Изучая эпоху Николая Фёдорова, исследователи в основном концентрируются на диалоге Фёдорова с современниками-мыслителями, а также на усвоении его идей учениками.

Однако имеет смысл рассмотреть и те явления культурной жизни России конца 19-го - начала 20-го столетий, которые примыкали к центральной для Фёдорова проблеме смерти и воскресения, но были независимыми и самостоятельными явлениями. В числе таких явлений следует назвать Леонида Андреева , возможно, художника, наиболее близкого к Фёдорову по проблематике; в определённом смысле его даже можно назвать "стихийным фёдоровцем".

Центральной темой творчества Андреева было, по-фёдоровски выражаясь, "господство в мире слепой стихии смерти". Эта слепая стихия, согласно мироощущению писателя, незримо окутывает мир, давя на психику людей и заставляя их подчинять свои поступки разлитому в воздухе настроению.

Вот начало андреевского рассказа "В тумане" :

"В тот день с самого рассвета на улицах стоял странный, неподвижный туман. Он был легок и прозрачен, он не закрывал предметов, но все, что проходило сквозь него, окрашивалось в тревожный темно-желтый цвет, и свежий румянец женских щек, яркие пятна их нарядов проглядывали сквозь него, как сквозь черный вуаль: и темно и четко. К югу, где за пологом туч пряталось ноябрьское низкое солнце, небо было светло, светлее земли, а к северу оно спускалось широкой, ровно темнеющей завесой и у самой земли становилось изжелта-черным и непрозрачным, как ночью. На тяжелом фоне его темные здания казались светло-серыми, а две белые колонны у входа в какой-то сад, опустошенный осенью, были как две желтые свечи над покойником. И клумбы в этом саду были взрыты и истоптаны грубыми ногами, и на сломанных стеблях тихо умирали в тумане запоздалые болезненно-яркие цветы.

И сколько ни было людей на улицах, все торопились, и все были сумрачны и молчаливы. Печален и страшно тревожен был этот призрачный день, задыхавшийся в желтом тумане" .

Герой пытается противостоять туману, но безуспешно:

"- Бедный я малый! Бедный я малый!- вслух пожалел он себя и повернул глаза к окну, жадно ища света. Но его нет, и желтый сумрак настойчиво ползет в окна, разливается по комнате и так ясно ощутим, как будто его можно осязать пальцами" .

Такое "накрученное", "готическое" начало - особенно в эпоху общего влечения к мистике - может навести на мысль о дешёвом нагнетании автором страстей ради модного успеха. Но подлинный смысл такого "тумана" другой.

Взгляд героя падает на книгу.

"На корешке золотом по черному было напечатано: “Бокль. История цивилизации”, и это напоминало о чем-тальном и давящем, как совершенное преступление, о чем не хотел думать Павел. И так захотелось света, широкого и ясного, что даже заломило в глазах" .

Этот краткий эскиз человеческой истории явно перекликается со словами Фёдорова: "Стремление человека по ту сторону добра и зла родилось вместе с человеком; только не должно смешивать предмета этого стремления с "по-ту-сторонним бытиём". Стремление это желает нового неба и новой земли, то есть искоренения зла и водворения блага " .

Рассказ кончается убийством на сексуальной почве, совершённым героем, тщетно пытающимся избавиться от обволакивающего жизнь тумана, проникшего и в его тело в виде постыдной болезни.

Аналогично развиваются события и в скандально знаменитом рассказе Андреева "Бездна" , где герой, опрометчиво оказавшись в сумраке, вне природного или искусственного света, подвергается нападению потерявших человеческий облик подонков, а затем и сам в безумии совершает чудовищное падение. Здесь опять возникает фёдоровская тема "слепой стихии борьбы, несущей смерть", диктующей человеку его поведение, но вместе с тем появляется ещё один, тоже вполне фёдоровский момент: иллюзорности свободы от всевластия смерти; иллюзия безмятежного счастья возникает в начале под влиянием картины тёплого ласкового вечера, но стоило солнцу скрыться, как всё встаёт на свои места, и обитатели тёмных углов выходят на авансцену как подлинные хозяева жизни.

Таким образом, по Андрееву, мир как бы тьма, эпизодически освещаемая лучами света, несущими иллюзорное ощущение безмятежности, как наркотик несёт его больному. Но проблему писатель видит, разумеется, не только (и не столько) в зависимости человеческого настроения от погоды (или от солнечной активности). Человек закономерно стремится к счастью; но в этом стремлении он невольно стремится подменить трезвое представление о мире иллюзорным. На службу такой подмене поставлено такое изобретение как цивилизация , призванная убеждать народы в том, что фактически райская жизнь на земле построена, а смерть и взаимоистребление - эпизодически встречающиеся досадные недоразумения.

Такая модель миропонимания блистательно выражена Андреевым в программном рассказе "Он" .

Герой устраивается учителем к мальчику и попадает в странный дом. Вскоре он обнаруживает, что рядом незримо присутствует некое таинственное существо, существования которого никто упорно не желает замечать.

