• Взгляд назад с полпути

• Взгляд на себя

• Приложения

ВЗГЛЯД НАЗАД С ПОЛПУТИ

С тех пор, как в самом конце 2012 года, уже близко к моему 60-летию, я, наконец, «вышел из шкафа» со своим стихотворчеством и начал активно писать и публиковаться, достигнуты успехи, ставящие меня, на мой же взгляд, в ранг среднего поэта.

Сейчас все, конечно, возразят, что средних поэтов не бывает, а есть поэты и непоэты. Но я считаю, что называть «непоэтами» пишущих стихи неэтично – ни у кого нет на это права. Это дискриминационный совковый подход. Делить же на три группы: плохие, средние, хорошие – это в самый раз, не слишком сложно. Плохие – это те, кто не владеет техническими основами, пишет банальности. Средние – это те, кто техникой овладел, имеет какие-то мысли и чувства, публикуется. Хорошие – это те, кто выделяется из массы и обещает пройти проверку временем. Конечно, эта классификация нежёсткая и её границы подвижны, особенно между средними и хорошими.

Так вот, сам я пока претендую на ранг «среднего» поэта, как и основная масса, а там видно будет. Техникой владею, публикаций уже достаточно много и готовятся новые. Кто-то меня хвалит, кто-то совсем не приемлет. Обычное дело при нестандартном взгляде на мир и необычной манере письма. Это скорее хорошо, чем плохо, что нет резонанса с широкими массами и волны одобрения на Фейсбуке. Лучше, когда то, что ты пишешь, замедленного действия.

Если, как желают друг другу евреи, жить до ста двадцати, то сейчас я на полпути и не мешает бросить взгляд назад и вспомнить, как всё начиналось. А то, если что, некому будет об этом рассказать.

Мой приход к литературе, как я считаю, произошёл благодаря двум переломным событиям. Первое произошло ещё в школе, классе в четвёртом в первой половине 60-х годов. Нужно было написать сочинение о праздничном убранстве Москвы к празднику так называемой «Великой Октябрьской Социалистической Революции» 7 ноября. На перекрёстках Сиреневого бульвара с Парковыми улицами в Измайлове, где я жил, установили временные монументы: где Молот с Серпом, где Колос пшеничный, где Домну, и так далее. Этих сооружений было немало, и я вознамерился их всех подробно описать. Примерно неделю я провёл в муках творчества, известных многим пишущим. Грандиозность задачи меня подавляла, и я не мог продвинуться. Помню, как в изнеможении съезжал со стула на пол. Перечёркивал написанное и начинал заново. Плодом моих усилий оказался длинный скучный текст с кляксами, за который учительница поставила мне тройку. Я был очень расстроен несоразмерностью усилий и вознаграждения. Ради чего я так мучился? Сочинение не нравилось мне самому. Я решил больше никогда в жизни не корпеть над текстом, не продумывать его перед написанием, а просто писать как на духу то, что в голову придёт. Тем более что все заидеологизированные темы сочинений мне не нравились и я их втайне презирал. Так я и стал поступать, и процесс пошёл как на волне. Это важное событие я позже описал в стихотворении «УРОК ЛИТЕРАТУРЫ», выдержанном в нарочито корявом стиле с неправильными ударениями. Больше я никогда в жизни не знал никаких «мук творчества» и лишь получал удовольствие от письма. Помню, как в старших классах написал хорошее сочинение, которое произвело большое впечатление на учительницу, уже другую, и она его даже забрала, чтобы кому-то показывать. Но в те годы я не начал писать ничего художественного. Никто на эту мысль меня не навёл, а сам я не додумался.

Второе переломное событие произошло осенью 1978 года – мне тогда исполнилось 24 и я как раз закончил Физтех. До этого воспринимал стихи как зарифмованную информацию, как прямой линейный текст, и они меня нисколько не захватывали. Однажды мой товарищ Женя Шульман, тоже физтех, показал мне книгу Осипа Мандельштама – в твёрдой синей обложке. Ту самую, о которой Сергей Гандлевский писал «И синий, с предисловьем Дымшица | Выходит томик Мандельштама». Заглянув туда и прочтя пару стихотворений, я был как громом поражён. Как будто завеса с глаз упала. Открылась многомерность поэзии. Сцепление слов боковыми гранями, игра побочных смыслов. Особенно выделялось стихотворение «Импрессионизм», где сочетались формы, цвета, звуки, запахи, движения в пространстве. Это была магия!

Практически сразу после этого я сам начал писать стихи. Раскрепощённый Мандельштамом, но не в его стиле. Писал что приходило на ум, часто несерьёзное. За стилем не следил вообще. Старался выразить впечатление, вызванное первой возникшей строчкой или словосочетанием. Они были странные, но только теперь я узнал, что это называется «остранение». По содержанию, в этих стихах отражалась апокалиптичность победившего застоя. Они напоминали картины Комара и Меламида, и я отнёс бы их к соц-арту. Никого из известных мне поэтов эти стихи не напоминали. Хоть и не впрямую, эти опусы были исключительно антисоветскими, и распространять их было бы слишком опасно.

