книга Советская сверхохлократия и постсоветская охлократия

Александр Лебедев

Советская сверх-охлократия и постсоветская охлократия

(Научно-философское исследование основных принципов эволюции биологических объектов и их сообществ

на примере конкретного социального феномена)

Вместо оглавления. Краткий перечень затронутых тем.

I.

1. Существование как энергообмен с окружающей средой.

2. Экономика, социальная организация и бытовое поведение как единая система получения и распределения энергии из внешней среды.

3.Создание "стоимости", "национального богатства" и качества жизни как функция изменения алгоритмов (творчества).

4. Агрессия и моральные нормы, взаимосвязь между моральной и творческой одаренностью индивида. Механизм дивергенции и специфика разумного вида.

II.

1. Принципиальная невозможность "общественной собственности на средства производства"

2. Принципиальная антиэффективность "социалистической системы" и замещение значимых мест на социальной лестнице видовыми отбросами с подавлением и уничтожением людей и построением предельной формы охлократии.

3. Механизм выживания за счет обмена с прогрессирующими обществами и паразитирования на них.

4. Невозможность длительного выживания и неизбежность мутации в "постсоветскую" охлократию, основанную на том же механизме паразитирования. Неизбежность ее ужесточения с возвратом элементов советской предельной формы охлократии. Повторение той же апории, предопределяющей невозможность выживания.

Предисловие к электронному изданию 2014-го года

Вопреки общепринятой практике, автор никогда не стремился рекламировать свои книги, вполне резонно полагая, что книги такого содержания читает лишь очень незначительная часть имеющихся в природе читателей. Кроме того, автор сознательно пытался ослабить неизбежное политическое звучание текста, не желая, чтобы оно заглушило более важное для автора научно-философское обоснование его взглядов. Соответственно, и при первой электронной публикации в 2002-м году, и в бумажном издании 2009-го года, автор предпочел разбивать текст этой книги на две части, публикуя их раздельно.

Судя по всему, - по тем немногочисленным откликам, которые автору доводилось получать, - такое решение привело к противоположному результату, затруднив понимание системы взглядов автора и сместив акцент на отдельные фрагменты при достаточно произвольной трактовке читателем тех или иных заинтересовавших его выводов автора.

Поэтому в предлагаемом издании автор решил совместить обе части. И в нынешние времена автор совсем не будет разочарован, если для кого-то из читателей на первый план выйдет именно политическое звучание текста.

Предисловие к печатному изданию 2009-го года (Кишинев, Primex Com., ISBN 978-9975-9517-9-1)

От автора.

Эта книга была написана достаточно давно, еще в середине 90-х, и, не найдя издателя, была опубликована в России лишь в электронном виде в сети «Socionet» (сеть по гуманитарным наукам при Сибирском отделении РАН). Сейчас, когда неожиданно появилась возможность издать книгу, автор не стал вносить никаких правок в ее текст, полагая, что единственным изменением, которое могло бы потребоваться, было бы изменение общей композиции книги с учетом предполагаемых сдвигов в интересах и восприятии окружающей действительности, произошедших за последние 10-15 лет у возможного читателя. Смысловых же правок, затрагивающих рассуждения и выводы, на скромный взгляд автора, не потребовалось, поскольку все появившиеся за последнее время данные гуманитарных и естественных наук, равно как и события социальной жизни, лишь укрепили автора в том мнении, что он не ошибся в своих выводах.

Тут читатель вправе спросить, о чем эта книга и на чем основана самоуверенность автора.

Дело, наверное, в том, что автор не пытался обосновывать какие-либо заранее заданные тезисы, а всего лишь хотел понять и объяснить, в первую очередь - самому себе, окружающий мир. Уж во всяком случае - объяснить те его проявления, с которыми мы ежедневно сталкиваемся в нашей экономической и социальной действительности, в отношениях с другими людьми или даже просто оставаясь наедине с собой и задумываясь о «звездном небе над нами и нравственном законе внутри нас». А поскольку готовые ответы, предлагаемые самыми разными научными и философскими теориями, зачастую оказывались фрагментарными и попросту противоречащими друг другу, автор предпочел искать ответы самостоятельно и строить свои рассуждения так, чтобы охватить как можно больший спектр проявлений окружающей действительности и, постаравшись учесть как можно больше аргументов и контраргументов, прийти к выводам, согласующимся между собой и дополняющим друг друга.

В сущности, автор совсем не пытается в чем-то убедить читателя, и даже не столько излагает свою точку зрения, сколько рассуждает и предлагает читателю пройти весь ход рассуждений совместно. Что автоматически оставляет за читателем право и возможность самому оценить как правильность рассуждений, так и достоверность выводов.

Автор решил опубликовать сначала только первую часть книги, которая не совсем соотносится с заголовком, поскольку посвящена более общей тематике. Действительно, если вид «человек разумный» является последней на данный момент ступенью эволюции, то его общество и вся его деятельность также являются лишь последней достигнутой модификацией деятельности других животных и их сообществ, располагающихся на предыдущих эволюционных ступенях, и, соответственно, существующих в рамках одних и тех же законов и принципов, общих для всех биологических объектов. Поэтому, прежде чем говорить о человеческом обществе и оценивать его различные типы и способы организации, придется значительную часть текста посвятить выяснению некоторых более фундаментальных принципов, определяющих не только возможность существования человеческого общества и любой конкретной его формы, но и возможность существования других биологических сообществ, т.е. – посвятить выяснению принципов жизнеспособности любого биологического сообщества и биологической эволюции в целом.

Мы попробуем рассмотреть сходство и отличие нашего способа существования и способа существования, характерного для предыдущих эволюционных ступеней. Мы также попробуем рассмотреть эволюционную роль морали в ее связи с созидательной деятельностью и эффективностью созидания. Мы попробуем понять те принципы видообразования, которые обеспечили возможность появления нашего биологического вида, и то, как они модифицируются на нашей эволюционной ступени во взаимосвязи с нашим специфическим отличием в способе освоения окружающей среды. Мы попробуем… Впрочем, бессмысленно перечислять в кратком предисловии все, о чем мы попробуем порассуждать на страницах книги.

Следует лишь отметить, что дополнительным соображением, подтолкнувшим автора к публикации вначале лишь первой части, является то, что в итоге книга посвящена все-таки человеку и человеческому обществу, и особенно – тому способу социальной организации, при котором многие из нас родились и жили, продолжая и сейчас жить при его модифицированной форме. Вполне понятно, что выражение любой точки зрения на общество всегда может трактоваться как выражение каких-то политических взглядов. Но автор как раз хотел бы надеяться, что судить его будут не по стилю изложения, не исходя из возможных политических трактовок, а по тому, насколько он сумел справиться со своей задачей - попытаться построить логически непротиворечивую теорию, рассматривающую всю деятельность общества как целостную систему, сформировавшуюся как закономерный итог хода биологической эволюции.

И вообще - автор хотел бы избежать ситуации, при которой внимание к научному исследованию могло бы быть привлечено не его научной стороной. То есть, опять же, автор надеется, что оценивать его работу будут не по тому, как могут трактоваться те или иные рассуждения и выводы, а по тому, насколько интересны они с познавательной точки зрения и насколько строго аргументированы. Основной же материал такого рода содержится в первой части исследования.

Часть 1

Как заметил Альфред Уайтхед (комментируя понятие Судьбы у греческих трагиков), суть трагедии заключается не в несчастьях, а в “торжественной демонстрации безжалостного хода вещей, который лишь иллюстрируется несчастьями персонажей”. Контекст и точная цитата здесь вряд ли важны,- уайтхедова формула вспомнилась просто потому, что ее не глядя можно брать эпиграфом к любому из тех бесчисленных случаев, когда в каком-либо обществе менялся привычный уклад жизни (то есть, наверное - к большей части истории).

Действительно, если тему несчастий оставить трагикам, то в остальном самое яркое впечатление от всяких кризисов, революций и т. д. - неадекватность, с которой их воспринимают современники. О большинстве, разумеется, можно не говорить. Но и для размышляющего, а потому ожидавшего перемен меньшинства сами перемены всегда становятся сюрпризом - то, что происходит, слишком отличается от того, что ожидалось. Казалось бы, обнаружившееся несоответствие сразу должно подтолкнуть к пересмотру тех общепринятых представлений, на основе которых делались прогнозы. Но, как свидетельствует опыт, все наоборот: обитатели смутного времени совсем не склонны замечать изъяны привычной картины мира, предпочитая списывать несбывшиеся ожидания на счет различных привходящих обстоятельств. Психологически это вполне понятно, зато и законы жанра соблюдены: события идут к запрограммированному финалу вне зависимости от желаний и усилий персонажей,- последним остается лишь объяснять, почему сумма их поступков каждый раз дает неожиданный результат.

Нечто в этом роде мы видели несколько лет назад, когда разваливалась так называемая “советская империя”, видим и сейчас. Все это время из-под ее обломков доносятся - если исключить стоны и непременный мат - лишь парафразы с детства знакомых банальностей, вряд ли более содержательные, чем разговоры случайных попутчиков о погоде и, в сущности, выполняющие ту же функцию. И если плохо различимы голоса тех, кто искренне пытается осмыслить происходящее, то, наверное, потому, что трудно оспаривать общепринятые суждения, оставаясь в рамках общепринятых парадигм.

Конечно, современник, по определению живущий внутри событий, слишком уж явно ощущает на себе “безжалостный ход вещей”, чтобы иметь силы разглядывать “торжественную демонстрацию”, любоваться которой предпочтительней все-таки извне. Но и удобный наблюдательный пункт сам по себе еще не гарантирует верного понимания. Раз уж мы говорим о “советской империи” и ее “постсоветской” модификации, то следует вспомнить, что именно она давала и дает такую возможность. Известная отграниченность и периферийность данного социального феномена всегда позволяла рассматривать его с некоторого отдаления и изучать так же беспристрастно, как этнографы изучают быт амазонских племен. Однако находившиеся в столь выигрышном положении профессиональные наблюдатели - политологи, “советологи” и т. д. - были застигнуты врасплох началом перемен в “советской империи” и постоянно ошибались в предсказаниях и оценках, так что, в итоге, сочли за лучшее признать свершившимся фактом “конец истории”, наступление которого имеет то безусловное преимущество, что избавляет от лишних вопросов.

Впрочем, во всем этом нет ничего удивительного, если мы допустим, что понимание следствий находится в прямой зависимости от понимания причин. Совсем небезосновательно будет предположить, что причины как развала “советской империи”, так и всех прелестей ее нынешнего “постсоветского” состояния коренятся в каких-то особенностях её своеобразной социальной системы. Но тут придется вспомнить, что в течение всех семидесяти лет существования этой системы нам предлагались лишь инвективы в адрес “тоталитарного государства”, в лучшем случае - добросовестное описание отдельных аспектов его деятельности, и - ни одной попытки объяснить это государство как частный случай социальной системы вообще. Вполне естественно, что никто ничего не пытается объяснить и сейчас.

Отсутствие объяснений должно, наверное, иметь свои объяснения. Рассматривать какую-то конкретную социальную систему как частный случай, искать ее место на шкале возможных социальных систем, значит - рассматривать степень отличия принципа ее организации от некоторых фундаментальных, скажем так – обязательных - принципов социальной организации, т. е. таких, максимальное приближение к которым и определяет максимальную жизнеспособность общества. Соответственно, надо знать эти принципы, знать пределы их варьирования (а в конечном итоге - знать некоторые более общие основания, из которых вытекают и сами принципы, и факторы, определяющие степень их реализации в каждом конкретном случае). Причем, слово “знать” имеет в данном контексте очень определенный смысл, обычно выражаемый термином “научное знание”.

Тень древних греков здесь промелькнула, конечно же, не потому, что они писали трагедии, “проникнутые в высшей степени научной верой в природный порядок” (о чем и шла речь в упомянутой цитате из Уайтхеда). Общеизвестно, - но все же позволю себе напомнить, - что греки первыми поняли, в чем суть той естественно присущей нашему мозгу технологии переработки информации, благодаря которой мы выбрались из пещер, сформулировали ее основные правила и решили им следовать:

Рассматривать мир не как случайный набор феноменов, а как единую и закономерно гармоничную систему, и, соответственно, добиваться сведения всех наших знаний в такую же непротиворечивую систему.

Не описывать факты, а объяснять их, находя место и роль каждого в единой структуре реальности, находя структурообразующие принципы, лежащие в основе явлений и, соответственно, строить иерархию этих принципов, сводя многие частные к немногим фундаментальным.

И опять же - объяснять, не апеллируя к очевидности, но, напротив, ограничить количество очевидностей предельно возможным минимумом и по строгим правилам логики (той естественной технологии мышления, верность которой доказана выходом из пещер) делать из минимума бездоказательных очевидностей максимум доказательных выводов, доказывая, в том числе, и все не вошедшие в этот минимум эмпирические очевидности, которые лишь в качестве уже доказанных имеют право служить базой для выводов неочевидных.

Не секрет, что эти и некоторые другие столь же полезные правила считаются обязательными в естественных науках, но не признаются таковыми в науках гуманитарных. То есть на словах-то они признаются, но на деле строгая доказательность остается добродетелью точных наук, что, собственно, и зафиксировано в их названии. Там же, где речь заходит о человеке, его поведении и его обществе, обычной практикой стал прямо противоположный подход.

Хотя никто не отрицает сформулированный греками взгляд на мир как на единую систему, современные гуманитарные теории предпочитают ограничиваться изолированным рассмотрением отдельных аспектов, ничуть не интересуясь остальными и не соотнося себя даже с соседними областями гуманитарного знания (не говоря уж о том, чтобы соотносить себя с естественнонаучной картиной мира).

Хотя никто не отрицает необходимость выявлять фундаментальные принципы, вполне общепринято ограничиваться выявлением поверхностных, зачастую чисто статистически выведенных взаимосвязей между фактами, не стремясь к осмыслению их основы (в противовес той же, например, физике, для которой обнаружение нового эффекта есть лишь стимул к построению теории, объясняющей этот эффект как проявление известных фундаментальных зависимостей). Хотя никто не отрицает необходимость строгого доказательства, стало обычным делом аргументировать ссылками на очевидность, выстраивая требующие объяснения факты в цепочку, для обоснования которой привлекаются другие факты или какие-то эмпирически известные и сформулированные также без строгого доказательства зависимости и аналогии, принимаемые за данность, за общепонятное, хотя, в действительности, они сами еще нуждаются в объяснении и обосновании.

Благодаря всему этому считается нормой то, что должно было бы считаться проблемой. Например, когда один и тот же исследователь высказывает такие точки зрения по проблемам различных разделов гуманитарного знания, которые, если додумать их до конца и попытаться свести воедино, оказываются взаимоисключающими. Или когда столь же взаимоисключающие концепции мирно сосуществуют, ничуть не тревожась и не задаваясь вопросом о том, какая из них верна или в какой степени могут быть верны обе, и даже выхватывают друг у друга отдельные положения, приспосабливая их к себе и интерпретируя в свою пользу одни и те же факты.

Упор на частные факты, на “позитивное знание”, и аллергия на - как это иногда называют - “умозрительное системотворчество” вполне объяснимы (достаточно вспомнить, что последней попыткой создать всеобъемлющую, логически непротиворечивую гуманитарную теорию был марксизм). Однако вряд ли слишком необоснованно будет предположить, что нарушение технологии, гарантирующей качество знания, неизбежно сказывается на этом качестве.

Должен признать, что я далек от мысли, будто это умозаключение способно показаться моему возможному читателю слишком оригинальным. Более того, я склонен думать, что высказанные выше претензии к методам и результатам гуманитарных наук в той или иной степени разделяются многими. Во всяком случае, вряд ли нормальный человек, имеющий нормальную потребность осмысливать мир и себя в нем, может быть удовлетворен достигнутым гуманитарными науками уровнем самопознания, теми объяснениями, которые эти науки нам предлагают - и, конечно, не только по поводу процессов и событий, наблюдаемых или наблюдавшихся на пресловутой “шестой части суши”. И дело тут, наверное, не столько в недостатке объяснений - напротив, за последние пять тысяч лет были высказаны едва ли не все мыслимые - сколько в нашей ограниченной возможности доказательно предпочесть одни объяснения другим.

В сущности, все сказанное выше является лишь констатацией очевидной и очень серьезной проблемы – характерной для «века техники» примитивизации мышления с соответствующим упадком культуры (разумеется, я имею ввиду не так называемое «обыденное мышление», а именно мышление научно-философское). Естественно, что большинству (представителям «обыденного мышления») никакие проблемы такого рода в принципе не могут быть понятны. Хуже, что многие мыслящие люди легко поддаются смешению понятий, отождествляя прогресс техники с прогрессом вообще.

Впрочем, подобная проблематика выходит за рамки этой книги и будет присутствовать лишь косвенно. Как, вероятно, уже ясно из контекста, формально речь пойдет именно об этой самой “шестой части” и о той социальной системе, которой она прославилась - в качестве сюжета я выбрал процесс мутации “советской системы” в ее ныне наблюдаемую “постсоветскую” форму. Но как, вероятно, тоже ясно из контекста, речь о ней пойдет лишь в последнюю очередь.

Можно полагать понятным, что все сказанное о состоянии гуманитарного знания было сказано в качестве комментария не к выбору объекта исследования, а к выбору метода, и это, в сущности, подразумевает, что действительный предмет исследования несколько отличен от его зримого объекта. Об этом, несомненно, и следовало сразу предупредить, чтобы не обмануть ожиданий моего возможного читателя.

Ведь если автор с самого начала недвусмысленно сообщает, что речь пойдет о конкретном обществе и конкретном историческом отрезке, то читатель - в силу привычки, выработавшейся под воздействием господствующего в аналогичных сочинениях стереотипа - рассчитывает, наверное, узнать какие-то новые факты, относящиеся к “советской” или “постсоветской” системе, новые версии каких-то конкретных событий, новые статистические данные и т. д. Отсюда и возникает необходимость напомнить, что нормальная технология исследования предполагает нечто противоположное принятому сейчас методу - чем более доказательной вы хотите сделать свою точку зрения, тем меньше вам нужны конкретные факты, которые следует привлекать лишь для проверки выводов, но не для их обоснования.

Таким образом, все, что касается непосредственно “советской системы” и процесса ее мутации, будет изложено только в конце, после того, как едва ли не большая часть текста будет посвящена выяснению общих, фундаментальных принципов, определяющих возможность существования человеческого общества в целом и любой конкретной его модификации в частности (а следовательно - принципов жизнеспособности любого биологического сообщества и биологической эволюции в целом). Причем все отличительные особенности “советской системы” и вся траектория ее мутации - от призывов “бить буржуев” до вымаливания кредитов у этих “буржуев” - также будут по возможности строго логически выведены из установленных нами принципов. Правильнее, пожалуй, сказать, что “советская система” здесь используется отчасти как наглядное пособие, как удачный иллюстративный материал, позволяющий продемонстрировать действие этих принципов в относительно чистом виде, а главным образом - просто как фабула, как художественный прием, позволяющий связно изложить ход рассуждений, упорядочив его вдоль выбранной сюжетной оси так, чтобы можно было начать с вещей более наглядно и несомненно доказуемых, и лишь затем перейти к вещам менее очевидным, т. е. построить связный реферат взглядов автора (каковым - рефератом трех в разное время написанных текстов - данный текст и является).

Наверное, каждый автор имеет некоторое предварительное представление о возможном своем читателе и о возможной реакции этого читателя (я даже рискну предположить, что, как правило, принято рассчитывать на как можно более широкие читательские круги и на как можно более благосклонную их реакцию). С этой точки зрения я, вероятно, также должен предупредить, что не только не рассчитываю большинство, на так называемого «широкого читателя», но даже полагаю, что ему эту книгу читать незачем. Причем, я совсем не расcчитываю на благосклонное отношение даже того читателя - т.е., как я сказал, нормального человека, имеющего нормальную потребность осмысливать мир и себя в нем - к которому, вроде бы, и обращаюсь (иной раз мне кажется, что если мои рассуждения и выводы не вызовут некоторого эмоционального неприятия, я буду немного удивлен).

Как бы то ни было, текст уже сверстан, и именно в таком виде, как я и предупреждал - от доказательств и выводов простых, почти элементарных, к доказательствам более сложным и выводам менее однозначным. Такова будет первая, и, на мой взгляд - или, правильнее говоря – в качестве попытки расширить наше самопознание - наиболее интересная часть работы, которую - даже рассчитывая на вполне подготовленного и заинтересованного читателя - я постарался изложить как можно более просто и избегая боковых ответвлений, способных отвлечь от прямого следования теме. Вторая же часть будет, в основном, иллюстративной, где на примере самого любопытного социального феномена ХХ века - “советского тоталитаризма” (изложенного, повторюсь, именно как принципиальная схема проявления выведенных нами более общих зависимостей), мы и попытаемся проверить логику своих выводов. Поскольку основные факты знает каждый желающий, то каждый пусть самостоятельно и проверит автора. Что же касается самой траектории мутации (от “бей буржуев” до превращения в этих «буржуев»), то свое мнение о ней я заранее вынес в заголовок, объяснению же причин и посвящен предлагаемый текст.

Но предлагая непривычные термины, надо, наверное, сразу же объяснить, почему нельзя было обойтись привычными. С этого, собственно, я и начал - с бессистемности и бездоказательности наших представлений о самих себе и своем обществе. Естественно, что состояние терминологии не может быть лучше, чем состояние лежащих в её основе взглядов, а потому она настолько расплывчата, что называть её терминологией если и допустимо, то с большой натяжкой. Вот наглядный и, заодно, прямо относящийся к теме пример - употребительные понятия “капитализм”, “социализм”, “коммунизм”. Притом, что каждый знает их с детства и нередко использует, вряд ли сейчас хоть кто-нибудь сумеет однозначно растолковать их смысл и уж тем более - дать точную формулировку. Это не удивительно, если вспомнить, что статус научных терминов и, соответственно, строго определенное значение они приобрели благодаря Карлу Марксу, который с их помощью пытался высказать свою гипотезу о том, на каких принципах строится человеческое общество, как оно функционирует и развивается. Капитализмом, напомню, называлось (и, наверное, должно называться) представление Маркса о современном ему обществе, социализмом и коммунизмом - о предполагаемых последующих этапах развития. Излишне говорить, что гипотеза не подтвердилась (точнее - не выдержала проверку практикой; логически она до сих пор не опровергнута), но термины остались и, выдернутые из контекста, используются теперь совершенно произвольно. Единственное сходство их нынешнего употребления с первоначальным заключается в акценте на так называемый “тип собственности”, - сходство, может быть, и существенное, но вряд ли достаточное, тем более, что “тип собственности”, понимавшийся Марксом как главный системообразующий принцип, теперь низведен до уровня простого классификационного признака (например, принято говорить о соотношении “элементов капитализма” и “элементов социализма” в структуре того или иного общества, что с ортодоксальной точки зрения - полная нелепость).

Другой часто используемый терминологический ряд - “демократия”, “авторитаризм”, “тоталитаризм” - также трудно признать удачным. Во-первых, все внимание он концентрирует лишь на одном, произвольно выбранном аспекте социальной действительности (механизмах власти и отношениях между гражданином и государством); во-вторых, он не объединён какой-либо логически обоснованной концепцией (и, рискну добавить, состоит из чисто описательных понятий, что приводит к появлению таких любопытных словосочетаний, как, например, “авторитарная демократия”).Аналогичные упреки вполне правомерно адресовать и всем остальным понятиям и оппозициям, с помощью которых обычно пытаются дать характеристику человеческому обществу и его истории (“рыночное - распределительное”, “открытое - закрытое”, “традиционное - индустриальное” и т. д.).

В силу сложившегося положения все эти термины достаточно равноправны, т. е. относятся к разным сторонам организации и деятельности общества, а потому выбор какого-то из них для обозначения конкретной социальной системы зависит, как правило, лишь от того, какой аспект хотят при этом выделить (да еще от личных пристрастий). Что касается интересующей нас формы общественного устройства, то ее чаще принято называть или “социализмом”, констатируя, что “частная собственность” здесь запрещена, а все производство и распределение осуществляется государством по единому плану, или “коммунизмом”, подчеркивая плюс к тому жесткую регламентацию деятельности и уравнительный характер распределения, или, наконец, “тоталитаризмом”, имея в виду методы контроля над личностью и степень ее подавления. Явная однобокость традиционных названий не могла не вызвать со временем появление нетрадиционных. Например, в последние годы “советской империи” у всех на слуху было словечко “партократия”, подразумевающее, что суть данного способа социальной организации заключается в том, что при нем власть и блага всегда принадлежат особым образом формирующемуся паразитическому слою, под игом которого, следовательно, стонет порабощенный народ. В противовес этому мнению существовало и другое, справедливо указывавшее, что речь надо вести, скорее, об уникальном механизме самопорабощения, поскольку в системе власти и распределения благ такого общества обычно участвует большинство населения (специального термина для выражения данного взгляда пока, впрочем, нет).

Свою точку зрения я предпочел бы обозначить термином “гиперохлократия” (сверх-охлократия), то есть завершенная, дошедшая до предела форма охлократии - государство, в котором охлос приобретает абсолютную власть. Разумеется, в полной мере судить о смысле термина можно будет лишь по прочтении всего текста, который как раз для того и написан. Но какие-то предварительные замечания всегда неизбежны, тем более, что исходные понятия “охлос” и ”охлократия” я также буду использовать в качестве точных терминов и, следовательно, несколько не в том значении, как это обычно принято.

Действительно - трудно сказать, каково их точное значение, поскольку и здесь все зависит только от интуиции. Классического определения охлократии не существует, но древние единодушно подразумевали под ней такое состояние общества, когда “руководимая демагогами чернь правит не ко благу государства и не по закону, а по произволу и к собственной выгоде” (Аристотель). Соответственно, весь вопрос сводится в итоге к тому, кого (и по какому критерию) следует считать чернью. И хотя определения здесь также никто не давал, всегда предполагалось общепонятным, что “чернь” - это “социальные низы”, т. е. невежественные, инертные, подвластные темным инстинктам “народные массы” (как семантическая противоположность образованным, активным, сознающим свою ответственность перед государством высшему и среднему социальным слоям).

Античная традиция, напомню, рассматривала охлократию как одну из форм демократии - как крайнюю, сорвавшую все ограничители демократию (т. е. не как систему, а как временное - в силу своей гибельности - состояние, реализующее главную тенденцию, заложенную в природе демократического строя, как логическое завершение демократии). Конечно, присущая грекам непредвзятость мышления заставляла снабжать такое понимание охлоса оговорками, и мы знаем, что представление о социальной стратификации не имело в античности кастового привкуса. Но мы также знаем, что позднее он появился, заставив Новое Время, нетерпимое к наследственным привилегиям, усвоить античную традицию очень своеобразно и выработать весьма оптимистический взгляд на демократию, попросту исключивший само понятие черни. Однако проза жизни вскоре потребовала его реанимации, и с тех пор в качестве приблизительного эквивалента этого понятия стал использоваться термин “люмпен”, хотя и лишенный кастовости, но также подразумевающий привязку к конкретным ступеням социальной лестницы.

Нельзя сказать, что отождествление черни с социальными низами совсем уж безосновательно, но в традиционном варианте оно явно не верно. В дальнейшем я хотел бы использовать термин “охлос” только как точную, строго определенную личностную характеристику, абсолютно независящую от социального статуса ее носителя. Обратную зависимость - влияние этой характеристики на социальный статус - мы еще будем обсуждать позднее. А пока, в первом приближении - и сразу оговаривая, что некоторые привычные понятия я употребляю сейчас с дополнительной смысловой нагрузкой, которую надеюсь прояснить в ходе дальнейших рассуждений - я отнесу к категории охлоса, главным образом, индивидов с пониженными творческими, а также (но не обязательно) интеллектуальными способностями, что, как я попробую доказать, взаимосвязано с понижением нравственных качеств и неизбежно сказывается на структуре потребностей, толкая к удовлетворению этих потребностей за счет окружающих.

Замечу, что такая интерпретация охлоса неплохо согласуется с обыденным словоупотреблением: все понятия, которыми переводят этот термин, неизбежно подразумевают сходную оценку личностных качеств и применяются в повседневной речи для обозначения не столько социального слоя, сколько человеческого типа. Действительно, из практики мы знаем, что несмотря на инстинктивную потребность приписывать некоторые нехорошие атрибуты в первую очередь представителям “низов”, их обладатели обязательно встречаются на любом уровне - гарантией тут не могут служить ни образование, ни положение, ни профессиональная принадлежность. (Кстати, термин “охлократия” если сейчас и употребляют, то достаточно абстрактно, переводя его просто как “власть худших” без дальнейшей расшифровки, т. е. употребляют не как термин, а как оценочное суждение о таком состоянии общества, когда правят не те, кого хотелось бы видеть наверху.)

В этом идущем от житейского опыта представлении бросается в глаза сплетение двух мотивов: с одной стороны - нежелание давать интересующей нас характеристике точный социальный адрес, с другой - затаенное убеждение, что в норме она должна относиться к “низам”. Иначе говоря, можно констатировать существование у нас интуитивного критерия социальной нормы, благодаря которому мы легко ориентируемся в наличных условиях и подсознательно понимаем, что они способны варьироваться в пределах, ограниченных двумя крайними состояниями общества (воспринимаемых нами как положительный и отрицательный полюсы), и что эти колебания находятся во взаимной зависимости с определенными сдвигами в социальной стратификации. (Любопытна лаконичная формулировка Конфуция, интерпретировавшего это ощущение в духе практической этики: “В государстве, следующем Дао, стыдно быть бедным и незнатным; в государстве, утратившем Дао, стыдно быть богатым и знатным”.)

С точки зрения этого критерия, - а в его основе явно лежит оценка распределения по социальным уровням обладателей “плохих” и “хороших” качеств (т. е. логично предположить, пока не уточняя смысл - носителей вредных или полезных для вида хомо сапиенс признаков), - гиперохлократию надо рассматривать как отрицательный полюс, как предельно ненормальное состояние общества. Поскольку гиперохлократия по определению есть система абсолютной власти (а значит - и поддержания абсолютной власти) носителей вредных признаков, она одновременно должна быть и системой абсолютного подавления ценных видовых признаков у всех членов общества, а также, надо полагать, подавления индивидов, не желающих подавлять в себе эти ценные признаки. А потому ее чистую, предельную (в математическом понимании предела) форму можно вкратце пока что описать как общество, все члены которого либо изначально имеют, либо должны ради собственного выживания приобрести признаки, вредные для выживания хомо сапиенс, и где степень соответствия этой норме (а если брать реально возможную форму гиперохлократии - степень соответствия выработавшемуся стандарту вредных признаков) становится критерием отбора в социальную иерархию, которая, следовательно, целиком формируется из индивидов с изначально пониженными нравственными и творческими способностями, а также из индивидов, заглушивших свои природные задатки ради продвижения по социальной лестнице, т. е., соответственно, - из тех, кто полностью и наиболее сильно ориентирован на существование только за счет других, на паразитирование (“эксплуатацию”).

Всем этим, как мы увидим в дальнейшем, определяется и особое, окраинное, положение гиперохлократии в спектре возможных социальных систем, и её главное специфическое свойство - абсолютная нежизнеспособность. Если же говорить о конкретной "советской системе”, то я как раз и попытаюсь доказать, что она была гиперохлократической, что она, следовательно, была полностью нежизнеспособна, и мутировала в нынешнее состояние исключительно благодаря своей принципиальной нестабильности (вопреки общепринятому мнению, до сих пор считающему её стабильной и мощной “империей”, которая могла бы гнить веками, если бы не воздействие внешних причин - гонки вооружений, экономического состязания с более динамичными обществами, их идеологического влияния, стремления правящей иерархии открыто пользоваться своими привилегиями и т. д.; в действительности если некоторые из таких факторов просто не могут иметь никакого значения, то некоторые обязательны только для того, чтобы продлить существование гиперохлократии и сдержать процесс распада, начинающийся сразу с момента ее возникновения).

Я несколько раз употребил слово “нежизнеспособность”, не поясняя, как в данном случае следует его понимать. Здесь я подразумеваю под ним принципиальную невозможность для какой-либо социальной системы существовать (или, что одно и то же, сохранять имеющийся к моменту ее установления экономический и культурный уровень) самой по себе, изолированно от иных социальных систем, что, конечно, не исключает возможности существовать некоторое время за счет взаимодействия с этими, отличными от нее системами. Но тут у нас закономерно возникает вопрос, можем ли мы найти наглядный и несомненный показатель, характеризующий жизнеспособность той или иной формы общественного устройства и конкретного общества? Такой показатель, по-моему, давно известен, и его надежность неоспорима (во всяком случае, если согласиться с приведенным выше пониманием жизнеспособности). Я бы сформулировал следующим образом: степень жизнеспособности каждой социальной системы определяется тем, насколько она позволяет обществу эффективно производить (в широком смысле - и хлеб насущный и хлеб духовный; впоследствии мы увидим, что это совершенно одно и то же) и эффективно распределять (т. е. распределять так, чтобы это не тормозило, а стимулировало рост эффективности производства), а в результате - постоянно усложнять техническую и гуманитарную культуру, повышая качество жизни.

