналов» и с другими «сигналами», как результирующее их отношение в данном аспекте.
40 Собственно, это и приводит к возникновению фундаментальной путаницы: и вещи «положения вещей» — есть результат отношений, и все, что я думаю, используя аппарат моей лингвистической картины, есть результат отношений. Причем, последние мне понятнее, потому что у меня куда больше «фактов» реальности моей лингвистической картины, чем каких-либо иных фактов. Кроме того, «факты» реальности моей лингвистической картины мне подручны, да и отношения между ними куда более устойчивы. А вот все прочие «факты» реальности, подобно квантовому миру: запутанны, парадоксальны, странным образом дополнительны и не поддаются полному определению. Итак, хотя мы и понимаем, что во всех случаях речь идет о реальности, но для нас это реальность разного рода (какой бы глупой ни казалась эта формулировка). В действительности, я просто пользуюсь фактами разных топосов — в одном случае, это топос моего «внутреннего психического пространства», в другом — топос «плоскости мышления» (топос «связных интеллектуальных объектов»). И по всей видимости это значит, что моя интеллектуальная функция, которая так же универсальна, как и все в нашей идеальной «онтологии ничто», как-то отличается в том и в другом случае — она как бы существует в этих топосах по-разному, разными способами.
Интеллектуальная функция и отношение
41 Естественно, наверное, думать, что интеллектуальная функция топоса плоскости мышления (то есть, интеллектуальная функция, управляющая «сигналами сигналов») определяется «правилами языка», «логикой языка», толковым словарем, наконец.
Но интеллектуальная функция — это всегда действительное отношение между «фактами» реальности, которые мы несем в себе как интеллектуальные объекты. Это не вопрос «формальных связей» между понятиями, классификациями в лингвистике, не логика выстраивания силлогизмов и т. д. Это именно фактическое, действительное отношение между элементами данного топоса. А элементы в данном топосе мы имеем «связные» («связные интеллектуальные объекты»): знак («сигнал сигнала») не существует сам по себе, он существует именно как сигнал определенного сигнала (грубо говоря, как сигнал некого «значения» — некоего моего состояния во мне, которым, впрочем, я сам и являюсь). Таким образом, интеллектуальная функция топоса плоскости мышления — есть специфически усложненная интеллектуальная функция, которая умудряется сопрягать во мне нечто одновременно на уровне «знаков» («сигналов сигналов») и «значений» (сигналов как таковых, моих фактических состояний). Никакая наука о языке, логике и т. д. не способна схватить фактическое существование интеллектуальной функции данного топоса (для этого нам бы пришлось создавать что-то наподобие «квантовой механики» для языка — со всеми неизбежными издержками подобной науки, то есть парадоксальностью, неопределенностью, запуганностью, суперпозицией и т. д.).
42 Представим, хотя бы и совершенно гипотетически, работу интеллектуальной функции (то есть, фактическое отношение) между двумя «сигналами сигналов». Как минимум, мы имеем в этом уравнении четыре элемента — два «сигнала» (значения) и два «сигнала сигнала» (знака). При этом, каждый наш «сигнал» является результатом неких отношений элементов всего моего внутреннего психического пространства (не понимая этих отношений, нельзя понять и значение этого «сигнала» для меня). То есть, мы уже должны как бы дважды взять все интеллектуальные объекты нашего внутреннего психического пространства и соотнести эти две версии нас (но преломленные через призму двух данных интеллектуальных объектов — «сигналов», значений) друг с другом. Иными словами, мы должны соотнести сами себя с самими собой через два этих интеллектуальных объекта нашего внутреннего психического пространства. Кроме того, необходимо учитывать, что данные «сигналы» (значения) являются объектами моего внутреннего психического пространства, а пока мы еще не рассмотрели их как «факты» реальности (мы же понимаем, что всякий наш интеллектуальный объект является лишь одной стороной медали, где другая сторона — тот самый «факт» реальности, данный нам как бы «извне»). То есть, по уму, надо было бы соотносить весь мир, данный мне так, причем дважды (разное «положение вещей» в мире), с тем, как мною этот мир воспринят, и тоже дважды (разное «положение вещей» во мне). Теперь осталось присовокупить сюда мою «лингвистическую картину мира» — такая, казалось бы, малость... Каждый «сигнал сигнала» связан во мне с другими «сигналами сигналов», точнее говоря, он возникает через это отношение с ними. Таким образом, для того, чтобы корректно описать отношение двух «сигналов сигналов» (знаков) друг с другом, мне необходимо взаимно соотнести все «сигналы сигналов» (знаки) моей «лингвистической картины мира», явленные через оба этих «знака» (сигналы сигналов). Но и на этом дело не закачивается, поскольку понятно, что каждый из этих «сигналов сигналов» является, в свою очередь, еще и значением — как «факт» реальности, как состояние во мне (я сам в этом состоянии), как «связный интеллектуальный объект» и т. д. Таким образом, мы, на самом деле, получаем своего рода прогрессию, которая постоянно, на каждом новом уровне будет требовать соотнесения всего со всем, через явленное так (через это). И так «до самого низа». Вот как выглядела бы, вероятно, корректная реконструкция интеллектуальной функции топоса плоскости мышления. Всякое отношение, понятое как нечто «третье», возникающее между сторонами отношений, по сути приводит к возникновению своего рода самовоспроизводящейся инфляционной модели: у нас постоянно возникают как бы новые «сущности», которые тут же оказываются новыми игроками уже существующих систем отношений.
43 Почему же, в таком случае, работа интеллектуальной функции в топосе плоскости мышления не приводит систему к коллапсу? Если бы приведенные выше рассуждения были верны, то наш «компьютер» зависал бы, вероятно, уже на какой-то второй или третьей ступени. Что же позволяет нам сохранять функциональность, несмотря на указанную, неизбежную почти инфляцию, приводящую к невозможности дальнейших «расчетов»? Объясняется это, как мне представляется, тем, что ничего подобного на самом деле не происходит. Представленная «инфляционная модель» работы интеллектуальной функции топоса плоскости мышления может казаться красивой, интересной и даже захватывающей.