В дальнейшем, влияние на меня оказали Поль Верлен и Артюр Рэмбо, которых я читал в оригинале, тренируя мой второй иностранный язык. В частности, Верлен, который был пьяницей и вёл жизнь аутсайдера, продемонстрировал, как можно видеть окружающую действительность в необычных, ярких, красках – и это несмотря на свою меланхолию или даже благодаря ей. Верлен был просто бальзамом для меня, помогая видеть серую действительность позднего застоя в дымке поэзии.

Постепенно я знакомился и с другими поэтами: оценил русских классиков во главе с Пушкиным, который оказывал на меня всё возрастающее влияние, а также Цветаеву, Пастернака, Бродского, остававшимися мне художественно далёкими.

Периоды написания стихов, 1978-84 и 1988–89, совпадали с неплодотворными периодами в теоретической физике. Если бы в физике всё шло гладко, то, по-видимому, как поэт я бы не существовал. В первом периоде в науке просто ничего не получалось. Второй, двухгодичный, период стихописания был вызван переутомлением физикой, повлёкшим невозможность ей заниматься в течение около полутора лет (так называемый burn-out). Это было время Перестройки, и я мог позволить себе выражаться смелее, чем в предыдущем периоде. Последовала эмиграция в Германию в конце 1992 года, что привело к 24-летнему перерыву в стихотворчестве, которое возобновилось лишь в конце 2012 года в Нью-Йорке. При этом, в прошлом веке я написал всего 150 стихотворений, а в этом веке уже более 750-ти.

Но вернёмся пока в прошлый век. Конец 70-х и начало 80-х было опасное время. Как пишет Сергей Гандлевский в своих мемуарах, к тому времени основных диссидентов уже пересажали и взялись за мелкую рыбёшку. Я этого не знал, но кожей чувствовал опасность. К тому же, мои родители были очень озабочены тем, чтобы я себе не навредил, призывали меня быть очень осторожным, и в выборе профессии всячески отговаривали от гуманитарных наук, потому что «там всё ложь». Сами они работали в Военном издательстве и знали это не понаслышке. Отца, полковника Александра Федотовича Гаранина, судьба два раза хранила от неминуемой гибели, и он был напуган на всю жизнь.

Моя мать, Анна Борисовна Вельковская, оставившая написанные в возрасте за 90 лет мемуары, опубликованные на портале Евгения Берковича, была участницей демократического движения времён оттепели, и у нас дома собирались друзья и велись крамольные разговоры. Я присутствовал и мотал на ус, всё понимал с полуслова, но был пассивен. Перспектива борьбы с советским государством меня не привлекала. Я ждал, когда оно само накроется медным тазом, и высчитал, без помощи Андрея Амальрика, что это произойдёт около 1985 года, когда уйдёт его опора – поколение, прошедшее войну. Эту мою теорию я позже изложил в стихотворении «РАСЧЁТ ИЗ 70-го ГОДА». Родители читали диссидентскую литературу, но мне не подсовывали, да я и сам не рвался её читать, потому что всё было ясно и так. Зато я читал Андрея Платонова, которого мой отец печатал, будучи начальником Воениздата, а также Сашу Соколова, наряду с вышеназванными Мандельштамом, Верленом и Рэмбо.

При всей прогрессивности, мои родители и их друзья не были ценителями изящных искусств и всякого сюра, к которому склонялся я. Поэтому они не могли оценить моих стихов. С другой стороны, опасаясь за свою профессию физика, я не искал контактов с литературными кругами, а само собой это не получилось. Судьба меня берегла и ни с кем из московских литераторов того времени не столкнула. Так что я довольствовался обществом нескольких школьных друзей, в особенности Андрея Захарова, написавшего дюжину замечательных стихов, но скоро прекратившего это дело. Андрей говаривал, что в жизни уже столько негатива, что поэты не должны его усугублять, поэтому депрессивных стихов писать нельзя. Видимо, этим требованием он сам себя и задавил, не найдя достаточно позитива. Но его слова запали мне в душу, поэтому я на полном серьёзе могу отнести Андрея Захарова к поэтам, оказавшим на меня влияние.