Заговорив о соотношении между эффективностью производства и распределения, с одной стороны, и формой общественного устройства - с другой, мы сразу перешли на язык политической экономии. Жаль только, что этот язык теперь относится к категории мертвых. Современные экономические теории подобно всем гуманитарным теориям не берутся исследовать общество как единую систему - они для этого малопригодны. Старая политическая экономия, притязавшая на роль универсальной социологии, давно потерпела крах. Но хотя на её притязания принято смотреть свысока, нельзя не признать, что они были и оправданны, и неизбежны. Притом, конечно - не просто в силу самой по себе естественной аксиомы о необходимости системного взгляда на мир.

В ближайшем прямом обосновании эти притязания закономерно вытекали из всем известного и никем ещё не отрицавшегося обстоятельства, что экономическая деятельность, производство и распределение (или, говоря обиходным языком - добывание средств к жизни и потребление их), как минимум - основное человеческое занятие, что в нем так или иначе участвуют все социальные структуры и институты, что с ним связана социальная стратификация, и что, наконец, все это - вся целостная совокупность “экономического” и “социального” - явно воздействует (через, как обычно считают, выработку соответствующих “культурных норм”) на частную жизнь каждого человека, на формы его поведения в быту, в семье, в личных и сексуальных отношениях - на то, что традиционно принято относить к сфере “биологически обусловленного”. Если же вспомнить, что вообще все человеческое поведение, строго говоря, относится к той же “сфере”, поскольку вся номенклатура потребностей и способов их удовлетворения вытекает из свойственной нашему виду системы психо-физиологических и соматических характеристик, притом - системы, эволюционно выработавшейся именно в целях нашего выживания (т. е. - именно в целях эффективного получения и потребления средств к существованию), и выработавшейся, кстати, в ходе не собственно нашей, а всей длительной эволюции, для которой мы стали лишь последней достигнутой ступенью, то остается предположить, что “экономическое”, “социальное” (включая “культурные нормы”) и “биологическое” изначально, с первых шагов жизни, не только неразрывно слиты, но попросту - одно и то же (из чего следует как признание архаичности их разделения, так и оправданность того интуитивно присущего политической экономии убеждения, что в основе всей нашей деятельности лежит экономическая подоплека).

Действительно, мы знаем, что любое живое существо, чтобы оставаться живым и обеспечивать продолжение жизни, вынуждено постоянно добывать пищу себе и своим детенышам, строить жилища, создавать территориальную инфраструктуру и т. д., взаимодействуя для этого с остальными себе подобными - то есть оно вынуждено производить и распределять как индивидуально, так и в рамках общего для всей популяции механизма. Мы также знаем, что выживаемость каждого биологического вида, а значит и жизни вообще, зависит только от того, насколько хорошо позволяет соматическое и психическое строение особей добывать им средства к существованию (включая, естественно, средства защиты от внешней среды) и насколько оно позволяет организовывать все отношения внутри популяции так, чтобы эта функция как можно лучше выполнялась всей популяцией в целом, и чтобы половой отбор давал потомство, способное выполнять ее еще более эффективно. Отсюда логично заподозрить, что эволюция, которая, как принято говорить, вырабатывает и отбирает “наиболее приспособленных”, вырабатывает и отбирает базу их поведения и социальных отношений (психические и соматические параметры, “генетические программы” и т. д.), может делать это лишь основываясь на экономическом критерии, т. е. из условия, что “приспособленность” равнозначна экономической эффективности и “естественный отбор” есть отбор экономически эффективных структур.

Это подозрение, надо сказать, вполне подтверждается простейшей очевидностью - а ее, наверное, допустимо принять за очевидность - что жизнь существует и развивается, но что она не могла бы существовать и развиваться, если бы ее главным приоритетом не было выживание и развитие, и если бы она имела какие-либо побочные приоритеты, противоречащие главному. Из этой очевидности прямо вытекает, что никаких других приоритетов и нет, т. е. что эволюция не может позволить живым организмам заниматься чем-либо не связанным с получением средств к существованию и повышением как индивидуальной экономической эффективности, так и эффективности своих социальных структур: любая параллельная цель видоизменения и активности организмов, любая побочная деятельность означали бы отвлечение сил и ресурсов, а главное - ограничение поля деятельности и свободы маневра эволюции в целях выживания, т. е. постоянное пересечение с основным приоритетом, по определению им отменяемое. Это и означает, что все в традиционном понимании “неэкономические” занятия - то, что обычно относят к социальной, бытовой, “духовной”, сексуальной и т. д. ”сферам” - на самом деле есть та же, условно говоря, экономическая деятельность, - просто различные технологические участки и стадии единого процесса повышения надежности выживания, основанные на тех же принципах, что и обычная “экономическая деятельность”, в которой эти принципы лишь проявляются более наглядно, и которая сама есть также только один из участков этого процесса, по сути представляющего собой процесс повышения эффективности производства и распределения средств к существованию.

Как бы то ни было - безотносительно понимания эволюции как экономического процесса, а разграничения “экономического”, “социального” и “биологического” как абстрагирования нами отдельных сторон этого процесса - сам достоверно известный из практики факт их неразрывного единства на всех эволюционных ступенях заставляет признать, что не могут существовать какие-то особые закономерности, применимые только к экономике, только к социологии (психологии, биологии и т. д.); существуют лишь преломления в конкретном материале фундаментальных принципов биологической эволюции (которые, в свою очередь - лишь преломление еще более фундаментальных принципов самоорганизации всей реальности). Соответственно, следует предположить, что любая попытка объяснить экономику обособленно, не пытаясь одновременно объяснить и устройство человеческого общества в целом (а также, по меньшей мере - принципы биологической эволюции), заведомо обречена дать ошибочный результат (как и попытка объяснить какое-либо социальное или биологическое явление вне связи с экономической деятельностью и экономической необходимостью).

Мы помним, что подобная точка зрения - в менее осознанном и более упрощенном виде (главным образом все сводилось к признанию взаимосвязи между “экономическим” и “социальным”) - была свойственна политической экономии изначально, и она сразу предполагала системный взгляд на общество. За глубокомысленными рассуждениями отцов-основателей о стоимости и национальном богатстве легко угадывался их главный интерес - стремление понять, откуда берется разница в имущественном и социальном положении людей, как экономика влияет на формы государственного устройства и как они влияют на экономику, чем определяются приоритеты внешней и внутренней политики и т. д. Но очень быстро политическая экономия разделилась. Одна ее ветвь, продолжая традицию, завершилась марксизмом и вместе с ним зашла в тупик; другие ветви, ставшие основой современных теоретических представлений, вскоре переключились на объяснение экономики самой по себе. Конечно, явственно ощущаемая связь между экономикой и остальной реальностью заставляет современных экономистов быть по совместительству и социологами, но применение так называемого “экономического подхода” к изучению “неэкономических” явлений имеет у них чисто описательный характер, т. е. сводится к аналогиям и бездоказательным констатациям (хотя порой достаточно метким).

Но если нас интересует именно доказательное объяснение общества как единой системы, то нам неизбежно надо попробовать найти способ логически связать экономическую деятельность в обычном понимании с остальными проявлениями реальности так, чтобы все это можно было рассматривать в соответствии с действительным положением вещей - как единый процесс, основанный на единых принципах.

Поскольку мы знаем, что такого способа - т. е. отвечающей этому требованию экономической теории - не существует, то вполне понятно, что речь идет не о попытке опереться на готовое авторитетное мнение, а о необходимости предложить собственное. Но также понятно, что систематическое и детально аргументированное изложение каких-либо оригинальных взглядов на “экономику” в традиционном смысле слова здесь невозможно, да и вряд ли интересно (поскольку многие обязательные частности - чтение не слишком увлекательное). Другое дело, что по сюжету нам это и не нужно. Для минимально необходимого обоснования той точки зрения, с которой я предпочел бы рассматривать социальную организацию человека вообще и ее гиперохлократическую форму в частности, достаточно представить логику построения такой “экономической” теории и вкратце аргументировать ее опорные положения. Но чтобы сделать ход рассуждений более наглядным и кратким, лучше всего будет начать с причин, обусловивших раздвоение политической экономии и ее безвременную кончину; заодно это поможет сориентироваться тем читателям, которые специально экономической теорией не интересовались.

Как известно, основной пункт всех фундаментальных экономических теорий - вопрос о стоимости: не понимая, что делает неравноценными различные товары и по какому принципу они приравниваются друг к другу, бессмысленно рассуждать о производстве, распределении и возникающем в результате распределения имущественном неравенстве. А поскольку ответ здесь все-таки предпочитали логически выводить из некоторых очевидных положений (чаще, правда, не формулируемых, а подразумеваемых), то он и был запрограммирован в тот момент, когда классики выбирали, какие положения следует считать очевидными. Учитывая, что претензии можно предъявить к каждой из известных теорий, правомерно предположить, что проблемы политической экономии были предопределены ее основой, принимаемой в явном или неявном виде всеми доктринами аксиомой. Эта аксиома утверждает, что у так называемой “потребительной ценности” товаров (т. е., напомню, их “полезности”, их способности удовлетворять потребности) нет какой-либо единой основы, содержащейся в самих товарах.

Иначе говоря, предполагается, что каждый товар полезен за счет своего специфического набора “качеств”, и, следовательно, что все эти разнородные “полезности” нельзя привести к общему знаменателю, нельзя сравнить количественно. Если теперь, доверяя повседневному опыту, вы захотите логически связать стоимость с “полезностью”, доказать, что стоимость товара каким-то образом зависит от его потребительских свойств, то у вас сразу возникнут сложности. Вам придется по сути утверждать нечто странное: что единственной базой для сравнения величины “полезности” товаров и определения, какой товар и во сколько раз дороже какого, является не сама “полезность”, а лишь тот факт, что она оценивается людьми. То есть что стоимость, вопреки первоначальному намерению, не может быть выведена из действительной “полезности” (из того, присущего каждому товару, специфического набора потребительских качеств), а должна рассматриваться как функция свойств человеческого восприятия, как функция условной “психологической полезности” (термин, вытеснивший термин “потребительная ценность” и показавшийся экономистам удачным разрешением противоречия).

Иначе говоря, если полагать, что товары не имеют внутренне присущей им “полезности” (как физической характеристики - вроде массы, объема и т. д.), большие или меньшие порции которой мы могли бы от каждого получать и интуитивно сравнивать (также как сравниваем веса или объемы предметов), и одновременно полагать, что мы всё-таки сравниваем товары по некоторой характеристике, понимаемой нами как “полезность”, как характеристика потребительских свойств, то с точки зрения логики вывод однозначен. Получается, что не имея возможности сопоставить действительную “полезность” товаров, мы от нее абстрагируемся (принимаем одинаковой) и взамен устанавливаем её чисто условную градацию на основе сравнения интенсивности различных эмоциональных реакций, вызываемых у нас теми или иными товарами в тех или иных обстоятельствах, - реакций, отражающих не разные формы воздействия какой-то одной физической величины (мы ведь признали, что такой “полезности” не существует), а отражающих, следовательно, принципиально различные по своим корням воздействия, лишь в силу каких-то особенностей нашей психики объединяемые ей по неизвестному нам критерию в один класс реакций, в одну сверхреакцию (восприятие данного предмета в данной ситуации как более или менее полезного). Соответственно, эта общая сверхреакция должна рассматриваться просто как свойство нашей психики сводить к одному понятию результаты принципиально различных психических процессов, а сами корни оценки величины “полезности” каждого товара в каждой ситуации (и даже одного товара в разных ситуациях) надо искать отдельно (ведь мы уже признали отсутствие единой основы воздействий и реакций, единого корня этих процессов).

Вряд ли есть смысл акцентировать внимание на некоторой странности этого взгляда (самими экономистами, кстати, не рефлексируемого), достаточно отметить, что он именно таков и что с точки зрения возможности объяснить общество это приводит к нежелательным последствиям. Тут даже не важно, какой конкретно может представляться в различных теориях зависимость между “полезностью” и стоимостью (точнее - ценой; понятие стоимости, введенное в свое время для обозначения присущего самим товарам фундамента цены, т. е. некоторого, как принято говорить, объективного фактора, ограничивающего конъюнктурные колебания ценовых пропорций, при таком подходе практически теряет смысл; современные экономисты им почти не пользуются). Важно другое: если потребительная ценность становится просто собирательным понятием, обозначающим одинаковые по направленности и результату, но различные по происхождению и механизму психические явления, то и выводимая из нее цена (соответственно и прибыль, конъюнктура и т. д. - словом, вся экономика) должна рассматриваться логически только как отражение многообразных феноменов индивидуального и коллективного подсознания. А поскольку изучение этих феноменов не входит в компетенцию экономистов, последним остается строить лишь эмпирические, но не логические зависимости, а если даже иногда и логические, то обязательно локальные и поверхностные, не исследующие причин выявленных взаимосвязей между фактами. Таким образом, этот путь привел к отказу от объяснения экономики в пользу ее описания (зачастую - просто регистрации фактов в том виде, в каком они наблюдаются). Тем более он не позволяет объяснить общество как целостную систему, - полагая, что основой цены, конъюнктуры и прибыли (т. е. основой неравномерного распределения производимого продукта) является совокупность разнообразных, неясно как связанных друг с другом феноменов психики, все социальные явления также надо выводить из этой совокупности, и также - разбивая их на локальные зависимости, за объяснением которых при такой постановке вопроса разумнее всего обратиться к психиатрам.

Другой путь избрала знаменитая “трудовая теория”, впоследствии усовершенствованная Марксом и ставшая стержнем его учения. Она сделала естественный (хотя и не совпадающий с практическим опытом) вывод: если потребительские свойства несравнимы и от них в любом случае приходится абстрагироваться, то единственной основой сравнения товаров остается то, что на каждый затрачено большее или меньшее количество труда; следовательно, стоимость измеряется трудом (т. е. товар тем дороже, чем больше труда затратил на него нормальный средний производитель). Такое решение позволило сохранить ориентацию на исследование общества, но взамен потребовало очень многого. Отрицание очевидной связи между стоимостью и “полезностью” оказалась ничуть не лучше, чем сведение стоимости к многообразию психических феноменов (точнее сказать - чем разбиение её на это многообразие). В одном случае оказалось невозможным найти общую логическую структуру самой экономики, объединяющую локальные эмпирические зависимости, и тем более - логически связать экономику с остальной реальностью. В другом случае эти связи удается установить, но - отсекая всё “биологическое”, поскольку стоимость (прибыль, цена и т. д. - экономика в целом) становится здесь явлением чисто “социальным”. Действительно, ведь если полагать, что стоимость вообще не зависит от потребительских свойств товара, от его воздействия - неважно, на единой основе или на разных - на человеческую психику, то она оказывается независящей и от переработки этих воздействий психикой, от “биологического” вообще, и становится как бы отражением исключительно разумной деятельности, т. е. она как бы “создается” осмысленным трудом человека (по логике здесь и человеческая психика должна сводиться к сознательному, “социальному”, а подсознательное, “биологическое”, ужиматься до элементарных физиологических стимулов и реакций и выноситься за скобки).

Таким образом, “трудовая теория” и продолживший ее марксизм сразу загнали себя в тупик. Во-первых, пришлось объяснять и человека, и его общество только как нечто “социальное” само по себе, в отрыве от всей предшествующей эволюции. Во-вторых, приняв, что стоимость измеряется количеством затрат труда (иначе - количеством энергозатрат организма) пришлось отказаться от выяснения роли умственного труда (что, кстати, потребовало немалой изворотливости для сглаживания очевидного логического противоречия) и рассматривать труд только как воздействие на материал. Соответственно, пришлось пожертвовать и логикой - ведь надо объяснить, откуда, в таком случае, берутся накопления стоимости у тех, кто “не работает”, т. е. не орудует ни серпом, ни молотом. Для спасения теории сам факт неравенства доходов надо априори объявить ненормальным и срочно вводить понятие “эксплуатация”: если даже допустить, что “капиталист” (инженер, ученый и т. д.) участвует в “создании” стоимости и прибыли наравне с рабочим (при известной ловкости такое допущение вплести в теорию можно), то не тратит же он в десятки раз больше сил, а зарабатывает несравнимо больше, значит - крадет.

С точки зрения популярности теории и пропаганды определенных устремлений такой поворот более чем удачен, но для беспристрастного наблюдателя это выглядит достаточно забавно. С одной стороны, если вы нашли сводимую к экономическим потребностям основу неравномерного распределения, вы действительно можете рассматривать социальную иерархию во взаимосвязи с экономикой, выводя иерархическое положение индивида из его роли в производстве. С другой стороны, именно при найденном значении стоимости (т. е. если стоимость = затратам труда) не должно быть неравномерного распределения и не должно быть социальной иерархии. Значит, вы как раз и не можете вывести иерархическое положение индивида из его роли в производстве, а имеющуюся социальную структуру из действительных экономических потребностей общества. Вы обязаны любым путем доказать, что места индивидов в производственной и общественной иерархии определяются причинами, внешними по отношению к экономике, и что существующая социальная структура и социальная иерархия определяются не нуждами эффективности производства и распределения, а эгоистическими интересами самих индивидов (их желанием превратить распределение продукта в его неэффективное “безвозмездное присвоение”), и, конечно, поддерживаются насильственно. Иначе говоря, вы обязаны доказать, что все, кто занимает хоть сколько-нибудь значимое иерархическое положение, - а, по сути, любое место выше подножия - паразиты, а любая социальная иерархия есть иерархия паразитическая. Ошибочная теория закономерно противоречит своей изначальной установке - желая объяснить происхождение социальных структур экономической необходимостью, утверждает, в конечном итоге, что они не только не обязательны для нормальной работы экономики, но, напротив, всегда сдерживали экономическое развитие, а потому должны исчезнуть. Общество объяснено как система, но - как “неправильная” система, которую следует уничтожить и заменить “правильной”, т. е. совпадающей с теорией, системой (и, кстати, весьма странной - без вертикальной структуры). И хотя Маркс, будучи гуманистом, предпочел не додумывать до конца, ограничившись разговорами о грядущем “отмирании государства”, марксовы последователи верно сформулировали итоговый вывод: “ваше слово, товарищ маузер”.

Строго говоря, аксиома о несравнимости потребительских свойств не является аксиомой в полном смысле слова. Она вытекает из несколько наивного противопоставления “качества” и “количества” (которое, в свою очередь, сводится к довольно архаичному пониманию их как отдельных первоэлементов структуры реальности, как двух изначально присущих каждому объекту принципиально различных характеристик). Рассуждать на эту тему и аргументированно критиковать тезис о несравнимости потребительских свойств здесь нет возможности, но сам факт, что этот тезис всегда принимался без доказательств, дает формальное право поступить с ним так же - без критики и отбросить. Будем исходить из утверждения (которое, разумеется, тоже не является аксиомой, но которое здесь, благодаря бездоказательности общепринятого утверждения, представляется допустимым предложить лишь с минимумом обоснований), что каждый товар надо рассматривать как энергоноситель. Проиллюстрирую этот тезис предельно просто. Общепринятое мнение гласит: вот - хлеб, он вкусный и его едят; вот - плуг, он железный и им пашут землю. Понятно, что мы не в состоянии сравнить их потребительные ценности и не можем сказать, что, например, способность одного плуга быть железным и пахать во столько-то раз больше способности одной буханки хлеба быть съедобной и вкусной. Попробую возразить: хлеб дает, а плуг экономит пользователю некоторое количество энергии, и на этой основе мы их интуитивно сравниваем, понимая, потребительная ценность какого товара и во сколько раз выше. Следовательно, вместо понятия “потребительная ценность” есть смысл ввести понятие “энергетический эквивалент”, подразумевая, что эффект от использования каждого товара измеряется для потребителя некоторым количеством прямо или косвенно полученной или сэкономленной энергии.

Сейчас в обиходе принято излишне вольно обращаться с понятием “энергия”, а потому, наверное, имеет смысл напомнить, что с точки зрения физики энергия есть просто мера способности действовать, или, как принято выражаться в учебниках, способности физического тела производить работу (включая и так называемую “отрицательную работу”, т. е. работу против действующих на тело сил). При изменении математического значения этой характеристики и говорят о приобретении или потере какого-то количества энергии. Поскольку о любом данном физическом теле допустимо говорить лишь до тех пор, пока оно остается самим собой, именно данным объектом, данной системой, то - если рассуждать не абстрактно, о физических закономерностях вообще, как они выглядят с точки зрения стороннего наблюдателя (автора учебника), а рассуждать, взяв за точку отсчета данный конкретный объект, и рассматривать понятие энергии с точки зрения этого объекта и применительно к нему - бессмысленно говорить о приобретении либо потере им энергии, не учитывая тех количественных пределов, за которыми он перестает существовать (например, вода может оставаться водой лишь в определенных температурных границах, на определенном уровне так называемой внутренней энергии, и если бы содержимое нагреваемого чайника могло иметь свою точку зрения, то вряд ли согласилось бы оценить происходящее как получение водой большого количества тепловой энергии с соответствующим увеличением внутренней).

Правильнее, конечно, сказать, что понятие энергии следует рассматривать аналогичным образом и в более общем смысле (применительно к каждому отдельному объекту реальности и к ней в целом как к сверх-объекту), но здесь нам достаточно констатировать, что мы по определению обязаны рассуждать, беря за точку отсчета объект “человек”, рассматривая понятие энергии применительно к человеку (т. е. именно так, как на практике мы подсознательно и делаем, - во всяком случае, мне неизвестны примеры, когда кто-нибудь, увидев несущийся на него автомобиль, начал подсчитывать, сколько калорий ему сейчас достанется). Рассматриваемое же таким образом, с точки зрения конкретного объекта, понятие энергии - и это, рискну предположить, ясно и без лишних рассуждений - сводится к способности совершать отрицательную работу, т. е. противостоять воздействиям внешней среды, сохраняя себя как данный объект, данную систему (количественно энергетический потенциал объекта измеряется здесь теми энергетическими затратами, которые в среднем необходимы для его разрушения, и в физическом смысле это - энергия, запасенная системой в особенностях ее структуры и структур составляющих ее подсистем из энергии, ушедшей на создание этой системы). Соответственно, в понятие отрицательной работы, противостоящей воздействиям внешней среды, должно входить и опережающее воздействие на внешнюю среду, преобразование ее в интересах повышения способности системы к самосохранению, и, конечно, воздействие системы на саму себя, ее самоорганизация в тех же целях. А в понятие получаемой энергии, разумеется, входит лишь энергия, трансформируемая в отрицательную работу, включая и повышение способности ее совершать; т. е. попросту - энергия лишь в той форме и количестве, которые система может преобразовывать в поддержание и усложнение собственной структуры; этим, как мы понимаем, и отличаются калории в виде куска хлеба от калорий в виде удара бампером.

Мы знаем, что не все объекты могут активно воздействовать на среду (т. е. воздействовать в интересах самосохранения и активно сопротивляться внешним воздействиям, трансформируя их в отрицательную работу). Этим свойством обладают так называемые живые организмы - нестабильные системы, существующие (и способные существовать) только за счет притока энергии извне, т. е. за счет преобразования внешней среды в способность к самосохранению, причем, разумеется, приток энергии должен превышать затраты на преобразование среды. Соответственно, энергетический потенциал живых организмов определяется значением этого превышения, возрастающим по мере совершенствования структуры (которое, в свою очередь, происходит за счет получаемой энергии), и наглядно выражается в том, насколько широк спектр их способов активного взаимодействия со средой (в том числе - и в целях самоорганизации), т. е. попросту - насколько активно могут действовать такие объекты, насколько разнообразны их действия, насколько широка сфера приложения их активности. Поскольку один из способов расширения этого спектра заключается в образовании биологическими объектами систем более высокого уровня - сообществ организмов (благодаря чему энергетический потенциал каждого организма определяется уже не только особенностями его индивидуальной структуры, но и особенностями структуры сообщества), то любое воздействие отдельного организма на структуру сообщества влияет как на энергетический потенциал его самого, так и на потенциал всех остальных (причем, конечно, структура сообщества состоит из всех отношений между его членами, а, значит, на энергетический потенциал каждого влияет любое конкретное воздействие одного члена сообщества на другого и даже - поскольку спектр возможностей сообщества все равно зависит от спектра возможностей его участников - и любое воздействие отдельного объекта на самого себя). Можно, наверное, не пояснять, что если иерархия энергопотенциалов различных видов организмов зависит от структурных различий этих организмов, то иерархия различных сообществ организмов одного вида определяется именно структурными различиями сообществ (что, в конечном итоге, влияет и на структуры составляющих его организмов - хотя бы просто отбирая наиболее адекватных структуре данного сообщества).

Здесь, опять же, нет возможности подробней рассматривать энергию как способность к самосохранению и вдаваться в абстрактные рассуждения, да и незачем - понятие “энергетический эквивалент” для того, собственно, и необходимо, чтобы наглядно проследить принцип действия живых организмов и их сообществ. А для его минимального обоснования достаточно ограничиться вполне привычным, школьным, определением энергии как меры способности объекта воздействовать на внешнюю среду и сопротивляться ее воздействиям (тем более, что в интересующем нас аспекте - применительно к человеку и его деятельности - оба определения тождественны). Тогда из определения энергетического эквивалента следует, что им обладают для человека все средства производства (их часто так и называют - средства экономии труда), примыкающая к ним “интеллектуальная продукция” (эффект от использования которой - что в век информатики знает каждый - сводится к снижению энергозатрат потребителя), вообще вся продукция, связанная с информацией (поскольку информация всегда пересчитывается в возможность действовать и сопротивляться воздействиям), все так называемые бытовые услуги (хотя бы потому, что они экономят потребителю силы и время), а также все товары, удовлетворяющие то, что принято называть физиологическими потребностями - не только пища или одежда, но и лекарства, средства гигиены и т. д., то есть все, что влияет на физиологическое состояние организма (поскольку изменение физиологического состояния означает изменение работоспособности и сопротивляемости). Но, конечно, энергетическим эквивалентом обладают абсолютно все, даже самые странные товары и услуги - какую бы чисто “духовную” потребность (даже “причуду”, “прихоть”) они ни удовлетворяли - “эстетическую, “культурную” и т. д., - просто даже потому, что удовлетворение любой из них влияет на эмоциональный фон и состояние психики.

Хотя достаточно распространен - ничем, кстати, не аргументируемый - взгляд на человеческую психику как на отдельную систему, которая в силу высокой сложности оторвалась от своих физиологических корней и приобрела самостоятельные приоритеты, здесь вряд ли имеет смысл опровергать его и доказывать то вполне естественное соображение, что психика (включая и ее высшую ступень - “разумное мышление” с сопутствующими ему “человеческими эмоциями”, “духовностью”) есть лишь эволюционно развившийся инструмент построения все более сложных и разнообразных форм взаимодействия организмов со средой и себе подобными, инструмент повышения жизнеспособности, и что, следовательно, все “духовые”, “эстетические” и т. д. запросы и потребности по определению могли возникнуть и развиться, лишь подчиняясь единственному приоритету - росту энергетического потенциала организмов и их сообществ (иначе говоря, что “психическое” есть то же видоизмененное “физиологическое” - единая деятельность организма в целях повышения способности выполнять отрицательную работу - и что любое влияние на психику меняет энергетический потенциал; в ближайшем обосновании это соображение вытекает из уже упомянутой очевидности, что жизнь не может иметь приоритета, противоречащего приоритету самосохранения, в более строгом - и то и другое - и, соответственно, эквивалентное им сведение всех потребностей к энергии, а энергии к способности самосохранения - отсылает к аналогичному пониманию всей реальности как самоорганизующейся системы).

Для наших целей, для пояснения понятия “энергетический эквивалент” как свойства каждого товара (услуги) давать или экономить потребителю некоторое количество способности действовать и сопротивляться воздействиям, здесь допустимо ограничиться ссылкой на твердо установленную из опыта зависимость между “психическим” и “физиологическим”, не задумываясь пока о ее причинах. Известно, что изменение состояния психики, даже в самой легкой форме, просто как “изменение настроения” - всегда сказывается на работоспособности и сопротивляемости организма. Эту зависимость мы постоянно учитываем и используем в быту, а выполнение вытекающих из нее правил считается обязательным требованием и так называемой “научной организации труда” (“психологический климат”, “моральное стимулирование”), и медицинской практики (“эмоциональный фон лечения”). Правда, при всем старании ограничиться позитивным аспектом этой зависимости, ее негативный аспект знаком нам гораздо лучше. Его принято называть “эмоциональным стрессом”, что в строгом медицинском смысле трактуется как “разрушительное воздействие застойных отрицательных эмоций, связанных с невозможностью удовлетворить любую значимую для индивида потребность, и выражающееся в возникновении физиологических нарушений и преждевременном старении организма”. Не удивительно, что большая часть товаров и услуг, основной энергетический эквивалент которых заключается в улучшении работоспособности и сопротивляемости организма через воздействие на психологическое состояние (как прямое, так и косвенное - через воздействие на окружающих и осознание данным потребителем их реакции), не столько в собственном смысле слова улучшают, давая чистый эмоциональный допинг, сколько просто предотвращают падение энергопотенциала или даже минимизируют его (действуя иногда по принципу наименьшего зла), блокируя отрицательные эмоции отвлекающими положительными, давая замещающее удовлетворение и т. д. Некоторые из таких товаров - не касаясь причин этого - принято считать вредными или “аморальными” (алкоголь, наркотики, сексуальные услуги), некоторые - “бесполезными”, “излишними” (“предметы роскоши”, “престижные вещи”), к некоторым принято относиться достаточно терпимо, даже позитивно (услуги или зрелища, дающие “эмоциональную разрядку”, “острые ощущения” - т. е. тренирующие отрицательные эмоции с возможностью их преодоления: напомню, что говоря о действии отрицательных эмоций, следует иметь ввиду, что отрицательными эмоциями в полном смысле слова - эмоциями разрушительными - являются те, которые возникают именно в силу невозможности достойно ответить на внешний раздражитель, сигнализируют об этом прямо или косвенно; точно также, кстати, как эмоциональным допингом являются эмоции, подтверждающие именно способность справляться с внешним вызовом, подтверждающие собственную ценность индивида, - и то и другое прямо вытекает из медицинского определения эмоционального стресса).

Разумеется, энергоэквивалент каждого из “психологических” товаров имеет и другие составляющие (например, у многих достаточно велика информационная - хотя бы за счет новых впечатлений, не говоря уж об информации, упорядоченной в словах и образах; учтем кстати, что по традиции к товарам, удовлетворяющим “психологические” потребности, относят и товары, для которых информационный аспект является основным, скажем - произведения искусства). Разумеется также, что и энергоэквиваленты всех остальных продуктов имеют, в свою очередь, более или менее заметную психологическую составляющую (просто даже потому, что потребление всегда неотделимо от рефлексии этого потребления - удачного или неудачного выбора, связи товара с социальным статусом и т. д.).

Вообще, конечно, в принципе не может быть такого товара или услуги, энергетический эквивалент которых не разбивался бы на составные части (т. е. не складывался бы как сумма нескольких энергоэквивалентов, разными способами, в разной форме получаемых от одного и того же продукта) и не менялся бы с течением времени и переменой условий. Это, как мы понимаем - лишь иначе повторенное утверждение, что живые организмы способны к сложным и разнообразным формам переработки внешней среды и отношений с себе подобными, и что рост их энергопотенциала в ходе эволюции определяется именно совершенствованием этой способности, благодаря чему они - по мере продвижения от вида к виду и по мере развития каждого вида - получают от все большей части внешней среды все большие, в среднем, порции энергии (и, конечно, что у каждого вида эта способность привязана к привычным условиям обитания, изменение которых всегда сказывается на достигнутом уровне энергопотенциала). Мы понимаем, что быть источником энергии, иметь для данного биологического объекта энергетический эквивалент - не свойство самой по себе внешней среды, а результат активного воздействия на нее, т. е. свойство самих биологических объектов, видоизменяющаяся и развивающаяся вместе с ними, с развитием их индивидуальных структур и структур их сообществ. Соответственно, любой отдельный энергоэквивалент нельзя рассматривать иначе как функцию всей эволюции, и, если вернуться к нашим делам, энергоэквивалент любого конкретного товара нельзя рассматривать в отрыве от всей предшествующей и последующей эволюции человека (в которую, кстати, вкладывается значительная часть производимого энергоэквивалента даже в форме товаров, традиционно считающихся конечным потребительским продуктом), или, в самом узком смысле - в отрыве от всей предшествующей и последующей истории.