Однако, действительной задачей интеллектуальной функции данного топоса является вовсе не установление фактических отношений между элементами системы, а то самое упрощение ситуации (действительного положения вещей), о котором мы говорили. Иными словами, интеллектуальная функция топоса плоскости мышления является лишь средством снятия сложностей, которые неизбежно возникают в топосе внутреннего психического пространства. В этом ее цель и смысл: не «понимание истинного положения вещей», не «объективное познание», не «раскрытие тайн бытия», не «исследовательская достоверность», а просто снижение напряжения в системе отношений, составляющих наше внутреннее психическое пространство. Все, что мы пытаемся мыслить как науку о языке, как логику языка и т. д., и т. п. — лишь проявление фундаментальной ошибки (по существу — новый тип «языковых игр», в которых предметами игры стали сами «языковые игры»). В действительности важно только то, что делает, какую задачу решает фактический действующий агент. И этим агентом является вовсе не наша «личность», не некий декартовский «субъект» в нас, а как раз масса этих составляющих нас отношений, стремящаяся к схлопыванию. Языковая игра, развернутая моей интеллектуальной функцией в топосе связных интеллектуальных объектов, служит задаче снять напряжение, возникшее в топосе реальных отношений элементов моего внутреннего психического пространства. Она, иными словами, стремится принудить эту систему, поддерживаемую напряжением ее собственных отношений, к схлопыванию. Это схлопывание — и есть то, что будет для нас искомым «ответом», «решением». Нажитая усвоением языка сложность нашей психической организации, служит цели, можно сказать, принудительного сжатия этой системы отношений, стремящейся, в противном случае, к экспоненциальному росту. Именно по этой причине, появление языка у доязыкового человека, что само по себе, конечно, являлось усложнением, позволило ему — его мозгу — упростить себе задачу. Возможность схлопывать целые комплексы напряжения в топосе внутреннего психического пространства, позволяет сэкономить расчетные мощности мозга и удерживать в нем все более и более сложные системы отношений: все возрастающую численность соответствующих социальных общностей (племен), а также всю массу «культуры», включая и сам язык. Действительно, доязыковой человек дошел до неких пределов мощностей своего мозга — его мозг мог рассчитывать только то количество социальных связей и контактов, которое мог. Вряд ли в этом первобытном мозге (который ничем, кстати, не отличается от нашего) сохранялись какие-то огромные, зарезервированные мощности для того, чтобы на них потом села сложная языковая культура, а также многократно усложнившиеся системы социальных связей. Нет, мозг первобытного человека использовался им и в доязыковую эпоху полностью. Появление же плоскости мышления (топоса связных интеллектуальных объектов) не усложнило, а упростило для человеческого мозга задачу: теперь всякая неопределенность, всегда затратная для обслуживания ее психическим аппаратом, может быть легко свернута до единичных «понятностей» — по принципу: назвали (слово как свернутая функция) и «потому» поняли.
44 То есть, этот фазовый, можно сказать, переход от доязыковой культуры к языковой, был эволюционным упрощением. Вместо того, чтобы удерживать прежнюю сложность ситуаций (положения вещей) и их неопределенность, мы, с помощью языка, пошли по пути ее сокрытия, формализации, сдавливания до неразличимости в этих интеллектуальных объектах нового типа (связных интеллектуальных объектах) — понятиях языка. Язык научил меня ловко «складывать» отношения, усмотренные мною в реальности (ситуацию, положение вещей), в нарративы разной степени сложности (знаки языка как свернутые функции). Раньше я должен был всякий раз сам решать — что делать и как быть? Я должен был ориентироваться по ситуации, действовать, исходя из вводных («фактов» реальности), которые мне приходилось в действительном положении дел отслеживать и отмечать. Теперь же языковой нарратив выполняет роль своего рода инструкции: назвал так-то — действуй так-то («назвался груздем — полезай в кузов»). Языковой нарратив проще, доступнее, понятнее: он сразу предлагает мне варианты поведения и действий («бьют — беги, дают — бери»), а потом еще и объясняет мне, почему все, что было мною сделано, было сделано правильно. Конечно, «правильно» — ведь все точно в соответствии с тем самым нарративом! А если результаты никуда не годятся — читай, как говорится, пункт первый. Иными словами, если раньше (в доязыковую эпоху) я собирал свои интеллектуальные объекты (мои внутренние представительства «фактов» реальности), ориентируясь на вводные «извне», то теперь (освоив язык), я опираюсь на вводные «изнутри». Эти «изнутри-вводные» — тоже «факты» реальности, только они «приходят» не «извне», а можно сказать из моей собственной «внутренней логики». Интеллектуальная функция топоса моего внутреннего психического пространства так же создавала интеллектуальные объекты, но она не могла их свернуть до «понятной» формулы, она вынуждена была их поддерживать в отношениях с другими объектами — на весу, на плаву, в активном режиме, постоянно подпитываясь новыми вводными «извне», действительными «фактами» реальности. Теперь же, благодаря действию интеллектуальной функции топоса плоскости мышления, я всегда могу сделать окружной ход — перевести всю эту сложность (сопровождающуюся значительной неопределенностью) в игру «знаков» (сигналов сигналов), где их внутренняя часть (та самая — живая и неопределенная) оказывается свернута до функции, диктуемой новым верхним этажом — узнанными мною языковыми играми.
45 Таким образом, интеллектуальная функция топоса плоскости мышления направлена, в некотором смысле, не на то, чтобы разрешить ситуацию в реальности (найти более правильный ход в усмотренном положении вещей), а на то, чтобы от нее — от этой реальности — отказаться, сняв таким образом саму «проблему». Способны ли мы заметить эту подмену? Думаю, что это почти невозможно. Дело в том, что всякая наша «ситуация» разворачивается в социальном пространстве, то есть ее игроками (пусть даже и внутри нашей собственной головы), которые являются такими же социальными агентами как и я сам. Язык же, который мы используем, представляет собой, по сути, нашу взаимную социальную договоренность, то есть выскочить из этой игры нельзя. Именно поэтому подобное упрощение, скрадывание реальности, и не может быть нами замечено. Все мы одновременно находимся в одной и той же языковой игре, и нет никого, кто бы мог указать нам на то, где мы ошибаемся. Всякий из нас уверен, что он понимает других верно, а сам может быть понят из того, что он говорит. Впрочем, и собственные «знания о мире» он (всякий из нас) считает исчерпывающими, поскольку все они даны ему (нам) в замкнутой в самой себе (обеспеченной взаимными соотнесениями знаков друг с другом — толкованием) лингвистической картиной мира. На вопрос другого человека — «Что ты имеешь в виду?», я всегда могу ответить — «Я имею в виду то-то и то-то». После чего мы оба будем уверены в том, что «ситуация понятна». Хотя на самом деле мы просто (каждый в себе) соотнесли друг с другом «понятия» (связные интеллектуальные объекты) собственной плоскости мышления. И это как раз работа интеллектуальной функции топоса плоскости мышления: она решает не ту задачу, которая на самом деле возникла в рамках напряжения тех или иных отношений действительности (в рамках отношения сил), но подменяет реальную проблему реальности вопросом взаимосоотнесенности «знаков» в моей «лингвистической картине мира». Но именно этим, с другой стороны, она и решает проблему — я ведь перестаю идентифицировать задачу в реальности (просто не усматриваю ее в ней). Я больше не решаю этой задачи, не ищу решения, которое, благодаря моим действиям (отношениям) изменило бы данное положение дел в реальности, а прячу ее, увожу из-под собственного усмотрения. С точки зрения эволюционно значимой экономии, с точки зрения скорости принятия решений, данная тактика может быть признана эффективной. Однако, она лишь накапливает количество ошибок в системе, поскольку сокрытие напряжения сил в ней лишь в самой незначительной части может привести к действительному снижению самого этого напряжения системы.