И вот однажды во время урока герой видит за окном это существо:

"Но главное внимание мое обратил на себя Володя: его глаза сузились, и взор приобрел ту определенность, какую дает рассматривание близкого предмета; несомненно, Володя видел то же, что и я. Более того, когда незнакомец через несколько секунд повернулся и стал уходить, Володя даже шагнул вперед, чтобы дольше видеть. Очень взволнованный, я повернул к себе мальчика и строго спросил:

- Вы видели его?

И он спокойно, как взрослый, солгал:

- Я не понимаю, про кого вы спрашиваете, и я не вижу ничего, кроме падающего снега. А разве вы видите что-нибудь еще?"

Все попытки героя вызвать хозяина (не случайно носящего немецкую фамилию Норден, могущую напомнить о немецкой философии, с которой так активно воевал Фёдоров) на откровенность не увенчиваются успехом: хозяин помешан на оборудовании своего искусственного мирка, а также на поддержании неестественного веселья, призванного убеждать всех в том, что они живут в счастливейшем из миров:

"Да и не было шума, если по каким-то одному ему известным причинам не заводил его сам Норден, заставляя собак лаять, детей танцевать и петь и всех, у которых был рот, - хохотать" .

…

"Когда раскрасневшихся детей увели, Норден закурил сигару и, весело отдуваясь, сказал:

- Фу, устал. Не правда ли, как у нас весело?"

Здесь таинственный Он - это призрак-напоминание, напоминание о неизбежности смерти, бродящий по миру, на борьбу с которым ополчилось "цивилизованное человечество", причём сама цивилизация выступает как опиум народа , позволяющий забыть о тленности культуры наслаждений и смертности.

В конце концов герой встречается с таинственным существом.

"Лег я навзничь, лицом вверх, иначе казалось невежливым; и в ту же минуту он сел,- осторожно подвинув меня к стене,- на край постели и положил свою руку мне на голову.

Она была умеренно холодна и очень тяжела, и от нее исходили сон и тоска".

В результате герой примирился с неизбежностью тления и смерти, подобно ненавистным Фёдорову модным философам. Следствием этого стала смерть заживо и окамененное нечувствие. Герой потерял душу.

Стремление человека не прямо смотреть в глаза фактам, а прятать голову в песок (достигающее своего апогея в культе цивилизации), в гротескном виде изображено в рассказе "У окна" . Герой - вариант чеховского Человека в Футляре - не может примириться с существованием непредсказуемого и "никем не утверждённого", по выражению одного из персонажей Платонова, мира. Потерпев фиаско на всех жизненных фронтах, он разочаровывается в жизни и находит успокоение в мире снов.

"Энергичным жестом Андрей Николаевич надвинул на голову толстую подушку и почти сразу успокоился. И образы и звуки исчезли, и стало тихо, как в могиле".

Реальная жизнь, воплощённая ненавистной герою своей неуправляемостью эоловой арфой на соседнем доме, как бы уходит в небытие, хотя, разумеется, в небытие уходит он сам:

"Непривязанная ставня продолжала хлопать, и в минуту, когда переставало скрипеть дерево, неслись жалобные звуки и роптали, и плакали и молили о жизни".

К сожалению, общество не поняло глубокого философского символизма Андреева. Отчасти тому виной было причисление писателя к "горьковской школе" с её тягой к шокирующему натурализму. Зачастую патологические повороты сюжетов его произведений, часто замешанные на модной тогда "проблеме пола", воспринимались как "пиар", рекламный трюк преуспевающего литератора. Наибольшую известность среди отзывов такого рода получила оценка Андреева Толстым: "Он пугает, а мне не страшно". Тем самым Толстой (сам, как мы знаем, более чем кто-либо страдавший от непонимания) как бы отлучил его от русской классической литературы, раз и навсегда объявив Андреева модным буржуазным писателем (благо жизнь Леонид Николаевич и впрямь вёл буржуазную), чьи "ужастики" годятся только для чтения на ночь гимназистами (при этом, заметим, сам Лев Николаевич был ещё более модным писателем, а жизнь вёл не то что буржуазную - даже владел неплохим поместьем).

А между тем казалось бы один рассказ Андреева "Христиане" должен был заинтересовать Толстого своей близостью к его собственным религиозным поискам.

Рассказ о том, как проститутка отказывается принять присягу на суде, становясь в оппозицию господствующей церкви, но, разумеется, лучше других ощущая грех и правду, очевидным образом истолковывается в социальном и религиозно-этическом смыслах.

Но стоит взглянуть на него и с символической точки зрения, крайне важной для Андреева, на деле тайного символиста.