В практическом наглядном приложении это означает, как минимум, что величина и структура энергоэквивалента любого товара и услуги (также как их номенклатура) есть некоторое среднее значение, определенное для данного момента в данном обществе, но непрерывно (в прямом смысле этого слова) меняющееся вместе с самим обществом, уровнем его технической и гуманитарной культуры, зависящее от изменения экологической обстановки, от климатических условий, от биологических особенностей данного этноса и т. д. (напомню, что именно разная оценка полезности одних и тех же товаров у разных народов и социальных слоев в разных местностях и в разные эпохи обычно считается явным доказательством некоторой иррациональности “потребительной ценности” и удовлетворяемых ею наших потребностей).

Например, энергоэквивалент основных продуктов питания наиболее стабилен, поскольку связан с видовыми физиологическими особенностями, но он - даже абстрагируясь от психологической составляющей, которая, конечно, существует и у других биологических видов, а у нашего лишь гораздо сильнее развита и потому очень наглядна - всегда складывается как суммарный эффект от переработки организмом своего для каждого продукта набора многих белков, витаминов, жиров и т. д., по-разному усвояемых в зависимости от климата, режима работы организма, от состояния этого продукта, сочетания с другими попадающими в организм веществами. У других животных - если не учитывать сезонные колебания - эти факторы могут резко меняться лишь в результате не зависящих от самих животных катастрофических внешних обстоятельств. У нас энергоэквивалент любого отдельного продукта достаточно заметно колеблется под влиянием самой нашей деятельности - как в течение какого-то отрезка времени (с появлением, допустим, новой технологии, новых материалов, лекарств или даже вследствие административного решения - скажем, изменения стандартов), так и в зависимости от места (не говоря уже о том, что, в отличие от остальных животных, мы потребляем продукты одного климатического пояса, находясь в другом, мы потребляем их в искусственной среде, а потому и в одном географическом районе энергоэквивалент одного и того же продукта неодинаков для жителя мегаполиса и жителя села; все эти колебания внешне выражаются в изменении спроса - не только на сам продукт, но и на определенный способ его приготовления, на дополняющие его продукты и т. д.). Аналогичным образом, даже простой по составу энергоэквивалент орудия труда включает в себя и так называемые “эргономические характеристики” (характеристики воздействия на психологическое и физиологическое состояние работника), а, кроме того, зависит от свойств применяемых материалов и технологий, от тех же административных решений, и, конечно, от изменений энергоэквивалентов потребительских товаров, для изготовления которых оно предназначено (разумеется, средства производства и сырье имеют энергоэквивалент лишь постольку, поскольку его имеют производимые с их помощью товары, и, следовательно, производство любого конечного продукта представляет собой цепочку, энергетический эквивалент каждого из звеньев которой есть лишь пересчитанная доля того общего энергоэквивалента, который заключен в конечном продукте). Соответственно, по мере развития технологий, какие-то энергоэквиваленты не просто меняются по величине, но и совсем теряются, выпадая из единой системы производства (так, например, сейчас никому и даром не нужен каменный топор).

Чтобы не умножать иллюстрации, допустимо, наверное, напомнить, что тезис о сведении всех потребностей к потребности в энергии (или, говоря “экономическим” языком - о сведении потребительной ценности к энергоэквиваленту) мы сразу условились принять с минимумом обоснований и без детального выяснения всех аспектов. Конечно, принимать или не принимать его в таком виде - дело читателя. Но поскольку тезис уже предложен, давайте посмотрим, что из него следует и что могут дать эти следствия для лучшего понимания нас самих и нашего общества.

Первым и достаточно очевидным следствием будет то, что каждый товар и услуга (т. е. все, что кому-то “полезно” и кому-то принадлежит, все, что один человек может предоставить другому) обязательно имеет две характеристики - энергоэквивалент и энергозатраты на его производство. Причем, понятие “энергозатраты” здесь не сводится к простым физическим усилиям. Энергозатраты, так же как энергоэквивалент, всегда имеют “психологическую” составляющую - например, многие виды деятельности связаны со стрессом, многие услуги явно не должны доставлять удовольствие тем, кто их оказывает (а в целом, конечно, любая деятельность неотделима от рефлексии с соответствующим изменением эмоционального состояния). Очевидно также, что обе характеристики приложимы и к товарам, в традиционном понимании не созданным человеком (допустим, к нетронутым месторождениям, необработанной земле). С одной стороны, что вполне понятно, обнаружение, оформление и поддержание принадлежности (применительно к каждой отдельной человеческой популяции - установление контроля над территорией, ее охрана, создание на ней социальных структур и поддержание порядка) требует энергозатрат, с другой - производство территории и социальных отношений (а все это следует назвать именно так) обязательно дает энергетический эквивалент, поскольку является составной частью, общей первой стадией всех производственных цепочек, приводящих к конечному потребительному энергоэквиваленту (производство территории имеет энергоэквивалент просто потому, что оно есть простейшее прямое воздействие на среду, первый шаг любого более сложного воздействия, а производство социальных отношений есть не что иное, как косвенное воздействие на среду - через воздействие на структуру общества). Таким образом, приняв понятие “энергетический эквивалент”, мы можем вполне наглядно и доказательно проиллюстрировать уже упомянутое соображение, что хотя некоторые виды явно полезной деятельности (административную, политическую, “общественную” и т. д.), традиционно принято отделять от собственно экономики, поскольку их результаты не продаются на рынке и кажутся несопоставимыми с результатами обычной экономической деятельности, не поддающимися описанию в тех же терминах, они, в действительности, составляют с ней единое целое, а стоимость любого продукта “нерыночной” деятельности образуется так же, как стоимость любого другого товара - на основе учета двух подсознательно регистрируемых нашей психикой физических характеристик (энергоэквивалента и энергозатрат на его производство).

Что продукты “нерыночной” деятельности имеют энергоэквивалент - следует из определения понятия, а что они имеют стоимость, обмениваются на рыночные товары - известно из факта оплаты этой деятельности. Разница только в том, что обычные товары и услуги представляют собой прямое воздействие на энергопотенциал индивида, а нерыночные - прямое воздействие на структуру всего сообщества. Соответственно, первые нужны не всем и не всегда (т. е. не всем и всегда нужен энергоэквивалент именно в форме данной услуги), а потому они продаются порциями по мере возникновения необходимости в них у того или иного потребителя и лишь изредка могут продаваться отдельным группам потребителей по принципу абонемента. А вторые продаются по этому принципу всем членам общества сразу, поскольку предлагают такую форму энергоэквивалента, которая постоянно нужна каждому (простейший пример: работа полиции, если даже не касаться других составляющих создаваемого ей энергоэквивалента, постоянно избавляет каждого нормального члена общества от достаточно большой затраты сил, которая была бы необходима для индивидуальной защиты себя и своего имущества; разумеется, такая экономия неизбежно дает прирост обычного “рыночного” энергоэквивалента). Здесь не важно, каким именно образом сравниваются каждая “рыночная” услуга или товар с каждой “нерыночной” (как, например, говоря “экономическим” языком, образуется стоимость одного полицейского дежурства) - достаточно, что их единство и сравнимость, даже если забыть о более общих обоснованиях, логически вытекают из тезиса об энергоэквиваленте в его простейшей формулировке. Действительно, если мы согласились, что любая из множества разнообразных “полезностей” всегда сводится к какой-то порции энергии, либо получаемой, либо экономящейся (и, естественно, пересчитывающейся в получаемую, в ее прирост), значит остается согласиться, что все, воспринимаемое нами как “полезная деятельность”, также сводится к производству энергии, и что каждый отдельный результат любого вида этой деятельности выражается какой-то порцией энергии и является лишь составной частью единого результата, единой деятельности всего общества.

Соответственно, полной характеристикой эффективности, выгодности товара и услуги, а точнее, конечно - создающей их деятельности, будет отношение энергоэквивалента к энергозатратам (т. е. энергоэквивалент, производимый на единицу вложенных энергозатрат), которое мы назовем коэффициентом энергобаланса. В каждом конкретном случае - допустим, для конкретного товара - можно построить несколько таких коэффициентов. Если, например, вас заинтересует конечный результат производства для самих производителей, вы соотнесете с их энергозатратами не энергоэквивалент их товара, а энергоэквивалент, полученный после обмена в виде других товаров. Напротив, если вас заинтересует выгодность этого товара для потребителя, вы соотнесете его энергоэквивалент с теми энергозатратами, которые понадобились потребителю для производства того количества своего товара, которое пришлось отдать в обмен. Такие коэффициенты характеризуют, в первую очередь, перераспределение энергоэквивалента внутри общества. Но если вы возьмете энергоэквивалент какого-то товара (или какой-то "нерыночный" энергоэквивалент) и соотнесете именно с энергозатратами на его производство, то вы получите характеристику взаимоотношений человека с остальной реальностью (или, если опять же воспользоваться более привычным, хотя и не совсем здесь адекватным термином - с внешней средой).

Такой коэффициент, характеризующий эффективность извлечения энергии из внешней среды, во всяком случае - из данного ее участка, одновременно характеризует и достигнутый уровень энергопотенциала. Причем, применительно к конкретному производству и к личному вкладу каждого его участника в конечный результат, применительно к любому виду деятельности и к деятельности любого индивида, это соотношение - если отвлечься от случайных факторов (например, различия природных условий) и говорить в среднем из предположения нормальных социальных условий - может одновременно рассматриваться как приблизительный показатель ценности данного вида деятельности, данного производства или данного человека для прогресса общества и попросту - для эволюции нашего вида (как приблизительный, конечно, поскольку никто не взаимодействует с внешней средой напрямую, не завися при этом от остальных людей, и всегда существует разница между той эффективностью, на которую в принципе способно какое-то производство и какой-то индивид, и той эффективностью, которую позволяют достичь имеющиеся социальные условия, технологические возможности смежных производств, подготовленность современников к восприятию новых форм энергоэквивалента и т. д.). Если же мы возьмем общество в целом, то соотношение между его суммарным энергоэквивалентом и суммарными энергозатратами должно достаточно однозначно характеризовать так называемое “качество жизни”, а иначе говоря - уровень развития цивилизации, величину энергопотенциала.

Может показаться, что эскалация неизбежных пояснений и уточнений уже завела нас в область чистых абстракций, малосопоставимых с повседневно наблюдаемыми фактами, то есть - сопоставимых не более наглядно, чем нюансы какой-нибудь теории вероятностей сопоставимы с актом покупки лотерейного билета. В принципе, читателю, не утратившему интерес еще до этой страницы, наверное не надо пояснять, что сам факт, что коэффициент энергобаланса и обе его составляющие вряд ли - по крайней мере, применительно к обществу в целом - поддаются строгому математическому исчислению (так же, кстати, как “затраты труда”, “психологическая полезность”, “редкость благ” и прочие всем известные категории), совсем не важен - важно логически установить, что эти характеристики реально существуют и служат базой для сравнения товаров. От психологических механизмов сравнения - во всяком случае здесь - допустимо абстрагироваться. Но все же правомерно предположить, что точные относительные значения этих характеристик (без привязки к абсолютным единицам масштаба) легко определяются нами на практике и хорошо известны как нашему индивидуальному, так и коллективному опыту, помогающему корректировать индивидуальные оценки (не в том смысле, что эти оценки изначально произвольны, а в том, что они исходят из индивидуальных физиологических и психологических особенностей, а нормативное среднее по обществу значение может определяться лишь всей массой потребителей и производителей данного товара). Иначе говоря, можно полагать, что наши психические структуры неизбежно устроены так, что при минимуме эмпирического материала позволяют всегда давать достаточно точную оценку энергоэквивалента, энергозатрат и их соотношения. Не аргументируя пока это утверждение - поскольку здесь оно не принципиально - я лишь напомню, что нам совсем не обязательно знать математику, чтобы безошибочно составить градацию известных нам предметов по любому интересующему критерию - величине, плотности, яркости и т. д.; для этого не обязательно знать физический смысл этих понятий, сами эти понятия и даже вообще что-то знать.

Хотя пока речь шла лишь о “полезной” (“трудовой”) деятельности в традиционном смысле слова (“экономической”, административной, политической, “общественной”), но - и это, наверное, уже ясно из контекста - понятие “энергетический эквивалент” предполагает, что те же характеристики присущи любой человеческой деятельности вообще - бытовому поведению, межличностным и т. д. отношениям (которые, конечно же, ни что иное как обмен эмоциями, услугами и информацией - то есть, энергоэквивалентом - воздействующий и на личный энергобаланс участвующего в этих отношениях человека, и на коэффициент энергобаланса всего общества - как через сумму личных энергобалансов, так и через изменение работоспособности данного индивида, цепную реакцию его дальнейшего поведения). Выше я говорил уже в несколько иных терминах, под иным углом зрения, а сейчас повторяю как логический вывод из сведения потребительной ценности к энергоэквиваленту, что результат абсолютно любой деятельности выразим некоторой порцией энергии, то есть, что любой человеческий поступок имеет свой энергетический эквивалент, который, конечно, может быть как положительным, так и отрицательным, и для самого индивида, и для окружающих, для общества в целом.

До сих пор мы еще не говорили об отрицательном энергоэквиваленте, то есть о том, что результатом каких-то действий может быть не приобретение, а потеря энергии. Это вполне объяснимо, поскольку мы пока касались лишь экономической, административной и политической деятельности в традиционном ее понимании - как заведомо “полезной”, созидательной (однозначно направленной на получение энергии из внешней среды) и потому обычно рассматриваемой именно как целостная деятельность, как система действий, конечный результат которой всегда поглощает неизбежные отдельные ошибки. Но это допущение приемлемо, в лучшем случае, для схематического описания “полезной деятельности” (в первую очередь - экономической) в достаточно нормальном обществе. Тут есть смысл абстрагироваться от действий с отрицательным энергоэквивалентом, поскольку, если общество хорошо прогрессирует само по себе (т. е. его коэффициент энергобаланса стабильно растет именно за счет работы самого общества, безотносительно его взаимодействия с другими обществами), то мы вправе упростить ситуацию до уровня принципиальной схемы и постулировать, что здесь не только каждый вид деятельности создает абсолютно положительный энергоэквивалент, но что это же относится и к любому его участку, конкретному производству, работнику и т. д. Разумеется, если нас интересует обязательный принцип действия прогрессирующего общества, мы и должны абстрагироваться от всех сложностей. Но вряд ли нужно доказывать, что идеально воплощающих этот принцип обществ не бывает - могут быть лишь более или менее далекие от идеала. Даже в обществах, способных к самостоятельному прогрессу, неизбежно возникновение ситуаций, позволяющих отдельным участкам “полезной” деятельности иметь отрицательный для общества энергобаланс - больше отнимать, чем давать (чаще это происходит в ”неэкономической”, “нерыночной” деятельности; но, конечно, такие перекосы должны быстро исправляться, иначе, с накоплением их критической массы, о данном обществе уже нельзя будет говорить как о способном к прогрессу). Во-вторых, всегда существуют такие виды деятельности - они, как правило, подпадают под уголовное законодательство - которые изначально нацелены на изъятие энергоэквивалента одними людьми у других, т. е., с точки зрения общества - на разрушение, на создание абсолютно отрицательного энергоэквивалента (ведь даже в случае простого изъятия, т. е. когда данный, допустим, предмет просто перешел к другому владельцу, это в динамике отношений общества с внешней средой правильней рассматривать как разрушение - как рост суммарных энергозатрат без создания дополнительного энергоэквивалента, т. е. уменьшение энергоэквивалента, создаваемого обществом на единичную энергозатрату). Наконец, - с чего я и начал это отступление - бытовое поведение большинства людей нельзя рассматривать как однонаправленную и целостную деятельность; допустимо лишь говорить о том, на что преимущественно ориентирован данный индивид, не забывая, что в одних ситуациях и отношениях с одними людьми он может созидать, в других ситуациях и отношениях - разрушать.

Разумеется, когда мы говорим об изъятии энергоэквивалента (или, с точки зрения вклада в энергобаланс общества - создании абсолютно отрицательного энергоэквивалента) в бытовых отношениях, то речь идет в первую очередь о его психологической, эмоциональной форме. Впрочем, психологическая составляющая, как мы помним, в принципе неотделима от понятия “энергоэквивалент”, и потому она неизбежно в той или иной степени присуща любому случаю изъятия. В обиходе ее принято называть "моральным ущербом", и мы знаем, что с ним связаны не только так называемые "преступления против личности", но и чисто имущественные преступления, и не только преступления, но и не подпадающие под уголовное или административное наказание всякого рода “неэтичные поступки”, “халатные действия” и т. д. не только в быту, но и в политике, администрировании, “материальном производстве”, приведшие казалось бы к чисто материальным потерям. Однако “моральный ущерб” - термин, характеризующий ситуацию однобоко, с точки зрения “потерпевшей стороны”. Между тем, как известно, при умышленном “нанесении морального ущерба" лицо, его “нанесшее”, всегда испытывает ту или иную степень “морального удовлетворения”. Существует целая категория индивидов, ориентированных именно на получение “морального удовлетворения” за счет “нанесения морального ущерба” и, конечно, не только в быту - во многих небытовых случаях эта “моральная” составляющая не просто присутствует, но даже является основной (элементарный пример: “лично бескорыстный” чиновник, с удовольствием изводящий вас надуманными придирками).

Выше, иллюстрируя психологическую форму энергоэквивалента, я уже приводил в пример влияние на работоспособность и сопротивляемость организма и даже на продолжительность жизни эмоционального стресса и эмоционального допинга (т. е. отрицательных эмоций, связанных с невозможностью преодолеть внешний вызов, и положительных эмоций, подтверждающих способность данного индивида к такому преодолению). Поскольку смотреть со стороны удобней, чем рефлексировать, то не удивительно, что для нас эта зависимость в более непосредственном и наглядном виде проявляется у других животных и специально моделируется в экспериментах биологов и медиков. Если брать негативный аспект, то известно, что животные, поставленные перед необходимостью неоправданно ограничивать свои индивидуальные проявления (например - наказываемые за нормальную поисковую активность, “любопытство”), выполнять неправомерные требования, соглашаться на подчиненное положение по отношению к недостойным лидерства сородичам, третируемые ими и т. д. с сопутствующими всему этому вполне определенным эмоциям (надо полагать - аналог наших “чувства несвободы”, “униженности”, “потери самоуважения”), всегда демонстрируют меньшую активность, ухудшение обучаемости новым и качества выполнения известных действий, а в конечном итоге - ослабление иммунитета, подверженность различным физиологическим нарушениям, более низкую продолжительность жизни. В естественной среде негативные последствия этой зависимости по-настоящему проявляются лишь в популяциях, попавших в экстремальные условия - обычные иерархические отношения там резко ужесточаются, перерастая в отношения подавления; смертность среди подавленных особей возрастает уже тогда, когда они еще вполне могут обеспечивать себе прожиточный минимум и сносный уровень существования.

Что касается позитивного аспекта (того, что можно назвать эмоциональным допингом), то его проявления в искусственной среде, несомненно, известны всякому любителю домашних животных (а если говорить о соответствующей литературе, то там можно отыскать самые разнообразные примеры - вплоть до очаровательных поросят, которые в ответ на моральное поощрение меньше болели и быстрее прибавляли в весе, чем их лишенные ласки собратья). Поскольку статистика продолжительности жизни этих поросят отсутствует, то проще, наверное, сослаться на данные, приводимые биологами по результатам наблюдений в естественных условиях. Доминанты - а ими, как известно, обычно бывают не обязательно самые физически крепкие, но, скорее, психологически сильные особи - в среднем живут дольше остальных членов популяции и меньше подвержены заболеваниям, несмотря на связанные с их статусом повышенные нагрузки и опасности при защите популяции. Учитывая, что эта зависимость распространяется и на популяции, обитающие в очень благоприятной среде, обеспечивающей всем полноценное питание, можно предположить, что тут действует фактор эмоционального допинга (по нашему - наверное - чувства уверенности в себе, ощущения собственной значимости и т. д.), постоянно получаемого от других животных, сигнализирующих своим поведением о правомерности высокой самооценки доминантов, подтверждаемой признанием за доминантами их прав - права на подчинение окружающих, на владение “престижными” атрибутами высокого статуса, на благосклонность любой самки и т. д. - прав, вытекающих из особого вклада доминантов в процветание популяции.

Если не ограничиваться простой констатацией этой, общеизвестной, в принципе, зависимости между “психологическим” и “физиологическим” (т. е. что эмоциональное воздействие влияет на работоспособность и сопротивляемость) и очевидных выводов из нее (что индивид, получивший “моральное удовлетворение”, получает положительный энергоэквивалент, повышающий его энергопотенциал с соответствующими признаками такого повышения - “приливом сил”, “улучшением самочувствия” и т. д., а, в конечном итоге - получает некоторую, если можно так выразиться, порцию тенденции к увеличению насыщенности и продолжительности жизни, и что прямо противоположное происходит с индивидом, испытавшим “моральный ущерб”), - а взглянуть на нее с интересующей нас точки зрения, то имеет смысл отметить, что все эмоции, повышающие энергопотенциал, так или иначе, прямо или косвенно сводятся к осознанию собственной ценности, повышению самооценки, а эмоции, ухудшающие работоспособность и сопротивляемость - предполагают ее понижение.

Тот факт, что любые эмоции, любые оценки по шкале “плохо-хорошо” связаны с оценкой энергопотенциала, естественно вытекает из взгляда на биологические организмы, как на нестабильные системы, существующие только за счет постоянной переработки внешней среды в энергию (способность к самосохранению) и, соответственно, - на все потребности биологических организмов как на различные формы потребности в энергии. В свою очередь тот факт, что эмоции, относящиеся к оценке собственного энергопотенциала и своей способности его повышать (к самооценке) неизбежно должны влиять на энергопотенциал организма, следует из того, что самооценка по определению есть средство самокорректировки, средство воздействия на собственный энергопотенциал, и, соответственно, что связанные с самооценкой эмоции также обязаны быть инструментом этого воздействия, инструментом эволюции как процесса повышения эффективности биологическим систем. Последнее предполагает возможность и отрицательного влияния, поскольку эволюцию, как известно, интересует в первую очередь жизнь вообще, а уж затем - единичная особь. А потому из ее логики прямо вытекает неизбежность использования самооценки и связанных с ней эмоций, рефлексии, для “отбора наиболее приспособленных” в качестве усилителя внешних сигналов для прямого самопоощрения или самонаказания особей в зависимости от того, насколько демонстрируемые особью признаки и поведение соответствуют целям эволюции (т. е. - насколько и в какую сторону влияет данная особь на коэффициент энергобаланса своей популяции и всего вида). Иначе говоря, поскольку для эволюции выживание вида важнее выживания особи, самокорректировка логично приводит,- если не вдаваться в подробности и схематично выделить интересующий нас аспект,- к сверке своего поведения с реакцией окружающих. В случае негативной реакции, негативного опыта взаимоотношений с себе подобными, сигнализиующего данной особи о ее низкой эффективности, а тем более - о ее отрицательном вкладе в суммарный энергобаланс, рефлексивные эмоции должны быть стимулом либо к изменению поведения, либо, при неспособности его изменить - к его прекращению, к подавлению собственной активности, самоподавлению, т. е., в сущности, к саморазрушительному росту энтропийных энергопотерь, вызванных классической патовой ситуацией: невозможностью двигаться, когда естественная для данной особи форма поведения непригодна, а требуемая опытом общения - недосягаема (если использовать в качестве иллюстрации одну из форм нашей рефлексии этой зависимости: невозможность избавиться от “неуверенности”, “угрызений совести”, чувств “стыда”, “вины”, “униженности” доводит до “потери желания жить”). При позитивной реакции, благоприятном опыте общения рефлексивные эмоции, напротив, должны приводить к стимулированию апробированных качеств, к переносу всей активности на те формы поведения, пригодность которых подтверждена, - с соответствующим снижением энтропийного расхода энергии на “внутреннее трение” и эффективной мобилизацией ресурсов организма, - повышением его КПД (опять же, в терминах нашей рефлексии - “уважение”, “доверие”, “признание” избавляют от “неуверенности в себе”, “вдохновляют”, вызывают “подъем творческих сил”).

В интересующем нас аспекте получение эмоционального допинга (как, кстати, и “материальное вознаграждение”) с соответствующим повышением качества и продолжительности жизни, срока “активного долголетия”, есть абсолютно необходимый механизм стимулирования и продления активности особей, вносящих наибольший вклад в процветание популяции и видовой прогресс, то есть - стимулирование и распространение эффективных форм воздействия на внешнюю среду и структуру общества, а возникающее при определенных условиях подавление активности особей в результате эмоционального стресса и сокращение продолжительности их жизни, соответственно - сужение сферы неэффективной или отрицательной деятельности. (Этот механизм, разумеется, работает и в прямых личных отношениях с окружающей средой; например: удачная охота, страх жертвы всегда стимулируют хищника, повышают его самооценку - т. е. доказывают эффективность его действий и, следовательно, его ценность как представителя вида, а неудача, отпор намеченной жертвы - “озадачивают”, служат стимулом к изменению поведения, вызывают “тревогу”, “подавленность”, “стыд” перед собратьями, а при их отсутствии - здесь мы вновь пока что отвлечемся от нюансов - перед их нормативной, “воображаемой”, реакцией, т. е. все то, что в случае повторных неудач перерастает в “застойные отрицательные эмоции” с их неизбежным “ разрушительным воздействием на организм”.)

Если, опять же, рассуждать с точки зрения логики эволюции как процесса повышения эффективности биологических систем и, соответственно, полагать, что упомянутый механизм также полностью подчинен приоритету эффективности и не может ему противоречить, то следует заподозрить, что лежащий в основе этого механизма принцип адекватного эмоционального вознаграждения за эффективные действия (и, конечно, наказания за неэффективные) должен соблюдаться неукоснительно, и там, где дело касается эмоционального допинга, все должно быть основано на строгой взаимности. Интуитивно нам вполне понятно, что получение эмоционального допинга одной особью за счет стресса других является бесперспективным вариантом, и вряд ли у читателя возникли возражения, когда выше я определил получение “морального удовлетворения” за счет “морального ущерба” как изъятие, как внесение отрицательного вклада в суммарный энергобаланс сообщества (что, собственно, следует уже из понятия энергоэквивалента). Учтем, что я здесь не говорю о наказании за отрицательную деятельность (за попытку “нанести моральный ущерб”, например) - мы также понимаем, что противодействие разрушительному изъятию есть действие с положительным для общества энергоэквивалентом и должно соответственно вознаграждаться либо через непосредственную реакцию окружающих, либо через собственное представление о нормативной реакции. В остальном же наше интуитивное восприятие вполне подтверждается логикой - не говоря уже о получении допинга за счет стресса, даже получение его при безразличии, без того, чтобы отдача допинга (знаков признания ценности данной особи) превращалась в источник положительных эмоций, противоречит смыслу механизма, поскольку признание ценности именно ценной особи уже есть ценный поступок, который должен соответственно вознаграждаться (умение распознать и вознаградить эффективные действия есть эффективное действие). Точно также, - и ничуть в не меньшей степени, чем для ценной особи, - должно быть источником допинга и нормальное общение с ценной особью, подражание ее поступкам, ее одобрение и т. д. (поскольку заимствование эффективных действий есть эффективное действие, а одобрение особи, уже доказавшей свою ценность - и естественно призванной быть корректором поведения остальных, почему, кстати, в реакции сообщества всегда сильнее присутствует элемент опосредованной реакции доминантов, чем в реакции доминантов содержится оглядка на реакцию сообщества - есть подтверждение собственной ценности). В противном случае этот механизм не мог бы выполнять свою задачу - стимулировать расширение сферы эффективных действий - т. е. был бы внутренне противоречив, неработоспособен.

Действительно, если верить описаниям этологов, - а вряд ли есть основания им не верить, - доминантность ценной особи признается другими добровольно как реакция и на результат поступков, и просто даже на демонстрацию ценных признаков, качеств, позволяющих вносить вклад в энергобаланс сообщества (каковыми у других животных являются, как известно, и телесная приспособленность, и психическая сила, и активность - “агрессивность” по терминологии биологов). Те, кто в большей мере обладают этими качествами, автоматически признаются доминантами, и притом демонстрация “приспособленности” и “агрессивности” даже не вызывает у “менее приспособленных” негативной реакции,- напротив, биологам хорошо известно такое явление, как “любовь к доминантам” - известное, впрочем, не только биологам, но и владельцам домашних животных (а применительно к нам общеизвестное - “восхищение”, “подражание”, “преклонение” по отношению к выдающимся ученым, писателям, артистам, государственным деятелям и т. д. становится для их поклонников источником “гордости”, “сопричастности” и даже “смысла жизни”, то есть по нашей терминологии - эмоционального допинга, проистекающего из повышения самооценки, и в норме - если отвлечься от тонкостей, связанных с нередким у нас смещением системы “нравственных ценностей” - ориентирует на эффективное поведение, по той же схеме снижая энтропийный расход энергии).

Но этот механизм, разумеется, адекватен целям эволюции при условии, что требуемые окружающими формы поведения действительно эффективны, а доминантами признаются действительно ценные для видового прогресса особи, обладающие действительно ценными качествами. В противном случае механизм будет работать не на созидание, а на разрушение, на сужение сферы эффективной деятельности и расширение неэффективной. Соответственно и получение допинга будет достигаться за счет стресса, поскольку особи, под принуждением выполняющие явно неэффективные требования сообщества, вынужденные демонстрировать знаки признания доминантности тех особей, которые явно не обладают ценными качествами и не вносят положительный вклад в процветание популяции, подсознательно будут ощущать ненормальность своего поведения по отношению к нормативному, полезному для выживания вида, с соответствующим чувством “униженности”, “потери достоинства” и т. д. (на чем и основано большинство экспериментов по искусственному развитию психосоматических заболеваний у животных).

Однако, если у других животных реверсию этого механизма мы действительно можем наблюдать лишь в искусственно смоделированных ситуациях (возникающее в экстремальных условиях подавление, следствием которого становится эмоциональный стресс части популяции, имеет другую природу и является именно нормальным проявлением механизма - позднее нам еще придется к этому вернуться), то у нас такое происходит сплошь и рядом. Способность к психическому или физическому подавлению особей своего вида в принципе не является ценным качеством, но у других животных она обычно свидетельствует о наличии у ее обладателя ценных качеств, у нас же - наоборот (я пока не аргументирую это утверждение, полагаясь на практический опыт читателя). Причем если у всех остальных видов использование элементов подавления (но, конечно, не самого подавления) соперников в иерархической борьбе всегда желательно, а подавление в полном смысле слова (здесь, впрочем, не уточняемом) при определенных условиях соответствует целям эволюции, то у нас - из-за специфики нашего способа существования, которой мы сейчас пока что не касаемся - и то и другое должно быть под абсолютным запретом (это утверждение я также пока не аргументирую).

Но именно у нас и общество в целом нередко навязывает явно неправомерные, вызывающие “внутренний протест” требования, и большинство индивидов склонно делать то же по отношению к себе подобным. Мы знаем, что значительная часть индивидов от случая к случаю, а некоторые постоянно, прибегают к подавлению, ставя других людей в такое положение, когда те вынужденно демонстрируют знаки подчиненности, признания несуществующей ценности, соглашаясь в той или иной степени предоставить подавляющим их индивидам привилегии доминантов. Даже если говорить именно о доминантных отношениях, исключая те формы подавления, которые у других животных возможны лишь в межвидовых отношениях, то способы достижения неправомерной доминантности у нас, как известно, весьма разнообразны - от прямого физического или психического насилия до “обмана” и “хитрости”, от использования авторитета общепризнанных институтов, государственных структур (пример с чиновником) до использования “мягких” черт характера, эмоциональной привязанности в личных отношениях, от выставления напоказ престижных атрибутов высокого статуса до притворства, создания ложного имиджа, манипулирования предрассудками и т. д. Различны могут быть и требуемые формы подчинения - от самых жестких (по человеческим меркам - жестоких) до самых легких, сводящихся к некоторой степени психологической зависимости, заставляющей подстраиваться под добившегося преимуществ индивида, действовать в каких-то ситуациях вопреки собственным желаниям и убеждениям (“совести”, “достоинству” и т. д.) с оглядкой на его реакцию. Объединяет все эти случаи, как мы понимаем, одно: попытка приобретения статуса и эмоционального допинга с соответствующим улучшением физиологического состояния, личного энергопотенциала здесь происходит не на взаимной основе, не в качестве адекватного вознаграждения за вклад в энергопотенциал общества (т. е. не в качестве оплаты за энергоэквивалент, получаемый окружающими в результате действий данного индивида) либо авансового вознаграждения за обладание ценными, пусть пока и не реализованными качествами, а, напротив, при отсутствии ценных качеств (либо - в самом легком случае - при их несоответствии требуемому вознаграждению) за счет эмоционального стресса окружающих с соответствующим понижением их личных энергопотенциалов, т. е. - за счет отрицательного вклада в энергопотенциал общества, за счет понижения его качества жизни (коэффициента энергобаланса) и способности к прогрессу.