Топос пространства мышления
46 Итак, какой же я сделаю выбор? Какие «факты» окажутся для меня приоритетными — те, которые мне подручны и «ясны», или те, которые блуждают где-то в сумраке моих невнятных восприятий? Допустим, я что-то испытываю — это «факт» реальности. Но сказать так («я что-то испытываю») недостаточно, ведь я вряд ли могу быть понят. А говорить нечто, даже не рассчитывая на то, чтобы оказаться понятым, бессмысленно. Эго противоречит самой логике языка как коммуникативной машины. Тогда я должен найти «сигнал сигнала» — знак, который свяжется с этим моим состоянием (с тем, что со мной происходит на самом деле, с тем, как я, на самом деле, происхожу). И я говорю: «Я испытываю любовь». Но является ли это «фактом» реальности? Испытываю ли я «любовь» на самом деле? Точнее было бы сказать, что я испытываю что-то похожее на «любовь». Ведь это «что-то», что я испытываю, похожее на «любовь», похоже еще, возможно, и на «желание», на «чувство безопасности» или, напротив, на ощущения «брошенности», «зависимости», «неудовлетворенности»... «Фактом» реальности является то, что я испытываю нечто, то есть, нахожусь в неких действительных отношениях реальности. А вот все, что я по этому поводу думаю (какие представления у меня в связи с этим возникают), используя ресурсы моей лингвистической картины мира, позволяет мне лишь уточнить некую направленность того, что я испытываю на самом деле. С другой стороны, когда я называю свое чувство так, у меня возникает ощущение понятности того, как мне быть дальше — как себя вести, что требовать от предмета мой любви и т. д. У меня теперь словно бы есть ответы на все вопросы — «что я могу знать?», «что я должен делать?» и «на что я могу надеяться?» [И. Кант]. Это облегчает жизнь, но лишь в моменте. И к действительности, к тому, что происходит на самом деле, это не имеет ни малейшего отношения.
47 Таким образом, если я собираюсь эффективно существовать в реальности, мне следует как-то разорвать эту «иллюзию понятности» («иллюзию понимания»), внести неопределенность туда, где все как раз сделано для того, чтобы никакой неопределенности не было и близко — в топос плоскости мышления. Поскольку все-таки какой-никакой эффективности мы таким образом добиваемся, этот процесс становится для нас приоритетным. И это несмотря на то, что я не разрываю таким образом свою «иллюзию понятности», а другие люди, которые, как и я, существуют со мной в том же мире интеллектуальной функции, рушат мои планы (стройность конструкций моей лингвистической картины мира). Как может быть так, что «мать» или «отец», которые «должны любить своего ребенка», наказывают его, не дают ему того, чего он хочет, игнорируют его? Этот вопрос — помним мы об этом или нет — в какой-то момент своего раннего детства задавал себе каждый. Это был тот момент, когда топос плоскости нашего мышления, состоящий из связных интеллектуальных объектов, входил в противоречие с тем, что демонстрировала нам реальность — ее факты, от которых мы не могли скрыться. Возможно, родители объясняли нам, что делают все это «ради нашего блага». Но факт нашего страдания никак не согласовывался с этой идеей «блага», и принять подобные «объяснения» мы были не в силах. Так в нас (в нашем топосе плоскости мышления) возникали первые разрывы и накапливалась неопределенность — мы начинали задумываться о том, что же скрывается за словами, которыми мы пользуемся («мама», «папа», «благо» и т. д.). В нас каким-то образом (конечно, не вполне осознанно) возникал этот вопрос — «что же происходит на самом деле?». В нас возникала озадаченность, которая тогда как-то все-таки разрешалась теми средствами, которые мы имели (по счастью плоскость мышления не обладает внутренней структурой, она в некотором смысле ризоматична [Ж. Делез, Ф. Гваттари]), но начало возникновению нового топоса — на сей раз «специальных интеллектуальных объектов» — было положено. Дальше нечто подобное происходило с нашими «друзьями», которые вдруг оказывались «не друзьями», или «возлюбленными», которые, как выяснялось, не готовы были ими быть. И еще множество других ситуаций вынуждали нас усомниться в однозначности связности интеллектуальных объектов топоса плоскости мышления. Автор первых исследований феномена расщепленного мозга Майкл Газзанига говорит, что специфической особенностью маленьких детей является то, что они приходят в чрезвычайное недоумение, если сталкиваются с ситуациями преувеличения (или искажения) неким рассказчиком обстоятельств ситуаций, свидетелями которых они были. Майл Газзанига объясняет это тем, что языковой «интерпретатор» левого полушария маленького ребенка еще недостаточно развит, чтобы спрятать от него это передергивание фактов, зафиксированных правым полушарием детского мозга. То есть, используя данные нейрофизиологии, если говорить совсем образно (и сильно все упрощая), наше правое полушарие (почти полностью внеязыковое) отвечает в нас как бы за топос интеллектуальных объектов внутреннего психического пространства, а левое полушарие (напротив, языковое) — за топос связных интеллектуальных объектов плоскости мышления. И в нас, таким образом, на неосознаваемом уровне идет постоянная борьба: знание о «фактах» реальности (условно — правое полушарие) борется в нас с «объяснениями», подчерпнутыми из нашей лингвистической картины мира (которые во множестве производятся левым полушарием нашего мозга). Поскольку же лингвистическая картина мира стала для нас эффективным средством организации хаоса «фактов» реальности (а само левое полушарие — ведущим), мы постепенно научаемся игнорировать «факты» реальности, заговаривать их бесчисленными «объяснениями» (созданными по случаю конструктами нашей лингвистической картины мира). И только другие люди, делающие что-то, что мы никак не можем впихнуть в свою лингвистическую картину мира (мир, понятый нами так в нашем представлении о нем), способны ввести в нашу отлаженную систему скрадывания «фактов» (слепоты к действительным отношениям реальности) существенный диссонанс. Оказавшись в подобной ситуации (в таком положении вещей) мы как бы зависаем — «объяснения» лингвистической картины мира не срабатывают, а «факты» реальности (действительные отношения в ней) столь весомы и существенны, что мы просто не можем их проигнорировать. То есть, разрушается та «связность» между «знаками» (сигналами сигналов) и «значениями» (сигналами, нашими внутренними состояниями), которая и гарантировала нам прежнюю легкость понимания и принятия решений. Мы обнаруживали себя в состояниях, как говорят в таких случаях, когда «что-то пошло не так». Вот это — «что-то пошло не так» — и побуждает в нас ту ориентировочную реакцию, ту поисковую активность, ту вовлеченность в реальность, которые способны заново дать нам наше место в реальности действительных отношений, выскочить хотя бы нам миг из ткани своих представлений (конструктов лингвистической картины мира), вновь ощутить это действие (отношение) сил в реальности как таковой.
