***

Мои ночи прекраснее ваших дней.

Я свободен в них, словно птица,

устремившаяся от Пиренеев

в долину Роны – воды напиться.

И крыла мои так туги!..

В синь взмывая над облаками

суеты, недоступен я вам – враги

и друзья, что забылись снами.

И забились в скорлупы трескучих дней,

в норы давних своих привычек,

предпочтя небесам духоту церквей,

а простору фраз – тесноту кавычек.

Пусть обрушен извечный порядок вещей,

и полет мой к истокам едва ль продлится, –

мои ночи прекраснее ваших дней

потому хотя б, что не вижу лиц я

***

Ты вновь до нитки вымокла, весна!..

Сна нет как нет. И, видимо, не будет.

И неизбежно выпаденье дна –

дань ржавчине, изъевшей остов судеб.

И дальше – пропасть. В ней пропасть бы… Лопасть

Времен все перемелет. И в подарок

оставит будущему лишь свечной огарок,

внушая уважение и робость…

Вновь дебоширит май! И гром, как крепкий ром,

дурманит головы. И дождь мотыжит землю,

ненужный на небе. И всполошен в крик дом.

И молниям, как озаренью, внемлю

я – неизменный зритель твой, гроза!..

Но в страхе роза жмется у беседки –

к плетению приникла, вся в слезах.

Сняв кепи, низко кланяюсь соседке

***

Силуэты. Силу эту

распознать ли так, вдруг.

Рассупонились поэты:

Пушкин – друг!..

И выводят пируэты,

встав в круг.

И мерцают силуэты

их заслуг.

Как грузны авторитеты

в нише брюк!..

Мельтешат не силуэты –

тень брюх.

Знать, душе тесны жилеты

петь вслух.

Не слышны мне силуэты, –

дайте звук!

Жизнерадостны банкеты:

глянь, – ашуг!..

Славно гнется силуэта

каучук.

Пусть отставлены сонеты, –

недосуг,

возвышает силуэты

что? Каблук!..

Но невидимы портреты.

Дрожь рук…

Проступают силуэты.

И во тьму, –

фук!..

***

В белом смокинге, под парами,

выхожу за порог жилища –

в жизнь, расталкивая локтями

расплодившиеся тыщи

лиц, снующих, себя ища.

Нам столкнуться нос к носу,

по любому вопросу,

и держись-ка на троне, Господи, –

береги небеса от копоти:

жди безжалостного побоища!..

Пусть из города светофоры

вытесняют жизнь на окраины,

среди чахлых побегов флоры

я один – представитель фауны –

кораблем плыву в красной бабочке,

с личным ангелом на плече.

В парусиновых – ретро! – тапочках, –

свеж, удачлив и жизнерадостен,

с папироской во рту, благостной

белозубой улыбкой, и вообще…

Встречным дамочкам впасть бы в обморок –

видят статного жеребца!..

Но трещат, сбившись стайкой сорок,

да прожекторы взглядов бьют пониже лица…

Дескать, вот бы с ним нынче вечером,

мне б такого же мужичка…

Но до вечера делать нечего.

В этом смокинге, человечиной

непутевым, на счастье венчанным,

я на солнышко вышел – испить пивка!..

***

Вечер лезвием вонзился под ребро

и пронзает болью ощущений…

За окном горячим серебром

проливается Луна, сминая тени

на стене… Стенает ли февраль

или август шлет душе удушье,

Бытия божественный Грааль

возношу я. И небрежно тушью

вывожу ль что, порчу ль полотно

или кляксы множу, будто лужи…

Вечер лезвием вонзился под ребро.

И обмяк, жалея душу вчуже.

***

Ах, грудь обвислая, тебя ли я люблю!..

Взаправду ли блестит осколок неба…

Иль небожители, призвав на помощь Феба,

блефуют, мне являя жизнь мою.

Маячит ли что-либо в океане

неочевидного… А может, кораблю

причал лишь мнится в утреннем тумане.

Ах, дева милая, тебя ли я люблю!..

***

Как усталы – вглядись! – силуэты людей:

будто только прознали, чем жизнь обернется…

И никто, как закатный пожар, не ворвется –

протрубить в алый горн на груди площадей

о любви или том, что ведет к пониманию

этой мании – жить и дышать без причины.

Все претензии могут быть лишь к мирозданию,

разродившемуся птенцом ранимым.

И казниться ли тем, что все так бесполезно…

Так бесплодно – бродить по лесам одичалым

человеком, не знающим ни начала,

ни конца одиночеству. Где-то бездна

затаилась и ждет. Да, признаться, и рад я…

Дали меркнут в ночи. И ужасна ты, близость

неизбежного. И досаждают армады,

обнаруживающие общность и низость

жадных помыслов и то ли душ побуждений,

то ли просто пристрастий к обжорству и лени.