Не рассуждая пока о причинах этого уникального свойства человека - действовать вопреки интересам собственного выживания и целям эволюции - просто учтем, что значительная часть энергобаланса общества с окружающией средой складывается из психологической формы энергоэквивалента, производимой, в первую очередь, в бытовых и межличностных отношениях, а если говорить об отрицательном энергоэквиваленте, то едва ли не большая часть энергопотерь общества приходится на психологическую форму (притом, как следует из самого факта процветания особей с отсутствием ценных качеств за счет подавления их обладателей, самое неприятное заключается даже не просто в расширении сферы неэффективной деятельности, а в сужении сферы эффективной - в том, что среди тех, на кого нацелено подавление, по определению оказываются индивиды с наибольшими созидательными способностями, которые понижаются в результате стресса и оказываются нереализованными, что, кстати, прямо пересчитывается в недополучение обществом энергоэквивалента в обычной потребительской форме).

Но, конечно, энергоэквивалент в “психологической” форме, так же как энергоэквивалент в “материальной”, не просто создается (или изымается), - им обмениваются. Причем мы действительно знаем, что человеческие отношения всегда строятся на принципе адекватности (или, по крайней мере, стремятся к этому). В зависимости от “тяжести” совершенного проступка существует различная степень “морального ущерба” и различная степень осуждения общественным мнением, градация уголовных или административных наказаний (а также различная степень “вины”, “стыда”, “раскаяния”). В зависимости от того, насколько хорош данный поступок, существует различная степень “благодарности”, “уважения” (а также различная степень “самоуважения”, “чувства выполненного долга” и т. д.). Сам факт наличия этой градации оценок и реакций доказывает существование здесь такой же интуитивно соблюдаемой пропорциональности, как при обычном обмене товарами. А поскольку мы уже согласились, что обмен товарами и обмен услугами и эмоциями - одно и то же, что и обмен энергоэквивалентом, то остается признать, что все эти обмены основаны на учете одних и тех же характеристик и строятся по одной и той же схеме. Причем факт обмена энергоэквивалента в психологической форме на энергоэквивалент в материальной, - существующий по определению, поскольку у каждого товара есть психологическая составляющая, и хорошо заметный нам как в экономике (к этому, собственно, и сводится продажа некоторых товаров и услуг), так и в быту (простейший пример - традиционный брак) и даже закрепленный юридически (“компенсация за моральный ущерб”), - означает, что каждый отдельный энергоэквивалент, в какой бы форме он ни был, прямо или косвенно обменивается на каждый другой по одному и тому же принципу приравнивания. Следовательно, если раньше мы пришли к выводу, что мы на единой основе сравниваем и обмениваем (продаем и покупаем) рыночные товары и услуги и нерыночные, то сейчас нам допустимо сказать это и обо всех абсолютно человеческих поступках.

Суммируя первые следствия сведения человеческих потребностей к потребности в энергии (и, соответственно, сведения “потребительной ценности” к энергетическому эквиваленту), можно, наверное, считать вполне обоснованным то суждение, что вся деятельность общества представляет собой единую систему получения энергии из внешней среды (получения способности действовать и сопротивляться воздействиям) и ее перераспределения. А поскольку эта энергия потребляется, перераспределяется и даже теряется порционно, в виде каких-то ее вещественных и невещественных носителей - т. е. каждый раз как результат воздействия на человека какого-то товара, услуги, политического и административного решения, отдельного поступка в быту, в личных отношениях и т. д. - то я и использую понятие “энергетический эквивалент”. Характеристикой же уровня развития общества в целом является величина его энергопотенциала, его энергобаланс с окружающей средой (что теоретически можно выразить значением коэффициента энергобаланса; т. е. тем, сколько единиц новой способности действовать и сопротивляться воздействиям мы приобретаем на каждую единицу затраченной для этого из уже имеющейся). Соответственно, какой бы вид труда - относимый по традиции к экономике или не относимый - ни выполнял бы каждый отдельный человек, в каких бы отношениях с другими людьми он не участвовал, что бы ни делал в сфере частной жизни и т. д., он, в зависимости от направленности и эффективности действий, каждым своим поступком создает или разрушает некоторую часть суммарного, производимого всем обществом энергоэквивалента, внося определенный положительный или отрицательный вклад в суммарный энергобаланс. В свою очередь, общество - т. е. сумма составляющих его индивидов - по единому критерию оценивает результаты и эффективность всех видов деятельности - как “трудовой” в традиционном понимании (различных профессий, административных функций и т. д.), так и бытовой (различных сфер частной и общественной жизни, различных типов и форм поведения и т. д.), а также, конечно, результаты труда и поведения каждого отдельного человека, - вырабатывая в каждом случае по единой схеме количественные пропорции перераспределения суммарного энергоэквивалента. В экономике их принято называть стоимостью или ценой (товаров, услуг, труда). Применительно к остальным сферам жизни их обычно осознают как ответную реакцию (общества, его специальных структур, каких-то групп индивидов, непосредственно отдельных людей) на чье-либо поведение. Но как бы эти пропорции ни осмысливались и ни назывались, они в каждом конкретном случае определяют, какой энергоэквивалент в форме желательных вам товаров и услуг (обычно в виде их знака - денег), а также в психологической форме (“престиж”, “статус” и т. д.) вы можете получить за энергоэквивалент, отданный в форме результата вашего труда, и какой энергоэквивалент в психологической форме (в виде восприятия реакции окружающих - от одобрения до осуждения, или реакции специальных структур - от награждения орденом до лишения свободы), а иногда и в материальной (от подарка “в знак благодарности” до “компенсации за моральный ущерб”) вы можете получить или должны отдать за энергоэквивалент, отданный окружающим или изъятый у них в результате того или иного вашего поступка в быту.

Конечно, это хорошо, что понятие энергоэквивалент позволяет нам на единой основе анализировать все человеческие взаимоотношения, всю деятельность общества, обычно считавшиеся несводимыми к такому единству и, тем более, неподвластными строгой “количественной” оценке (что, кстати, странно, если вспомнить, что сами понятия “адекватной реакции”, “справедливого воздаяния” и т. д. есть понятия, оценивающие именно “количественную” сторону взаимоотношений). Но пока что все сказанное выше можно считать обоснованием лишь базовой, исходной точки зрения на общество, с которой видны только ближайшие ориентиры. Так, например, из самого факта, что выживаемость общества равна улучшению его энергообмена с окружающей средой, вытекает необходимость существования оптимальной схемы внутриобщественного энергообмена, оптимального строения перераспределительных пропорций, отклонение от которого вызывает дополнительные внутренние энергопотери, ухудшающие весь энергобаланс и снижающие способность воздействоать на внешнюю среду (собственно, любая деятельность с отрицательным энергоэквивалентом сводится именно к отклонению перераспределительных пропорций в эгоистических интересах). Соответственно, - хотя и можно предположить, что в целом принцип образования оптимальных пропорций уже ясен из контекста, - чтобы доказательно судить о воздействии отклонений на жизнеспособность общества, надо, наверное, так же доказательно рассмотреть оптимальное строение перераспределительных пропорций, приближение к которому и повышает эту жизнеспособность, - т. е. рассмотреть, какое соотношение лежит в основе наших интуитивных представлений об адекватной реакции, справедливости и т. д. и в чем его смысл.

Наиболее наглядно перераспределительные пропорции в своей простейшей форме проявляются в экономике в традиционном смысле слова при так называемом рыночном обмене товарами, или, если воспользоваться обычной терминологией - при образовании стоимости товаров (которая, как следует из понятия “энергоэквивалент”, все-таки отличается от цены, является ее фундаментом - в полном соответствии с интуитивно верным пониманием этого классиками и вопреки общепринятому сейчас мнению). Причем, поскольку мы по определению должны рассматривать меновое соотношение товаров в условиях, когда нет деятельности с отрицательным энергоэквивалентом (т. е. нет никаких силовых воздействий на обменный курс - не только монопольных, административных, но и всех тех, которые, как это обычно называют, сомнительны с точки зрения деловой этики, порядочности и т. д.), то лучше будет - и, наверное, будет убедительней - если мы рассмотрим его из условия равновесия эгоистических устремлений, когда серьезные средства отклонить в свою пользу меновое соотношение отсутствуют, а мелкие эгоистические действия взаимно уравновешиваются, и, следовательно, производство и обмен ведутся “честно”, вне зависимости от обычно приписываемого каждому человеку желания получить как можно больше, отдав как можно меньше (т. е. мы рассмотрим его по принятой у экономистов “идеальной модели свободного рынка”).

Чтобы представить себе логику образования обменных соотношений (стоимости) предельно просто и в то же время верно, возьмем в качестве примера примитивных работников, изготовляющих конечный потребительский продукт по элементарной, не требовавшей специального изобретения технологии, с помощью элементарных, самостоятельно изготовленных орудий труда. Хотя вполне понятно, что если нас интересует поиск фундаментальных зависимостей, позволяющих обществу существовать и развиваться, а не детальное описание экономики в узком смысле, то ход рассуждений здесь может быть упрощен до предела и не обязательно таков, каким он должен быть для строго вывода тех или иных “чисто экономических” положений, но этот пример совсем не настолько условен, как может показаться на первый взгляд. Он лишь помогает абстрагироваться от ненужных нам пока тонкостей внутрипроизводственного распределения, в остальном же вполне точен, поскольку принцип образования обменных соотношений не зависит от того, сколько человек выполняют технологическую цепочку, какова ее сложность и т. д.

Для наглядности представим вначале, что существуют только два продукта - товар А и товар В. Допустим для простоты, что все изготовители того и другого товара работают с одинаковой интенсивностью, затрачивая в день 1 единицу энергии. Но каждый работник А ежедневно производит в виде своего товара 4 единицы, а каждый работник В - 2. Возможны, как мы понимаем, два крайних обменных курса. Во-первых, вы можете меняться так, как в свое время советовал Маркс (“день труда” на “день труда”), но это вряд ли устроит производителей, имеющих более высокий коэффициент энергобаланса. Они явно будут расценивать такой обмен как невыгодный, интуитивно сравнивая “полезность” своего и чужого товара и убеждаясь, что им приходится отдавать большую за меньшую (т. е. либо большее количество одинакового по “качеству” товара за меньшее, если энергоэквиваленты единиц товара А и В одинаковы, либо, если они разнятся, одинаковое количество более “качественного” товара за менее “качественный”), а в итоге, больше создавая “потребительной ценности”, довольствоваться после обмена вдвое более низким “жизненным уровнем”. Очевидно, что работники А начнут оказывать давление на обменный курс, сокращая производство и предложение своего товара. Напротив, предложение товара В будет наращиваться, хотя бы уже потому, что на его производство перейдет часть работников А, привлеченные его явной выгодностью. Учитывая перенасыщенность производства В и резкое обострение конкуренции в нем, можно предположить, что меновое соотношение быстро начнет отклоняться от первоначального, тем более, что каждый работник В, стремясь продать весь свой товар, готов пойти на некоторое снижение обменного курса, который до определенного предела все равно будет выгоден. Мы видим, что меновая пропорция не может основываться на учете одних лишь энергозатрат - удержать ее возле этого значения удастся лишь принудительно, что, как легко догадаться, не обойдется без последствий. Но вполне понятно, что меновая пропорция не может строиться и по противоположному принципу - на основе учета одного лишь энергоэквивалента (“полезности”, “потребительной ценности”). Если обменный курс, проскочив некоторое промежуточное значение, начнет приближаться к обмену по энергоэквиваленту, то ситуация повторится в зеркальном отражении - теперь уже производство А станет наращиваться, а производство В сокращаться. В результате, как только наметится обратная диспропорция и обострится конкуренция в производстве А, меновое соотношение двинется в сторону первоначального значения, где вновь затормозится и т. д. Иначе говоря, в конечном итоге оно должно колебаться вокруг какого-то среднего значения, обеспечивающего взаимоприемлемый обмен, одинаково учитывающий и интересы тех, кто хотел бы привязать меновые пропорции к энергозатратам, и интересы тех, кто хотел бы привязать их к энергоэквиваленту.

Впрочем, это мы могли предполагать с самого начала - поскольку мы знаем, что каждый человек всегда способен сопоставить свои и чужие энергозатраты, сопоставить “качество” своего и чужого товара, сопоставить, наконец, свой и чужой уровни жизни, то самый логичный вывод заключается в том, что приравнивание товаров при обмене неизбежно строится на учете сразу всех этих характеристик, то есть - на учете коэффициентов энергобаланса. Причем, если внимательно проанализировать ситуацию, сложившуюся в нашем, - на практике, конечно, крайне маловероятном примере с обменом только двух товаров (вероятном, пожалуй, лишь в качестве эпизода из жизни каких-нибудь первобытных племен, а за пределами амазонской сельвы имеющий своим наиболее близким аналогом, наверное, супружескую пару), - то легко убедиться, что единственно возможным компромиссом между производствами А и В, обеспечивающим их относительно бескризисное существование (существование с наименьшими потерями на внутреннее трение в системе), будет такой вариант обмена, при котором товары составляют пропорцию, позволяющую работникам обоих производств иметь равные послеобменные коэффициенты энергобалансов, т. е. одинаковый уровень жизни. Вокруг этой точки равновесия и будут колебаться меновые соотношения. Любая попытка принудительно сдвинуть соотношение к одной из крайних точек неизбежно приведет к дезорганизации обмена вплоть до полного его прекращения (и совершенно закономерно будет воспринята как попытка изъятия - “насилие”, “несправедливость” и т. д. с соответствующей реакцией и эскалацией ответных мер).

Цифры и формулы здесь вряд ли нужны, и поскольку нам важен принцип, а не детали, то незачем искать значение менового соотношения в точке равновесия (“относительную стоимость” товаров А и В, говоря “экономическим” языком; если кого-то интересует именно “экономический” аспект, можно уточнить, что численно оно равно обратному отношению квадратных корней из коэффициентов энергобаланса, а по смыслу это проще всего интерпретировать как, например, соотношение сумм энергозатрат, необходимых в обоих производствах для создания одинакового энергоэквивалента в единицу времени). Но как бы ни выглядело это соотношение математически и как бы не интерпретировалось, из него (а в сущности - из самого факта, что обмен идет с учетом обеих характеристик), сразу можно сделать несколько выводов, которые впоследствии, если обнаружится некоторое принципиальное сходство между энергообменом в нашем экстремальном частном случае и энергообменом в обществе, производящем множество товаров (где, как известно, итоговые уровни жизни неодинаковы), правомерно будет распространить и на общество в целом. Для более наглядной экстраполяции еще раз напомню, что, применительно к не столь примитивному уровню технологий, каждый работник из нашего примера одновременно олицетворяет собой и целое производство, и, конечно, что в нашем примере работники А и работники В олицетворяют собой друг для друга все остальное общество.

Во-первых, из самого факта установления выравнивающего обменного курса следует, что значение меновой пропорции одновременно является для каждого работника и показателем изменения его итогового, послеобменного коэффициента энергобаланса по сравнению с его индивидуальным, производственным, т. е. - показателем изменения его качества жизни по сравнению с тем, которое он имел бы, если бы пользовался только плодами своего труда. Причем, как мы видим, величина этого отклонения определяется именно величиной разрыва в личной эффективности партнеров по обмену - чем больше разрыв, тем больше разница между тем, что имеет каждый в итоге обмена и тем, на что он сам способен. Предварительно допустив, что подобное происходит и при взаимном обмене многих товаров, мы можем предположить, что работники низкоэффективных, но признаваемых обществом необходимыми (создающими нужную форму энергоэквивалента) производств, автоматически, в силу принципа обмена, получают от остального общества дотацию тем большую, чем ниже их эффективность, а высокоэффективные производства всегда отдают безвозмездно тем большую часть энергоэквивалента, чем сильнее их эффективность отличается от эффективности остальных.

Во-вторых, можно сразу заметить, что итоговые уровни жизни работников (послеобменные коэффициенты энергобаланса) - а в нашем примере они равны между собой и, следовательно, равны среднему уровню жизни (среднеобщественному коэффициенту) - будут ниже простого среднеарифметического от личной эффективности (дообменных производственных коэффициентов) обеих групп работников. Действительно: точка равновесия предполагает, что в ней весь выпускаемый товар обменивается без затруднений, а это возможно лишь в случае, когда между количеством работников А и В устанавливается соответствие, зависящее от мощности их производств, т. е. от тех же производственных коэффициентов; в нашем примере работников В явно должно быть больше, а потому средний по сумме всех обменов (средневзвешенный, если вспомнить математическую терминологию) коэффициент энергобаланса, определяющий качество жизни и среднюю эффективность производства, будет ниже простого среднеарифметического, т. е. ниже 4 + 2 пополам, каким он мог бы быть только при равном количестве работников А и В. Причем, если мы вспомним, что каждая группа работников относительно другой символизирует все остальное общество, и попробуем на эту роль поочередно и тех и других, то мы обнаружим, что среднее значение в любом случае будет отклоняться от среднеарифметического в сторону понижения - не только от более эффективного производства А к менее эффективному обществу (если принять, что уровень эффективности общества символизируется товаром В), но и от более эффективного общества (в случае, когда оно представлено коэффициентом энергобаланса производства А) к менее эффективному производству В.

Предположив, что и для реального общества справедлива эта зависимость, мы - не касаясь, конечно, ее конкретных проявлений и механизма - вправе сделать несколько выводов. Мы видим, что общество всегда изымает у передовых производств больше половины созданного ими прироста эффективности и покрывает дотацией также больше половины отставания низкоэффективных; что средний уровень жизни и эффективности (“уровень развития”) всегда ниже простого среднеарифметического от эффективности самых развитых и самых отсталых производств, и определяется не какими-то передовыми достижениями, а тем, какова нижняя допустимая в данном обществе граница эффективности (поскольку отсталые производства, поглощая огромные энергозатраты,- в том числе, конечно, и уже “овеществленные” в сырье, оборудовании, производственных площадях,- всегда, как следует из принципа обмена, стягивают среднее значение вниз сильнее, чем его могут поднять передовые); и, наконец, что если возможности отсталых производств усваиваются обществом полностью, то часть высокой эффективности передовых всегда остается нереализованной, неусвояемой обществом (так в нашем примере часть мощностей эффективного производства А вынужденно перепрофилировалась в В).

Все это, конечно, лучше видно в динамике. Представим, что в производстве В изменилась технология и его работники с той же энергозатратой стали выпускать в полтора раза больше продукции, т. е. их производственный коэффициент энергобаланса стал равен 3. Меновое соотношение двинется к новой точке равновесия, в которой послеобменные и равный им в нашем примере среднеобщественный коэффициенты энергобаланса вырастут с около 4 + 2 пополам до около 4 + 3 пополам (причем, как мы понимаем, соотношение работников А и В несколько выровнялось и разница между среднеарифметическим и средневзвешенным уменьшилась). Для работников В это изменение означает, что каждый из них теперь стал получать в обмен на свой дневной выпуск больше единиц товара А, больший энергоэквивалент, т. е., говоря “экономическим” языком, возросла масса стоимости, получаемая работниками В, их прибыль, выраженная в товаре А, являющемся для работников В средством оплаты их труда. Что касается работников А, то каждый из них, работая в прежнем режиме, стал теперь получать больше энергоэквивалента в виде товара В, - говоря “экономическим” языком, каждый работник А, для которого мерой стоимости является товар В, также стал получать большую массу стоимости и прибыли.

Последнее хорошо иллюстрирует ту закономерность, о которой я же говорил (и которая, наверное, была сразу ясна из контекста, поскольку прямо вытекает из понимания сообщества биологических объектов как системы совместного получения энергии из внешней среды): каждый создающий прирост эффективности, “качества жизни”, автоматически создает его не только себе, но и всем остальным, в чем, собственно, и заключается смысл понятия вклада в процветание сообщества (в нашем примере каждый работник В поделился с каждым работником А). Если выше я просто констатировал, что высокоэффективные работники отдают часть своей эффективности безвозмездно, то сейчас мы наглядно видим, что эта зависимость касается не абстрактно общества в целом (тут был бы шанс заподозрить, что она касается лишь некоторой его части), но что какая-то частица созданного даже в одном месте прироста “качества жизни” достается абсолютно каждому (и - поскольку перераспределение не сводится только к обмену товарами - даже тем, кто совсем не участвует в экономической или административной деятельности; благодаря этому современный безработный живет гораздо лучше чем, скажем, рабочий начала века).

Но в нашем примере прирост “качества жизни” нельзя считать достижением именно работников В - несмотря на возросшую эффективность, они все равно имеют после обмена более высокий коэффициент энергобаланса, чем могли бы иметь только за счет своих усилий. Более высокое “качество жизни” уже потенциально существовало в производстве А и сдерживалось, консервировалось низкой эффективностью их партнеров. Благодаря этому рост эффективности производства В легко усваивается, не вызывая серьезных трений, структурного кризиса.

Если бы в нашем примере вдруг выросла эффективность работников А, то кризис был бы неизбежен, поскольку в этом случае лишние работники вытеснились бы не в работающее с недогрузом производство А, а в достаточно насыщенное В (и, кстати, вполне может быть, что некоторые просто не нашли бы уже в нем свою нишу, поскольку вполне понятно, что производственные ресурсы не безграничны; в такой ситуации они скорее всего постарались бы отстоять свое место в производстве А со всеми вытекающими отсюда резкими скачками обменного курса, трудностями взаимной подстройки производств и т. д.). При дальнейшем увеличении разрыва в эффективности неизбежно наступает момент, когда, с одной стороны, у работников передового производства становятся мизерными стимулы ее дальнейшего повышения (все большую часть приходится отдавать безвозмездно), с другой - оказываются исчерпаны возможности экстенсивного развития отсталого производства и, следовательно, возможности вообще какой бы то ни было оплаты новой эффективности (т. е., попросту, она уже не может быть реализована, даже если потенциал ее повышения существует). Логично предположить, что есть некоторая предельно возможная величина этого разрыва, и, следовательно, что всегда существует граница высшей достижимой в данном обществе эффективности, привязанная к среднему уровню его развития (на который, напомню, сильнее всего влияет низший).

Если говорить о собственно экономике, то эта закономерность, точнее говоря - одно из ее следствий, - падение уровня эффективности конкретного высокоэффективного производства в зависимости от уровня развития общества, - очень наглядно проявляется на примере импортной политики слаборазвитых стран. Мы знаем, что попытки импорта в них потребительских и производственных товаров высшего качества из передовых обществ всегда проваливаются, поскольку эти товары не дают в новых условиях своей проектной эффективности, а, значит, “не окупают” себя (оказываются невыгодными для потребителя, который вынужден платить за них цену, установившуюся из расчета эффективности этих товаров в развитых обществах, но не имеет возможности извлечь все их “качество”), и быстро заменяются низкосортными.

Применительно к человеческой деятельности вообще эти зависимости, - не касаясь опять же конкретных механизмов их проявления, тем более что в других случаях они еще менее наглядны, чем в нашем упрощенном чисто “экономическом” примере, - должны означать (а правильнее сказать - означают, поскольку подтверждающие их факты достаточно общеизвестны, и я лишь пытаюсь строго объяснить их происхождение), что возможность появления высоких культурных ценностей обусловлена не только самим по себе периодическим рождением высокоодаренных личностей - они-то, надо полагать, рождаются достаточно регулярно, возобновляясь в той или иной степени в каждом поколении - но также, не в последнюю очередь, умственным (и нравственным, как мы увидим далее) уровнем их сограждан (на который, конечно, высокоодаренные индивиды в качестве обратной корреляции воздействуют в лучшую сторону и результатами своей деятельности и даже самими своими попытками реализоваться и достичь результата, неизбежно влияя на окружающих просто фактом своего существования - все это вполне понятно, ведь поскольку, в отличие от нашего упрощенного примера, деятельность творчески одаренных индивидов сводится к работе с информацией, к созданию самой эффективности в чистом виде, то их вклад заключается именно в повышении эффективности действий других людей и, по сути, является прямым вкладом в эволюцию человека).

“Выравнивающий” принцип обмена и привязка высшей достижимой эффективности к средней неизбежно предполагают, что чем выше врожденные творческие способности какого-либо индивида, его природная одаренность по сравнению с другими людьми (или чем больше он превосходит средний уровень данного общества), тем меньше у него возможности развиться до генетически обусловленного предела (упрощенно - хотя бы из-за недополучения информации, положительной оценки, адекватной реакции на его индивидуальность), а из реализовавшейся части его потенциала тем меньше может быть усвоено окружающими, а из усвоенного тем больше будет получено ими безвозмездно (и, конечно, если неусвоенные достижения этого индивида сохранятся, то на более высоком уровне развития общества они будут востребованы, не принеся их создателю никаких дивидендов, кроме соответствующего места в пантеоне). Таким образом, чем выше созидательные возможности того или иного человека, тем меньше получаемое им от общества вознаграждение даже при самых оптимальных условиях - в которых это вознаграждение, впрочем, должно обеспечивать особо одаренному индивиду максимальное для данного уровня развития “качество жизни” - соответствует его вкладу в прогресс человечества (и, кстати, тем большую долю в этом вознаграждении составляет психологическая форма энергоэквивалента, эмоциональный допинг; поскольку мы сейчас говорим из предположения нормальных социальных условий, то остается заподозрить, что чем они ненормальней, тем реже появляются в данном обществе гении, тем хуже они живут и тем ниже продолжительность их жизни). Соответственно, чем выше относительная эффективность каких-то результатов творческой деятельности (произведений искусства, научных теорий, предлагаемых политических решений, юридических норм и т. д.; просто даже высказываемых “мнений”, “взглядов”), тем меньше шансов, что они будут полностью поняты, приняты и реализованы современниками и, разумеется, что они будут адекватно оплачены даже в психологической форме. Однако то, что усвоено, повышает “качество жизни” абсолютно каждого, а сам факт появления этих достижений - даже если они не приняты современниками - становится вкладом в видовой прогресс, повышающим “качество жизни” последующих поколений, оказавшихся способными их принять.

То же самое приходится констатировать и применительно к повседневному бытовому поведению, межличностным отношениям: чем больше отличие данного индивида от окружающих в эмоциональной, моральной одаренности (“способности к сопереживанию”, “нравственном чувстве”, и т. д.), а также, конечно, если говорить о бытовом влиянии творчески одаренных личностей - отличие в “оригинальности мышления”, тем труднее ему полностью развить свои способности, тем больше сил стоит ему сохранять и реализовывать свое “я” в общении, тем хуже понимают его окружающие, но тем больше они от него получают в виде наглядных ориентиров эффективного поведения («нравственного примера»), в виде нетривиально упорядоченной информации (“непривычного взгляда на привычные вещи”, “расширения кругозора”,“импульса к самопознанию”), а также, конечно - в виде положительных эмоций от осознания своей способности воспринять эти ориентиры и информацию (своего “роста как личности”), и тем меньше, по сравнению с полученным, могут дать ему даже в виде эмоционального допинга (хотя - при нормальных условиях - его “статус”, “авторитет” будут максимально высоки). Причем, опять же, какая-то частица того, что он дает окружающим, опосредованно достается каждому из членов общества. Вспомнив, что энергоэквивалент бывает и отрицательным, можно добавить, что любой поступок любого человека не просто - как мы это мимоходом констатировали выше - затрагивает каждого из остальных людей, но что эффект всегда выражается изменением “качества жизни” на какую-то вполне определенную величину, как бы микроскопически мала ни была она в том или ином конкретном случае, (впрочем, сумма этих изменений очень даже заметна при накоплении вокруг поступков одного знака, - скажем, отрицательных поступков, - “непорядочных” и т. д.).

Рискну предположить, что эти выводы хорошо согласуются с практическим опытом. Другое дело, что самый основной вывод заключается в том, что этот опыт нельзя полностью списывать на несовершенство имеющихся социальных условий, поскольку мы рассуждали из предположения их оптимума (т. е. из отсутствия деятельности с отрицательным энергоэквивалентом) и тот факт, что в нормальном обществе можно подобрать подходящих по уровню партнеров, меняет лишь количественное значение потерь (в первую очередь - с точки зрения развития способностей), но не меняет сути, поскольку особо одаренным индивидам невозможно обмениваться только между собой, но они также вынуждены прямо или косвенно общаться со всеми остальными, с “коллективным сознанием” своего общества и его “предрассудками”, которые неизбежно препятствуют развитию, “стягивают” вниз. Но в сущности, это нормально, и, когда мы говорим о вкладе в “качество жизни” и видовой прогресс, то, конечно, подразумеваем именно отдаваемый безвозмездно энергоэквивалент, а принципиальная невозможность развиться до генетически обусловленного предела и реализовать весь потенциал подразумевает при нормальных условиях, в основном, лишь непрерывность эволюции (хотя бы просто даже эволюции культуры и просто даже в том смысле, что родись, например, Эйнштейн тысячу лет назад, он вряд ли додумался бы до известной теории). Зато от социальных условий данного общества (поскольку они определяют средний умственный и нравственный уровень) зависит возможность развиться до относительного предела, определенного уже имеющимися достижениями культуры (например - возможность найти нужную информацию, нужный круг общения, максимально экранирующий от “коллективного сознания” и предрассудков), степень воплощения достижений и степень соответствия получаемого вознаграждения адекватному (то есть, иначе говоря - сама возможность прогресса).

Но до количественно определенного оптимального строения перераспределительных пропорций (обычно и осознаваемого нами через понятие адекватности) я до сих пор не дошел, поскольку сам пример с обменом только двух товаров и неизбежным выравниванием итоговых коэффициентов энергобаланса его исключает. Смысл оптимальных пропорций заключается именно в снижении внутреннего трения в обществе и повышении его способности к прогрессу, но при выравнивании итоговых уровней жизни стимулы повышать эффективность близки к нулю, а внутреннее трение (хотя бы из-за неудовлетворенности таким компромиссом эффективных работников) велико, и если оно минимально именно при выравнивании, то минимально лишь для этого особого случая, который, в сущности, есть случай взаимоотношений, обеспечивающих не столько жизнеспособность, сколько выживаемость, приспособление к специфической ситуации, возникшей под давлением каких-то внешних обстоятельств и принуждающий к обмену без возможности выбора партнера. В реальном обществе выравнивание итогового “качества жизни”, как ни странно это кажется на первый взгляд, в принципе невозможно (т. е. возможно только как изъятие какой-то государственной структурой при фактическом запрещении обмена).

Действительно, представим, что у работников А и В появился третий партнер С, имеющий коэффициент энергобаланса равный 5. Даже не приглядываясь к деталям обмена, мы сразу можем констатировать, что здесь просто нельзя подобрать такую меновую пропорцию между тремя товарами, чтобы итоговые коэффициенты их производителей выравнивались (т. е. ее можно именно подобрать принудительно, изъяв "лишнюю" часть энергоэквивалента). Различие итоговых коэффициентов совсем не связано с математическим строением обменного курса, с вариантом обмена. Оно является следствием того обстоятельства, что каждый товар имеет энергетический эквивалент: как бы ни обменивались товары, итоговый коэффициент каждой группы работников неизбежно будет равен соотношению своей эффективности с некоторым средним от производственных коэффициентов двух других товаров. Применительно к реальному обществу это можно наглядно проиллюстрировать так: если вы начнете по одному и тому же принципу (не важно какому - по энергоэквиваленту, энергозатратам или сразу по обеим характеристикам с любым их соотношением) обменивать свой товар с каждым из остальных товаров имеющихся на рынке, то в итоге обнаружите, что математически это равносильно тому, как если бы вы сразу приравняли по этому принципу свой товар к некоторому условному среднему товару, имеющему средний от всех обменов, т. е. средневзвешенный от всех остальных товаров (а по сути - средневзвешенный от всего общества, среднеобщественный) коэффициент энергобаланса. Соответственно, у каждого, кто приравнивает свой товар к сренеобщественному коэффициенту энергобаланса - по какому бы принципу он ни приравнивал, лишь бы этот принцип был един для всех - получается свое значение послеобменного коэффициента, зависящее от собственной эффективности.

Если говорить о принципе обмена, то сразу можно заподозрить, что он - по той же логике, как и при обмене двух товаров - основывается на сопоставлении сразу обеих характеристик, и вряд ли существуют какие-то основания для отклонения пропорции от среднего, выравнивающего значения как по отношению к этому условному среднеобщественному товару, так и по отношению к каждому из реально представленных на рынке. В сущности, утверждение, что каждый приравнивает свой товар к условному среднему со среднеобщественной эффективностью - совсем не метафора и не абстракция, поскольку предлагать товар на рынке и значит приравнивать его сразу ко всей сумме производимых и предлагаемых к обмену товаров. Абстракцией, помогающей более наглядно рассмотреть принцип обмена, является именно противоположное утверждение - что вы каждый раз заново вырабатываете меновое соотношение, по очереди сравнивая свой товар с каждым предлагаемым в обмен и каждый раз независимо от существования других.