48 Подумайте о различии, которое всегда может быть обнаружено между тем, что вы говорите, и тем, когда вы пытаетесь что-то сказать. Конечно, я далеко не всегда говорю, пытаясь сказать чтото, я могу просто говорить — «говорю то, что думаю». Иногда же я говорю, действительно пытаясь сказать нечто, указать на то, что находится за моими словами (указать на то, о чем я действительно пытаюсь сказать). Это нечто всячески сопротивляется своему оказыванию: то, на что мы хотим указать, не имея возможности это сделать, — это и есть отношение элементов в некоем усмотренном нами положении вещей. Нет, это не ваше «отношение к чему-то» — подобные «мысли» мы высказываем без затруднений, а ваше собственное положение, ваше место в ситуации, которое действительно никак не высказываемо. Мы прибегаем к метафорам, образам и прочим ухищрениям, чтобы дать нашему собеседнику возможность почувствовать некую систему отношений (положение вещей, действие сил) внутри воображаемой ситуации, надеясь, что, ощутив это напряжение сил внутри предложенного ему образа (метафоры), он сможет перенести это свое ощущение со-отношений (соответствующую систему действия сил) на то положение вещей, о котором мы ему рассказываем. Нужно быть в высшей степени наивным, полагая, что даже подобная тактика (лучшая из доступных нам) может привести к хорошему результату — так, чтобы ваш собеседник действительно понял, что именно вы пытаетесь ему сказать. Он возможно поймет, о чем вы пытаетесь ему сказать, но вряд ли он ощутит те отношения, то действие сил, которое вы пытаетесь ему сообщить. Это совершенно неудивительно, поскольку язык создавался для целей упрощения, аппроксимации отношений, для сглаживания их сложности и парадоксальной зачастую взаимообусловленности. Он создавался для коммуникативных целей, которые не предполагают проникновения «в суть вещей», а лишь необходимость координации действий в конкретной социальной группе.
49 При этом, кроме языка у нас нет иного средства, для передачи того, что мы можем начать понимать, образовывая в себе «специальные интеллектуальные объекты». С другой стороны, мы не были бы способны к образованию этих «специальных интеллектуальных объектов», если бы не язык. Если у нас совсем нет языка (если мы живем в некоем доязыковом племени), то мы полностью погружены в очевидное нам положение дел. Мы отслеживаем все, что происходит в племени, пытаясь найти для себя наиболее правильную и безопасную форму поведения. Но в данном случае, и сама эта жизнь и эти формы поведения, очевидно, не могут быть слишком сложными. Если же мы получили язык и играем в его языковые игры, мы, конечно, оказываемся в более сложном социальном мире. В конце концов, это язык порождает эфемерные «сущности», с которыми мы потом, как нам кажется, и имеем дело: например, статус «вождя», «институт брака», «божеств» и т. д., и т. п. Все эти штуки были бы невозможны в доязыковом мире. Мы бы не смогли играть в эти сложные игры, не имея соответствующих виртуальных «сущностей». Впрочем, и играем мы в них, потому что в них играют все остальные (эти «сущности» названы в методологии мышления «форпостами веры»). То есть, вся эта конструкция обусловливается лишь реальностью соответствующей социальной игры, а не тем, что эти «сущности» есть. Но дальше язык усложняется, каждое слово (сигнал сигнала) начинает значить больше определенного элементарного денотата. Возникают понятия с набором трудно верифицируемых характеристик — например, «справедливость», «право», «любовь», «ответственность», «красиво», «правильно», «хорошее поведение» и т. д. Ни одно из этих слов не имеет денотата в реальном мире, на который мы могли бы совместно указать и прийти к взаимному согласию. Мы прибегаем к различным толкованиям этих неопределенных слов, которые уже лишь формально являются «сигналами сигналов». На деле же, это уже странные производные друг друга — что-то бессмысленное, что силится найти свой денотат (состояние, значение) в нас же самих, но так и не находит ничего определенного. В каждой конкретной ситуации, то есть имея дело с определенным положением вещей, мы можем сказать — это «хорошо», а это «плохо», это «справедливо», а это «красиво». Но мы не можем сказать что это, если мы не находимся в какой-то конкретной ситуации. При этом, мы используем эти слова в определении других слов, что неизбежно приводит к противоречиям. Может ли «другой человек» сделать мне что-то плохое? Конечно. Может ли «друг» сделать мне что-то плохое? Нет. Но разве «друг» — это не «другой человек»? Конечно, он — «другой человек», но я определяю его как «друга», а «друга» я определяю как — он «в беде не бросит, лишнего не спросит» и т. д. Но что такое «беда», «бросит», «лишнего» и т. д.? Ответов на этот вопрос у меня нет, а при необходимости я буду, так сказать, «ориентироваться по ситуации». И что мне делать, если он меня «в беде бросит», «лишнее спросит», а затем скажет: «Ты все неправильно понял! Я твой настоящий друг!». Факты, нарративы, связные интеллектуальные объекты — все это встанет во мне колом, и я не буду знать, что с этим делать. Единственное возможное решение здесь (если я не примитивен как трехлетний ребенок) — это ощутить этого человека как «специальный интеллектуальный объект», чьи действия всегда находятся под вопросом, а я, соответственно, никогда не могу быть уверен в том, что понимаю то, что происходит на самом деле. Допустим, он не дал мне наркотик, хотя я очень в нем нуждался? Вроде бы он «бросил» меня в «беде», плюс еще и спрашивал меня черт знает о чем (когда я последний раз принял дозу, кому и что я наврал и т. д.). Ну изверг же, правда?! Но я могу понимать одновременно и то, что он изверг, и то, что он друг... И для этого мне нужны слова.
50 Вот, в чем фундаментальный парадокс топоса пространства мышления —интеллектуальные объекты, которые ему принадлежат, имеют языковую природу, но имеют неязыковое измерение. Это какая-то дополнительная связность: с одной стороны, вроде бы эти интеллектуальные объекты образованы элементом лингвистической картины мира (сигнал сигнала) и элементом моего внутреннего психического пространства (сигналом), но, с другой стороны, сюда еще вмешиваются обнаруживаемые мною «факты» реальности (как отношения отношений, как действие сил), которые связывают эту конструкцию как бы с другой стороны. Грубо говоря, специальные интеллектуальные объекты моего пространства мышления возникают как события (положения вещей) на стыке топоса моего внутреннего психического пространства и топоса плоскости моего мышления (лингвистической картины мира). Они — мои специальные интеллектуальные объекты — подобно искрам высекаются в этом столкновении, и живут какие-то считанные мгновения, пока я длю свою озадаченность. После, исчерпав энергию этого своего столкновения, они развалятся и окажутся втянутыми в себя топосами моего внутреннего психического пространства и плоскости мышления. И я снова буду слышать лишь гул своего мозга, в котором вспыхивают какие-то мои состояния (сигналы) и, без всякой существенной цели, проворачиваются понятия моей лингвистической картины мира. Я снова потеряю контакт с реальностью, выпаду из составляющих ее отношений сил. Возникает, конечно, вопрос, а где же я сам, в таком случае, нахожусь, ведь кроме реальности ничего нет? Правда в том, что я более нигде и не нахожусь, потому что меня нет. Есть лишь эти состояния — все множество этих, издающих гул, интеллектуальных объектов — составляющих мой совокупный топос внутреннего психического пространства. Мое действительное «я», если о нем вообще можно говорить, возникает таким образом, только в этом отношении — когда на столкновении двух топосов («внутреннего психического пространства» и «плоскости мышления») возникают объекты третьего, топоса пространства моего мышления. Вот почему мы с полным правом можем повторить за Парменидом — «мыслить — значит быть». Впрочем, верно, надо полагать, и обратное — что, не мысля, то есть вне топоса пространства мышления, мы и не имеем собственного существования.