Под закатный пожар угасает жизнь – тени

языками метут ступени.

***

Следы полуулыбки зыбки.

Младенец плачет в зыбке. Скрипки

печальным звукам не дано

вспять раскрутить веретено

сует и связей беспричинных.

И чинно дни минуют мнимых

восторгов, горестей… И дно

заждалось пропасти одно.

Ходули Времени так хлипки!..

В насмешливой полуулыбке

мне будущность морщинит лик.

…Младенец всхлипнул. И притих.

***

Пусть жизнь – театр, да плохи в нем актеры!

Трагедии заиграны давно.

Утеряно интриг веретено.

Судьба узлы нам вяжет, не узоры…

В них гением бывало вплетено

души невидимое волокно –

восторг, молчание иль разговоры,

молитвы, вознесенные усильем

последним, плачи и мечты о малом…

Бог – первый зритель! – дремлет за финалом,

устав внимать дворцовым камарильям.

…Как вдруг, пленен закатом алым,

из-за кулис врывается с бокалом

и требует: "Скорей чернил!.." – Шекспир Уильям.

***

Не кормить на площади Сан-Марко

голубей мне. Как прозрачен вечер!

Голубей же, небо, в знак прощанья.

Мне ль желать счастливого свиданья…

Осень, как плащом, укроет плечи

пеленой желтеющего парка.

Парки Нона, Децима и Морта

тянут пряжу. Жалкая кудель…

И удел известен мне до срока –

растрепала по лесу сорока.

Короток проливший свет апрель:

преют листья на листе офорта.

Форте отгремело. И пиано

пульс почти не слышен. Прочно арка

укрывает сырость Гранд-канала.

Кампанила не подаст сигнала.

И кормить на площади Сан-Марко

голубей не мне в клубах тумана.

***

Шел некто по воде

и, верно, вел куда-то.

Но что мне в зареве

спадающей зари…

Спит семя в борозде, –

нет всходам точной даты.

Пустыней, в мареве,

кружат поводыри.

И яркий Альтаир

взойдет напрасно в срок.

Свет лишь сгущает мглу.

И так велось извечно.

Бежать бы в антимир!..

Да только адресок

царапан по стеклу,

разбитому беспечно.

***

Скалы оскалились скрытой угрозой.

Розой пропах ветерок,

кротко гуляя в саду.

Мне ли пленять тебя скучною прозой.

Грозы ниспосланы в срок –

логом гремит гром в дуду,

дробно спеша из далеких ущелий

в келью, где маковый сон

сплел нам тугие венки.

Звонкие струи дождя среди хмелей

льются чуть слышно. Стеснен

вздох твой – от счастья ль, тоски…

Скинуть нет сил полог дремы извечной.

Свечи возжечь ли в ночи –

очи ее глубоки.

Или забыться, пока быстротечной

молнии хлещут бичи,

сном, – что в гнезде голубки.

***

Спите, девушка в розовом платье!..

Канапе ли удобно для секса…

Кесарь выступил в бой, да осекся,

получив по виску рукоятью –

не кинжала, а плети рефлекса.

Кисло-сладок изюм в чреве кекса,

с кофе выкушанный не в кровати.

И зачатье – всего лишь изъятие

ничего из чего-то благого,

помещенное внутрь пустого,

изготовившегося к принятию

то ли теплого и живого,

то ли тени, – ее Голгофа

воскресит лишь души распятьем.

***

Рвитесь в актеры!.. Будьте героями –

поодиночке и целыми строями.

Без подхалимства, хамства и лести

рвитесь, в герои лезьте.

Рвитесь в актрисы!.. Пусть бенефисы

вас прославляют. И за кулисы

валят поклонники жадной стаей.

Станьте актрисами. И блистайте!..

Все мы герои и героини.

Но по известной небу причине

озарены грозовой высью

слова актеры и актрисы.

В бой – из-за занавеса на сцену –

рвитесь! И знайте залу цену.

Пусть будет проклят тот, кто мямлит!..

Ждут вас Офелия и Гамлет.

***

Завесы сбросить бы… За ними –

приподними и загляни! –

зовут заоблачные сини

и ночи, ясные, как дни…

Но день-деньской вожусь со скукой.

Кухарка жадная, судьба

лишь постным супом с жирной мухой

всласть потчует. Да иногда

подносит штоф гнуснейшей водки

в прокуренном в умат кильдиме.

А мне бы… Скинуть бы колодки.

Сорвать завесы! А за ними…

***

Мне ль закаты встречать в лугах,

да в изношенных сапогах…

Вечер горек – насквозь пропах

полынью.