Применительно к реальному сопоставлению в целом можно сказать, что оно аналогично рассмотренному выше случаю обмена двух товаров со всеми стимулами и мотивами выработки выравнивающего соотношения - лишь вместо противостоящих на рынке производителей одинакового товара вам противостоят производители разных, воспринимаемых вами как один (поскольку вам и вашим коллегам по производству вашего товара все равно нужен в среднем за какое-то время каждый из других товаров). Причем, совпадение усугубляется тем, что хотя мы и приняли в нашем примере, что работники А и В трудятся строго одинаково, но в действительности мы понимаем, что индивидуальные вариации эффективности в том и другом производстве неизбежны, и речь идет о обмене именно усредненного товара А на усредненный товар В. Что касается абстракции, примера со взаимным обменом трех товаров, то, не вдаваясь в подробности, можно представить это так: в отклонении от среднего значения в сторону обмена по энергоэквиваленту или, наоборот, по энергозатратам, могут быть заинтересованы лишь высокоэффективные и низкоэффективные работники, чьи стремления взаимопоглощаются, но не работники средние по эффективности, для которых выигрыш в одном случае уравновешивается проигрышем в другом, и которые в силу устойчивой конъюнктуры и достаточного объема производства играют роль стабилизатора.

Таким образом, и для реального общества сохраняет силу тот же принцип обмена - в основе постоянно колеблющихся цен товаров лежит пропорция “выравнивающих” значений (т. е. в экономическом смысле - пропорция энергозатрат, необходимых различным производствам из гипотетического условия создания одинакового энергоэквивалента в одинаковое время). Но теперь, хотя значение меновой пропорции между любыми товарами и любым товаром и условным средним колеблется вокруг “выравнивающей” точки равновесия (т. е. такой, в которой каждый товаропроизводитель и каждый другой товаропроизводитель, если бы они обменивались только между собой, или каждый производитель и остальное общество, если бы оно было представлено одним товаром, имели бы равные итоговые коэффициенты энергобаланса), действительный уровень жизни каждого зависит от его собственно эффективности (в той ее части, которая усваивается обществом) и находится где-то между ней и среднеобщественным уровнем жизни (которому, конечно, может в точности равняться лишь уровень жизни тех, кто работает с идеально среднеобщественной эффективностью). Как математически строится соотношение между различием в эффективности и различием в качестве жизни здесь, опять же, не важно, но вполне понятно, что оно существует, связывая строго однозначной зависимостью уровень жизни каждого с его реализованными созидательными возможностями (так, если использовать в качестве приблизительной иллюстрации наш пример, то уровень жизни высокоэффективных работников С будет около 5 + 3,5 пополам, а низкоэффективных В - около 3 + 4,5 пополам). Низкоэффективные работники все равно имеют более высокий уровень жизни, чем тот, который могли бы обеспечить себе самостоятельно, но ниже среднего, а высокоэффективные, хотя и живут лучше чем остальные, но при этом отдают им часть создаваемого энергоэквивалента безвозмездно (причем, разумеется, величина отдаваемого или получаемого в качестве дотации также зависит для каждого от соотношения его производственной эффективности со среднеобщественной). Собственно, все это мы уже рассматривали на примере обмена двух товаров (который потому и является хорошей моделью, позволяющей сразу экстраполировать выводы на реальное общество, что в действительности обмен всегда идет между двумя сторонами - вами и всем остальным обществом).

Поскольку мы все время рассуждали из условия минимальных внутренних энергопотерь, или, иначе говоря, максимальной жизнеспособности, то следует признать, что соблюдение этой зависимости (выравнивание в каждом отдельном обмене и возникающее по сумме обменов имущественное и статусное неравенство, строго пропорциональное различию в эффективности каждого со средней по обществу или, что одно и то же - строго пропорциональное реализованным созидательным возможностям) и есть принцип максимальной жизнеспособности, интуитивно вычленяемый нами в понятиях “взаимовыгодного обмена”, “справедливости”, “адекватной реакции” и т. д. (я пока для простоты не касаюсь нюансов реакции на отрицательный энергоэквивалент). Иначе говоря, это и есть нормальное воплощение механизма расширения сферы эффективной деятельности. В чисто “экономическом” аспекте это соотношение можно рассматривать как обеспечивающее оптимальное сочетание стабильности производственной системы в целом и стимулов к повышению эффективности каждого отдельного производства (а, следовательно, и ее самой), поскольку пропорция средних значений, с одной стороны, в достаточной степени подтягивает итоговые коэффициенты, чтобы компенсировать неравенство врожденных способностей и блокировать действие внешних факторов - неодинаковое плодородие почв, неравномерность залегания сырья и т. д., с другой - ставит итоговые коэффициенты в зависимость от производственной эффективности, давая стимулы для ее повышения всем - и низкоэффективным и высокоэффективным работникам.

Применительно к бытовым отношениям,- где, конечно же, все это не столь прямолинейно и наглядно,- требование равной взаимной пользы от общения, равного эмоционального баланса во взаимоотношениях любых двух отдельно взятых индивидов с соответствующим итоговым различием эмоциональных балансов (и статусов) по сумме всех общений означает стимулирование активности ценных для нашего прогресса индивидов эмоциональным допингом и привилегиями (которые у нас, кстати, важны в первую очередь как привилегии в свободе поведения, получении нетривиальной информации, ощущений, опыта - т. е. строительного материала для созидательных решений, а также, во-вторых, важны как привилегии в возможности концентрироваться на созидании, освобождаясь от рутинной деятельности) при одновременном поощрении и ориентировании менее одаренных индивидов (через тот же эмоциональный допинг, интеллектуальную помощь в освоении реальности) на принятие ценных созидательных форм активности, подражание эффективным действиям и, следовательно, на повышение своей эффективности, развитие личностных качеств.

Напомню, что я сейчас абстрагируюсь от деятельности с отрицательным энергоэквивалентом - полное соблюдение этого правила и означает ее отсутствие, возможное именно лишь как абстракция оптимально жизнеспособной социальной системы (в нашем примере - как взаимопоглощение); здесь же - при соблюдении принципа адекватности, подавляющего в зародыше поступки с отрицательным энергоэквивалентом через легкие корректирующие воздействия отрицательной адекватностью, не приводящие к подавлению самих особей, речь, напомню, идет лишь о различии в величине и форме получаемого особями эмоционального допинга - примерно по той же схеме, что и у других животных в нормальных условиях, когда иерархические отношения исключают доминирование за счет стресса.

Из строения оптимальных перераспределительных пропорций и схемы их выработки легко сделать вывод о том, что еще, кроме очевидных случаев изъятия, следует считать действиями с отрицательным для общества энергоэквивалентом.

Поскольку эффективные индивиды в силу самого принципа нормальных взаимоотношений вносят вклад в прогресс и качество жизни остальных людей (говоря чисто “экономическим” языком - в силу принципа обмена платят налог остальному обществу), то любые попытки искусственно увеличить это безвозмездный вклад (любой довесок к естественному налогу) и означают искажение оптимальных пропорций, уменьшение эмоционального допинга и материального вознаграждения, т. е. снижение стимулов и возможностей к реализации потенциально достижимой эффективности, и без того имеющей естественный предел роста. Причем, как мы понимаем, негативный эффект усиливается тем, что любое отклонение не есть просто безразличное уменьшение вознаграждения, но всегда - негативное эмоциональное воздействие на наиболее ценных индивидов (что, конечно, в результате негативно воздействует и на остальных людей, неизбежно понижает их эффективность, эмоциональный баланс и “качество жизни”). В том же направлении действуют и любые меры, консервирующие даже в каком-то частном случае, в отдельной сфере жизни уже имеющийся средний уровень эффективности или ее допустимую низшую границу (к которым, напомню, строго привязан высший достижимый предел эффективности). Также, поскольку оптимальная пропорция всегда представляет собой обмен на основе строгой взаимности (“выравнивающего значения”) со всем остальным обществом, или, что одно и то же, сумму основанных на строгой взаимности прямых или косвенных обменов, общений со всеми остальными различными по эффективности людьми, то любые ограничения составляющих этой суммы, сужение сферы обмена, общения и, конечно, ограничения на возможность адекватной реакции, взаимности как вообще, так и в любом отдельном эпизоде (и, что для нас особенно важно - возможность отрицательной взаимности, адекватной защитной реакции) означает именно помеху выработке оптимальной пропорции, насильственное приближение ее к бесперспективному случаю вынужденного обмена без возможности выбора партнера (а плюс к тому и без возможности, как ни странно это на первый взгляд, выработки даже взаимоприемлемого “выравнивающего” значения).

В собственно экономике к таким действиям, снижающим эффективность и способность к развитию, вполне очевидно относятся, например, установление всякого рода прогрессивных налоговых ставок, акцизов, всякие протекционистские меры - от таможенных тарифов до дотаций отдельным отраслям “в интересах занятости и социальной стабильности”, ограничение, “лицензирование” разрешительным способом каких-то видов деятельности, доступа к ресурсам и рынкам, различные субсидии, “регулирование” цен и заработной платы и т. д.

В “неэкономической” сфере откровенно разрушительными оказываются те нормы уголовного и административного законодательства (а также и неписанные правила поведения), которые обычно устанавливаются под лозунгом типа “общественной пользы”, “социальной справедливости”, “борьбы” за различные вида “равноправия”, за “нравственность” и т. д. - нормы, требующие одинакового поведения для всех членов общества вне зависимости от их личной одаренности, исходящие из восприятия и оценок “большинства”, ориентированные на “рядового гражданина” (от цензуры до запрета на оружие, от “сухого закона” и запрета наркотиков до требований «равенства полов» и т. д.).

Разумеется, этот список далеко не полон и сформулирован нечетко (поскольку уточнение критериев и попытка проследить конкретный механизм воздействия тех или иных мер на энергобаланс общества выходят за пределы выбранной темы). Отчасти, в отдельных аспектах мы рассмотрим это впоследствии, когда речь пойдет непосредственно о социальной системе, воплотившей на практике принцип, противоположный принципу жизнеспособности. Если же говорить о предельно общей схеме, объясняющей, почему все подобные меры - даже если они и впрямь вводятся как ответная реакция на отрицательную деятельность, как попытка погасить одно отклонение другим,- неизбежно дают результат, противоположный декларируемому, то в ближайшем обосновании она сводится к тому, что любое отклонение от оптимальных пропорций и оптимального способа их образования принципиально не может привести к перераспределению в общих интересах (например, к уравниванию качества жизни), а всегда возможно только как изъятие в чью-то пользу (что мы видели на примере многостороннего обмена, где при любом принципе сравнения товаров математически неизбежно различие итоговых коэффициентов).

Иначе говоря, если оптимальная пропорция предусматривает стимулирование эффективной деятельности через неравномерное накопление производимого энергоэквивалента в эмоциональной и материальной форме (“привилегий”, “богатства”) по критерию способности данного индивида его создавать, то отклонение является не установлением “социального и имущественного равенства”, а неравномерным накоплением изъятого энергоэквивалента - тех же “привилегий” и “богатства” - по критерию способности данного индивида его изымать. То есть, изъятие у эффективных индивидов всегда означает даже не перераспределение в пользу менее эффективных, а именно изъятие в пользу индивидов с отрицательной направленностью, стимулирование разрушительной деятельности и подавление созидательной (а, соответственно, и подавление людей, способных к созиданию).

Поскольку я все время говорю о эффективности, ее росте, о вкладе в видовой прогресс, то уместно будет спросить, каков механизм эффективности и за счет чего она повышается (тем более, что для вывода зависимостей был использован пример с примитивными работниками, глядя на которых трудно выделить индивидуальный вклад каждого в коэффициент энергобаланса общества, отчего некоторые аспекты экстраполяции этого примера на всю человеческую деятельность могли выглядеть не слишком обязательными). В сущности, все это опять же сводится к пониманию живых организмов как нестабильных систем, чья способность существовать тождественна сложности и разнообразию способов переработки внешней среды в эту способность. Если вернуться к более прямолинейной и наглядной “экономической”деятельности (а в ее терминах вопрос звучит так: за счет чего и кем создается новая стоимость и прибыль), то можно констатировать, что производство любого товара - от нулевой отметки (скажем, от возникновения идеи этого товара) до вручения его потребителю - есть какой-то алгоритм, определенная на данный момент система действий, приводящая к созданию и получению потребителем именно данного товара с данным энергоэквивалентом. Каждому действию, входящему в этот алгоритм, соответствует, с одной стороны, некоторая энергозатрата, входящая в суммарную энергозатрату на производство данного товара, с другой - некоторый вклад в суммарный энергоэквивалент, некоторая частица этого энергоэквивалента, воплощенного в готовом товаре. Соответственно, каждое изменение в алгоритме означает либо изменение энергоэквивалента выпускаемого товара (изменение “качества” - допустим, появление новой модификации) либо, если товар остался тем же - изменение суммы энергозатрат на его производство. В любом случае это означает изменение коэффициента энергобаланса и - если подразумевать изменение с положительным знаком - прирост “качества жизни” как для самих его создателей, так и для общества в целом (прирост - говоря “экономическим” языком - получаемой стоимости, прибыли, “национального дохода”).

Разумеется, сфера действия этого принципа и понятия алгоритма не ограничивается лишь “экономикой” и даже вообще человеческим поведением (где, надо полагать, все понятно, поскольку любой поступок меняет коэффициент энергобаланса и индивида и общества в целом), но также распространяется и на любые естественные преобразования, которые всегда сводятся к изменению структуры чего-либо (поскольку, конечно, энергия, способность действовать и сопротивляться воздействиям - функция структуры объекта). Поэтому в дальнейшем понятие алгоритма я буду использовать в этом значении - в значении действия, влияющего на структуру чего-либо (в том числе и структуру действия) и на энергопотенциал - достаточно обще, и в зависимости от контекста оно может обозначать и фундаментальный физический закон - и отдельное взаимодействие, и эволюцию в целом - и строение отдельного организма, и научную теорию, технологию, производственную систему - и отдельные поступки, манеру поведения в быту, - словом, все, что связано с действием и его структурным рисунком.

Возвращаясь же к механизму развития, остается констатировать, что прирост эффективности, “качества жизни” - результат не исполнения, а создания алгоритма, и, следовательно, он создается теми, кто строит алгоритмы - организует производственные системы, проектирует технологии, принимает эффективные политические решения, создает произвеления искусства и научные теории (а в быту - теми, кто демонстрирует эффективные формы поведения, общения и т. д.).

Разумеется, для существования любого алгоритма одинаково необходимо каждое входящее в него действие и, конечно, выполнение любого из них дает право на какую-то часть созданного всем алгоритмом “качества жизни”, прибыли - тут не важно, производится работа над куском металла или над самим алгоритмом. Но это, что вполне понятно, очень даже важно, если иметь в виду конечный результат, величину прибыли, величину вклада в энергобаланс общества. С этой точки зрения различные производственные функции, различные участки деятельности, различные действия явно неравноценны и всегда образуют иерархию, наглядным выражением которой является иерархия формальных и неформальных властных полномочий, т. е. средств влияния на алгоритм производства. Когда все функции - творческие и исполнительские - сосредоточены, как это было в нашем примере, у одного примитивного работника, проблемы нет. Она возникает в момент, когда функции обособляются и некоторое количество энергии, затраченное одними людьми на творческую работу, означает еще большее количество энергии, не затраченное благодаря этому на исполнительскую работу их партнерами по алгоритму (в расчете на единицу создаваемого энергоэквивалента) и, следовательно, при тех же энергозатратах - добавочную прибыль, прирост “качества жизни”, подлежащий распределению между творцом и исполнителем. По той же логике (хотя и по более сложной схеме), что и в примере с обменом между работниками, самостоятельно выполняющими весь алгоритм, создатель новой эффективности должен отдать партнерам-исполнителям часть остаточного прироста “качества жизни” (т. е. - прибыли, которая для эффективного алгоритма, как мы понимаем, в норме представляет собой возвращенную обществом в другой форме меньшую часть созданного этим алгоритмом прироста энергоэквивалента).

Здесь излишне касаться всех запутанных чисто “экономических” подробностей распределения прибыли между участниками отдельного производства, связанных с взаимопроникновением алгоритмов (т. е. упрощенно, того, что в алгоритм конечного продукта входят алгоритмы производства сырья и оборудования, доля которых входит в их рыночную стоимость и, притом, усредняется под влиянием других алгоритмов, использующих это сырье и оборудование), со спецификой отсчета прироста эффективности низкоэффективных алгоритмов, с пересчетом творческого труда в исполнительский, с градацией видов исполнительского труда и т. д. (разумеется, абсолютно творческий и абсолютно исполнительский труд - крайние точки, близкие к абстракции, тем более в современном обществе, где почти весь примитивный исполнительский труд либо механизирован, либо вытеснен в ходе совершенствования производственных алгоритмов, а многие виды интеллектуально-исполнительского труда компьютеризированы либо вытеснены в той или иной степени, и большая часть производственных функций в разной пропорции соединяет и то и другое - пусть даже такая пропорция в каком-то случае может быть, условно говоря, сто к одному). Вкратце - поскольку нам важен принцип и поскольку если читатель до сих пор не утратил интерес, значит не утратил и доверия к автору - можно просто констатировать без аргументированного рассмотрения, что распределение между участниками отдельного алгоритма основывается на том же принципе, что и распределение между участниками всего алгоритма общества, минивариантом которого и является каждый отдельный алгоритм, т. е. - строго пропорционально вкладу в конечный результат (не говоря о том, как выявляется и сопоставляется этот вклад, замечу, что здесь существует обратная зависимость - чем эффективней алгоритм, тем меньшая часть прибыли достанется собственно исполнительским действиям - объясняемая тем, что большая часть прироста отдается всему обществу всем алгоритмом в целом). Соответственно, вся разница в оплате различных производственных функций и конкретных людей, выполняющих эти функции, зависит - точнее, должна из условия возможности прогресса зависеть - от того, насколько творческим, воздействующим на алгоритм, является данная функция, от уровня алгоритма (на какую массу энергоэквивалента он влияет) и, конечно, от глубины и масштаба воздействия в конкретном случае.

Итак, если исходить из возможности оптимального развития, то внутри каждого производства, каждого алгоритма должна существовать иерархия функций и неравномерное распределение итоговой прибыли по критерию способности ее создавать в уже известной нам пропорции “выравнивающих” значений (которая, правда, при пересчете творческого труда в исполнительский - я не рассматриваю здесь механизм этого пересчета - в норме видоизменяется так, что творческий труд забирает себе больше половины прибыли). Поэтому - из-за видоизменения пропорции, а также потому, что исполнителей всегда гораздо больше, чем творцов, в производстве, основанном на разделении исполнительского и творческого труда - в отличие от нашего примера с примитивными работниками, где итоговый коэффициент каждого уже включал долю, причитающуюся творческим функциям - разница итоговых коэффициентов (в расчете на одного творца и одного исполнителя) должна быть несопоставимо выше. Причем, как следует из всего сказанного, высокоэффективные творцы дотируют низшие виды творчества (поскольку в каждом производстве также есть среднее значение эффективности), а все вместе - исполнителей, так что имеющийся уровень жизни исполнителя всегда не его собственное достижение, а результат усилий творца,- исполнитель в принципе может произвести на единицу энергозатрат лишь столько энергоэквивалента, сколько позволяет действующий алгоритм.

Эта зависимость - между уровнем жизни рядового исполнителя и эффективностью системы, в которой он занят - на практике хорошо заметна на примере неодинаковых по уровню развития обществ (и, естественно, тем заметней, чем меньше эти общества обмениваются между собой, поскольку, как мы понимаем, чем полней обмен, тем сильнее он поднимает “качество жизни” одного и снижает “качество жизни” другого). Я полагаю излишним пояснять - речь, собственно, все время шла об этом - что любые аналогии, касающиеся строения, деятельности и взаимоотношений любых структур (а шире, конечно - вообще любые аналогии, поскольку все они и касаются строения, действия и взаимоотношений различных алгоритмов, т. е. тех же вещественных или невещественных структур) не являются аналогиями в том смысле, как это обычно понимают, т. е. метафорами, а лишь интуитивным выделением единого принципа, подчиняясь которому только и может что-то существовать (что было известно еще грекам - не всем, разумеется). Соответственно, тот факт, что внутриобщественное разделение функций гораздо сложнее по структуре и по составу (и в этом смысле общество ближе к отдельному организму или вселенной в целом, чем к отдельной фирме) ничего не меняет.

В обществе также существует четкая иерархия функций по критерию их влияния на алгоритм и массу производимого всем обществом энергоэквивалента, и это также наглядно проявляется в неодинаковом объеме присущих тем или иным функциям прямых властных полномочий и в сознании неодинаковой значимости, “престижности”, различных видов деятельности, в неодинаковом “авторитете” конкретных занятых этой деятельностью людей (поскольку многие высшие творческие функции - те, которые выделились для работы с чисто информационными алгоритмами - искусство, наука - в принципе не могут иметь административную власть и поскольку средства влияния на алгоритм должны максимально соответствовать возможности воздействия, то “престижность”, “авторитет” - если рассматривать их не с точки зрения эмоционального вознаграждения, а с точки зрения способа влияния на поведение окружающих, т. е. как непрямое средство построения, воплощения алгоритмов - есть или компенсация отсутствия административной власти в тех случаях, когда данная функция изначально не рассчитана на прямое влияние, или компенсация недостатка власти в тех случаях, когда какой-то конкретный индивид перерастает по своему личному вкладу и возможностям его увеличения типичные для представителя этого вида или участка деятельности вклад и возможности, и, следовательно, нуждается в дополнительном объеме полномочий, формально этой функцией не предусматриваемом, но необходимом для реализации как можно большей части потенциала этого индивида).

Творческие функции должны создавать обществу “качество жизни”, отдавая большую часть этого “качества” безвозмездно (пропорционально отличию создаваемого каждой функцией прироста “качества жизни” от имеющегося в среднем по обществу), но взамен получая свою долю прироста с каждого усвоенного обществом алгоритма пропорционально участию каждой творческой функции и каждого представителя этой функции в его создании, благодаря чему “качество жизни” каждого творца должно быть - и, конечно, в пропорции, определяемой его личным вкладом в реализовавшийся прирост “качества жизни” общества - многократно выше “качества жизни” рядового исполнителя (хотя, конечно, поскольку существует предел реализации эффективности, предел отличия высшей в данном обществе усваиваемой эффективности от существующей, должен существовать и предел разницы в жизненных уровнях). Примерно по такой же схеме высшие виды творческой деятельности должны дотировать более низкие (которые, в основном, заняты конкретизацией и воплощением алгоритмов, созданных высшими), а через них и совместно с ними - все остальное общество, состоящее, как известно, преимущественно из исполнителей разного уровня сложности.

Но тот факт, что Платон и Шекспир не просто даже внесли больший вклад в нынешнее состояние цивилизации, но вполне реально создали больше самого обыкновенного “богатства”, чем Форд и Гейтс, которые, в свою очередь, реально произвели больше прибыли и “национального дохода”, чем все работники их предприятий, не настолько, как может показаться на первый взгляд, умаляет значение простых исполнителей (во всяком случае не настолько, чтобы позволительно было воспроизвести в обратном варианте известный лозунг о “капиталисте” и “пролетарии”, тем более, что подавляющее большинство “капиталистов” занято относительно малотворческой деятельностью, сводящейся к подстройке достаточно стандартных производственных систем к постоянно меняющимся условиям).

Конечно, общество без творцов существовать не может (особи, находящие хоть мельчайшие вариации жестких алгоритмов, необходимы даже на уровне термитов), и если бы вдруг перестали рождаться одаренные индивиды, оно за несколько поколений скатилось бы к каменным топорам. Но и общество, состоящее из одних творцов, неизбежно испытывало бы серьезные проблемы с воплощением придуманных ими алгоритмов, поскольку, во-первых, это отвлекало бы силы от творчества, и поскольку, во-вторых, не доводило бы алгоритмы до проектной эффективности в силу малой способности творцов, врожденно ориентированных на поиск нового, к рутинной работе (почему, собственно, и существует иерархия функций, в том числе и творческих, где каждая более низкая экономит силы более высокой и конкретизирует применительно к наличным условиям абстрактные алгоритмы высших творцов, что сами они, опять же, не могут делать столь же успешно в силу своей более теоретической ориентации; т. е., как правило, могут даже еще успешней, но только ценой переориентации, изменения структуры личности). В этом смысле исполнительский труд необходим и - отсчитывая от проектной эффективности каждого алгоритма - вносит в него свой вклад (и тот факт, что исполнителей вытесняют автоматы означает, в основном, лишь изменение уровня сложности и форм приложения исполнительского труда, хотя, конечно, и не только это). Последнее, впрочем, выходит за рамки темы (поскольку касается общего процесса эволюции человека), но что касается первого, то здесь мы сразу перешагиваем через границы экономической и вообще любой “трудовой”, “полезной”, деятельности в традиционном смысле этих понятий, поскольку помним, что вклад зависит от уровня алгоритма, и что условием максимальной самореализации творцов является получение ими эмоционального допинга, адекватная реакция на их нестандартное поведение.

Разумеется, если говорить только о тех алгоритмах, о которых мы сейчас говорили, то вклад исполнителя в конечный результат и вправду очень мал (почему, собственно, исполнительский труд и вытесняется, поджимается, компьютерами и автоматами на более высокие уровни). Но если говорить о человеческом поведении вообще, то мы понимаем, что существует такой - и не нами придуманный - его алгоритм, качество выполнения которого влияет сразу на всю массу производимого обществом энергоэквивалента, поскольку влияет на саму возможность создания и воплощения алгоритмов вообще. В этом смысле можно констатировать, что максимально строгое выполнение в каждом эпизоде бытовых отношений, общественной жизни, экономической деятельности правил “адекватности”, “взаимовыгодности” и т. д., гарантирующих возникновение имущественного и иерархического неравенства по критерию способности создавать и воплощать алгоритмы, строго пропорционального вкладу каждого в “качество жизни” остальных и, соответственно, в повышение эффективности всего общества, означало бы достаточно большой положительный вклад в суммарный энергобаланс - несравнимо больший, чем строгое выполнение каких-то конкретных технологических операций. Тем удивительней, что общая технология жизнеспособности выполняется людьми не слишком старательно.

Действительно, если выше, чтобы абстрагироваться от возможных искажений перераспределительных пропорций при поиске их оптимального строения, был использован традиционный метод, основывающийся на двух общепринятых посылках - что каждый участник экономической деятельности всегда стремится получать от других участников как можно больше, отдав как можно меньше (скажем, обязательно хочет в каждом случае продать как можно дороже и купить как можно дешевле), и что точка равновесия достигается тем, что предел устремлениям одних участников ставится устремлениями других - то это, по видимости, близкое к реальному положению вещей предположение, хотя и является достаточно хорошей моделью экономики, но с точки зрения здравого смысла выглядит более чем странно (соответственно, еще более странно то, что оно и впрямь является близкой к наблюдаемым фактам моделью).

Воспринимать отсутствие деятельности с отрицательным энергоэквивалентом как результат этой деятельности, возникающий благодаря тому, что одни усилия отклонить соотношения в свою пользу статистически уравновешиваются другими - все это, даже не говоря о том, что такое взаимопоглощение лишь кажется возможным и лишь для традиционного взгляда на “экономику”, явно приходит в противоречие как минимум с тем неоспоримым фактом, что никакой единичный элемент нежизнеспособен, - жизнеспособны только системы, сообщества, а внутреннее трение в них, их выживаемость, зависит от поведения индивидов, предопределяемого принципиальными установками их психики (из чего следует, что эти установки должны изначально совпадать с принципами организации сообщества, т. е. что в структуре психики по необходимости должны быть заложены и обязанность вносить вклад в прогресс вида и обязанность вознаграждать сородичей за внесение вклада, стимулировать эффективную для сообщества деятельность, и логика нужного соотношения между вкладом и вознаграждением). Иначе говоря, принцип оптимальных человеческих взаимоотношений потому и является таковым, что восприятие его реализации как нормы, “справедливости” заложено в структуре человеческой психики (и, соответственно, следование ему также должно быть заложено на уровне инстинкта).

Вполне понятно, что этот вывод - лишь очередной парафраз все той же не раз упомянутой очевидности, что эволюция не может отбирать алгоритмы, противоречащие интересам выживания. Но если применительно к другим биологическим видам он выглядит достаточно несомненным (по крайней мере - в целом, в более уклончивой формулировке, например - как уже приведенные рассуждения о неизбежной взаимности эмоционального допинга), то однозначно сформулированный применительно к нам самим, он на первый взгляд не слишком согласуется с повседневным опытом. Впрочем, также допустимо предположить, что он не согласуется лишь с общепринятой трактовкой опыта, склонной рассматривать человеческое поведение как нечто двойственное и даже внутренне противоречивое. С одной стороны - как вроде бы основанное на тех же принципах, что и поведение остальных животных (поскольку очень многие формы и правила взаимоотношений, многие конкретные алгоритмы, “генетические программы” явно совпадают и явно унаследованы), с другой - как вроде бы этим принципам противоречащее (поскольку унаследованные алгоритмы часто работают на повышение внутреннего трения в обществе, а некоторые несомненно полезные правила, обязательные у остальных видов, у нас выполняются очень необязательно). Но если данный взгляд предполагает, что формируя нас, эволюция почему-то дала сбой и поступилась своими принципами (и что, как ни странно, нарушение принципов выживаемости не оказалось для нас губительным), то, наверное, нам следует вначале спросить, что, собственно, мы знаем об этих принципах и вытекающих из них правилах.

С интересующей нас точки зрения допустимо, пожалуй, сразу выделить в качестве достоверно известного опять же то, что жизнь есть преобразование неорганической среды и что развитие жизни есть отбор организмов по критерию их способности к этому преобразованию. Отсюда следует, во-первых, что биосфера неизбежно должна представлять собой иерархически упорядоченную систему, где и положение видов и положение особей внутри вида обязано зависеть от их собственной эффективности, а во-вторых, - что межвидовое неравенство по механизму образования должно отличаться от внутривидового.

Первое утверждение можно не комментировать, второе же прямо вытекает из того обстоятельства, что - поскольку рост энергопотенциала, способности преобразовывать среду по определению равен росту независимости от нее, - эволюция вряд ли могла пойти иным путем, чем позволив биологическим объектам получать энергию из внешней среды опосредованно, друг через друга, т. е. дав изначальное разрешение живым организмам относиться к другим живым организмам как к неорганической среде, как к объекту эксплуатации, из которого надо взять по возможности максимум энергоэквивалента безвозмездно (во всяком случае, достаточно констатировать, что именно так она и поступила). В свою очередь, единственный способ избежать самоуничтожения при этом условии состоит в том, чтобы ограничить это разрешение некоторым нижним пределом, создать зону безопасности, гарантирующую продолжение жизни, а значит - не допускать его внутри некоторой минимальной единицы выживаемости, т. е. такой единицы, которая, даже вытеснив остальные аналогичные, была бы способна за счет них выжить, размножиться и раздробиться, давая начало новым единицам. Отсюда и следует общеизвестный факт, что правила игры всегда диктуются интересами процветания вида (правильней, наверное, говорить о подвиде, иногда даже о в высокой степени обособленной популяции, но я, как и принято, употребляю понятие “вид”).

В межвидовых отношениях эволюция обязана разрешить использование биологическими видами друг друга в качестве объекта эксплуатации всеми доступными способами, - хотя и здесь должны существовать ограничения в интересах, опять же, своего вида (например, чтобы исключить излишества, в перспективе угрожающие экологическому равновесию; для вида в целом это предполагает возможность симбиотического взаимодействия с другим видом). Во внутривидовых отношениях неизбежен запрет на любое действие, повышающее уровень внутренних энергопотерь, т. е. на безвозмездное изъятие энергоэквивалента у сородичей (в том числе и косвенное - через индивидуальное взаимодействие с внешней средой; для каждой особи это предполагает обязанность в поступках по отношению к особям других видов сдерживать эгоистические сиюминутные интересы там, где они пересекаются с долгосрочными интересами вида). Причем, если опять же следовать логике, надо признать, что запрет на внутривидовую эксплуатацию должен быть предельно жестким, вопреки принятому у биологов мнению о существовании некоторого нормального, даже полезного, уровня внутривидовой агрессии. Здесь наверное, есть смысл пояснить, как в дальнейшем я буду использовать термины “агрессия”, “агрессивность”.