Мне запомнилось празднование 80-летия моего отца в ноябре 1983 года. Я написал стихотворение «Осень гладила поля», кратко описывающее его жизненный путь, начиная с деревенского детства, и, преодолевая смущение, прочёл его за праздничным столом. Когда я закончил, возникло неловкое молчание. Никто не стал меня хвалить, да я и сам на это не рассчитывал, хотя стишок был совсем и неплохой – много выше уровня обычных «датных» стихов, которым все всегда бурно аплодируют. Чтобы как-то сгладить ситуацию, я пробормотал что-то в том роде, что, конечно, стихотворение не претендует на то, чтобы его сравнивали с лучшими образцами русской классики. В том смысле, что я не ожидаю серьёзных похвал и все не должны чувствовать себя обязанными и могут расслабиться. На что присутствовавший за столом военный писатель Бернгардт Савельевич Рубен произнёс сакраментальную фразу: «Хорошо, что ты это сам понимаешь!». На этом обсуждение закончилось. Юбиляр не сказал ни слова. Все прошедшие годы я недоумевал, почему была такая неестественная реакция на этот невинный стишок. Сейчас возникло возможное объяснение. К этому времени я уже пять лет писал стихи, все это знали, и, возможно, была договорённость меня не поощрять, чтобы не сбить с солидного пути физика на неверный путь поэта. Перед глазами много примеров людей, сделавших такой шаг, после которого назад вернуться невозможно.

Во всяком случае, у меня не возникло желания показывать Рубену (единственному литератору в компании моих родителей – большинство были редакционными работниками) мои другие, лучшие, стихи, чтобы его в чём-то убедить. Я продолжал писать в ящик. Ну что они все могли сказать, например, об «Оссуарии», моей «визитной карточке» того времени?

ОССУАРИЙ

В оссуарии костей

Кошки ноют и скребут,

И костистую постель

Часовые стерегут.

Патефон застрял, застрял –

Траурный играет гимн.

Кто снопы вязать устал?

Кто налево? Выходи!

Для непрошеных гостей

Разорил здесь кто уют?

В оссуарии остей

Размололи и куют...

Шестерня нейдёт под ключ –

Хоть бы чуточку прилечь!

Сизым голубем летуч,

Кто-то рвёт погоны с плеч,

И прохватывает вдруг

Ранней сухости капель –

Входят тысячи подруг,

Вход сюда сорвав с петель.

Москва, 17 декабря 1981 

(Примечание. Оссуарий - это сюрреалистическая картина коммунистического ада. У меня он ассоциируется с картиной Пикассо «Герника». Само слово «Оссуарий» означает хранилище костей или склеп, по-французски l'ossuaire. Происходит от французскоро слова l'os, или кость. Мне кажется, что русское слово «ость» имеет то же происхождение, и это я в стихотворении обыгрываю: «в оссуарии костей», а потом «в оссуарии остей». В 2016 году я сделал визуальную версию этого стихотворения с помощью Powerpoint).

У нас был выход на Бродского через родственницу, жившую в Швеции замужем за шведом-славистом, который знал Бродского и опекал его во время получения Нобелевской премии. Так что я приготовил подборку стихов получше и передал им для Бродского.  Я думал тогда, что мои стихи Бродскому могли бы понравиться, потому что его стихи мне нравились. Но до Бродского стихи не дошли – было решено его не беспокоить, поскольку Бродского донимало больное сердце. Сейчас я думаю, что ничего хорошего из этого всё равно бы не получилось. Как говорят, Бродский был не особо великодушен к другим авторам, хотя кого-то он и хвалил. Эта история происходила раньше, где-то около 80-го. Стихи в подборке были из самых ранних, но, на мой взгляд, очень хорошие, оригинальные.

Одним из друзей нашей семьи был Израиль Борисович Гутчин, бывший военный лётчик и тогда технический работник. У него сорвалась защита докторской диссертации из-за найденной у его брата диссидентской литературы. ИБ, проживший долгую жизнь и умерший в Америке, дружил с Евтушенко и пристрастил того к фотографии. Как выяснилось много позже из мемуаров ИБ, опубликованных его дочерью на портале Берковича, он интересовался и поэзией. Но мне при общении с ним в Москве это было неизвестно. В разговорах, кроме Евтушенко, упоминались Пастернак и Галич, но всегда под социальным углом. Интересно, что мне и в голову не приходило попросить ИБ показать мои стихи Евтушенко. Я был уверен, что ему они не понравятся. Хотя сейчас я думаю, что Евтушенко мог бы их прочесть и что-то разумное сказать. И, что характерно, никто мне не предложил послать ему стихи.