У водицы туманец чахл –

виснет клочьями на кустах.

Костерком егозит впотьмах

унынье.

Заплутала душа в полях,

в росах вымокла и ручьях!..

Взялась ночка, во весь размах,

светлынью.

Мне не спится. У костерка

согреваюсь: два-три глотка, –

и уже отдает в бока

теплынью.

***

В декабрьской злой промозглой сизой тьме

нет места солнцу. И уже не будет

уплачен мной докучливой судьбе

долг восприятий отблесков и буден,

тускнеющих в лютующей зиме,

вовне меня. Как мир ни многолюден,

соврать ли, что я внял его гульбе…

Шатобриан, певец и вольный гений,

не смог бы выжить в вымерзшей России,

среди снегов, лаптей и кислых щей.

Ему дожди Парижа моросили,

мне – снег Москвы за шиворот. Всплеск ощущений

меняет мысли. Вовлечен в стихии,

теряю осязание вещей.

За пеленой теряет очертанья

никчемный мир. Ну, что ж, и – слава Богу!..

Мне видеть прутья – значит, жить в тюрьме.

Иллюзии уходят понемногу.

На смену им спешат воспоминанья

о том, что солнце утром льнет к востоку,

но не в декабрьской злой промозглой сизой тьме.

***

Синеглазка!..

Вот так встряска…

Юбка.

Лифчик.

Водолазка.

Ах!.. Ажурные…

Жаль, я сбрил свои…

Омут.

Оторопь.

Опаска.

Взгляд бездонный…

Страсти

пляска.

Мир не знал такой красы

дивной, с талией осы…

Пусть продлится эта сказка!

Не глядеть бы на часы.

Да не вышла бы огласка…

Ах, моей судьбы весы!..

Синеглазка!..

Ждет развязка.

Плещет море бирюзы.

Нега.

Ласка.

И – фиаско!..

Где же, черт, мои… усы!

***

Слово точное – шпилей вотчина.

Не поэта мне б титул, – зодчего,

что возводит, из чувств и прочего,

к синеве храмы слова отчего.

Пусть отчаянно да заносчиво,

но без устали, но – находчиво!

А запальчиво что, – так мало ль чего:

я готов и за чернорабочего…

Не пошла бы лишь червоточина,

подпирает не потолочину

слово, – своды: не скособочено,

если встало, считай – вколочено!

***

В этот век не найти покоя.

Не укрыться за стенами замка.

Не молиться у аналоя –

не о чем, предрекал Кафка.

В этот век, утомленный речью,

не найти для молчания ниши.

Словно пропасть, летит навстречу

вечный страх падения с крыши.

В этот век всем и все известно.

И перебрана каждая брана.

И в метро уже слишком тесно,

а на рельсы – вроде бы рано.

В этот век все века позабыты.

Огорошены злом континенты.

Бытие в коридорах у быта

с лезвием – ждет момента.

В этот век развинтились спирали.

И давно обезличены лица.

И уже не важны детали.

Каждый – только наночастица.

В этот век не избегнуть успеха

между кастингом и зачатьем.

В этот век больше нет человека, –

клянусь распятьем!..

В этот век в никуда простерты

все радары, в гортани – жжение.

Перерезать себе аорту –

лучший выход из положения.

В этот век не найти прощения, –

ни у Бога, ни у любви.

В этот век беспощадного мщения

лишь надгробия визави.

***

Когда в камине гуда нет,

и кажется, что жизнь на грани,

из ниоткуда стихосвет

вдруг проливается и ранит.

И рвет навыворот – слова

трудны до горести, до боли…

Бежать. Забыть тебя, строфа!..

Но выжат счастьем, обескровлен.

***

Вновь сутулятся плечи

разводного моста.

Фиолетовый вечер

в золотые уста

солнца впился блудливо.

Время вышло: прощай!..

И зазубрен залива

огнедышащий край.

Чик по горлу!.. – и в вечность

испарится душа.

Мертвых губ безупречность,

как же ты хороша!..

Зажигаются свечи

фонарей у моста.

Мне не выпало встречи,

почернели уста.

***

Без веры, любви, надежды, –

зимний туман в Рязани, –

наг, как дуб без одежды

где-нибудь в Ясной поляне,

еле плетусь вереницей

дней и ночей долгих,

телом – в отеле Ниццы,

сердцем – в истоках Волги.

В поисках обретений

выпадут лишь потери.

Мне бы не откровений,

а заблуждения – цели

простенькой, завалящей.

В Ницце тоска, ей Богу!..

Пес, на ветру дрожащий

в Рязани, поднимет ногу –

и вот уже жизнь прекрасна.