Мы знаем, что биологи употребляют их достаточно неопределенно, объединяя ими самые разные формы активности по признаку внешнего сходства. В более жесткой трактовке агрессивность принято рассматривать как основу жизненной активности вообще, как слепую, чисто эгоистическую силу, которая рвется наружу из каждого живого существа и которой безразлично на что быть направленной, но которую эволюция с помощью хитроумных приспособлений направляет большей частью на внешнюю по отношению к виду среду. В более мягкой трактовке агрессивность рассматривается как отдельный инстинкт, мало связанный с деятельностью по освоению внешней среды и, следовательно, не обязательно склонный по своей природе к эксцессам, - например, как инстинкт, направленный на доминирование внутри популяции, своего рода “волю к власти”(которая, разумеется, также благоприятствует видовому прогрессу); иногда - вообще просто как программу, активирующуюся в момент внешней угрозы, “оборонительный инстинкт”. Таким образом, обычно под понятие агрессивности подпадают самые разные по исходным мотивам действия, включая самооборону от агрессора.

Эта неопределенность, вероятно, связана с тем, что объем понятия и его смысл опирается здесь лишь на совокупность наблюдений и определяется интуитивно. В сущности, под агрессивностью принято подразумевать просто склонность к совершению всяких “нехороших”, нежелательных, с нашей точки зрения, поступков, склонность к подавлению других особей (а в понятие агрессии, соответственно, принято включать все, осознаваемое нами как случаи, когда одни особи наносят какой-то ущерб другим). Если же попробовать логически оценить различные трактовки и рассматривать ситуацию в принятых нами терминах, то будет, во-первых, правомерно определить агрессивность как ориентацию на безвозмездное присвоение энергоэквивалента, “эксплуатацию”, и, во-вторых, разграничить активность по отношению к представителям других видов как части внешней среды, из которой каждый биологический объект должен стремиться взять как можно больше энергии, отдав как можно меньше, и изъятие у представителей своего вида, которое собственно, и следовало бы считать агрессией в полном смысле слова, и которое с точки зрения логики эволюции должно быть исключено.

Утверждение, что действия, снижающие коэффициент энергобаланса вида (противоречащие его выживаемости, по обычной терминологии) недопустимы и не допускаются, - это почти аксиома (почти - поскольку иногда говорят о неизбежности агрессии, признавая ее злом, так что аксиомой в полном смысле, т. е. безоговорочно общепринятым суждением, следует считать тот взгляд, что эволюция всеми силами старается не допустить действий, идущих во вред своему виду, и сводит их к предельному минимуму). Но всегда ли “эксплуатация” (агрессия) синонимична деятельности во вред виду (т. е. может ли очевидное увеличение энергопотерь в результате актов безвозмездного изъятия у своих перекрываться при каких-то условиях ростом эффективности за счет этих актов) - этот вопрос решают скорее в пользу агрессии, как следует из самой неопределенности трактовки понятия, подразумевающей, что некоторый минимум агрессии либо неустраним, либо не только не противоречит выживаемости, но даже имеет “стимулирующее” значение для внутривидового отбора.

Поскольку представления биологов не столь формализованы, как представления экономистов, и больше склонны опираться на интуитивную интерпретацию фактов, то вряд ли есть смысл выяснять здесь (аналогично тому, как я попытался сделать это при рассмотрении экономических теорий), какие аксиомы приводят к тем или иным затруднениям. В сущности, при поверхностном изложении темы для нас абсолютно не принципиален вопрос о “стимулирующей” роли минимума агрессии (или его допустимости, или его неизбежности) у других видов,- если даже согласиться, что в небольших дозах действия особей во вред друг другу идут на пользу виду или хотя бы признать, что в каких-то случаях они оказываются наименьшим злом, то это ничего не меняет для нас принципиально, поскольку - безотносительно того, как обстоят дела у других животных - фундаментальное отличие нашего способа существования автоматически делает агрессию совершенно недопустимой ни при каких условиях. Но поскольку иначе трудно понять, почему именно у нас агрессия существует и притом отнюдь не в минимальных дозах, и поскольку с точки зрения логики предположение о допустимости, “стимулирующей роли”, или даже просто о неустранимости минимума внутривидовой агрессии выглядит немного странно, то есть смысл вкратце привести несколько аргументов в пользу предположения, что этот общепринятый взгляд на агрессию – взгляд, признающий неизбежность существования агрессии и пытающийся ее как-то объяснить - обязан своим возникновением лишь неосознанному распространению на поведение других видов императивов, необходимых для выживания нашего вида (а потому и присутствующих в нашем восприятии, лежащих в основе оценки фактов).

Если говорить о самой по себе допустимости минимума внутривидовой агрессии (т. е. - о предположении, что небольшая доза агрессии, хотя и не приносит пользы, неопасна, а потому ее можно игнорировать), то для эволюции как межвидового соревнования это означало бы искажение ее базового критерия отбора - например, давая преимущество индивидуально менее эффективным видам организмов перед более эффективными, но, за счет допущения в структуре социальных отношений чуть большего минимума агрессии, в большей степени ориентированными на снижение видового коэффициента. Для эволюции каждого отдельного вида допущение даже минимума устойчивой ориентации на выживание не за счет внешней среды, а за счет друг друга означало бы и отвлечение сил от освоения внешней среды с соответствующим уменьшением получаемого энергоэквивалента и, одновременно, увеличение внутреннего трения (энтропийных потерь, говоря языком физики) с соответствующим ростом суммарных энергозатрат, сразу с двух сторон понижающее видовой коэффициент энергобаланса, что одинаково катастрофично как для слаборазвитых видов, едва сводящих концы с концами на низком уровне эффективности, где потеря каждой единицы весьма чувствительна, так и для эффективных видов, где в этом случае - поскольку рост эффективности означает рост мощности воздействия и мощности противодействия - уровень энергопотерь был бы пропорционален величине обеих характеристик, съедал бы разницу, оставляя коэффициент энергобаланса неизменным (т. е. при допущении минимума внутривидовой агрессии эффективных видов просто не могло бы быть).

Если говорить о предположении стимулирующей роли агрессии во внутривидовом отборе (т. е. о том, что она есть необходимое зло или даже вовсе не зло), представляющемся вполне естественным при поверхностном описательном понимании агрессии, благодаря чему можно было считать, что рост внутренних энергопотерь перекрывается ростом эффективности организмов, то вполне логично предположить, что агрессия способна развивать лишь вредные признаки (т. е. те, которые не нужны ни для прямого, ни для косвенного взаимодействия с внешней средой) и, соответственно, гасить полезные, поскольку даже при частичном совпадении физических и психических качеств, необходимых для воздействия на среду с качествами, необходимыми для воздействии друг на друга (а такое совпадение у других животных действительно существует), неизбежно разнятся алгоритмы, способы применения этих качеств, что должно приводить и к подстройке качеств под агрессивные алгоритмы с дальнейшей эскалацией агрессивности (совершенствованием агрессивных алгоритмов на основе изменившихся качеств, нового изменения качеств и т. д.). Грубо говоря, чтобы отбирать пищу друг у друга, нужны не совсем те же самые качества и совсем иные варианты их использования, чем для того, чтобы добывать ее самому; вряд ли такое направление развития и закрепления признаков отвечает задачам эволюции (почему, надо полагать, мы и не находим у животных признаков, нужных только для воздействия на своих, но бесполезных для воздействия на среду, т. е. полезных для собственного выживания в ущерб виду, которые в противном случае обязательно присутствовали бы).

Если же говорить о неизбежности внутривидовой агрессии как о неспособности эволюции полностью ее устранить - т. е. что агрессия хотя и вредна, но является обязательным побочным продуктом деятельности эволюции, а потому принципиально неустранима и заставляет мириться с собой как с неизбежным меньшим злом (по известной логике: нет такого ножа, которым нельзя было бы порезаться), - то этот взгляд опять же может казаться вполне правдоподобным лишь при поверхностном понимании эволюции просто как “отбора приспособленных”, а агрессии - просто как “нехороших” с нашей точки зрения поступков. В противном случае трудно представить, каким образом совершенствование алгоритмов из приоритета роста эффективности воздействия на среду может, одновременно, превращаться в совершенствование вопреки этому приоритету (или, проще говоря, каким образом отбор форм поведения, необходимых для совместного выживания является одновременно отбором форм поведения, противоречащих выживанию). Вполне понятно, что взгляд на агрессию как на неустранимый сопутствующий продукт предполагает именно параллельное совершенствование агрессивных алгоритмов, которые иначе просто исчезли бы, оказались подавленными и не могли бы оставаться постоянно воспроизводимым “побочным продуктом”,- в сущности, это предположение означает, что эволюция действует сразу в двух противоположных направлениях, имеет приоритет, противоречащий выживанию. (Другая возможная точка зрения - что эволюция действует именно в целях выживания, но просто не может полностью подавить агрессию, сводится к еще более странному предположению, что жизнь изначально имеет приоритет самоуничтожения, а эволюция всеми силами старается ему противостоять.)

Таким образом, если межвидовое расслоение основано на агрессии, на безвозмездном изъятии, то внутривидовое - на вкладе в процветание популяции, в ее суммарный энергобаланс, по рассмотренному на примере человеческой деятельности принципу оптимального энергообмена, хотя этот принцип и проявляется у других животных в несколько иной форме, что связано с отличием их способа существования от нашего. Кстати, все сказанное о жесткости запрета на внутривидовую агрессию (и, следовательно, о критериях внутри- и межвидового расслоения), если вдуматься, хорошо известно биологам и закреплено в традиционной формулировке: «чем вооруженнее вид, тем менее он агрессивен» (т. е. чем больше вреда могли бы нанести особи друг другу, тем осторожней они друг к другу относятся, тем реже стычки, тем строже их правила во избежание ранений и т. д.). Это как раз и означает, что ни один вид не агрессивен в том смысле, как мы определили агрессию (безвозмездное изъятие энергоэквивалента в любой его форме). Если биологи склонны думать иначе, то лишь потому, во-первых, что животные все-таки решают свои территориальные и иерархические проблемы не взаимными уступками за столом переговоров, а конфликтами с применением силы или угрозой ее применения (хотя, конечно, предельно “ритуализованными”, неопасными для проигравших, благодаря чему биологи относятся к этой форме поведения как к “нормальной агрессии”, справедливо осмысливая ее как необходимый способ поддержания структуры внутривидовых отношений, и даже иногда экстраполируют это понимание на аналогичные формы поведения человека), и потому, во-вторых, что им известны отдельные периодически повторяющиеся эксцессы, явно вопиющие случаи вроде зарегистрированных у некоторых видов случаев каннибализма или схваток со смертельным исходом, даже убийства детенышей (и, кстати, нечто столь же нехорошее в более мягкой форме - например, кража добычи - встречается у достаточно многих видов, если они попадают в экстремальные условия).

Но тот факт, что эти формы поведения воспринимаются нами как внутривидовая агрессия (как нечто нехорошее, недопустимое), не доказывает ничего кроме того, что они недопустимы с точки зрения нормального человека, т. е. что при способе существования, характерном для вида хомо сапиенс, они являются безвозмездным изъятием у своих и внесением отрицательного вклада в видовой энергобаланс; во всяком случае он не доказывает, что у других животных должны действовать те же критерии. Повторюсь, что здесь было бы достаточно трактовать ситуацию упрощенно, т. е. в первом приближении сказать, что агрессивные с нашей точки зрения поступки вносят положительный вклад в видовой энергобаланс других животных (что у них изъятие не всегда синонимично отрицательному вкладу; многие эксцессы, кстати, вообще можно было бы списать на привходящие обстоятельства - явные мутации, психические заболевания и т. д. - тем более, что часть эксцессов действительно этим и объясняется). Но поскольку нас все-таки должна интересовать логически обоснованная интерпретация механизма, который с человеческой точки зрения воспринимается как постоянно действующий фактор агрессии (и который у человека действительно является таковым), то, наверное, есть смысл чуть подробнее акцентировать внимание на том, почему “нехорошие” формы поведения животных, в отличие от аналогичных поступков человека, либо вообще не являются изъятием энергоэквивалента, либо не являются изъятием у представителей своего вида в точном смысле слова.

Учтем, что на предыдущих эволюционных ступенях каждый вид существует в рамках выработавшегося в ходе формирования этого вида и закрепившегося за ним (т. е. неотделимого от строения особей, заложенного в нем) узкого и достаточно стабильного набора практически неизменных алгоритмов, и повышение коэффициента энергобаланса достигается почти исключительно за счет максимальной органической приспособляемости особей к этому набору (что, конечно, возможно лишь до определенного предела, но мы здесь выделяем только интересующий нас аспект, абстрагируясь от взаимной корреляции между изменениями среды, алгоритмов и организмов). Естественно, такой способ существования предполагает, что наиболее ценными являются наиболее сильные, ловкие и активные особи, поскольку лишь эти качества позволяют максимально интенсифицировать выполнение неизменного алгоритма и вносить наибольший вклад в видовой энергобаланс.

Поэтому, если говорить о “нормальной агрессии”, то вполне понятно, что существование в рамках стабильных алгоритмов делает неизбежно необходимыми и соответствующие способы отбора доминантов, во многих проявлениях воспринимаемые нами как отбор по агрессивности, и соответствующие формы оптимизации бытовых отношений, полового отбора (который у остальных животных является важнейшей составляющей повышения видового коэффициента, поскольку ценные для интенсификации неизменного алгоритма качества довольно четко наследуются, превращая половой отбор в основной способ повышения суммарного энергобаланса вида и давая каждой ценной особи шанс внести дополнительный вклад в этот энергобаланс). Поскольку мы выделились как вид, чей способ повышения коэффициента энергобаланса полностью основан на постоянном поиске новых, все более эффективных, алгоритмов, то этот приоритет и определяет подсознательную оценку тех или иных действий по шкале плохо-хорошо, как вредных или полезных, благоприятствующих или мешающих такому поиску. И хотя отдельные формы “нормальной агрессии” могут казаться нам приемлемыми (поскольку подобные критерии частично применимы и у нас - для чисто исполнительного труда, например), но в целом они закономерно представляются нам недопустимыми, и мы инстинктивно экстраполируем свое, основанное на наших видовых критериях восприятие каких-то поступков и ситуаций, на восприятие других животных, неосознанно полагая, что данная ситуация должна трактоваться совершенно однозначно (т. е. из верной посылки, что для нас эта ситуация грозила бы эмоциональным стрессом, делаем неверный вывод, что и любое другое живое существо также должно испытывать стресс). Но это, конечно, не значит, что другие животные обязаны разделять наше мнение. Их восприятие неизбежно основано на критериях, необходимых для их выживания. И как у нас, например, выигрыш иерархически высокого места талантливым индивидом не является изъятием у остальных или подавлением менее талантливых, так и для других животных занятие высокого места в иерархии “агрессивной” особью не является поводом к эмоциональному стрессу (чем и объясняется тот факт, что особи, проигравшие иерархическую борьбу, в нормальных условиях не воспринимают это как трагедию и нормально выполняют свои функции, не отказываясь при случае вновь попытаться повысить свой статус, т. е., по нашей рефлексии, чувствуют себя не как добропорядочный гражданин, запуганный хулиганами, а как спортсмен, которому не удалось попасть в призеры).

Конечно, в полном смысле говорить о неизменности алгоритмов допустимо лишь применительно к самым низшим эволюционным ступеням, где алгоритмы действительно крайне жестки. Но поскольку эволюция на основе жестких программ невозможна (это, надо полагать, вполне понятно уже хотя бы потому, что при увеличении сложности внешних условий или взаимодействий с неизменной средой на один параметр, сложность и громоздкость жестких программ каждый раз должна возрастать многократно и, самое главное, включать все больше и больше неизвестных, заранее прогнозируемых факторов, требуя от составителя таких программ все возрастающего дара ясновидения), то уже с самых ранних этапов эволюции неизбежно выделение в организмах особой подсистемы, ответственной за адаптацию прямолинейных и слепых поведенческих программ ко все возрастающей сложности и разнообразию внешних взаимодействий, так что все дальнейшее развитие идет именно как развитие этой подсистемы, т. е. не как усложнение самих по себе первоначальных конкретных поведенческих алгоритмов, а как усложнение способности строить конкретные алгоритмы самостоятельно; иначе говоря - как развитие того, что принято называть “разумным мышлением” или, применительно к другим животным - “интеллектуальной прослойкой между инстинктом и действием”. (Правильнее, конечно, говорить о изначальной запрограммированности возникновения и направления развития биологических объектов – хотя бы потому, что появление у них любой способности возможно лишь как развитие потенциала, уже заложенного в принципе строения их структуры – но мы сейчас не будем рассматривать это соображение детальней.)

Рассуждая излишне абстрактно, можно заподозрить, что постоянный прирост способности оперировать алгоритмами должен у наиболее развитых видов вызвать хотя бы в зачаточной форме конфликт между механизмами отбора, необходимыми для существования в рамках стабильных алгоритмов, и соответствующими механизмами, необходимыми для существования на основе поиска новых оригинальных алгоритмов, с автоматическим превращением “нормальной агрессии” в ненормальную. В действительности, как мы увидим, такой конфликт вообще невозможен (и это, в целом, допустимо полагать понятным – ведь в противном случае эволюция, развивающаяся в направлении прироста способности строить алгоритмы, противоречила бы сама себе). Но здесь нам пока достаточно лишь поверхностно констатировать, что на дочеловеческой стадии он невозможен в силу двух причин.

С одной стороны, даже наиболее близкие к нам виды существуют все-таки в рамках стабильных алгоритмов. Их способность оперировать алгоритмами еще слишком мала, чтобы составить конкуренцию основному способу существования, и почти целиком подчинена ему, направлена на его обслуживание, на подстройку наследственных поведенческих программ к меняющейся среде обитания, ограничиваясь от случая к случаю находками мелких вариаций отдельных участков наследственных алгоритмов (это вполне понятно, поскольку никакое серьезное изменение алгоритма невозможно без соматических изменений). А при этих условиях, при отсутствии целенаправленного поиска новых алгоритмов, нерегулярности и незначительности находимых вариаций (каждая из которых вряд ли может повысить коэффициент энергобаланса популяции больше, чем особо удачное выполнение неизменного алгоритма наиболее “приспособленным” исполнителем), разбиение коллективной деятельности на социально-производственные функции обязано быть, в отличие от человеческого общества, не выделением видов деятельности, специально предназначенных для создания алгоритмов, а просто выделение ключевых участков стабильного видового алгоритма, и отбор на иерархически значимые места должен идти из предположения стабильности - именно как отбор исполнителей, способных максимально интенсифицировать эти участки. С другой стороны, основным критерием является все-таки эффективность для вида,- мы не касаемся пока механизма и смысла этого факта и просто ссылаемся на него именно как на общеизвестный факт биологии - и любые конкретные механизмы играют лишь вспомогательную роль, детализируя главный критерий, помогая применить его в конкретных случаях. А при слабой рефлексии и достаточном единообразии признаков - как структурных (запах, экстерьер), так и поведенческих (“ритуалы”, “повадки”) - неизбежном при существовании за счет приспособления к стабильным - т. е. одинаковым для всех - алгоритмам, особи одного вида достаточно безусловно идентифицируют друг друга как себе подобных и, следовательно, выполняют необходимые для роста эффективности вида нормы внутривидового поведения, благодаря чему все отношения всегда строятся так, чтобы вклад в качество жизни популяции вознаграждался независимо от того, в какой форме он сделан.

Поэтому способность вносить изменения в алгоритмы также всегда вознаграждается: любая найденная вариация тут же подхватывается остальными членами популяции благодаря так называемым “программам подражания” (которые, конечно же, не подражание кому-то конкретно, а подражание действию, т. е. воспроизведение и опробование алгоритма, основанное на способности любого живого существа оценить и проверить эффективность увиденного действия), автоматически повышая статус изобретателя (т. е. заставляя остальных животных, копирующих его действия, относиться к нему как к наставнику, “старшему” по рангу, поскольку эффективность, владение эффективностью - признак, необходимый атрибут, высокого статуса, его синоним; по той же причине вожаками стада или стаи у многих видов бывают не обязательно самые сильные особи - хотя, конечно, некоторый нормальный уровень физической и психической силы обязателен для вожаков - но наиболее умные и опытные, хранители алгоритмов). Но доказывать право на статус надо постоянно, и если умение усвоить, держать в памяти и применять большое количество выработанных видом алгоритмов - качество постоянное, то умение найти оригинальную вариацию вознаграждается лишь временно (поскольку любое вознаграждение пропорционально вкладу, а вклад мелкой вариации действительно мал). Основной же вклад все-таки принадлежит телесной и особенно психической силе (активности, решительности - т. е. тому, что часто выглядит и обозначается как агрессивность), а также “опытности”, “хитрости” (и последнее с нашей точки зрения опять же синонимично агрессии).

Вполне понятно, почему нам кажутся нежелательными силовые методы отбора, даже если они вполне “ритуализованы” и не доходят до членовредительства и даже если их очевидная необходимость для повышения выживаемости остальных видов заставляет признать их “нормальной” агрессией: у нас не только значимые иерархические места, но вообще любые, самые незначительные, минимально связанные с управленческой деятельностью в ее простейшей форме все равно предполагают постоянную адаптацию и доводку постоянно меняющихся алгоритмов, их подстройку под изменение смежных алгоритмов и т. д. - пусть с нашей человеческой точки зрения эти алгоритмы просты и их номенклатура незначительна - и плюс к тому имеет такой безусловный приоритет, как запрет на любые действия, нарушающие свободу творчества людей, вовлеченных в данную структуру и вообще всех остальных; повышенные силовые качества здесь вряд ли нужны и вряд ли обладание ими непременно коррелируется с обладанием нужными качествами, скорее - по известной пословице - наоборот. Но и там, где отбор идет по “уму”, он чаще всего представляется нам агрессивным из-за несовпадения требований, предъявляемых различными способами существования к иерархическим обязанностям. Так у видов, выживаемость которых очень сильно зависит от согласованности действий и управляемости сообщества, доминанты также должны иметь повышенные организаторские способности, но не в том смысле, как понимаем это мы (способность организовывать воплощение новых алгоритмов или оперативную перестройку уже действующих), а как способность организовывать интенсификацию неизменного алгоритма. А потому присущие этим видам формы отбора, часто основанные на умении подчинить других и добиваться нужной реакции без применения силы, с помощью дипломатических ухищрений, создания коалиций, непрямого запугивания и т. д., воспринимаются нами как та же агрессия (“коварство”, “нечестность”); тем более кажутся агрессией те методы, - например, постоянные требования демонстрировать унизительные с нашей точки зрения знаки повиновения - которыми поддерживается высокая степень постоянной готовности к согласованным действиям, тренировка управляемости.

Некоторые привилегии доминантов также воспринимаются нами как проявление агрессивных наклонностей, но в действительности они являются либо законным вознаграждением за вклад в процветание популяции, либо даже - частью рабочих обязанностей доминантов, а вовсе не привилегиями в полном смысле слова; например, когда доминанты забирают всю добычу себе, а потом перераспределяют ее между членами популяции, нам попросту непонятны те критерии, по которым доминанты “одаривают” того или иного из членов популяции, но легко догадаться, что благосклонность здесь вряд ли основывается на немотивированных капризах; как верховный руководитель, доминант обязан вознаграждать подчиненных в соответствии с их вкладом в общую деятельность. И если иногда может показаться, что вклад оценивается по “преданности”, готовности выполнять иной раз просто “унизительные” указания, то следует учесть, что образ жизни, основанный на интенсификации практически неизменных алгоритмов (или, в сущности, на экстенсивном освоении среды), имеет аналогом у нас не производственную фирму, где требования угождать руководству и зарабатывать вознаграждение подхалимажем дезорганизует работу и справедливо воспринимается как “унизительное” (т. е. является агрессией, понижающей коэффициент энергобаланса как через отвлечение активности от освоения внешней среды, так и через снижение созидательного потенциала работников, помеху его реализации), а скорее армейское подразделение или, еще вернее - какую-нибудь татарскую орду, где готовность беспрекословно следовать приказу и строго выполнять свой участок коллективного алгоритма синонимична вкладу в процветание популяции, а потому любому ее члену представляются вполне естественными и самые жестокие и странные на внешний взгляд обычаи и правила - от ритуалов инициации и способов закаливания бойцов до критериев распределения наград и наказаний, и даже их своеобразных форм вроде милости облобызать ханские ноги (или, как это бывает у некоторых племен, более интимную часть тела). И если этнографы, описывающие подобные обычаи - сексуальные привилегии вождей и т. д., склонны относить их на счет иррациональности человечьей натуры, а восприятие дикарями многих таких вещей как знаков отличия - на счет относительности нашей системы ценностей, то мы должны понимать, что в норме - т. е. когда доминантами являются особи, действительно ценные и действительно вносящие наибольший вклад в процветание популяции - любой знак внимания со стороны доминанта равнозначен признанию ценности избранной особи и справедливо поднимает ее в собственных глазах и глазах окружающих, превращает именно в “избранную” в смысле, как мы употребляем это слово, дает ей эмоциональный допинг. А поскольку мы сейчас говорим о способе существования других видов, то здесь надо попросту абстрагироваться от всех нюансов восприятия нами собственных обычаев - как ни близок способ существования орды или многих первобытных племен к способу существования остальных животных, он все же нормативно должен быть иным и имеет специфику, присущую отклонениям, что и отражается в нашей оценке этих обычаев; плюс к тому, у животных, в отличие от нас, невозможны случаи, когда на значимые иерархические ступени пробираются особи, вносящие отрицательный вклад в энергобаланс популяции - с этим согласятся даже те этологи, которые склонны рассматривать поведение животных как упрощенную схему поведения человека и, следовательно, неосознанно применять к ним человеческие мерки.

Если же говорить не о “нормальной агрессии”, а о явно вопиющих случаях, то, пожалуй, есть все основания полагать, что потерпевшие особи просто не принадлежат в момент совершения против них репрессивных действий к одному виду с обидчиками (т. е., опять же, принадлежат лишь на внешний человеческий взгляд, с точки зрения критериев принадлежности к виду, необходимых при нашем способе существования, а в действительности - с точки зрения критериев, действующих у этого вида и продиктованных способом существования всех остальных животных - не обладают в этот момент признаками полноценной особи, не проходят по стандарту принадлежности к виду), - именно поэтому эксцессы и не являются в точном смысле изъятием у “своих”.

Поскольку при способе существования, характерном для других животных, суммарный коэффициент энергобаланса любого вида складывается как сумма индивидуальных “приспособленностей” к стабильным видовым алгоритмам, помноженная на возможности самих алгоритмов, то отсюда следует, во-первых, необходимость оценки особями друг друга по критерию этой “приспособленности”, и, во-вторых - обязательная привязка такой оценки к наличным возможностям стабильных алгоритмов (которые, что вполне понятно, определяются состоянием внешней среды, а при неизменном ее состоянии - численностью вида на данной территории). Иначе говоря, у всех животных должен существовать генетически закодированный - и притом подвижный, меняющейся в зависимости от ситуации - эталон соматических и поведенческих признаков, при несоответствии которому данная особь уже не может восприниматься другими как однозначно себе подобная, как несомненный представитель своего вида (либо вообще должна восприниматься как однозначно неподобная, как представитель другого вида, в отношении которого запрет на агрессию не действует).

Разумеется, такой подвижный эталон принадлежности к виду, определяющий идентификацию другой особи как себе подобной, не есть именно эталон и именно признаков (в смысле закодированное значение уровня обладания теми или иными признаками, программа изменения этого значения и т. д.). Поскольку любые “признаки”, “качества” и т. д. представляют собой какие-то алгоритмы (воплощенные в соматическом и психическом строении и проявляющиеся в поведении), а любая оценка есть оценка эффективности алгоритмов, имеющая смысл лишь относительно какой-то точки отсчета, то речь здесь идет просто о критерии минимально допустимой для выживания вида (т. е. не ухудшающей видовой энергобаланс) индивидуальной эффективности и о механизме реализации этого критерия, генетически закодированных в том смысле, что оценка наблюдаемых действий неизбежно реализуется через восприятие степени их соответствия генетически обусловленному видовому алгоритму, а сам критерий, как можно предположить, содержится в первичной структуре психики.

Действительно, ведь каждому биологическому объекту по определению - как обязательное условие возможности действовать - необходим (и, как следует из факта существования биологических объектов - заложен в структуре уже самой примитивной психики) механизм оценки окружающих предметов и действий как с точки зрения их эффективности самой по себе, в ряду других предметов и действий, так и с точки зрения их возможного влияния на энергопотенциал субъекта. То есть, иначе говоря - критерий и механизм ранжирования окружающих объектов по шкале положительной или отрицательной эффективности как с точки зрения возможности взаимодействия с ними субъекта (по возможной мощности воздействия и требуемого противодействия, требуемых усилий для освоения и возможному энергоэквиваленту и т. д.), так и в целом - по иерархической важности наблюдаемого объекта в структуре реальности, его “приспособленности” к этой структуре (насколько структура наблюдаемого объекта позволяет ему эффективно воздействовать на другие объекты и противостоять их воздействию), - все то, что в терминах нашей рефлексии осознается как оценка по шкале “сильный-слабый”, “выгодный-невыгодный”, “опасный-безопасный”, “ловкий-неуклюжий” и т. д. вплоть до более общей шкалы “прекрасный-безобразный”. Оценка особями друг друга и есть приложение этого механизма к определенному типу алгоритмов (аналогичных собственному, в сравнении с собственной и максимальной эффективностью алгоритмов своего типа).

Не вдаваясь сейчас в подробности, можно просто отметить, что в приложении к отношениям с себе подобными отсутствие данной модификации этого фундаментального механизма, выглядящей как подвижный эталон принадлежности к виду, даже на самый поверхностный взгляд означало бы две очень неприятные для эволюции вещи, явно противоречащие ее задачам (если, конечно, мы согласны, что ее задачи сводятся к повышению уровня выживаемости через выработку все более эффективных биологических видов). Первая неприятность заключалась бы в том, что “качество жизни” каждого биологического вида (его выживаемость) имело бы устойчивую тенденцию к понижению как из-за разбухания вида за счет низкоэффективных, “неприспособленных”, особей (и даже - присутствия особей с отрицательной для вида эффективностью), так и из-за массового вымирания при ухудшении условий (неизбежном даже при неизменном состоянии среды именно вследствие такого разбухания) в первую очередь “приспособленных”, ценных особей (которыми, в случае уравнительного распределения истощающихся ресурсов, нехватка этих ресурсов должна ощущаться острее, чем менее сильными и активными собратьями). Вторая и, наверное, не менее серьезная неприятность заключалась бы в том, что это вообще мешало бы любому виду консолидировано существовать и развиваться, т. е. существовать как данному виду, повышающему свою “приспособленность” к данной среде обитания (а заодно, как ни парадоксально, делало бы затруднительным выделение из каждого вида новых более эффективных видов).

Что касается первого, то это, надо полагать, достаточно очевидно, тем более, что внешне механизм подвижного эталона полноценности, изменения сферы отождествления выглядит именно как механизм, поддерживающий соответствие между численностью популяции и количеством энергоэквивалента, которое эта популяция может получить за счет своего алгоритма с данной принадлежащей ей территории при данных условиях, т. е. - по обычной терминологии - как механизм регулирования численности вида. Именно так он и осмысливается биологами, справедливо относящими на счет необходимости “регулировать численность” практически все крайние формы “нехороших поступков” (что и заставляет многих полагать, будто агрессия выполняет необходимую функцию, помогая избежать более тяжких последствий). Однако подразумеваемая точка зрения, что акты подавления и эксцессы - даже если полагать что они идут на пользу виду - являются закономерно разрешенным эволюцией перенесением межвидовых норм поведения вовнутрь вида, может показаться убедительной лишь при обычной, чисто описательной трактовке понятия «вид», основанной на сходстве внешних признаков и способности давать общее потомство.

Но мы понимаем, что каждый вид это - какой-то свой алгоритм получения энергоэквивалента, и генетическое сходство есть лишь результат общего алгоритма (хотя точнее было бы даже сказать, что изначально общий алгоритм есть результат генетического сходства, но поскольку оба фактора достаточно равноправны, то допустимо расставлять акценты так, как удобней в данный момент). Каждая особь есть какая-то мельчайшая генетически обусловленная вариация этого общего базового алгоритма (как с точки зрения качества исполнения того или иного строго неизменного частного алгоритма, входящего в общий, так и с точки зрения индивидуальных отклонений от него, мелких изменений в нем; это, разумеется, одно и то же, так что выделение акцента, опять же, означает лишь употребление более подходящего из синонимов). Внешне все это, разумеется, и выглядит как проявление - при общем принципиальном сходстве - черт “индивидуальности”, т. е. каких-то соматических и поведенческих отличий каждой особи от других,- отличий более или менее “полезных” для, как обычно говорят, приспособления вида к данной среде обитания.