Незадолго до отъезда в Германию, то есть в начале 90-х, мы с женой Еленой Кушнеровой ходили на выступления московских поэтов-концептуалистов: Моего двойного тёзки Дмитрия Александровича Пригова, Льва Рубинштейна, Тимура Кибирова, Виктора Коваля. Особенно нам нравился Пригов. Хоть в те годы я уже не писал стихов, налегая на физику, тем не менее раздумывал, не показать ли стихи этим поэтам. Пригов в общем разговоре после его выступления показался мне не особо адекватным, хотя, возможно, я просто неправильно с ним разговаривал и он не мог понять, что мне от него надо. Рубинштейн со своими карточками, честно говоря, впечатления не производил. Коваль отлично приплясывал, но это был уже другой жанр. Самым нормальным и близким ко мне поэтом в этой группе был Тимур Кибиров. Ему я и вручил на какой-то раз подборку моих стихов, написав там свой адрес и телефон. Конечно, ничего от Кибирова я так и не услышал. Не помню, виделись ли мы после этого. Если я реально хотел получить какой-то ответ, надо было проявить больше настойчивости. Но мотивации тогда у меня было недостаточно. На первом плане стояла экзистенциальная проблема, а именно – отъезд.

Суммируя вышесказанное, в течение всего начального периода моего стихотворчества я находился в абсолютной изоляции и был окружён стеной непонимания и вежливого молчания. На меня никто не нападал, поскольку я не высовывался, но понять мои стихи никто из моего окружения не мог, за исключением, как говорилось выше, пары школьных друзей. К такому положению я привык и ни в чьём одобрении жизненно не нуждался.

Начиная со второй половины 1989 года начался 24-летний период поэтического молчания. Я усиленно занимался физикой, стараясь заложить фундамент для продолжения своей карьеры на Западе. К счастью, предсказанный мной эффект был экспериментально обнаружен в лаборатории университета в Hamburg’е. Это было большой удачей, поскольку в это время мы получили от немецких властей разрешение на въезд в Германию. В конце 1992 года вся наша семья (мы с женой, обе мамы и дочка) покинули страну происхождения, и менее чем через год после этого я уже занимал двухгодичную позицию в университете города Hamburg.

В дальнейшем я работал в разных местах в Германии, совершая вылазки во Францию и в США для сотрудничества. С сентября 2005 года начался американский период моей жизни в качестве профессора на физическом факультете университете в Нью-Йорке (Lehman College of the CUNY). Через пять лет моя позиция стала постоянной. В течение осеннего и весеннего семестров я находился в Нью-Йорке, а зимние и летние каникулы проводил в Европе, сохраняя германское гражданство и дом в Баден-Бадене.

История моего поэтического возрождения такова. После того, как моя профессорская позиция стала постоянной, я почувствовал себя свободнее. Борьба за существование в физике была завершена. В это время моя мама в Баден-Бадене, страдающая от недостатка контакта с сыном, решила изложить мне историю своей жизни и наших с ней отношений в письменном виде. Общаться же нормально со мной она не умела, потому что для неё я всегда был предметом заботы, и разговора по душам не получалось. А было ей тогда уже за 90 лет! Так вот, письмо ко мне всё разрасталось, и в какой-то момент жена Лена сказала: «А не написать ли Вам мемуары?» Мама за эту идею ухватилась и начала писать, что заняло полтора года. Потом её рукопись была напечатана, и после редактирования, в 2012 году мы её издали в московском издательстве Онтопринт как книгу под названием «Мои воспоминания». Поскольку до этого мама ничего не писала, это стоило ей огромных усилий. Мы предлагали ей осветить ещё некоторые эпизоды её жизни для второго издания, но она была уже не в состоянии ничего делать, здоровье шло под гору. Книга в результате получилась хорошая, все прочитавшие её сильно хвалили. В 2013 году я переиздал книгу на lulu.com, где её каждый может купить. Это явилось моим первым издательским опытом. Я понял, что выпускать книги проще всего самому, держа процесс полностью под контролем и сохраняя возможность дополнить или исправить книгу в любой момент. Потом мы опубликовали книгу мамы по частям на портале Берковича, где её прочло гораздо больше людей.

Вдохновлённая нашим первым опытом книгоиздательства, Лена предложила теперь издать мои стихи, привезённые из Москвы напечатанными на листках бумаги – частично с помощью пишущей машинки, а частично с помощью более не существующего советского компьютера. Она перепечатала всё заново, и в 2013 году я издал свою первую книгу «Обратный отсчёт». В ней около 150 моих стихов, несколько моих переводов из Верлена, плюс 12 стихотворений моего школьного друга Андрея Захарова – всё, что он написал. В книге есть иллюстрации – фотографии и рисунки, а также большое авторское предисловие и подробные авторские комментарии, которых в поэтических книгах никогда не бывает. Поэтому книга получилась достаточно большой. Позднее я издал часть стихов из «Обратного отсчёта» отдельными небольшими книжками. Наиболее антисоветские стихи попали в книгу «Между серпом и молотом» (с намёком на книгу Саши Соколова «Между собакой и волком»), стихи более бытовые были собраны в книгу «На задних дворах» (по примеру пастернаковского «На ранних поездах»). Эти две книги, в сокращении, опубликованы также на портале Берковича, где их весьма активно читают, если верить счётчикам. Читаемости сильно помог страшный скандал, разразившийся вокруг предисловия к книге «Между серпом и молотом», в котором я сравниваю себя с коллегами-поэтами предперестроечного периода, многие из которых работали в котельных.

