Вот князь Голицын в опере М. Мусоргского «Хованщина». Его сцена начинается вальяжной, спокойной и даже галантной музыкой. Она легка, беззаботна, в ней нет тревоги. Князь читает письмо царевны Софьи, любимцем которой он был. Слушать бы да наслаждаться этой музыкой... Но нет! Подозрительные мысли, сомнения, предчувствии, тревога... Все это нет-нет да и прерывает чтение письма. Оказывается, что основная спокойная музыкальная тема не выражает спокойствия и уверенности князя, это лишь кажущееся, напускное, показное спокойствие; сам же он раздираем подозрениями, предчувствиями, он нервничает, он не уверен. И Мусоргский заставляет слушающего зрителя многочисленными эмоциональными перерывами основной темы волноваться волнениями персонажа — князя Голицына, а не наслаждаться элегантной музыкой, которая оказывается лишь маской и притворством его истинного состояния.
Но если князь заботится о внешнем виде и престиже, стараясь надеть на себя маску вальяжности, то это выразится в его поведении, убранстве его жилища и т.д. Все это мы должны видеть. А какова же истинная судьба Голицына? Вскоре мы видим, что в атмосферу европейской изысканности, которую создает музыка, вливается неожиданное обстоятельство — князь пригласил гадалку (он еще и суеверен) и этим еще более обнаруживает свое смятение и неуверенность. От элегантно-показной музыки не остается и следа. В гадании мудрой раскольницы Марфы рождается трагическая тема истинной судьбы князя — трагедия! Ссылка, потеря власти, влияния, богатства. Эту трагическую судьбу мы слышим! А если бы не слышали, то по одним словам могли бы подумать, что в своих интересах Марфа обманула Голицына, припугнула его. Нет, мы слышим правду, которая подтвердится в скором же времени: мы увидим привязанного к позорному столбу князя, которого на простой телеге повезут в ссылку, и мы услышим в оркестре ту мрачную, трагическую музыку — тему его судьбы, которая уже звучала в гаданье Марфы.
Вы обратили внимание на эти бесконечные переплетения «видим» и «слышим»? На их крепчайшую взаимосвязь? Здесь великая музыка, породнившись с действием, выражая его эмоциями, повергает нас в бездну событий, переживаний, жизненных катаклизмов. И еще. Если лишить музыки театральный эпизод увоза Голицына в ссылку, мы получим незначительный в общей громаде русской истории факт, рисующий личную неудачливую судьбу одного из многих русских князей. Но, будучи показано на фоне оркестрового симфонического звучания (начало картины «Площадь перед Василием Блаженным»), это событие приобретает огромное значение — и историческое, и эмоциональное, и общенародное. Приобретает масштаб. А могло, если бы музыка этого захотела, стать комическим, мелким, злым или гротесковым событием. Впрочем, театр (режиссер с актерами) тоже может показать эту сцену так, что и музыка будет слушаться иначе; во всяком случае, публика обратит внимание на то, что между показанным фактом и его слышимой серьезностью есть противоречие Но дело все в том, что это противоречие может быть художественно осмысленным или антихудожественным. Тут проявляет себя творческое убеждение, осознанность и способность театра.
Вернемся к сцене Голицына. Все, что было рассказано о поведении и чувствах персонажа, выражено музыкой. Мы находим в отрывке множество мелодий, музыкальных тем и ритмов, перебивающих, сменяющих друг друга. Все это течет, как непрерывная мысль, — чувство, самочувствование, внутренний действенный психофизический поток, имеющий целью показать: князь в смятении.
Это пример музыкальной драматургии, то есть музыки, написанной для театра, ибо «драма» и «театр» — почти синонимы, в основе одного и другого понятия лежит действие. Здесь музыка не иллюстрирует ход сценических событий, а проявляет эти события музыкой, здесь логика музыкального действия раскрывает логику драматическую. Здесь могут тоже быть законченные музыкальные номера, которые возможно спеть в концерте, так как они не только раскрывают драматургию, но и выразительны сами по себе. Но это уже «по совместительству».