И неизбежно получается, что любое ранжирование особями друг друга по эффективности есть одновременно ранжирование по степени адекватности их индивидуального строения видовому алгоритму, по степени обладания признаками принадлежности к виду. В этом смысле можно сказать, что любые различия между особями всегда сводятся к различиям в степени принадлежности к виду. Естественно, такие различия (т.е. различия между высшей и низшей планкой индивидуальной эффективности) не должны быть слишком велики, иначе - не говоря уж о том, что при данном алгоритме в данной среде вид нес бы очень большой балласт неэффективных особей (точнее, находился бы в перманентном кризисе, на грани вымирания) - он просто не мог бы существовать как вид с данным алгоритмом, тем более - как вид развивающийся, совершенствующий свой алгоритм; и то и другое предполагает постоянное отсечение “хвоста” неэффективных относительно видового алгоритма особей (поднятие низшей планки и, соответственно, среднего значения индивидуальной эффективности).

Таким образом, начиная с какого-то уровня, отличия в эффективности должны восприниматься как видовые отличия, и данная особь - а это, как мы понимаем, особь низкоэффективная, поскольку высокоэффективные при данном алгоритме особи, напротив, максимально соответствуют нормативным видовым признакам - должна восприниматься другими уже как не совсем подобная, а затем, при переходе через эту планку - как чужая, не принадлежащая к виду (и тут ничего не меняет тот факт, что с нашей точки зрения она может вообще не отличаться от других, поскольку для нас все животные одного вида одинаковы - восприятие, продиктованное тем, что у нас - не уточняя почему и в каком смысле - одним из главных критериев признания общности нормативно является именно осознание больших индивидуальных различий, т. е. именно того, что мы называем “индивидуальностью”). С другой стороны, конечно, у любого вида должна поддерживаться определенная величина разрыва в эффективности между особями, определенный разброс относительно нормативных видовых признаков - и совсем не только потому, что должен существовать некоторый минимум численности популяции (неосуществимый, разумеется, без разброса в эффективности) или потому, что как обычно говорят, должно существовать “генетическое разнообразие”, необходимое для повышения качества вида. Вполне понятно, что слабое соответствие данному алгоритму автоматически предполагает соответствие каким-то другим возможным алгоритмам, т. е. проще говоря, отсутствие “ценных”видовых признаков означает не вообще “неприспособленность”, а лишь отсутствие признаков, наиболее важных при данном видовом алгоритме в данных условиях, что делает очень вероятным наличие каких-то других признаков, способных стать “ценными” в ситуации, когда изменение условий обитания потребует перемен в базовом видовом алгоритме (или когда это сделается возможным в процессе накопления мелких изменений отдельных участков общего алгоритма, например - когда накопление достижений видовой “интеллектуальной прослойки” создает в каких-то участках алгоритмические развилки, откроет ниши для потенциально более эффективных действий, требующих реализации именно этих, до того бесполезных “признаков”).

Поэтому вид нельзя все-таки рассматривать как нечто однообразное и монолитное, как инертную таксономическую единицу, автоматически в каждый момент включающую в себя всех особей с принципиально общим строением и поведением. С точки зрения структуры, как стоп-кадр, он - отсчитывая от видовой элиты - представляет собой градацию видовых признаков по степени убывания с одновременным нарастанием чуждых признаков. Иначе говоря, вид существует как некоторая величина допустимого отклонения от оптимальной эффективности своего алгоритма, как предельный разрыв между максимальной и минимальной “приспособленностью” к этому алгоритму, и, тем самым - как спектр ряда потенциально возможных видов, в зародыше постоянно присутствующих внутри него на периферии отклонения (и, надо полагать, обязательно в той или иной степени возобновляемых в каждом поколении; т. е. вид существует как спектр возможных вариаций своего алгоритма, или, в иных терминах - как спектр всех возможных проявлений видового генофонда, обусловливающего неизбежное возобновление как “полезных”, так и “вредных” признаков; хотя, конечно, этот спектр должен слегка смещаться по мере совершенствования видового алгоритма в конкретных условиях, т. е. при идеально неизменной среде - в начальный период консолидации вида, до достижения им предела возможностей алгоритма, предела приспособленности к нему или, как обычно говорят - равновесия со средой, а при изменении условий, расширении территории, миграции в иную среду - в ходе соответствующей перестройки алгоритма, что, впрочем, является уже не столько консолидацией, сколько видообразованием).

С точки зрения состава, в динамике, вид является переменной величиной и выглядит как пульсирующее поле вариаций видового алгоритма с подвижной границей признаков принадлежности к виду, колеблющейся вокруг некоторого среднего значения эффективности, в силу чего особи с одними и теми же “признаками” могут то признаваться членами вида, то выпадать из пределов допуска, в зависимости от условий внешней среды. Действительно, ведь величина допуска, граница принадлежности к виду должна определяться как компромисс между противоположными требованиями - требованием достаточного “разнообразия” для поддержания адаптивных способностей вида и возможности дальнейшего видообразования, с одной стороны, и требованием максимального единообразия как максимальной приспособленности каждой особи к видовому алгоритму для повышения его эффективности – с другой (в сущности, как мы понимаем, это компромисс между двумя векторами эффективности - долгосрочным, стратегическим с точки зрения эволюции как процесса выработки все более эффективных видов, и ее краткосрочным, тактическим, но основным для каждого вида, приоритетом выживаемости каждого данного вида в данной конкретной среде). Это само по себе означает, что граница вида должна быть подвижной, колеблющейся вокруг точки идеального компромисса. А поскольку даже у самых примитивных видов с самыми простыми алгоритмами неизбежна какая-то степень неодинаковости даже среди предельно “приспособленной” видовой верхушки (а по мере усложнения видов, роста “интеллектуальной прослойки” эта неодинаковость, присутствие дополнительных признаков также нарастает), поскольку даже среди потомства видовой элиты, не говоря уже о близких к ним “достаточно приспособленных”, неизбежно возобновление каких-то “вредных” признаков с их последующим распространением до полной номенклатуры по мере роста численности популяции, то эволюция гораздо надежнее застрахована от снижения видообразовательного потенциала, чем вид от угрозы катастрофы при нарушении достаточно хрупкого равновесия между численностью популяции (и ее “качеством”) и объемом ресурсов данной территории. Следовательно, подвижность границы принадлежности к виду определяется (точнее, должна по логике определяться), главным образом, интересами конкретного вида, иначе говоря, она должна быстрее, легче и гораздо сильнее отклоняться от среднего значения в сторону сужения, оперативно реагируя на изменения “качества жизни” и даже на одну лишь угрозу его снижения.

Что касается самой границы принадлежности к виду, то механизм ее образования в восприятии каждого члена вида (и соответственно механизм ее смещения) предельно наглядно можно представить так. Поскольку каждая особь может ранжировать наблюдаемые алгоритмы (поведенческие и структурные “признаки” как других особей, так и собственные в этом ряду) по степени эффективности, то вся популяция действительно должна выглядеть с точки зрения любого ее члена как поле этих признаков, растянутое вдоль оси эффективности от максимума, олицетворяемого доминантами, до минимума, олицетворяемого особями низших рангов (собственно в силу возможности такой инстинктивной и притом достаточно точной градации эффективности - или, о чем мы говорили выше, инстинктивной оценки соотношения энергозатрат и энергоэквивалента - возможно, в том числе, и отсутствие агрессии, разбиение популяции на ранги без эксцессов, т. е. то, что я выше назвал механизмом расширения эффективной деятельности с добровольным признанием доминантности, взаимным эмоциональным допингом, проистекающим из стремления к повышению эффективности собственных действий и “качества жизни”, где ориентиром естественно служат действия наиболее эффективных особей и их реакция. Если еще раз - и более конкретно, взяв максимально близкую к способу существования других животных аналогию из нашей повседневности - проиллюстрировать это в терминах нашей рефлексии, то общеизвестно, что достаточно просто собрать некоторое количество различных людей и занять их какой-то рутинной работой - лучше одинаковой и достаточно простой - и вы всегда, даже в первый раз столкнувшись с этой работой, быстро определите, кто работает лучше, а кто хуже, какие демонстрируемые приемы удачны, какие качества - сила, ловкость и т. д. - здесь наиболее важны; если же вы сами будете вынуждены заняться этой работой, то сразу определите свой уровень исполнения, потолок своих возможностей, определите, кому и в каких действиях подражать). Но если доминанты являются образцом для подражания, эталоном эффективного поведения и строения, то где-то внизу неизбежно должна быть явно ощутимая черта, ниже которой начинается зона неприемлемо малой эффективности, раздражающе плохого исполнения действий, входящих в видовой алгоритм (и, соответственно - зона особей, чье строение и поведение оценивается как неадекватное видовому алгоритму, чуждое ему, недопустимо отклоняющееся от эталона видовых признаков, демонстрируемого доминантами).

Если мы теперь спросим, чем определяется эта черта, за которой отличия в эффективности начинают восприниматься как видовые отличия, то вспомним, во-первых, что условием выживаемости вообще является недопустимость агрессии во внутривидовых отношениях, и что понятие принадлежности к виду и подразумевает, собственно, способность особей обеспечивать свое существование по данному базовому алгоритму за счет своих усилий, не прибегая к изъятию у собратьев, не внося отрицательного вклада в видовой энергобаланс (ведь неспособность обеспечить себя в рамках данного видового алгоритма и означало бы “неприспособленность”, непринадлежность к нему), а также, во-вторых, что изъятие не сводится только к его наглядным эксцессивным формам, поскольку любое действие любой особи так или иначе влияет на коэффициент энергобаланса каждой из остальных и популяции в целом. Отсюда логично предположить, что недопустимо низким уровнем эффективности, или, что одно и то же - недопустимо высоким уровнем брака в действиях - является тот уровень, когда поведение данной особи превращается, или даже только грозит превратиться в достаточно регулярную, не случайную помеху для других, снижающую их эффективность, их “качество жизни”, что справедливо оценивается как деятельность с отрицательным для сообщества энергоэквивалентом (или как предрасположенность к этому, если говорить о тех особях, которые лишь готовятся войти в члены популяции), т. е. - как изъятие, агрессия, недопустимое во внутривидовых отношениях и требующая пресечения.

Реакция отторжения здесь неизбежна просто потому, что она является закономерной ответной реакцией. У разных видов, в зависимости от типа и конкретной структуры их коллективного алгоритма, их “производственных отношений” (а вполне понятно, что даже абсолютно неколлективный на первый взгляд образ жизни предполагает общевидовой производственный алгоритм - хотя бы просто как правила индивидуального пользования общевидовой территорией, ее ресурсами), уровень минимально допустимой эффективности и конкретные параметры ее оценки неизбежно свои и могут отличаться очень сильно, поскольку, как мы понимаем, возможность вносить помехи и формы их внесения зависят от множества факторов, и иногда сводится просто к нулю хотя бы самим телесным строением особей, спецификой среды обитания и т. д. Здесь многое зависит от того, насколько развит данный вид и насколько коллективным является его образ жизни и его трудовой алгоритм (т. е. закреплен ли за каждой особью или парой свой кусок территории, живут ли они на общей территории или используют ее относительно индивидуально или, наконец, имеют строгое разделение функций при совместной эксплуатации своей территории). Соответственно, должны различаться как формы так и степень выраженности ответной реакции (от просто “нехороших поступков” до явных эксцессов), тем более, что оценка и реакция может, как известно, быть либо превентивной либо апостериорной, разовой или ступенчатой, перманентной, и в зависимости от конкретного видового алгоритма упор должен делаться либо на то, либо на другое, почему в некоторых случая реакция отторжения может выглядеть даже как эксцессы в ходе “нормальной агрессии”.

Словом, здесь неизбежно достаточно большое разнообразие сочетаний, и в этом смысле удивляет не то, что у животных при полном запрете на агрессию наблюдаются эксцессы, а то, что их так мало. Скорее всего, это следует объяснить достаточным единообразием, малым разбросом признаков, неизбежным при генетической приспособляемости к стабильным алгоритмам и ростом по мере эволюции их эффективности не только как эффективности прямого воздействия на среду, но и как эффективности косвенного - за счет уменьшения внутреннего трения через повышение пластичности и гибкости социальной составляющей алгоритма и, конечно, за счет выделения в алгоритмах все более разнообразных социально-производственных функций (поэтому, кстати, допустимо предположить, что в целом должна соблюдаться такая зависимость: чем менее развиты виды, тем более однозначно и необратимо, но и более привязано к конкретным ситуациям должно быть отторжение - то есть, тем большую долю во всех актах отторжения должны составлять кровавые эксцессы, но и тем меньше должно быть в расчете на одного члена вида вообще каких-либо “нехороших поступков”, выходящих за пределы “ нормальной агрессии”, и напротив, чем развитей виды, тем разнообразней и чаще в расчете “на душу населения” случаи отторжения, но тем мягче и половинчатей само отторжение, тем менее однозначны и более обратимы, более похожи на “нормальную агрессию” его формы и, наконец, тем меньше склонности к вопиющим эксцессам, которые по логике должны быть у достаточно развитых видов - например, у всех млекопитающих - редчайшим исключением и, притом, выглядеть с точки зрения стороннего наблюдателя все более спорадическими, все менее “ритуализованными” и все менее ясно мотивированными).

Если попытаться проиллюстрировать все сказанное той же аналогией, то имеет смысл вспомнить, что каждая конкретная работа предполагает некоторый минимум эффективности, некоторый обязательный минимум “качества исполнения” алгоритма (а заодно - и некоторый обязательный минимум определенных, нужных для этой профессии физических и психических “качеств” у самого работника), при неспособности соответствовать которому работник будет уволен даже в условиях дефицита рабочих рук, и, конечно, не может восприниматься нормальными представителями данной профессии как коллега, как “свой”. Не важно, каким именно образом этот индивид может стать помехой коллективному алгоритму - работает слишком медленно, задерживая остальных (если речь идет о последовательности совместно выполняемых операций), расточительно расходует ресурсы (если речь идет об однотипных операциях каждого на своем участке) и т. д. - но в любом случае он, по рефлексии остальных, “путается под ногами”, “портачит”, что вызывает вполне естественное раздражение и желание избавиться от того, кто снижает рентабельность общего производства. Притом, чем проще вид работы, тем быстрее и однозначней можно определить профессиональную непригодность и принять окончательное решение: вы никогда с первого взгляда не определите, подходит ли кандидат для работы с компьютером,- вам надо хотя бы поговорить с ним и уж тогда убедиться, что он не обладает нужным минимумом интеллекта,- но вы всегда с первого взгляда вычислите того, кто в принципе не способен таскать стокилограммовые мешки.

Наглядность “качеств”, требуемых для существования в рамках простых стабильных алгоритмов, и делает возможной превентивную реакцию отторжения - и тем более возможной, чем проще алгоритмы, чем больше значения имеют сила, ловкость, активность. Этим и объясняются известные у части видов эксцессы в отношении новорожденных и неполовозрелых особей (эксцессы тем более однозначные и привязанные к тем более ранней стадии развития детенышей, чем менее развит вид). Конечно, биологи также рассматривают эти эксцессы не столько как проявление тупой агрессивности (иначе пришлось бы признать, что некоторые виды просто не всегда способны делать различие между обычной пищей и собственным потомством, да еще объяснить, почему они демонстрируют свою тупость лишь в определенных случаях и, зачастую, по определенным ритуалам), сколько как метод контроля над численностью популяции и, попутно - отбраковку “малоприспособленных”. Разумеется, так оно и есть. Другое дело, что это принято считать регулированием численности вида и отбраковкой “некачественной” части вида, но все-таки представляется более логичным считать, что речь здесь должна идти о соблюдении необходимого уровня консолидации вида и отбраковке особей, не проходящих по стандарту видовой принадлежности, не продемонстрировавших в “ритуальной” ситуации обязательного минимума эффективности - т. е. не о внутривидовой агрессии, а о правомерной активности в отношении особей, опознаваемых как особи другого вида (и с точки зрения требований, предъявляемых способом существования остальных животных, действительно являющихся таковыми). Не обсуждая в целом неправомерность такой отбраковки для нашего способа существования - т. е. не объясняя ее возможность как отклонения - вспомним (в качестве еще более наглядной иллюстрации, чем аналогия с производством), что у большинства первобытных племен, чей способ существования близок к существованию в рамках стабильного алгоритма и по рефлексии членов каждого из которых в полном смысле людьми являются лишь они, не могут быть приняты в члены племени (т. е. в число людей) и отбраковываются младенцы с физическими недостатками или просто даже явно физически слабые, “нежизнеспособные”, и вообще никто не может считаться вполне человеком, не пройдя инициацию, которая, как хорошо известно, в своих архаичных формах всегда предполагала немалую опасность для испытуемых и нередко заканчивалась их гибелью.

Но так же как у первобытных народов лица, не отбракованные в младенчестве, но и не выдержавшие испытания на зрелость (хотя и оставшиеся в живых после ритуального испытания), не уничтожались и обычно даже не изгонялись, а лишь третировались, “презирались”, подвергались унижениям, и часто в результате стресса либо заболевали и гибли, либо даже добровольно предпочитали уйти из жизни или из племени (что с точки зрения нормального дикаря одно и то же), так и у других биологический видов исключение особей, уже принятых в вид, но не подтвердивших свое полное соответствие видовому алгоритму, проходит обычно без откровенных эксцессов - не как собственно исключение, а как самоисключение по мере получения данной особью сигналов, понижающих ее самооценку (т. е. как исключение не окончательное в каждый данный момент, а частичное, строго пропорциональное, в итоге, степени несоответствия данной особи видовому алгоритму). Такое половинчатое исключение из вида через эмоциональный стресс, да и сам механизм эмоционального стресса, являются, опять же, прямым следствием недопустимости агрессии во внутривидовых отношениях. Несмотря на то, что третирование “неприспособленных” особей “приспособленными” внешне выглядит как явное изъятие у “своих”, оно представляет собой достаточно осторожную (исходящую из “презумпции невиновности”, из презумпции принадлежности данной особи к виду) адекватную реакцию на деятельность с отрицательным для вида энергоэквивалентом.

Иначе говоря, это - проявление механизма расширения сферы эффективной деятельности в пограничной зоне при переходе внутривидовых отношений в межвидовые на периферии допустимого отклонения от стандарта эффективности (и “признаков”) доминантов, где легкие корректирующие воздействия перерастают в компенсирующее встречное изъятие - не агрессию, а ответную реакцию подавления возможной агрессии. (Примерно по той же схеме, как на производстве замечания постепенно сменяются штрафами и вычетами, компенсирующими убытки от деятельности плохого работника. Пока работник соглашается компенсировать ущерб, его действия воспринимаются не как закономерность, а как ошибки, и его принадлежность к данному производству - представим, что структура производства это допускает - оставляется на его усмотрение, завися лишь от того, удается ли ему обеспечить себе после всех вычетов прожиточный минимум, и, соответственно, оказывается пропорциональной его способности существовать в рамках общего алгоритма за свой счет, не прибегая к изъятию у “своих”; и только отказ нерадивого работника компенсировать ущерб, попытка обмануть коллег и т. д. будут однозначно свидетельствовать о его непринадлежности к этому коллективу). Уникальность эксцессов в отношении особей, уже в целом принятых в вид, уже идентифицированных как “свои, пока не доказано обратное”, вполне объяснима, поскольку при нормальных условиях (обычном состоянии и объеме принадлежащей виду территории, обычном уровне рождаемости и смертности), практически все новорожденные, кроме слишком явно аномальных, должны быть способны к полезной деятельности в рамках видового алгоритма - если и малоэффективной по сравнению со средним по популяции значением, то, по крайней мере, не стягивающей это значение вниз, не мешающей другим реализовывать свои возможности (т. е. выполняющей необходимый минимум обязанностей в коллективном алгоритме). Эта генетическая “приспособленность” абсолютного большинства новорожденных прямо следует из того факта, что каждый вид есть свой стабильный алгоритм получения энергоэквивалента, зафиксированный в строении особей, и подтверждается тем, что известные нам случаи повторяющихся однотипных эксцессов в отношении потомства (“каннибализм” и т. д.) зарегистрированы именно у видов, живущих на грани или даже за гранью перенаселенности (имеющих очень высокую рождаемость, не имеющих естественных врагов, привязанных благодаря особенностям своего алгоритма к ограниченной территории и т. д.).

По той же причине и механизм эмоционального стресса почти никак не проявляет себя до тех пор, пока изменившееся соотношение между объемом ресурсов и численностью популяции не потребует от каждой особи увеличить тщательность и интенсивность выполнения видового алгоритма, автоматически деля популяцию на тех, кто благодаря своей хорошей “приспособленности” может в той или иной степени повысить концентрацию усилий, активизироваться, перейти только на более эффективные в данных условиях вариации видового алгоритма и т. д., и тех, кто из-за меньшей адекватности видовому алгоритму не имеет необходимого для этого резерва мощности, и потому начинает превращаться в помеху собратьям, разрушая то, что они с трудом создают. Продолжая аналогию с рутинной работой, это можно классифицировать как случай, когда изменение конъюнктуры требует от работников дополнительных усилий для поддержания рентабельности совместного производства, например - требует согласованно увеличить скорость выполнения операций, не снижая, разумеется, точности их выполнения. Впрочем, учитывая, что нормативная человеческая реакция заметно отличается от реакции других животных - по крайней мере, имеет свои важные нюансы, рекомендующие проявить гораздо большую терпимость по отношению к тем коллегам, которые и сами не могут сопротивляться падению своего жизненного уровня и другим не дают это делать,- и что структура даже достаточно простого производства скрадывает, лишает наглядности, взаимосвязь между конкретными действиями вашего конкретного коллеги и изменением вашего личного жизненного уровня, да плюс к тому имеет встроенные административные амортизаторы, будет лучше воспользоваться более понятной аналогией. Представьте очередь у кассы за пять минут до отправления поезда или начала концерта и представьте, что кто-то, вместо того, чтобы побыстрее получить билет и отойти от окошечка, начинает спорить с кассиром, что-то выяснять, не торопясь пересчитывать сдачу и т. д. Надо полагать, что эти действия, которые в другой ситуации могли бы показаться естественными, в данном случае будут восприняты - в зависимости от конкретного их содержания - либо как явная агрессия, как желание соблюсти свои интересы за ваш счет, если речь идет об откровенном игнорировании этим индивидом окружающих, либо, если речь идет об очевидно ненамеренных действиях, простой неловкости - именно как помеха, как невольное нанесение ущерба. Соответственно, будет различаться и степень вашего негодования. Но если человеческая реакция даже в таком предельном случае нормативно делает различия между намеренными и ненамеренными действиями, а главное - исходит именно из презумпции непреднамеренности и ориентирована на помощь собрату в изменении применяемого им алгоритма (в нашей аналогии - желание помочь найти способ быстро урегулировать недоразумение), то реакция других животных предполагает лишь простое подавление неприемлемого алгоритма, в лучшем случае - стимулирование его самоподавления (в нашем примере такой реакцией будет окрик или даже оттеснение замешкавшегося собрата более проворными).

Эта разница естественно обусловлена разницей в способе существования: наш способ требует отвечать на изменение ситуации и вызов внешней среды поиском нового алгоритма (по крайней мере - стремиться к этому), их способ предполагает интенсификацию прежнего - т. е. повышение качества его исполнения, его ужесточение и упорядочение (что, в сущности, означает его упрощение, поскольку обычно сводится к переходу на наиболее адекватную данным условиям из его стандартных вариаций с отсечением остальных). Иначе говоря, и наша и их реакция сводится к консолидации вида относительно образцов эффективности - доминантов, но у нас это означает (должно означать) консолидацию вокруг тех, кто способен придумать алгоритм, “найти выход из ситуации”, у них - подтягивание видовой границы за усилившейся интенсивностью действий доминантов с соответствующим вытеснением за нее тех, кто не может в новых условиях тянуться за доминантами и потому перестает попадать в пределы допустимого отклонения от эффективности и “признаков” доминантов (при неизменном алгоритме иной способ консолидации, разумеется, и невозможен, он всегда будет сводиться к отсечению зародышей других видов, существующих на периферии допустимого отклонения). На наш взгляд такая реакция неизбежно представляется агрессивной - интенсификация и упрощение алгоритма не может выглядеть иначе как всплеск активности “приспособленной” части популяции с одновременным ужесточением иерархических отношений (и то и другое обычно входит в понятие агрессивности) да плюс к тому - с нарастанием актов очевидного изъятия (в даже самой прямой, “материальной”, форме), с помощью которых “приспособленные” пытаются компенсировать убытки от помех, создаваемых “менее приспособленными”, с нарастанием столкновений между особями (актов “оттеснения замешкавшихся”) и даже - с возможностью отдельных эксцессов в отношении тех, кто “упорствует” во внесении помех, не желая самоподавляться и пытаясь отстоять свое право выжить за счет рискованно отличающейся вариации видового алгоритма, дремавшей - и потому терпевшейся – в обычных условиях, но активировавшейся в момент кризиса (что, собственно, представляет собой случай практически очень близкий к межвидовой конкуренции за одну нишу).

С точки зрения человеческих мерок все это справедливо квалифицируется биологами как “рост агрессивности и отмена обычных норм внутривидового поведения”, приводящие к эмоциональному стрессу и вымиранию “менее агрессивной” части популяции в результате ее подавления “более агрессивными” собратьями. Но как “рост агрессии” и подавление, так и эмоциональный стресс являются именно следствием недопустимости агрессии во внутривидовых отношениях, проявлением нечетко оформившихся межвидовых отношений (отношений между особями, различия которых не столь велики, чтобы быть однозначно межвидовыми). Первое возникает как реакция на изъятие, недопустимое между особями одного вида (т. е. как реакция на агрессию, на нарушение этими особями в каких-то случаях именно “обычных норм внутривидового поведения” - не по форме, а по существу). Второе по самому механизму действия означает осознание подавленными особями своей “неполноценности”, недопустимости своего поведения в данных условиях, своей неспособности дотянуться до действующего видового стандарта, т. е., в сущности - признание правомерности отношения к себе как к “не совсем подобным” со стороны полноценных представителей вида.

И хотя все это становится наглядным лишь в кризисные моменты, но сам механизм оценки эффективности алгоритмов, их ранжирования по этому критерию с соответствующей оценкой окружающих особей по степени принадлежности к виду работает постоянно. В нормальных условиях, когда все уже принятые в вид особи так или иначе проходят по стандарту минимально допустимой эффективности, его “нехорошие” проявления завуалированы и сводятся к легким, корректирующим, отрицательным воздействиям (поскольку в нормальных условиях все “пограничные” особи еще способны мобилизоваться и откорректировать свое поведение в ответ на сигналы “более приспособленных”, погасив эмоциональное наказание заслуженным эмоциональным вознаграждением, так что их отрицательные эмоции не превращаются в “застойные”). При изменении условий, когда увеличивается количество пересечений индивидуальных алгоритмов, количество вторжений в личное алгоритимическое пространство (или в результате роста численности популяции, или в результате роста активности особей в ответ на сигналы об изменении среды, т. е. сигналы о необходимости прикладывать больше усилий для получения прежнего энергоэквивалента - и то и другое внешне выглядит как рост плотности контактов между особями в наиболее важных частях общей территории - водопой, кормовые угодья и т. д.), постоянное ранжирование алгоритмов по эффективности, выявление тех низкоэффективных, которые превратились с изменением условий в алгоритмы с отрицательной эффективностью, становится инструментом исключения (самоисключения) из вида особей, уже не попадающих в пределы допуска, а потому неспособных существовать без того, чтобы не изымать энергоэквивалент у собратьев (по нашей рефлексии - неспособных существовать без “эксплуатации”).

Хотя я постоянно ссылаюсь здесь на человеческую рефлексию, но именно у нас подобных понятий в принципе быть не должно, поскольку не должно быть повода к их возникновению. Действительно, поступки, аналогичные “нормальной агрессии”, у нас должны отсутствовать просто потому, что при нашем способе существования они автоматически превращаются в самую настоящую, совсем не “нормальную” агрессию. Подавление, приводящее к эмоциональному стрессу, и тем более какие-то эксцессы у нас также должны быть исключены самим способом существования на основе поиска алгоритмов, поскольку он исключает понятие пределов отклонения и минимально допустимой личной эффективности: разнообразие алгоритмов, их разветвленность по всем возможным направлениям освоения среды, стремление к разнообразию является нашим видовым свойством (и, соответственно, по нормативной реакции воспринимаются как признак принадлежности к виду), а необходимость разделения функций на творческие и исполнительские (т. е. разделение по способности создавать эффективность) с одновременным расслоением тех и других по уровню алгоритма (по влиянию на массу производимого обществом энергоэквивалента, т. е., опять же - по эффективности), делает нормальным абсолютно любой разрыв в личной эффективности (которая, к тому же, не может характеризовать исполнителя, поскольку является заслугой творца), в принципе позволяя абсолютно каждому найти место в структуре производства (гению - в чисто творческом труде с алгоритмами высшего уровня сложности и широты охвата реальности, дебилу - в чисто исполнительском труде на каком-то простом участке отдельного узконаправленного алгоритма; хотя разница здесь настолько велика, что сопоставима не с каким-то внутривидовым разбросом эффективности, а лишь с разбросом по эволюции в целом).

Между тем, у других животных - вопреки обиходным представлениям о “законе джунглей”, “выживании сильнейшего” и т. д., и вопреки мнению, которое могло бы у мало интересовавшегося поведением животных читателя создаться здесь благодаря тому, что я особо акцентировал внимание на агрессии - любые “нехорошие поступки” во внутривидовых отношениях редки. Эксцессы вообще зарегистрированы лишь у небольшого числа видов и для каждого из них являются именно эксцессами, подавление и механизм эмоционального стресса также есть далеко не у всех и также наблюдается у каждого отдельного вида достаточно редко, именно в экстремальных ситуациях (и, кстати, наблюдаемые экстремальные ситуации, приводящие к подавлению и эксцессам, всегда - поскольку вся биосфера давно находится под прессом нашей деятельности - являются следствием вмешательства человека в обычную среду обитания животных; не говоря уж о том, что часть известных нам эксцессов регистрируется лишь в так называемых «лабораторных условиях», целенаправленно созданных с немалым трудом и изобретательностью). Абсолютное большинство того, что осознается нами как “нехорошие поступки”, относится к “нормальной агрессии”, но даже она свойственна не всем видам и, к тому же, обычно проявляется лишь изредка, в строго определенных случаях - например, в брачные периоды.

Более того, хотя выше я и сказал, что для нас не принципиально гипотетическое присутствие “минимума” внутривидовой агрессии у других животных, эта уклончивая формулировка, позволившая нам исследовать вопрос о допустимости агрессии и логическую возможность существования эксцессов при ее недопустимости, на самом деле лишь маскировала то обстоятельство, что мы вообще не имеем права считать иногда наблюдаемые нами эксцессы - вне зависимости от того, как их объяснять - обычным фактом эволюции, т. е исходить из предположения, что у части биологических видов время от времени под воздействием тех или иных экстремальных факторов бывают эксцессы, помогающие эволюции решать свою задачу. К сожалению, мы наблюдаем не развивающиеся, а вымирающие под нашим давлением виды, чьи естественные алгоритмы сбиты и дезориентированы ежедневным пересечением с человеческой деятельностью, ежедневной необходимостью уступать человеку при полной невозможности быстро и адекватно подстраиваться под непонятные и противоречивые вторжения человека в привычную среду обитания, его косвенное, а иногда и прямое вмешательство в генофонд и процесс отбора. Причем, даже если абстрагироваться от нашего воздействия на биосферу, то следует учесть, что мы наблюдаем, как правило, виды, уже явно исчерпавшие потенциал развития и миллионы лет остающиеся неизменными, т.е. опять же – медленно вымирающие. И в этом смысле - поскольку агрессия и равнозначна вымиранию - мы, строго говоря, не должны делать по результатам наблюдений отдельных эксцессов каких-то далеко идущих выводов о “законах эволюции”- разве что, воспринимая наблюдаемое как случаи агрессии, именно сделать вывод о необходимости поставить знак равенства между “минимумом” агрессии и вымиранием.

Мы пока что вряд ли имеем неопровержимые основания считать себя вымирающим видом, но у нас, как известно, и поступки, аналогичные “нормальной агрессии”, и подавление встречаются на каждом шагу, и даже явные эксцессы повторяются с такой частотой и в таких формах, которые у других животных возможны лишь в чисто межвидовых отношениях. Причем, как мы понимаем, если у других животных и эксцессы и подавление и, тем более, “нормальная агрессия” являются не агрессией, не изъятием у “своих”, а лишь способом консолидации вида на основе противодействия изъятию, способом его очищения от возможной агрессии, способом дать перевес тем, кто может вносить наибольший вклад в выживаемость вида и способом дать вознаграждение, пропорциональное вкладу, то у нас аналогичные формы поведения превращаются в агрессию, в способ дать перевес и вознаграждение тем, кто действует вопреки интересам нашего выживания, вытеснив тех, кто его обеспечивает. Во всяком случае, наш исторический опыт однозначно свидетельствует, что агрессивность обычно оказывается гораздо более надежным средством достижения высокого статуса, привилегий и материальных благ, чем столь необходимые для нас творческие способности, обладатели которых, если и обеспечивали выживание общества, то далеко не всегда могли обеспечить выживание себе самим.