Работа над книгой моих стихов московского периода всколыхнула дремавшее в душе, и с конца 2012 года я возобновил стихописание. Все новые стихи (плюс несколько стихотворений из периода молчания) добавлялись в книгу под названием «После перерыва». За несколько лет эта книга изжила себя, став слишком большой и превратившись просто в хранилище стихотворений, которых в ней сейчас более тысячи. Поэтому я решил издавать стихи тематическими книгами, составляющими серию «Проекции». В числе тем этой серии: лирическое «я», любовная лирика, сюрреализм, философия с метафизикой, общественно-политическая, искусство, юмор, восьмистишия, вариации на известные стихи и т.д., всего 15 книг, включая две упомянутые выше книги московского периода. Все свои книги я выпускаю параллельно в бумажном и в электронном вариантах (смотри список моих книг на страничке «Книги» этого сайта).

Также я писал стихи на английском и переводил на английский собственные стихи. Недавно я узнал, что переводы, сделанные самим автором, представляют собой особую ценность. Они попали в центр внимания филологов и отнесены к особому жанру «self-translation». Этим занимался Иосиф Бродский, но он опередил время, и его переводы не были оценены по достоинству. У меня есть книга оригинальных стихов на английском «Americanisms» и двуязычная книга «Icarus», в которой в конце помещены также переводы нескольких моих любимых стихотворений из русской классики. Кроме того, я издал книгу «Стихографы» с графическими реализациями восьми моих избранных стихотворений с помощью Powerpoint.

Начиная с 2013 года, впервые в жизни я стал искать контакта с литературными кругами, прежде всего в Нью-Йорке, а также глобально на Фейсбуке. Конечно, это абсолютно небывалый случай. Обычно литературные контакты куются в молодости. А тут, как чёрт из табакерки, возникает человек, которому почти 60 лет и который пытается стать вровень с теми, кто занимался этим всю жизнь. Меня поначалу встретили с распростёртыми объятиями, ошибочно приняв за человека, интересующегося поэзией, который будет заполнять собой залы на литературных чтениях и лайкать поэтов на Фейсбуке. Известно ведь, что физики особенно хорошо понимают и ценят поэзию! Но вскоре выяснилось, что я сам пишу стихи и претендую на то, чтобы и они меня читали. Тогда отношения стали охлаждаться и продолжают охлаждаться до сих пор. Скоро выяснилось, что существующие в нашем городе литературные группы меня на свои выступления участником никогда не пригласят и их члены на мои выступления никогда не придут, вежливо ссылаясь на занятость.

Тот факт, что я издаю книги сам под собственной маркой «Arcus NY», тоже не может прибавить мне любви коллег, поскольку абсолютное большинство издаёт книги по старинке, только на бумаге и тиражом где-то в России или в Украине, чтобы потом переправлять их в Америку. Большинство этих книг нельзя потом купить в интернете, в то время как мои книги всегда можно. И, конечно, практически никто до сих пор не издаёт электронных книг. Для большинства литераторов издание их книг каким-либо издательством – серьёзная честь (хотя сейчас много книг издаётся издательствами за счёт авторов), а я эту честь принижаю, издавая книги сам.

Хорошим барометром человеческих отношений стал Фейсбук, хотя до сих пор считается хорошим тоном относиться к Фейсбуку, и в особенности к лайкам, свысока. Теперь вовсе не обязательно посылать коллеге свои стихи и спрашивать мнения о них. Все мы публикуем стихи на Фейсбуке, все их могут читать. Если понравилось, человек даст лайк. А может дать лайк просто по дружбе. В любом случае это хорошо. Конечно, большинство людей заняты, поэтому, если лайки приходят редко, это нормально. Но если от кого-то нет лайков совсем, это о многом говорит. Это значит, что человек стремится к односторонним отношениям – ты его читаешь, а он тебя нет. Это нормально как модус отношений между писателями и читателями. Но в отношениях между коллегами это абсолютно недопустимо и ведёт к полному прекращению отношений через какое-то время. Почти все литераторы Нью-Йорка, с которыми я познакомился, сразу приняли решение игнорировать меня на Фейсбуке. Поняв это довольно скоро, я ответил тем же. Встречаясь в реале, мы разговариваем, а на Фейсбуке – практически нет.