Соображение № 3 О РЕАЛЬНОСТИ
Понимание феномена «реальности» является понастоящему проблематичным, потому что мы смотрим на реальность своим собственным — индивидуальным — миром интеллектуальной функции. Впрочем, если бы мы могли взглянуть на реальность из некоего совокупного мира интеллектуальной функции (что, конечно, невозможно, поскольку его не существует), то ситуации это бы вовсе не изменило — понимание феномена «реальности» продолжало бы оставаться задачей неразрешимой. Так что, на мой взгляд, поскольку мы не можем ни говорить, ни даже просто думать о реальности (все это неизбежно закончится созданием каких-нибудь симулякров [Ж. Бодрийяр]), проблема с ней должна решаться кардинально. Во-первых, мы должны утвердиться в мысли, что она — реальность — есть (что бы это ни значило). Во вторых, мы должны сформировать внутреннюю установку, согласно которой на самом деле ничего кроме реальности нет, поскольку всякое иное заключение было бы просто нелепым. Все, с чем мы имеем дело, — реальность. В-третьих, единственный для нас способ соприкоснуться с реальностью (выйти с ней, так сказать, на контакт) — это задаться вопросом: «Что происходит на самом деле?», отметая, таким образом, все прочие (прежние, актуальные) свои установки, касающиеся рассматриваемого аспекта реальности. Понимаю, что все это звучит странно, а кому-то может показаться, что противоречиво. Со странностью, впрочем, я готов согласиться и полагаю, что было бы странно, если бы эти тезисы странно не звучали. Но вот их кажущая противоречивость — лишь средство к лучшему пониманию, но вовсе не какое-то фактическое противоречие. Основная ошибка, которая свойственна нам, когда мы пытаемся думать о реальности, заключается в том, что мы, как правило, начинаем делить ее на какие-то подклассы и уровни. Мы говорим, что вот, мол, наша реальность, в которой существуем мы, а есть реальность микромира или реальность разных животных — например, летучей мыши с присущими ей квалиа [Т. Нагель]. Если вдуматься в сам этот подход (не говоря уже о достигаемых таким образом «результатах»), то он, конечно, разочаровывает — это все равно что сказать, что играющие «в дурака» картежники играют каждый свою партию. Это не так, но вот «картежник» туг, и надо это хорошо понимать, действительно только один — и это мы сами с нашими познавательными возможностями и алгоритмами обработки информации. Все дело в том, что это мы приписываем разные реальности разным «объектам» (таково наше представление на этот счет), причем именно с помощью данного трюка мы и можем их (этих «других») себе представить, но это не у них — этих «объектов» — некие «разные реальности». Да, у каждого из них свой набор представлений о реальности, но эти представления обладают соответствующим статусом(статусом представлений) лишь для тех, кто их производит, а я произвожу свои представления об их (например, летучей мыши) представлениях о реальности, причем я имею дело лишь с этими моими представлениями об этих их представлениях, а не с их представлениями, какими они являются для них. Воспринятая реальность у каждого наблюдателя, разумеется, своя. Но воспринятая реальность — это не реальность, а лишь представление о реальности (что бы это ни значило). Если мы говорим о любом наблюдателе (хотя бы подразумеваем его наличие — пусть косвенно или скрыто-имплицитно конкретной данности), мы всегда находимся в системе отношений «карты и территории». Но почему мы вообще должны думать о наблюдателе, когда пытаемся осмыслить феномен реальности как таковой? Да, думать ее без наблюдателя мы не можем, но мы можем с известной долей условности (пусть и предельно огромной) ее реконструировать. И понятно, что первым тезисом в рамках этой реконструкции является тезис о том, что она есть. Второй тезис не менее важен. Дело в том, что мы постоянно находимся внутри удивительной языковой игры — например, я только что написал: «воспринятая реальность — это не реальность, а лишь представление о реальности». В целом, предложение звучит вполне внятно и непротиворечиво, проблема только в том, что «воспринятая реальность» — это тоже реальность. Да, когда мы рассуждаем таким образом, реальность кажется нам как бы слоистой, но это только особенность нашего способа думать о реальности. Нет никаких причин, почему мы должны (или можем) приписывать реальности действительно разные способы существования, а то, что она кажется нам «качественно» разной в том или ином случае, — лишь особенности нашего восприятия, но не реальности как таковой. Потому если мы попытаемся думать не о реальности, а саму реальность, то никаких «слоев» у реальности как таковой, конечно, не обнаружится. Просто все, что происходит, — и есть реальность. Хотя, надо полагать, все это и звучит достаточно парадоксально. Короче говоря, нет ничего, что бы не было реальностью, но то, что мы думаем о реальности — наши представления о ней, не есть реальность как таковая, а есть наши представления о реальности, которые, в свою очередь, конечно, реальны. «Карта» — так же реальна, как и сама «территория», но она реальна как карта, а не как территория. Так что всякая карта реальности (представление) — не сама эта реальность, но реальна сама по себе*. То есть проблема с указанной языковой игрой состоит в следующем: когда мы пытаемся мыслить реальность — мы тем самым создаем реальность (процесс мышления происходит на самом деле), но это не значит, что мы в этот момент создаем некую «реальность реальности». В такой ситуации мы лишь что-то думаем о реальности, хотя этот процесс, конечно, является такой же реальностью, как и все, что происходит. Это напоминает мне эффект «ленты Мебиуса». Наконец, третий тезис — о шорах наших представлений, скрывающих от нас действительную реальность, и о необходимости специфического состояния озадаченности (достигаемого, например, с помощью вопроса: «Что происходит на самом деле?»), чтобы выйти с ней в некотором смысле на контакт. И вот именно этот тезис кажется мне наиболее сложным, неоднозначным и в то же время чрезвычайно важным в рамках методологии мышления. Попробуем представить себе наши отношения с реальностью, глядя на них, так сказать, нейрофизиологически.
* Л. Витгенштейн пишет в «Логико-философском трактате»: «Ein a priori wahres Bild gibt es nicht» (n. 2.225), в переводе В. Руднева: «То, что было бы a priori Картиной, было бы ничем».