И мне ли рядиться в тогу…

Наг, у поляны ясной

дуб оживет понемногу

весной – зашумит листвою.

Сборы мои недолги!..

С котомкою за спиною

шагаю к истокам Волги.

***

Мне ли вставать к мольберту,

кисть окуная в стиль…

Жизнь приносить ли в жертву,

что ценный хлам – в утиль,

призрачному искусству:

сладок душок дурмана,

но иллюзорно чувство

самообмана…

Время гремит тимпаном –

к черту бы это форте!

Боже, даруй пиано –

синей весны аккорды.

Орды смели когорты –

от берегов Дуная

к Альпам, где натюрморты –

ирисы в вазе мая –

Винсент писал не маслом.

Этот вопрос не прост…

Что-то, что неподвластно,

синью взметнуло холст!

Быть ли с утра поэтом,

чтобы к обеду скукситься…

Огненным силуэтом

смыслы венчает буквица.

Лица, что кисти, стерты.

Будни – тщеты палитра.

На песнь души оперты

ноты в тисках пюпитра.

Мне не приять офорты!..

И становлюсь к черте –

черная кровь аорты

сгустками на холсте.

***

Окаменел мой взор.

Камень ли я Вселенной –

огненный метеор

или валун моренный,

мрамор для изваяний

или кремень без искры…

Время стирает грани

там, где теченья быстры.

И каменеют лица

маской еще при жизни.

Каменна ты, десница

окаменевшей Отчизны!..

Камень в руке провидца –

видит он адский пламень:

сколько со злом не биться,

все

превратится в камень.

И каменеет душа

глыбой судьбы на вдохе,

словно собой верша

памятник

всей эпохе.

***

Еще не оделись нивы,

еще не изжить весны, –

но отчего мотивы

осени так слышны…

Медвяные, фиолетово

пылают в полях цветы, –

сердце мое, от этого ль

так пламенеешь ты…

Мечты отсверкали искрами

на стаявшем в март снегу.

Воды басят регистрами –

гимн поют на бегу.

Фату примеряют ивы,

березы уже в соку,

грома гремят переливы…

Сердце, будь начеку!

Вешние громкие грозы –

глашатаи злых дождей:

в осень по скулам – проза! –

захлещут из всех щелей.

***

Мой самолетик винтокрылый

взмывает в небо!.. Угорелый

Господь встревожен не на шутку,

взирая, как я корчу рожи

в иллюминатор Провиденью.

Не расположен Бог к прощенью!..

Жаль, что не подстелить рогожи

при приземлении. И в дудку

трубит архангел злостью белой.

И Суд сзывает справедливый.

Кому? Зачем?.. Угомонитесь!

К чему судить пустое место?..

Душа давно ушла на выгул –

в лугах небесных ей не тесно, –

мерцают молний васильки,

внизу петляет нить реки,

так вызывающе прелестна…

Немеет сердце – цель для игл

судьбы. Воздушная фиеста –

безумный сон… Спи мёртво, витязь!..

***

Полночь. Размышляю… Не спеша

бьют часы. По счастью, не под дых!..

Что же, Боже, так болит душа,

как на нож, нарвавшись вдруг на стих…

Время спит, стянув мгновенья в жгут:

час придет, – петля отыщет шею…

Что-то заспанно в бокале шепчет брют –

знать бы, что!.. Глоток – и хорошеет,

пусть на миг… Уносит за окном

в ночь изношенную чью-то душу

вой сирены. Совладав с быком,

так с арены уволакивают тушу

там, в Испании. А здесь миндаль цветет –

лезет в сердце терпким ароматом.

Отцветет, – и грянет мой черед

вслед весне опасть в холмы закатом…

Что, дремлю?.. Отяжелели веки.

Боже, чем так ранена душа,

утопая в предрассветной неге…

Утро встало. Размышляю не спеша.

***

Синих глаз глубина хрустальная

необъятней любого простора.

Любоваться – мала мне спальная:

высота нужна для обзора.

Мне б взобраться не на забор,

не на башню сторожевую. Выше!..

И с разбегу – в хрустальный простор:

сигануть в синеву, как с крыши.

Миг безумства… Без дерзновений

жизнь скучна, как вояж без историй.

В полдень наземь падают тени

переживших паденье Трои.

Троекратно: ура!.. И кепку –

на простор синевы, в дар облаку.

Обнажая чело, крепко

я божусь: с этих пор – все побоку!..

Тишина. Покой. Безмятежность.

Паутина бабьего лета.

Визави – синеглазая нежность

изливается в сердце поэта.

Жил я в прошлом, – одни заторы.

Завтра, знаю, грядет заминка…

А сегодня – любви просторы.

Изумительная картинка!..

Copyright © 2015 Степанов С.