Но есть и литераторы, живущие в разных точках земного шара, с которыми поначалу какие-то виртуальные отношения были, был какой-то обмен лайками и комментариями, но потом всё сошло на нет. Совершенно чётко был ясен момент, начиная с которого они прекращали на меня реагировать навсегда, и тогда я отвечал тем же. При этом, у каждого из этих авторов я за время контакта прочёл стихов больше, чем у любого классика. Так что в отсутствии интереса к коллегам меня обвинить нельзя. Почему отношения с ними прекратились, остаётся лишь гадать. Ведь с конца 2012 года, написав много новых стихов, я повысил свой уровень. Стихи стали более серьёзными, расширился круг тем. Может быть, людей стало раздражать слишком большое количество моих книг и публикаций? В этом случае, как говорится, я дико извиняюсь.

В 2013 году я рассчитывал, что вот сейчас меня куда-то пригласят, порекомендуют в какой-то журнал. Ведь известно, что всегда писались рекомендательные письма для более молодых коллег. За пару лет выяснилось, что меня особенно рекомендовать не собираются. Была, правда, одна такая публикация в специальном номере «Крещатика», посвящённом русскоязычным поэтам США. Кто-то мне посоветовал просто посылать стихи во все места. Ведь мест публикации – журналов и порталов – очень много. Где-нибудь да и повезёт. Это оказалось правильным советом. Теперь у меня публикаций немало. Я веду их список на литературной страничке моего сайта. В «толстяках», правда, публикаций нет, но роль этих самых толстяков неуклонно снижается. Уровень публикуемых в наиболее престижных изданиях стихов нисколько не лучше, чем во всех остальных местах. Поэтов сейчас столько, что никто не может их правильно рассортировать. Всем следует радоваться, что мы можем как-то публиковать свои стихи, в отличие от большинства поэтов предыдущих эпох. Так что давайте жить дружно и не завидовать друг другу.

А вообще, я осознал, что поэты настолько разные, что просто, как правило, несовместимы друг с другом. Объединение в группы происходит обычно в молодости на основе совместного времяпрепровождения и личных симпатий, и творческий аспект играет в этом второстепенную роль. В более позднем возрасте становятся более важны карьерные соображения. Если ты коллегам не можешь быть полезен и только что-то хочешь от них – отношения вряд ли возможны. 

Вместе с тем, мне повезло познакомиться (через Фейсбук и помимо него) с некоторым количеством коллег, ставших мне настоящими друзьями. Это исключения из общего прагматического. Это люди, которые мне близки в понимании поэзии. Люди, которыми я очень дорожу. 

Вот, в сущности, и вся моя история, весь отчёт о моей литературной деятельности в прошлом и в настоящем. Для читателя, дошедшего до сюда, самое время почитать мои опусы.

New York, 11-12 March 2019

ВЗГЛЯД НА СЕБЯ

С момента написания предыдущего текста о себе прошло уже почти четыре насыщенных года, и я чувствую, что уже далеко не на полпути, а гораздо дальше. За всё это время, несмотря на журнальные публикации и книги, мои литературные усилия не вызвали достаточного интереса, чтобы кто-то захотел взять у меня интервью или сделать мой литературный портрет. Поэтому я здесь изложу свои соображения насчёт собственного творчества – как для заинтересованных читателей, так и, возможно, для тех, кто возьмётся писать обо мне в будущем.

Так вот, как я сказал выше, в поэзии у меня не было менторов и образцов для подражания. С пишущими людьми я практически не общался. Некоторые поэты в молодости оказали на меня влияние: Мандельштам, Верлен с Рэмбо, потом Пушкин. В дальнейшим я открыл для себя много замечательных ныне живущих поэтов, и я считаю, что уровень поэзии в настоящее время весьма высок. Отсутствие бесспорных лидеров, последним из которых был Бродский, объясняется тем, что в свет выходит необозримое количество авторов и ранжировать их невозможно. Несмотря на то, что многие современные поэты мне нравятся, влияния на моё письмо они не оказали.

Могу ли я что-то сказать о своём поэтическом стиле, характере работы над стихотворением, эстетических критериях? На это мне, конечно, возразят, что судить надо читателям и критикам. Но в суждения тех и других я не верю, и практика показывает, что сколько человек, столько и мнений.

О наличии у меня своего собственного безошибочно узнаваемого поэтического голоса я не знаю. Может быть, его и нет. С другой стороны, мне не очень и хочется иметь поэтический голос. Это похоже на дудение в одну дуду, пение на одной ноте. Или на фотографа, у которого все фотографии, скажем, синеватые. Такое хорошо для создания первичного имиджа автора, для того, чтобы его начали «отличать от стенки». Но это же может и ограничивать, сковывать развитие. То же самое касается поэтического стиля. Я не стремлюсь выработать определённый стиль, который всегда ограничение. Наоборот, мне нравится разнообразие. В общем и целом, я пишу как бог на душу положит, и пусть в этом отражается моя индивидуальность и мои вкусы. В то время как многие мои коллеги уже давным-давно нашли, я всё ещё в поиске.