Здесь мы действительно вроде как обнаруживаем некие уровни: во-первых, понятно, что мы контактируем с реальностью посредством нашего рецепторного аппарата — зона, так скажем, физиологического контакта, во-вторых, данные с рецепторов преобразуются нашим мозгом и запечатлеются в нем в неких функциональных нейрофизиологических комплексах (этим аспектом активно занимается нейрофизиология восприятия), в-третьих, возникшие нейрофизиологические комплексы рефлексируются нами как некие «субъективные состояния», наконец, в-четвертых, мы каким-то образом обозначаем для самих себя (концептуализируем) эти «состояния» (означаемые) в рамках неких наших представлений (означающих)- Грубо го воря, у нас есть «сырые данные», «функциональные системы», а также идентифицируемые нами наши собственные «состояния» («означаемые», «значения») и то, что мы по этому поводу думаем — некие «суждения» («означающие», «знаки»). Теперь давайте попробуем отвлечься от этой экспозиции наших отношений с реальностью (кажущейся столь убедительной) и зададимся вопросом: а что, собственно, происходит на самом деле? Вполне очевидно, на мой взгляд, что вся эта рассказанная только что история (нарратив, описывающий наши отношения с реальностью) располагается в мире интеллектуальной функции. У нас есть соответствующие концепты — «рецепторы», представления о нейрофизиологической механике «формирования образов», теории «функциональных систем» и «языка» и т. д. и т. п. Все они, взятые вместе, и создают в нас иллюзию достоверности этой наспех сочиненной истории. Впрочем, все это кажется нам настолько «понятным и очевидным», что, право, самое время озадачиться. Оттолкнем прочь эту прекрасную пелену представлений: конечно, это не более чем история, нарратив — некое представление о реальности, а не реальность как таковая. Взглянем на эту «историю» иначе, просмотрим, так сказать, ее альтернативную версию. Все, что со мной происходит, разумеется, реально — например, я выступаю на научной конференции, пытаюсь приготовить себе завтрак или влюбился — вот некие факты. Однако мы тут же вынуждены признать, что мой рецепторный аппарат (да и вся моя периферическая нервная система) не имеет к этим событиям, взятым в качестве случайных примеров, никакого сколь-либо существенного отношения. Ну что, например, происходит на научной конференции?.. Я составил «внутри своей головы» некие представления об ее участниках — кто они, что они знают, что им может быть интересно, что нового я могу им сказать, и все прочее. Исходя из этого своего представления об этих людях, я создаю некий «научный доклад», основываясь при этом на том, что я прежде продумывал, исследовал, заметил, концептуализировал. Теперь я стою перед ними, смотрю на них, они — на меня, я что-то говорю, а они что-то слушают. Понятно, что слушают они не бессмысленное пение птиц и не звук водопада, а специальные звуки, которые их мозг идентифицирует внутри их голов (индивидуальных мирах интеллектуальной функции) как некие слова, которые для них что-то значат. Из этих слов, преобразованных моими слушателями в понятия, они, я надеюсь, пытаются воссоздать как бы мою идею в рамках собственных интерпретаций. По существу, как бы там ни было, они формируют в этот момент внутри своих голов интеллектуальные объекты разной степени сложности — возможно и такие: «Что это за дурак?» и «Что за чушь он несет?!» (Это, как известно, тоже реальность любой научной конференции.) Итак, что же тут происходит на самом деле? Кажется, что правильно было бы сказать, что описанное действо разворачивается в пространстве нашего общего мира интеллектуальной функции* — мы, мол, находимся в некоем общем пространстве смысла (символического), где решаем соответствующие задачи по интерпретации чужого текста. Проблема в том, что никакого общего, обобщенного мира интеллектуальной функции не существует, ему, попросту говоря, негде быть. Так что идеалистическое представление о том, что мы, мол, находимся в некоем общем для нас символическом пространстве смыслов, где героически сражаются друг с другом наши идеи, по меньшей мере наивно. Нет никаких сражений в символическом, и само символическое (мир интеллектуальной функции) — лишь удобный симулякр. В действительности я играюсь со своими интеллектуальными объектами, и мои слушатели играются со своими интеллектуальными объектами, но фокус в том, что и я (говорящий), и они (слушающие) являемся — сами по себе — точно такими же интеллектуальными объектами наших индивидуальных миров интеллектуальной функции.
* Что-то наподобие юнгианского «коллективного бессознательного», только из области современной когнитивистики — некоего «коллективного сознательного».
Никакого «расслоения» реальности, таким образом, не происходит; нам просто удобно так думать, но это «удобство» — лишь наши собственные проблемы и заблуждения. В действительности происходит то, что происходит, а потому, хотя мы и вводим понятие мира интеллектуальной функции (символического), все реально происходит на одном и том же уровне мышления — когда в каждой конкретной голове создаются и усложняются те или иные интеллектуальные объекты, причем их нейрофизиологическая природа ничем не отличается от любого другого происходящего здесь — в этом мозгу — процесса. При этом то, что я стою, а они сидят, я говорю, а они слушают, у меня пересохло в горле, а у них затекла спина, и я вижу пространство, ограниченное одной стеной, а они — пространство, ограниченное другой и т. д. и т. п.— это тот же процесс по созданию нами интеллектуальных объектов, природа которых столь же универсальна, как и все прочее, с чем мы имеем дело. Условные нейрофизиологические комплексы нашего сидения, стояния, звукоизвлечения, пространственного видения ничем не отличаются от нейрофизиологических комплексов, являющихся нашими мыслями, словами и проч. Все это интеллектуальные объекты, которые создаются интеллектуальной функцией на пространстве наших индивидуальных миров интеллектуальной функции. То, что мы относим эти интеллектуальные объекты к разным «регистрам» или «модусам бытия», — лишь уловка. Все в моем (как и любого другого человека) индивидуальном мире интеллегпуальной функции связано со всем и является одним целым, это не разные реальности. То, что я говорю, а не слушаю, определяет, в частности, и то, чем являются для меня в данный момент соответствующие — произносимые мною — слова. Если бы я их слушал, а не декламировал, они значили бы для меня уже что-то другое, звучали бы, так сказать, как-то иначе. А то, что у кого-то из моих слушателей затекла спина, болит зуб, переполнился мочевой пузырь — вовсе не нейтральные факты, все это так же влияет на то, что они слышат в моих словах. И более того, все это не висит, так сказать, где-то в воздухе, а обусловлено непосредственно множеством разнообразных процессов, которые мы привыкли считать нейрофизиологическими, биохимическими, собственно физическими, квантовыми и какими угодно еще и как бы мы их ни определяли (бесконечная множественность «набросков» [Д. Деннет])*. Но такова реальность, потому что все это происходит на самом деле и в совокупности. И да, нам бы следовало видеть все это в полном объеме, хотя, конечно, сложно (невозможно) себе весь этот объем представить. Причем я ведь привел здесь лишь в качестве иллюстрации самую малую толику того, что в действительности происходит в этот самый момент на самом деле. И все это и впрямь происходит здесь и сейчас, а не где-то в каких-то разных реальностях. Впрочем, то, что мы выделили реальность «научной конференции» из всей прочей реальности, — это ведь тоже своего рода абсурд. Мы находимся в здании, здание на Земле, а Земля в Космосе, и все мы питаемся энергией Большого Взрыва — можно ведь и так все это себе представить. Хотя в действительности, конечно, все сложнее и иначе: например, мы пользуемся концептуальным аппаратом науки, а он есть язык, способность иметь который отличает представителей нашего биологического вида... Все это, опять-таки, есть сейчас, в этой реальности, даже если мы решили ограничить ее понятием «научной конференции». То есть это не разные реальности и не какие-то ее уровни, здесь нет и не может быть никаких границ, кроме условных. Это одна цельная реальность, ткань которой совершенно неразрывна. При этом ситуация, когда я пытаюсь приготовить себе завтрак, ничем принципиально не отличается от той, которую я описал в примере с научной конференцией. Да, здесь нет других людей, но и там их по большому счету не было — у меня были лишь такие интеллектуальные объекты, которые я привык относить в некий условный регистр «других людей», а конкретнее — «коллег по цеху». Но как они были тогда мною в моем внутреннем психическом пространстве воссозданы в качестве соответствующих интеллектуальных объектов — эти «слушающие меня участники научной конференции», так и сейчас во мне воссозданы все эти интеллектуальные объекты — кофе-машина, печенюшки — или, если день задался, яйца в холо дильнике, бекон, масло на сковородке, соль, перец и т. д. и т. п.