"За окнами падал мокрый ноябрьский снег, а в здании суда было тепло, оживленно и весело для тех, кто привык ежедневно, по службе, посещать этот большой дом, встречать знакомые лица, раскрывать все ту же чернильницу и макать в нее все то же перо. Перед глазами, как в театре, разыгрывались драмы,- они так и назывались “судебные драмы”,- и приятно видеть было и публику, и слушать живой шум в коридорах, и играть самому. Весело было в буфете; там уже зажгли электричество, и много вкусных закусок стояло на стойке. Пили, разговаривали, ели. Если встречались пасмурные лица, то и это было хорошо: так нужно в жизни и особенно там, где изо дня в день разыгрываются “судебные драмы”. Вон в той комнате застрелился как-то подсудимый; вот солдат с ружьем; где-то бренчат кандалы. Весело, тепло, уютно".

Так рассказ начинается, и сразу можно увидеть противостояние промозглой внешности и искусственно созданной в желании от неё отгородиться цивилизацией тёплой внутренности в виде суда.

Свидетельница Караулова, отказывающаяся признать себя христианской, отвечая, "двигает только ртом; все лицо, и кольца в ушах, и руки с сумочкой остаются неподвижны" ; она как бы насмерть заморожена, выстужена тем миром тления и смерти, в котором ей приходится обитать.

После того, как непредсказуемо ворвавшаяся в размеренный мир судопроизводства (и ужаснувшая боящегося жизненных непредсказуемостей коллективного Андрея Николаевича в лице судейских) ситуация разрешилась, действие возвращается в свою колею. Рассказ заканчивается словами:

"Горит электричество. За окнами тьма. Весело, тепло, уютно".

Андреев решительно отрицает мнимое освобождение от страданий через иллюзиию цивилизации. В наиболее жёстком виде такое отрицание выражено в рассказе "Тьма" словами революционера, попавшего в традиционный символ мрака - бордель:

"Зрячие! выколем себе глаза, ибо стыдно,- он стукнул кулаком по столику.- Ибо стыдно зрячим смотреть на слепых от рождения. Если нашими фонариками не можем осветить всю тьму, так погасим же огни и все полезем в тьму. Если нет рая для всех, то и для меня его не надо,- это уже не рай, девицы, а просто-напросто свинство. Выпьем за то, девицы, чтобы все огни погасли. Пей, темнота!"

В этих словах многие увидели верх цинического нигилизма, тогда как они - всего лишь наиболее заострённое выражение того мировоззрения, которое заставило аристократа Толстого "опрощаться", а образованнейшего человека эпохи Фёдорова - вставать в ряды "неучёных" и писать от их имени, как пишет деревенский грамотей по просьбе односельчан, письма к "учёным". Да и сам императив "если нет рая для всех, то и для меня его не надо" на 100% фёдоровский. "Стыдно быть хорошим" , как думается герою рассказа, в мире, где по-настоящему хорошему места нет.

Противостояние непреображённого тёмного природного хаоса и искусственного фальшивого света - сквозная тема Андреева. Выход из царства тьмы он, как и Фёдоров, видел в христианском преображении мира. Не случайно самый первый рассказ Андреева, которым он ворвался в литературу и стал знаменитым, "Баргамот и Гараська" , посвящён типично фёдоровской проблеме преодоления небратства , причём такое преодоление совершается в пасхальную ночь.

Показательным в отношении вопроса о будущей жизни является андреевская фантазия "Воскресение всех мёртвых" , имеющая подзаголовок "Мечта" . А в повести "Жизнь Василия Фивейского" писатель прямо касается фёдоровской проблемы воскресения , которую пытается решить на пути христианского подвижничества. Правда, опыт воскрешения героем повести умершего прихожанина кончается крахом, но сходство интересов Андреева и Фёдорова поразительно . Не менее интересна и перекличка этих двух мыслителей - философа и художника - в андреевской пьесе "Океан" , где гигантскому безликому лику слепой стихии противостоит меньшая (пока) по масштабам, но разумная деятельность людей. "Океан и берег, человек и стихия, - писал о пьесе Андреев. - Там вечная правда, правда неба и звёзд, правда Океана, стихии, а на берегу человек с его маленькой правдой, с его жалостью, нравственностью, законами и вечная борьба/ …/ Когда-нибудь человек победит космос , может быть, он сдвинет звёзды с их мест, но пока , какие страшные сны снятся на этой земле!" (выделено мной).

Но если прямого выхода писатель не мог указать, то настойчиво предупреждать человечество от почивания на лаврах успехов цивилизации (в унисон с фёдоровской оценкой парижской всемирной выставки) был в состоянии, как это делал герой рассказа "Призраки" - обитатель сумасшедшего дома, не терпевший закрытых дверей, и когда обнаруживал таковую, начинавший стучать в неё: "Нужно, чтобы было открыто". Двери в лечебнице действительно не запирались, что приводило в ужас другого больного с другим, полярным, но столь же символическим мировоззрением:

"Что у вас за сумасшедший дом!.. - Что это за сумасшедший дом, в котором на ночь не затворяют дверей, так что может войти всякая... всякий, кому захочется. Я жаловаться буду!"

"Безумный, который стучит, - это я", - признавался Андреев Горькому. Он и был, наряду с Фёдоровым и Толстым, одним из тех алармистов, что пытались разбудить человечество, вывести его из состояния ложного самоуспокоения.