Что же всё-таки выходит из-под пера, какого рода мои стихи? Во-первых, они «органические», как лично я называю это свойство. В своих текстах я стремлюсь создать достаточно плотную и связную поэтическую материю, сочетающую зрительные образы, движение, звук, цвет, и так далее. На это меня ещё в 1978 году навело стихотворение Мандельштама «Импрессионизм». Конечно, включение как можно большего количества этих элементов не самоцель, и при написании я сообразуюсь со своими представлениями о гармонии, соразмерности частей и благозвучия. Должно ли стихотворение быть весомым или, наоборот, лёгким, зависит от природы конкретного стихотворения, а не от моего стиля. Скелеттированная, телеграфная манера письма авангардистов мне не по душе. Текстов с раздробленной строфикой и нерегулярными рифмами я обычно не пишу – их трудно выучить наизусть.

Какова роль идеи в стихотворении? Разумеется, идея не должна выпирать, подчинять себе всё остальное. Если писать стихотворение по уже существующей идее, то, как правило, ничего хорошего не получается – получается зарифмованная идея. Некоторые считают, что идей в лирической поэзии вообще не должно быть. Но я считаю, что если в стихотворении есть идея, это скорее хорошо. Стихотворение с идеей запоминается, а без идеи обычно забывается.

Почти во всех случаях я начинаю писать стихотворение не с идеи, а со случайно возникшей в сознании строчки или даже словосочетания. Начинаю вслушиваться и вдумываться, что это значит и к чему это само идёт, как продолжать. При этом шаг за шагом возникает продолжение. В какой-то момент проясняется, о чём стихотворение, становится виден его контур. И, как правило, какая-то идея или мысль выходит на свет. Писать стихи ни о чём у меня не получается – видимо, это высший пилотаж, если они при этом ещё и интересны.

При интерпретации процесса написания стихов удобно считать, что где-то уже существует первичный невербальный образ стихотворения, и задача поэта лишь в том, чтобы вытащить его наружу, как корнеплод, облечь в слова. Когда я пишу, я чётко вижу, что вот это и это слово не годятся, и вдруг выскакивает единственное правильное слово. Иногда выскакивает что-то неожиданное, какая-то странная строчка, и я её сначала отвергаю и ищу дальше, но ничего не находится, и тогда я вижу, что эта «странная» строчка как раз и годится.

Многие поэты не распространяются о том, быстро или медленно они пишут стихи. Если быстро, скажут, что стихи неряшливые, автор не уважает читателя. Если медленно, это ещё хуже – автор тугодум, высиживает стихи задницей. Я честно скажу, что пишу стихи быстро, когда приходит вдохновение (откуда-то появляется первая строчка и т.д.) Поскольку стихи недлинные, написание занимает минут 20-30. Но после этого я ещё вчитываюсь в текст, проверяю, нет ли там ошибок, повторяющихся слов, и нельзя ли ещё усилить. Иногда из-за скорости процесса в текст затёсываются похожие по звучанию, но неподходящие слова, которые могут там стоять годами, пока я или кто-то другой этого не заметит. Все мои стихи датированные, и я считаю, что это правильно (если, конечно, процесс написания не растянут во времени). Мне говорили, что датирование стихов – это признак суетности, слишком большого внимания к себе. На это я могу возразить, что отсутствие даты говорит о том, что автор уверен, что пишет для вечности. А надо быть скромнее… Кроме того, оказалось, что если ты написал много, а потом всё-таки исписался, можно спокойно постить недатированные старые стихи на Фейсбуке, и многие не поймут, что они старые.

По части содержания должен сказать, что избегаю нарративов. Мои стихи – не рассказы в стихах, и там никогда не бывает конкретных лиц, совершающих конкретные действия. Там бывает «лирическое я», или народ в целом, или природа. Эти стихи – развивающееся мыслечувство с некоторым описательным элементом. Кроме того, я не люблю стихов, построенных с помощью перечисления. Это приём типа отбойного молотка, с помощью которого можно быстро написать стихотворение-список. У меня нет ни одного такого. Также я скептически отношусь к религиозной тематике, хоть она и полезна, давая дополнительные «степени свободы» в сочинительстве. У меня есть несколько стихотворений, в которых упоминаются рай, ад, и т.д., но это взгляд скорее со стороны, чем изнутри.

Я написал некоторое количество верлибров и издал их в книге «Без оков». Но, должен признать, верлибр – это не мой жанр. Мне не хватает звучности, привносимой рифмой и размером. В то время как в традиционном стихе рифма выступает в качестве инструмента поиска новых смыслов, заставляя автора писать не совсем то, что он собирался писать (смотри мою статью «Зачем нужна рифма?»), в верлибре можно писать всё так точно, как ты это задумал, что не приносит открытий. В отсутствие «музыки стиха» верлибр держится на содержании и требует ударной, неожиданной, концовки. Это роднит верлибр с рассказом. Как я сформулировал, «верлибр – большой шаг в сторону малой прозы».