* Вспомним также и знаменитый «глаз» Людвига Витгенштейна: <3 «Все, что мы видим, могло быть и другим».
И точно так же все эти интеллектуальные объекты — это не какие-то отдельные штуки в моей голове, которые, как кажется, являются некими «вещами» и «понятиями», а нечто, что возможно благодаря механизмам восприятия, апперцепции, научения и физиологическим процессам, например, которые вызывают у меня чувство голода. Наконец, биомеханика моих движений при ударе ножом по яйцу, ощущение запаха подрумянившегося на сковороде лука и прочее, и прочее — все это здесь. И такова реальность — все то, что происходит. Как бы я ни делил реальность на какие-то «подкасты», как бы ни организовывал концептуально — это лишь такие игры по определению и созданию неких фикций, симулякров, представлений о реальности. Да, я делаю это для удобства, но и это тоже — реальность: поступать так — выделять соответствующие «вещи» и «состояния» из ткани происходящего, чтобы легче в нем — в этой действительной реальности — ориентироваться. Когда вы движетесь по какой-то одной стороне «ленты Мебиуса», вы же движетесь и по другой ее стороне. Наконец, для полноты картины рассмотрим пример с влюбленностью. Эта ситуация, грубо говоря, отличается от двух представленных выше лишь тем, что тут «объект страсти» может одновременно и присутствовать рядом со мной физически, и не присутствовать (то есть это и случай «конференции», и случай «приготовления завтрака»), а я все равно постоянно нахожусь с ним в некой психологической связи, обусловленной соответствующей, как бы сказал Алексей Алексеевич, доминантой. Реальность, впрочем, как и прежде — такова, какова она есть, и вся — та же самая. Люблю я, понятное дело, не другого человека, а его образ в моей голове (как показал Ролан Барт во «Фрагментах речи влюбленного»), и это такой же интеллектуальный объект, как и все прочие, составляющие мой индивидуальный мир интеллектуальной функции (он ими порожден и с ними связан). Он точно так же создан определенным моим физиологическим состоянием (обусловливающим половую потребность) и актуализацией неких нейрофизиологических комплексов (связанных, по всей видимости, с определенной сексуальной фиксацией, чувством прекрасного, психологическими ожиданиями от любовных отношений и т. д. и т. п.). Иными словами, есть некая реальность — тот самый другой человек, — он реально существует. Но есть и интеллектуальный объект, который в моем индивидуальном мире интеллектуальной функции представляет этого человека так, что он кажется мне «пределом мечтаний». Впрочем, некто третий вряд ли со мной согласится, а если и согласится, то как-то иначе. Понятно и другое — что у того человека, образ которого я люблю в себе, есть и вовсе какое-то свое представление о происходящем, причем это его представление тоже абсолютно реально. А то, что мы в принципе способны все это думать, чувствовать, испытывать, быть здесь и сейчас — не случайность, все это обусловлено реальностью, в которой, как нам кажется, мы обнаруживаем упомянутые подреальности, которые, конечно, таковыми — какими-то отдельностями — не являются. Это сложно так думать, что не бывает нескольких разных реальностей (как это, конечно, нам представляется), но только одна, причем одна и та же. Ведь все, что я сейчас перечислил, объединено ситуацией — положением, как бы сказал Людвиг Витгенштейн, всех вещей, имеющих отношение к данной ситуации. Причем никому весь список этих «вещей», разумеется, неизвестен, но в этом и состоит природа реальности — того, что происходит на самом деле, и того, о чем мы можем лишь строить какие-то свои представления. Именно так об этом и следует думать. Причем это «следует» — даже не фигура речи, это именно правило, по существу — «принцип дополнительности» Нильса Бора. «С одной стороны, описание нашей мыслительной деятельности требует противопоставления объективно заданного содержания и мыслящего субъекта, — говорит Бор и уточняет: —А с другой, как уже ясно, — нельзя строго разграничить объект и субъект, поскольку последнее понятие также принадлежит содержанию»*. Иными словами, вводя наблюдателя, мы неизбежно превращаем реальность в некую несложимую теперь абстракцию — реальность как таковая («территория») начинает как бы противостоять в нас представлению наблюдателя о ней («карта»). Но правда в том (хотя ее и нельзя вообразить, а лишь реконструировать), что наблюдатель есть такая же часть этой реальности, поэтому никакого разделения на самом деле тут нет, и ткань реальности нигде не рвется, хотя нам — как наблюдателям — этот разрыв кажется совершенно очевидным.
* Бор Н. Избранные научные труды в двух томах, том 2. М., 1971. С. 58.
Грубо говоря, мы в некотором смысле физически неспособны представить себе, как нечто одновременно демонстрирует качества корпускулы и волны, но и «корпускула», и «волна», и «качества корпускулы», и «свойства волны» — это лишь интеллектуальные объекты, которыми пользуется наблюдатель для представления реальности, которую он иначе представить себе не может. То, что реальность по-другому ему не представляется, — проблема наблюдателя, а возникает она лишь потому, что он наделил себя соответствующим статусом — «наблюдателя» («субъекта»). Не выделяй он себя из реальности, никаких парадоксов и не обнаружилось бы. Впрочем, тогда бы он уже и не был «наблюдателем». Возвращаясь к терминологии методологии мышления, можно сказать и так: граница действительной реальности и мира интеллектуальной функции умозрительна, она видится нам, наблюдающим эту границу из своего индивидуального мира интеллектуальной функции, поскольку мы наделены этим статусом: «тот, кто строит представления о реальности». То есть мы не можем видеть реальность как таковую (мы всегда будем иметь дело со своими представлениями о реальности), но мы при этом находимся в реальности, то есть наш контакт с реальностью, если так можно выразиться, на самом деле никогда не прерывается. Более того, мы и есть эта реальность — главное не смотреться в зеркало, в котором мы обнаруживаем симулякры реальности (наши представления), обусловленные нашими целевыми установками. Впрочем, невозможность представлять реальность («видеть реальность») не означает отсутствие возможности специфическим образом ее думать, в чем, собственно, и заключается суть методологии мышления. Людвиг Витгенштейн говорит, что «мир» состоит из «фактов», а «факты» — суть все возможные отношения вещей (объектов, предметов). Поэтому, если мы намерены думать «мир» (реальность), то думать нам надлежит не вещи, не объекты, не предметы (то есть интеллектуальные объекты), а отношения вещей — то, что в некотором смысле есть между этими вещами*. И да, если думать отноше