Будучи сторонником рифмованного стиха, я осознаю, что многие существующие в языке рифмы уже многократно употреблены в прошлом. Поэтому нужно вводить в употребление новые, всё более отдалённые от совершенства рифмы. Поскольку в верлибре рифмы вообще отсутствуют и тем не менее верлибр – легитимный вид поэзии, я считаю, что можно использовать весь спектр рифм – от точных рифм типа «розы-морозы» через рифмы неточные и «бедные» до недорифм, нерифм и ассонансов. Любые требования к чистоте рифмы следует отвергнуть. В одном стихотворении можно смешивать точные и неточные рифмы. Лично мне не особо нравятся точные рифмы. Применяя аналогию с музыкой, можно сказать, что эти рифмы звучат как унисоны или октавы – бедно и акустически не внося ничего нового. А несовершенные рифмы звучат, как более интересные, сложные, созвучия. Поэтому я часто сознательно ухожу от точных рифм, и пусть мне не говорят, что это небрежность. В качестве примера приведу моё экспериментальное стихотворение «Обживать временной свой отрезок, потом закруглять...», написанное на еле слышных краевых созвучиях. Если кто-то скажет, что рифмы в этом стихотворении - нерифмы, то и ладно. Рифм нет, а стихотворение есть.

Я никогда не занимаюсь подбором стихотворного размера под имеющуюся задачу. У меня размер идёт от слова или словосочетания, которое выскочило неизвестно откуда, а не от желания использовать определенный размер. Поэтому у меня довольно много ритмических особенностей: пиррихии, спондеи, и т.д. У авторов, которые выбирают размер и в нём пишут, нерегулярностей нет и стихи звучат монотонно и предсказуемо. Кроме пяти известных силлаботонических размеров, я использую паузный трёхдольник, обладающий большим ритмическим разнообразием за счёт различной расстановки пауз. О вопросах размера и ритма я написал в статье «Звучащий стих».

Вопрос о том, хорошо ли, если поэт отражает своё время, непрост и, видимо, диалектичен. С одной стороны, это вроде бы и хорошо, потому что поэт выполняет важную общественную задачу, особенно во времена больших свершений. Так нас учили в школе на примере Маяковского, опуская Пастернака и Мандельштама. В более ранний период критики-разночинцы травили Афанасия Фета за чистую лирику, в то время как он, по их мнению, должен был писать о тяжкой доле крепостных крестьян и ратовать за их освобождение, как Некрасов. Теперь же, Фета читают явно больше, чем Некрасова, потому что тогдашняя социальная проблематика отошла в прошлое, а поэзия, повествующая о человеческих отношениях, природе, и так далее, сохраняет своё очарование.

Лично я не могу не откликаться на то, что происходит в мире, и я считаю, что отображаю своё время. И делал это я с самого начала, с 1978 года. В последнее время написал много стихов о пандемии ковида, о революции леваков в США 2020 года, об империалистической войне россии против Украины, начатой в 2022 году. Вместе с тем, я стараюсь отдавать дань и более вечным темам и пишу о природе человека и о человечестве, о любви и об отношениях людей. Надеюсь, что такое стремление «сидеть на двух стульях» оправданно. Во всяком случае, это придаёт разнообразия моим стихам, а каким из них суждена более долгая жизнь, покажет время.

Поскольку я начинал писать стихи в эпоху позднего застоя, мне пришлось выражать свои взгляды на языке Эзопа, и я даже полюбил этот язык. Поэтому я избегаю прямоговорения в стихах, стараюсь пройти какими-то боковыми путями. Не хочу или не могу слишком сильно воздействовать на читательские эмоции, избегаю бить по чувствительным струнам, хорошо известным поэтам. Смерть друга, дети-сироты, позабытые старики-родители, бездомные животные и т.д. – не мои темы. В моих стихах читатель не найдёт нежности, потому что нежность мне не свойственна. Возможно, это идёт от моих родителей, которые нежности ко мне не проявляли, чтобы меня не размягчить, а, наоборот, вырастить твёрдым и готовым к тому неизвестному, что впереди.

Я не очень жалею о том, что не чрезмерно знаменитый поэт, от которого ожидается всё больше и больше, чтобы подтверждать свой статус. Я не обязан писать много стихов и считаю, что забивать интеллектуальные просторы своим продуктом ни к чему. Ведь другие тоже пишут, и количество поэтов и стихов необозримо! Как говорится, лучше меньше, да лучше. Свою тысячу стихов я уже написал. Из них какая-то часть игровые, недостаточно серьёзные. Если их отсортировать во «второстепенные стихи», что я и делаю, всё равно останется много. А реально любому поэту нужна лишь дюжина хороших стихов, которые бы массово читали.

New York, 2 February 2023