* Именно эту стратегию мы и реализовывали в представленных выше примерах с «научной конференцией», «завтраком» и «влюбленностью». ния вещей — «факты» самой интеллектуальной функции, а не вещи как таковые (интеллектуальные объекты), то, конечно, естественные для такой ситуации противоречия и сложности уже не являются непреодолимыми. Проблема «многих реальностей» обусловлена тем, что мы в своем сознании подменяем само наше мышление как таковое (работу интеллектуальной функции) его продуктами, результатами этого мышления (интеллектуальными объектами). Мы, можно сказать, пропускаем процесс нашего мышления, не замечаем его и сразу вытаскиваем на поверхность осознания результат работы интеллектуальной функции. Но этот результат всегда уже есть некое представление, карта территории, а не реальность. Последняя открывается нам только в отношении вещей — «фактами», которые нам и надлежит думать (где «думать» — есть непосредственная работа интеллектуальной функции, а не типичная для таких ситуаций ин теллектуализация — объяснение непонятного понятным). Так что все приведенные примеры, конечно, не служат цели создать у читателя представление о том, что такое реальность, или, иначе говоря, о том, «что происходит на самом деле». Это и невозможно, такого представления — о том, что происходит на самом деле, — не существует, а всякие попытки его составить свидетельствовали бы о полном непонимании существа вопроса. Задача этих примеров как раз обратная — показать, что мы не можем иметь корректного представления о реальности, и методологически задаваясь вопросом о том, что происходит на самом деле, мы не пытаемся извлечь из реальности некую истину. Истинна сама реальность, которая есть непосредственное отношение вещей (чем бы они ни были и что бы это ни значило), то есть факты. Истинна реальность, которая есть и которая все, — и этого вполне достаточно. Понимая соответствующие ограничения, мы можем бесконечно обращаться к фактической реальности, обнаруживая, таким образом, новые и новые «факты». А это даст возможность нашей интеллектуальной функции создавать новые и новые, возможно более удачные (потенциально продуктивные, эффективные с точки зрения целевых установок), варианты реконструкции реальности. К сказанному, желая избежать путаницы, следует добавить, что понятие «объективной реальности», если относиться к нему слишком серьезно, является бессмысленным и совершенно непродуктивным. Что обычно понимается под «объективной реальностью» ? То, что можно, грубо говоря, пощупать— непосредственно или с помощью каких-то устройств? Но в таком случае мы не можем «пощупать» ни бозон Хиггса, ни «черные дыры». Мы не можем сделать этого по определению. Да, мы можем «пощупать» косвенные свидетельства этих феноменов, подтверждающие оправданность соответствующих интеллектуальных моделей (бозона или дыры), но сами эти штуки как были, так и останутся абстракцией — не объективными, а расчетными явлениями. С аналогичной ситуацией мы сталкиваемся и в биологии, например, при изучении репликации ДНК. Во-первых, этот процесс действительно невозможно «разглядеть» (он также в основе своей расчетный). Но главное — и это во-вторых: мы не понимаем, каким образом здесь передается информация, что является здесь собственно «информацией». Да, на уровне реконструкции соответствующих химических реакций появление тех или иных белков кажется вполне естественным, но дело же не в них — не в самих белках, а в той информации, которую они, возникнув, начинают переносить. Да, и здесь можно построить некую реконструкцию, и, если она будет работать, это будет хорошая реконструкция. Но она продолжит оставаться лишь моделью реальности, а не реальностью существования той самой информации, которая в каком-то смысле действительно как таковая все-таки есть. А теперь подумаем о вещах, куда более приземленных и, как кажется, куда более понятных — объективны ли, например, ненависть или чувство справедливости? Какие-то нейрофизиологические процессы их безусловно обеспечивают, но в голове каждого человека это будут свои нервные процессы (какие-то специфические агрегации нейронов, индивидуальные нейронные ансамбли). Заберись мы в эту голову — любым способом, — мы не сможем найти в ней точное и убедительное соответствие самоотчету испытуемого, с одной стороны, и тому, что мы там — в его голове — обнаружим — с другой. Можем ли мы на этом основании сказать, что объективно ни ненависти, ни чувства справедливости не существует или что они необъективны, потому что мы просто не знаем, что конкретно следует «щупать»? Все это достаточно нелепо, на мой взгляд. А объективны ли, например, квадраты, треугольники и круги? Пусть даже я могу пощупать их руками — например, из специального набора для младенцев. Но что это мне дает? Любая геометрическая форма является идеей, которая заключает в себе некие правила — равенство сторон, количество углов, окружность и т. д. и т. п. Наконец, объективен ли смысл литературного текста? То, что каждый из нас прочитывает его как-то по-своему, видит его в некой специфической диалогичности [М. М. Бахтин], это, конечно, так. Каждый из нас «вынимает» из этого текста некий свой — «субъективный» для него — смысл. Таким образом, объективно некий подлинный смысл литературного текста нигде не содержится. Но готовы ли мы на этом основании заключить, что он — сам этот литературный текст — бессмыслен? Если пойти этим путем, то скоро обнаружится, что и всякий научный текст — лишенная объективности абракадабра. То есть сама эта языковая игра с понятием «объектиность» представляется мне весьма сомнительной, по крайней мере с точки зрения ее целесообразности. Сейчас мы уже хорошо знаем, что всякое явление имеет в своей основе какую-то вполне понятную физическую природу («понятную», по крайней мере, в том смысле, что мы можем так ее реконструировать). При этом любые наблюдатели рисуют свои представления о реальности (что бы это ни значило) тоже не просто так, а в соответствии все с той же физикой*. Но даже если мы думаем обо всем этом так, речь в любом случае идет о работе все той же интеллектуальной функции с интеллектуальными объектами. Ведь любая физическая теория есть лишь наше представление о реальности, созданное нами ad hoc. Так что, хоть я и говорю, что обобщенного мира интеллектуальной функции не существует, подобную фикцию для удобства следует, наверное, все-таки принять.
* В этом смысле утверждение Эрнеста Резерфорда, что все науки делятся на физику и собирание марок, не лишено оснований.
В конечном счете все, с чем мы имеем дело, не важно — с физическими явлениями, биологическими феноменами, физиологическими процессами или событиями культуры, — все это интеллектуальные объекты, созданные нашей интеллектуальной функций. Да, какие-то из них сконструированы нами при помощи различных средств научной верификации, — исследовательских опытов, специальных приборов, математических моделей и т. д. и т. п. Однако это не делает подобные интеллектуальные объекты чем-то иным, нежели — все теми же интеллектуальными объектами. Реальность, с которой мы имеем дело, принципиально гомоморфна, но этим я вовсе не хочу сказать, что вся она находится «внутри головы» или является какой-то эфемерной конструкцией. Напротив, устанавливаемые нашей интеллектуальной функцией отношения фактов (при условии, что это позволяет нам достигать поставленных целей), являются действительной реконструкцией реальности. То есть, пусть и в некотором приближении, мы говорим все-таки о реальности, которая как таковая, разумеется, есть. Не формирующиеся в нас интеллектуальные объекты, а отношения между ними — вот что действительно отражает потенциально доступные нашему познанию фрагменты (если так можно выразиться) реальности. С другой стороны, конечно, в результате мы получаем лишь некую реконструкцию реальности, адекватную для решения конкретных задач, а вовсе не абсолютное знание реальности как таковой и самой по себе*. Учитывая сказанное, мне кажется, вполне понятно, что главный вопрос методологии мышления «Что происходит на самом деле?» — носит, по существу, дидактический характер. Его задача — дать нам возможность, не покидая мира интеллектуальной функции (чего мы, впрочем, и не можем сделать), обнаруживать новые факты, новые отношения между фактами и посредством работы интеллектуальной функции формировать эффективные (с точки зрения практических целей) реконструкции реальности. Однако последние, в свою очередь, конечно, тоже являются интеллектуальными объектами.
Фактическая реальность в методологии мышления (часть первая)