В этом смысле, кстати, сам факт наличия у нас исторического опыта представляется не менее странным, чем факт допущения агрессии. В сущности, мы опять вернулись к тому, с чего начали - к наглядному противоречию между запретом на внутривидовую агрессию как принципиальному условию выживания и выживаемостью человека вопреки нарушению фундаментального запрета. Но сам ход рассуждений, заставивший несколько по иному взглянуть на понятие “вид”, на механизм возникновения того, что мы считаем агрессией и на связь этого механизма со способом существования в рамках стабильного алгоритма, подталкивает к вполне однозначным выводам как по поводу причин агрессивности человека, так и по поводу его повышенной, в сравнении с другими видами, способности к выживанию вопреки помехам, создаваемым агрессией. Однако любые выводы сейчас вряд ли будут достаточно однозначными и обязательными, поскольку мы пока что игнорировали вполне естественный вопрос, который неизбежно следует из признания недопустимости агрессии: если эволюция требует запрета на агрессию, то чем она может гарантировать его выполнение?

Можно полагать несомненным, что единственной гарантией безусловного выполнения запрета на агрессию способна быть лишь структурная, т. е. генетическая, закрепленность этого требования, заставляющая каждый биологический объект, существующий по какому-то данному алгоритму, инстинктивно выполнять в отношении всех других сходных по алгоритму объектов нормы поведения, автоматически исключающие изъятие энергоэквивалента в любой его форме. Эти нормы, существующие у каждого биологического вида, у нас обычно принято называть нормами морали. Поскольку мораль есть ограничитель агрессии, то имеющееся представление о морали так или иначе связаны с имеющимися представлениями об агрессии.

По общепринятой, или, во всяком случае - преобладающей, в современных (научных) представлениях трактовке, мораль следует рассматривать как постепенно выработавшуюся в ходе эволюции (и, соответственно, до- и перерабатывающуюся в ходе формирования и развития каждого нового биологического вида во взаимосвязи с формирующимися у него соматическими и психическими отличиями) систему генетически закрепленных (а для развитых видов, где существенную роль играет “интеллектуальная прослойка” - отчасти выработанных и закрепленных коллективным интеллектом) ограничительных норм внутривидового поведения, необходимую для выживания данного вида в данных условиях (включающую и “нехорошие поступки” - в той форме и количестве, которые являются “необходимыми” или “неустранимыми” минимумом для данного вида и данных условий среды).

Иначе говоря, если переформулировать суть этих представлений в интересующем нас аспекте, то мораль обычно рассматривают, во-первых, как компромисс, вызванный необходимостью направить изначально ничем не ограниченную природную агрессивность особей за пределы вида, во-вторых - как компромисс, возникший в ходе усложнения живых организмов, и постоянно усложняющийся, достраивающийся по мере их дальнейшего развития (в том числе и достраивающийся средствами “интеллектуальной прослойки” по мере ее “утолщения”). Соответственно, единственно возможный вывод из этой трактовки, объясняющий аморальность человека - и к этому выводу обычно склоняются, когда говорят о постоянном нарушении нами тех норм, которые мы сами осознаем, как обязательные для нашего выживания - заключается в том, что человеческая мораль как система генетически закрепленных и инстинктивно выполняемых правил еще не выработалась, поскольку эволюция “разумного мышления” оказалась излишне стремительной (либо поскольку “биологическая эволюция человека сменилась социальной”) и генетические программы за ней не успели, оставшись на уровне, соответствующем стадии возникновения вида (который, в силу своей слабой “вооруженности” изначально был агрессивным видом), между тем как возможности реализовывать агрессивность стали быстро расти вместе с ростом способности к мышлению (либо даже - выработка генетических ограничителей оказалась невозможна потому, что “разумное мышление” само по себе означает отказ от безусловного выполнения генетических программ - именно снижение уровня безусловности подразумевают, говоря о “интеллектуальной прослойке” и о разумном мышлении как высшей достигнутой толщине этой “прослойки”, выработка же моральных норм силами разумного мышления малоэффективна уже потому, что наше мышление противоречиво и частично агрессивно и, главное, выполнение таких норм, опять же, по определению не может быть безусловным).

При всем внешнем правдоподобии этой точки зрения на мораль и причины аморальности человека (точнее - этих точек зрения, поскольку суммированные здесь представления какой-либо единой стройной точки зрения не составляют и обычно излагаются как отчасти взаимно оппонирующие), предлагаемые объяснения, если вдуматься, выглядят несколько странно. Что касается первого - взгляда на мораль как на эволюционно выработавшийся компромисс изначально неограниченных агрессивных устремлений - то он оставляет ощущение явного логического противоречия (о чем, в несколько ином аспекте, мы уже говорили применительно к понятию агрессии). Предлагается считать поздним эволюционным достижением инстинкт, ограничивающий действие всех остальных инстинктов, не дающий им работать на самоуничтожение жизни. Тогда, как минимум, непонятно, во-первых, каким образом эволюция вообще сумела дожить до выработки этого компромисса (поскольку, как следует из этой трактовки, на низших эволюционных ступенях существовала неограниченная беспорядочная агрессия и активность свободно направлялась на представителей своего вида, остается лишь гадать, за счет чего примитивные организмы с очень низким коэффициентом энергобаланса смогли при таком уровне внутренних энергопотерь выжить, размножиться и дать начало более эффективным видам). Во-вторых, еще более непонятно, зачем тогда,- если даже на такой низкой эволюционной ступени, при минимальной жизнеспособности организмов неограниченно высокий уровень агрессии не оказался самоубийственным, не нарушил хрупкое равновесие, - понадобилось на следующих ступенях вырабатывать жесткие ограничения. В-третьих, трудно представить механизм выработки этих ограничений, поскольку если неограниченная агрессия принципиально не угрожала жизни, то она не могла дать достаточно сильные стимулы к своему ограничению, выработка правил которого неизбежно потребовала бы значительного отвлечения ресурсов эволюции и изменения ее направления, а, следовательно, замедления ее хода (тем более - поскольку утверждение, что неограниченная агрессия принципиально не угрожала жизни, равнозначно утверждению, что агрессивность является настолько ценным психическим качеством, что прибыль от него превышала потери - то во многих случаях выработка генетических ограничений на агрессию явно должна была предполагать жертву индивидуальной эффективности и, следовательно, замедление темпов роста эффективности видовой за счет хотя бы неуничтожения менее “приспособленных” собратьев “более приспособленными”, которые в противном случае моментально вытесняли бы “отсталую” часть вида; в сущности, тут вообще трудно представить, откуда могли бы взяться хоть какие-то стимулы к ограничению агрессии, скорее - наоборот). Наконец, можно заметить, что взгляд на жизнь как на случайный процесс, случайно, под влиянием случайных факторов вырабатывающий свои фундаментальные принципы,- т. е. по сути как на процесс, не имеющий фундаментальных принципов,- мало согласуется с так называемой физической картиной мира, и в более общем смысле - со всем, что мы знаем о мире. Во всяком случае, представляется несомненным, что выработка любого конкретного механизма возможна только на какой-то уже существующей основе.

Не менее, если не более противоречиво выглядит и предположение об “отставании” перестройки генетических программ (точнее - генетически закрепленных ограничителей) от эволюции разумного мышления. Как простое предположение - простого “отставания”, благодаря которому у “слабовооруженного” и, следовательно, “агрессивного” вида появилось больше средств для проявления своей агрессивности - оно, во-первых, ничего не объясняет, поскольку может касаться лишь “нормальной агрессии”, но не эксцессов, и, во-вторых, исходит из ошибочной посылки “слабовооруженности” человека, основанной лишь на оценке нашего телесного строения - по сравнению, например, с крокодилом - но игнорирующей тот факт, что человек изначально формировался как вид, способный к гибким, нестандартным маневрам и к использованию окружающих предметов для усиления своей “вооруженности”. Как предположение, дополненное оговоркой, что “разумное мышление” в принципе означает отказ от инстинктивных моральных ограничителей, блокирует действие генетических программ – оно явно само себе противоречит (поскольку если отказ от “безусловности” автоматически означает ослабление генетически закодированных моральных ограничителей, то он также должен означать и автоматическое ослабление генетически закодированных агрессивных импульсов - в сущности, и то и другое здесь превращаются в функцию “разумного мышления”, на чем биология как таковая и заканчивается).

Любопытно, что если довести оба варианта объяснения до логического конца, то выясняется, что они мало чем друг от друга отличаются и, в итоге, неизбежно приходят к одному и тому же выводу. Это вполне естественно, поскольку они исходят из одного и того же допущения, что “разум” и мораль - две самостоятельные никак не связанные между собой психические характеристики. Опираясь на чисто описательное определение этих понятий,- а так обычно и делают,- нет, наверное, причин думать иначе. Но если мы сочтем небезосновательным все то, о чем говорилось выше и, следовательно, определим разумное мышление как способность существовать на принципе отказа от жестких программ, способности оперировать алгоритмами и строить новые все более эффективные алгоритмы (а под алгоритмами здесь в первую очередь надо подразумевать поведенческие программы), то сразу возникает несколько затруднений. Во-первых, не понятно, каким образом в процессе эволюции психики, представляющей собой, надо полагать, единую систему, в процессе эволюции мышления (также надо полагать, представляющего собой единую систему управления генетическими программами), способность строить эффективные алгоритмы (эффективные способы поведения), - и, следовательно, по определению, способность подавлять неэффективные,- неизмеримо выросла, а те программы, которые должны гарантировать направленность этой способности на внешнюю среду (иначе говоря - гарантировать эффективность создаваемых алгоритмов, а значит - и саму эту способность) остались прежними. Сгладить это противоречие можно лишь одним образом - приняв, что на разумной стадии эффективность любого алгоритма изначально должна оцениваться не с точки зрения вида, а с точки зрения индивида, т. е. что такая оценка заложена в самой структуре способности создавать алгоритмы. В этом случае действительно из числа программ, которые на доразумной стадии гарантировали эффективность поведения особи с точки зрения выживания вида (и, что одно и тоже, с точки зрения эволюции) должны по логике подавляться все те, которые и на разумной стадии не потеряли бы своего значения, а программы, которые в новой ситуации могли бы автоматически изменить свой смысл, превращаясь из гаранта повышения видовой эффективности в гаранта повышения индивидуальной эффективности за счет интересов вида, напротив, должны были бы остаться в качестве базовых параметров построения алгоритмов, т. е. в качестве генетически закрепленных основных побудительных мотивов человеческой деятельности, всех человеческих поступков (что, в сущности, лишь расшифровывает оговорку по поводу ослабления действия генетически закодированных моральных ограничителей - поскольку существование какой-то генетической базы мышления эта оговорка в любом случае отрицать не может, то и она сводится к утверждению принципиальной агрессивности мышления).

Иначе говоря, с точки зрения логики предположение об отсутствии какой-либо взаимосвязи между разумом и моралью означает не просто констатацию их взаимного безразличия, независимости друг от друга, а признание структурной взаимосвязи между разумом и аморальностью, т. е. вывод, что разумная деятельность всегда должна принципиально противостоять морали и, соответственно, чем выше ее уровень, тем аморальней она должна быть, тем в большей степени создаваемые алгоритмы должны ориентироваться на получение энергоэквивалента индивидом за счет окружающих, в ущерб интересам общества - ограничиваться она здесь может лишь осознанным расчетом риска столкнуться с ответной реакцией окружающих, которые, впрочем, сами должны быть столь же агрессивны и ориентированы не столько на ответную реакцию, сколько на превентивную агрессию. Не говоря уже о том, что такой способ существования невозможен, поскольку самоубийственен (т. е. по определению противоречит необходимым условиям выживания вида), а сам вывод - учитывая, что эволюция представляет собой процесс “утолщения интеллектуальной прослойки” - противоречит посылке о выработке в ходе эволюции моральных ограничителей “природной агрессивности”, достаточно констатировать, что все известные факты подтверждают противоположную точку зрения - как в отношении предыдущих эволюционных ступеней (где по мере усложнения видов даже при традиционном понимании агрессии роста этой агрессии не наблюдается), так и в отношении человека.

Мы знаем, во-первых, что мышление не сводится к столкновению между индивидуальными агрессивными планами и анализом их возможных последствий - а именно к этому, да еще и к постоянному отслеживанию агрессивных намерений окружающих, оно должно было бы сводиться при структурной взаимосвязи между разумом и аморальностью (причем - для каждого без исключения человека: ведь данная точка зрения предполагает принципиальное отсутствие иных внутренних стимулов быть моральным. Можно добавить, что исходя из этой точки зрения надо признать необъяснимым очевидный факт статистической реализации в человеческом обществе моральных норм,- абстрактно его можно было бы попытаться объяснить равновесием между агрессией и ответной реакцией, но поскольку при врожденной аморальности любая реакция агрессивна, т. е. либо вообще является не реакцией, а опережающей агрессией, либо должна неизбежно переходить пределы самообороны, изначально нацеливаться не на самооборону, а на противопоставление агрессору еще большей агрессии, то никакое равновесие установиться не способно, речь может лишь идти о перемене вектора, о замене одной агрессии на другую, которая все равно только увеличивает сумму агрессий). Во-вторых, мы знаем, что у многих людей моральные ограничители срабатывают инстинктивно, и часто - вопреки осознаваемым намерениям, в ситуациях, когда риск нарваться на неприятности практически отсутствует. С некоторой натяжкой факт существования у человека импульсивных моральных реакций (“совести” и т. д.), а также и неагрессивных, созидательных, форм мышления (что они в той или иной степени присущи большинству людей - вряд ли следует доказывать) можно было бы попытаться объяснить тем, что они представляют собой воспитанные в ходе культурного развития запреты, вбиваемые в подсознание человека обществом в раннем возрасте, на стадии формирования личности,- то есть не внутренние подсознательные импульсы в полном смысле слова, а противостоящие внутренним аморальным импульсам плоды педагогики, - нечто внешнее по отношению к структуре личности, нормы, выработанные на протяжении человеческой истории человеческим разумом. Но это объяснение, как мы понимаем, вряд ли можно принять, поскольку при изначально агрессивной направленности мышления неагрессивным плодам просто неоткуда было взяться, и никакие отговорки типа “культурного развития”, “социализации” и т. д. (современный вариант “общественного договора”) здесь, конечно же, не действительны. Вполне понятно, что будь разумная деятельность структурно связана с агрессивностью, ее возможность как деятельности неагрессивной, созидательной, в каждый данный момент зависела бы для каждого индивида от невозможности осуществить агрессию из-за страха перед ответной реакцией, эффективными средствами контроля. Иначе говоря, созидание изначально было бы лишь запасным вариантом действий, активируемым только в бесперспективной для агрессии ситуации, а значит никакое общество просто не смогло бы организоваться, поскольку до его организации отсутствуют как эффективные средства контроля и подавления, способные выработаться лишь в сложившемся обществе, так и культурные запреты, способные выработаться - если принять данную логику - лишь в течение длительного общения в сложившемся коллективе.

Здесь нет смысла приводить дополнительные аргументы против посылки об отсутствии структурной связи между “разумным мышлением” и моралью. Все они, в сущности, тавтологичны и лишь иллюстрируют на разных уровнях рассмотрения конкретные апории, вытекающие из тех общепринятых взглядов на беспорядочную агрессию как на изначальную составляющую жизни, о которых мы уже говорили (соответственно и все апории сводятся к одной: каким образом могла возникнуть и развиться жизнь, если в ее структуре изначально заложена тенденция, противоречащая принципиальному условию выживания). Действительно, утверждение об отсутствии взаимосвязи между “разумным мышлением” (способностью создавать новые эффективные алгоритмы) и моралью (генетически заложенным механизмом, блокирующим антиэффективную деятельность, агрессию) лишь в иной форме повторяет общепринятую аксиому, отрицающую структурную взаимосвязь между эволюцией жизни (процессом выработки новых все более эффективных алгоритмов) и изначальным запретом на внутривидовую агрессию (на антиэффективные алгоритмы). И как в более общем смысле, нежелание считать изначальным приоритетом жизни абсолютный запрет на агрессию неизбежно приводит к утверждению, что жизнь возникла с изначальным стремлением к самоуничтожению, и что, следовательно, в этом случае невозможна ни выработка запрета на агрессию, ни сама жизнь (все это, в несколько иных формулировках, мы уже обсуждали применительно к “неустранимости”, “стимулирующей роли” и т. д. “минимума” агрессии), так и отказ считать мораль неотъемлемой составной частью мышления (или, применительно к жизни в целом - “интеллектуальной прослойки”) неизбежно приводит к признанию антагонизма между ними и к выводу о невозможности в этом случае выработки видовых моральных норм (у любого вида, на любой эволюционной ступени). Тем более - выработки их у вида разумного, и, соответственно, его выживания (а правильней сказать - его возникновения).

Гораздо логичней, пожалуй, говорить о противоположном соотношении между моралью и эволюцией, полагая, что мораль - не как какая-то конкретная система правил (которая, естественно, для каждого конкретного вида должная варьироваться, и на изменчивость которой обращает внимание традиционная трактовка), а именно как некоторое жесткое внутреннее ядро этой системы, некоторые предельные параметры активности, обеспечивающие полный запрет на переориентацию этой активности в агрессивность (что, собственно, мы интуитивно вычленяем и подразумеваем, говоря о морали) - есть базовый ствол алгоритма эволюции, задавший ее направление (и, в свою очередь, заданный фундаментальным условием возможности эволюции - запретом агрессии в отношении себе подобных, реализующим, преломляющим в биологическом материале фундаментальные принципы самоорганизации всей реальности).

Соответственно речь должна идти не о выработке в процессе эволюции ограничителей агрессии, а о выработке пределов возможного (т. е. без допущения агрессии) и необходимого по мере развития “интеллектуальной прослойки” ослабления жесткой первоначальной системы ограничителей. Иными словами, каждая данная видовая мораль представляет собой лишь модификацию фундаментального запрета на агрессию, взаимосвязанную с соматическими и психическими особенностями данного вида, его алгоритмом получения энергоэквивалента (а в конечном итоге, если брать эволюцию в целом - с уровнем способности оперировать алгоритмами). И как эволюция, выработка новых все более эффективных видовых алгоритмов возможна лишь в рамках запрета на агрессию, так и основное направление эволюции - уменьшение жесткости поведения живых организмов, усложнение их способности самостоятельно оперировать алгоритмами и находить новые алгоритмы, - детерминировано этим запретом, т. е. возникло, развилось и может у любого биологического вида проявляться только в его рамках.

Хотя в неявной форме - подразумевая, но не формулируя - мы уже неоднократно делали этот вывод (или, во всяком случае - наталкивались на него, поскольку он представляет собой лишь расширенную и конкретизированную формулировку утверждения о непреложности запрета на внутривидовую агрессию и о невозможности эволюции на основе жестких программ), но учитывая наш повседневный опыт нетрудно предположить, что выраженный именно так - как категорическое утверждение о детерминированности “разумного мышления” запретом на агрессию в отношении себе подобных - он может показаться несколько странным, а потому я попробую еще раз его вкратце пояснить.

Очевидно, - и мы также говорили об этом, - что из всех теоретически возможных типов элементарных живых организмов не погибнуть, зацепиться за жизнь могли лишь те, структура которых уже - в момент возникновения - предполагала некоторые обязательные реакции на окружающую среду и себе подобных, позволяющие уменьшить количество факторов, снижающих и без того мизерный коэффициент энергобаланса, а также создать предпосылки для его дальнейшего повышения, для дальнейшей самоорганизации жизни и отбора по эффективности (это, как мы понимаем, лишь очередной повтор все той же простейшей очевидности: выжить могли лишь те, чье строение соответствовало условиям выживаемости). Иначе говоря, чтобы стало возможным существование и развитие жизни, уже первые жизнеспособные организмы должны были самой своей структурой подчинены необходимости, - даже, можно сказать, обречены - действовать только в рамках алгоритмов определенного типа, позволяющих соблюсти условия оптимальной выживаемости. Соответственно, их структура должна была исключать возможность таких поведенческих алгоритмов, которые мешали бы выживанию и отбору по эффективности (то есть, применительно к отношениям с себе подобными - исключать внутривидовую агрессию). Это представляется достаточно несомненным, - и мы как раз и рассматривали это там, где речь шла о запрете внутривидовой агрессии как базовом условии эволюции, - но это означает, что структура первых жизнеспособных организмов уже содержала в себе (или, даже точнее - представляла собой) алгоритм отбора допустимых алгоритмов, который в принципе и предопределил возможность дальнейшего развития жизни как процесса повышения эффективности организмов на основе уменьшения жесткости поведенческих программ (как процесса роста “интеллектуальной прослойки”).

Причем, конечно, поскольку любое действие возможно только как действие с какой-то эффективностью (любой алгоритм измеряется соотношением энергоэквивалента и энергозатрат), поскольку выживаемость, что вполне понятно, равна эффективности, и допустимыми алгоритмами являются лишь алгоритмы с положительной эффективностью, а в основе любого отбора, как условие его возможности, должен уже заранее быть какой-то критерий, то в иной формулировке утверждение, что зацепиться за жизнь могли лишь те организмы, структура которых максимально соответствовала условиям выживаемости и представляла собой алгоритм отбора допустимых алгоритмов означает, что структура первых жизнеспособных организмов неизбежно должна была содержать в себе (или, опять же - представлять собой) механизм и критерий оценки эффективности. (Мы выше также это уже констатировали - применительно к оценке эффективности вообще - неотделимость такого критерия и механизма его реализации от первичной структуры психики в качестве обязательного условия возможности действовать.)

Утверждение, что условием выживаемости вообще является отсутствие внутривидовой агрессии, означает в иных терминах, что совокупность всех эффективных для каждой отдельной особи алгоритмов находится в границах, удовлетворяющих условию: данное действие эффективно, если не имеет отрицательной эффективности для других организмов этого вида (что автоматически означает положительный вклад в видовой энергобаланс). Отсюда следует, что этот критерий эффективности, заложенный в строении первых выживших организмов, изначально - как условие выживаемости и возможности эволюции - является видовым критерием, или, если воспользоваться понятиями, в которых мы рассматривали соотношение “разумного мышления” и морали, оценка эффективности с точки зрения отдельной особи вообще может существовать лишь постольку, поскольку подчинена оценке эффективности с точки зрения вида - как выражение, модификация этой оценки (в других, опять же, терминах: индивидуальный “инстинкт самосохранения” вторичен по отношению к видовому, к морали, является лишь частным случаем запрета на действия с отрицательным энергоэквивалентом).

Если же говорить более строго, то различия между эффективностью (и критерием эффективности) с точки зрения вида и с точки зрения отдельной особи попросту нет, и нам приходилось делать это разграничение, по сути не имеющее смысла, лишь потому, что иллюзия его правомерности поддерживается нашим социальным опытом (нашей рефлексией этого опыта) и, следовательно, рассматривая принятые объяснения агрессивности человека, нельзя было избежать и рассмотрения возможных аргументов в их пользу (соответственно - в принятых понятиях). В действительности, мы уже не раз достаточно детально, в различных аспектах и терминах, все это рассматривали и всегда приходили к выводу, что агрессивные действия снижали бы не только выживаемость вида в целом, всех окружающих агрессора особей, но и выживаемость самого агрессора. Мы уже видели, что любое воздействие, оказанное одним индивидом на энергопотенциал другого индивида, есть одновременно и воздействие - с тем же знаком - на энергопотенциал каждого из остальных членов сообщества, в том числе - и на свой собственный. В более общем смысле мы обосновывали это тем, что поскольку энергопотенциал каждого члена сообщества зависит не только от собственной структуры, но и от структуры всего сообщества, а структура сообщества состоит из всех связей и отношений между всеми его членами, то воздействие одной особи на другую есть одновременно и воздействие на всю структуру сообщества и, опосредованно, на собственный энергопотенциал. В более наглядном приложении мы рассматривали это на примере “экономической” деятельности и пришли к выводу, что какая-то частица прироста энергоэквивалента, созданного даже в одном отдельном производстве, и точно так же - частица произошедшей где-то его потери - опосредованно достается каждому. Впрочем, что касается “экономической” иллюстрации этой зависимости, то поскольку мы не слишком вдавались в подробности, может возникнуть вопрос, в какой степени она связана с использованным нами примером, подразумевавшим обмен с соблюдением принципа адекватности (т. е. вопрос, в какой степени она действительна в случае абсолютной неадекватности, абсолютно безвозмездного изъятия). Однако мы также видели, что на ином принципе вообще невозможны ни обмен, ни производственная деятельность - чем сильнее пропорция отклоняется от “выравнивающего” значения, тем сильнее дезорганизуется производство вплоть до полной его остановки (т. е. по мере нарастания изъятия коэффициент энергобаланса общества - и, соответственно, всех его членов - стремится к нулю; это, собственно, следует из самого факта изъятия, по определению означающего внесение отрицательного вклада в суммарный энергобаланс).

Это и означает, что агрессия губительна как для всего общества, так и для самих агрессивных индивидов, - мы помним, что “экономическая” деятельность и относящиеся к ней зависимости - лишь упрощенная схема всей деятельности общества и более фундаментальных зависимостей. Каков механизм их проявления в других случаях и в целом (почему, например, агрессор никогда не может полностью блокировать опосредованное действие собственной агрессии на себя самого) мы здесь не обсуждаем, по крайней мере - пока. Но даже не касаясь сейчас специфики человеческого общества, в силу которой у нас иногда и возникает иллюзия выгодности агрессии для агрессора, следует, пожалуй, вспомнить, что именно из нашего социального опыта мы прекрасно знаем, что нарушение морали в итоге (или, осторожней говоря - статистически) невыгодно тем, кто его допускает, что агрессия всегда - через какое-то время, совершив оборот - непременно вернется к ее инициатору (и наше интуитивно верное понимание саморазрушительности агрессии не обманывает даже тот факт, что какой-то конкретный агрессор может достаточно долго, пока последствия агрессии не настигнут его самого, выглядеть благоденствующим, и даже тот факт, что эти последствия, в силу невозможности проследить длинную и запутанную взаимосвязь между действием и результатом, часто выглядят случайностью, да и вообще на внешний взгляд малозаметны, так что некоторые агрессоры кажутся благополучно дожившими до естественного конца и оставшимися ненаказуемыми явной, несомненной карой). Однако если бы даже агрессия могла быть статистически выгодна для отдельных индивидов, - а в дальнейшем мы увидим, что она для них может считаться условно выгодной в том смысле, что без нее они (скажем так, не уточняя понятие - выраженные, врожденные агрессоры) вообще не были бы способны обеспечить себе сколько-нибудь сносное существование, - то разрушительность агрессии для общества в целом нам прекрасно известна, и особенно - на примере агрессивных обществ, которые, даже имея возможность реализовывать свою агрессивность во внешней экспансии, все равно добиваются лишь эфемерных достижений и неизбежно приходят к упадку. Впрочем, что касается обществ, ориентированных своей структурой на агрессию, их нежизнеспособности и принципиальной схемы саморазрушающего действия агрессии, то все это мы чуть ниже будем рассматривать на примере гиперохлократической системы, причем - рассматривать в более адекватных понятиях (ведь сейчас, поскольку мы не можем избежать подсознательной экстраполяции наших выводов на человеческое общество и она, как ни старайся ее обойти, постоянно напрашивается, то мы вынуждены делать ее, игнорируя очевидный вопрос о том, как соотносится установленный нами факт абсолютного запрета на внутривидовую агрессию с фактом наличия агрессии в человеческом обществе и в целом - с фактом существования человеческого общества).

В сущности, ответ на этот вопрос и является в данный момент ближайшей основной целью наших рассуждений, почему мы и рассматриваем со всех сторон постулат о невозможности внутривидовой агрессии, стараясь прийти от его общелогического обоснования к пониманию его механизма. И здесь нам желательно еще раз констатировать сам факт конечной невыгодности агрессии для агрессора и, следовательно, факт единства критерия эффективности как базового условия жизнеспособности, невозможность его разделения на эффективность с точки зрения вида и с точки зрения особи, т. е. невозможность эволюции строиться на противопоставлении одного другому и, соответственно, изначальную запрограммированность стремления к индивидуальной эффективности лишь в качестве составной части эффективности видовой. Причем эта констатация, если вдуматься, ничего другого не означает, кроме как изложение в иных терминах того общеизвестного факта, что любая индивидуальная структура мозга является лишь вариацией видовой структуры мозга, вторична по отношению к ней.

Действительно, когда мы говорим, что первые живые, или, быть может точнее - первые выжившие - организмы содержали в своей структуре алгоритм, отбирающий эффективные действия и блокирующий антиэффективные (содержали критерий эффективности и механизм его реализации), предопределяющий возможность выживания и дальнейшего развития жизни как процесса роста эффективности организмов на основе уменьшения жесткости поведенческих программ, то мы и говорим, в первую очередь, не столько о строении организма в целом (хотя и оно неизбежно должно было удовлетворять этому условию), а о наличии в простейших организмах зачаточной формы – пусть на данном этапе еще не локализовавшейся, еще как бы размазанной по всему организму - подсистемы, призванной управлять поведенческими алгоритмами (вначале, разумеется, просто как переключатель режимов работы, элементарнейших стандартных реакций) и изначально строящейся как ограничитель поведения. Иными словами, мы, во-первых, просто констатируем тот факт, что уже первые жизнеспособные организмы должны были иметь - как неотъемлемую составную часть, без которой никакая жизнеспособность невозможна - некоторый простейший ( повторюсь – существующий пока лишь как базовый структурный рисунок прохождения сигналов, объединяющий организм в работоспособное целое) зачаток того, что применительно к следующим низшим ступеням эволюции принято именовать “нервным узлом”, а начиная с чуть более высоких - мозгом. Во-вторых, мы приходим к выводу, что принцип действия этой управляющей подсистемы по определению основан на отсечении заведомо неэффективных, саморазрушительных действий (в иных терминах - действий агрессивных), и это надо полагать вполне естественным, поскольку никакой иной принцип работы, кроме как предварительное исключение явно неприемлемых решений с последующим выбором лучшего из оставшихся, невозможен (во всяком случае никому не известен). Таким образом, базовая структура мозга изначально строилась по схеме, гарантирующей, что в основе восприятия любых внешних сигналов, их переработки и нахождения ответных действий лежит приоритет недопущения внутривидовой агрессии, обеспечивающий выживание вида и составляющих его особей, так что все дальнейшее усложнение мозга и наращивание “интеллектуальной прослойки” могло происходить только как усложнение в уже заданном направлении, как усложнение деятельности в пределах, очерченных первичной программой, содержащей в себе ограничительные параметры всех возможных реакций.

И если теперь мы попробуем спросить, как может возникнуть и как должна строиться эта схема, чтобы автоматически гарантировать отсутствие агрессии, гарантировать невозможность построения агрессивных алгоритмов при уменьшении жесткости поведенческих программ (росте “интеллектуальной прослойки”), то у нас сразу появится подозрение, что схема эта предельно проста и что никакая иная и не могла бы возникнуть (или, по крайней мере, что для возникновения какой-то иной схемы понадобились бы немыслимые ухищрения). В сущности, все что мы говорили здесь о тождестве выживаемости, эффективности, изначального запрета на агрессию и его конкретных детализаций (конкретной видовой морали), о запрограммированности моральных ограничителей самим принципом оценки эффективности и их встроенности в структуру мозга - все это сводится к тому простому факту (или, быть может, лучше сказать - вытекает из того простого факта), что одинаковые структуры одинаково действуют и что действие, являющееся эффективным и оцениваемое как эффективное (“полезное”, “выгодное”) или неэффективное (“вредное”, “опасное”) для одной такой структуры, автоматически оказывается таковым и для другой. И речь, конечно, идет не только о действиях по отношению к окружающей среде, но также и о действиях по отношению друг к другу, поскольку для одинаковых организмов - организмов, имеющих принципиально общий алгоритм и потому способных действовать лишь в его пределах - такие действия неизбежно являются опосредованными действиями по отношению к самим себе. И если выше мы обсуждали это в более общих понятиях, как общую закономерность, то с точки зрения механизма ее реализации необходимо учесть, что никакое отдельное действие не существует как отдельное действие само по себе, но всегда входит в систему всех предыдущих и последующих действий как данной особи, так и всех, действующих по данному, единому с ней алгоритму, поскольку является не только действием какой-то конкретной особи, но и действием в рамках того алгоритма, к которому принадлежит эта особь, и который включает в себя и остальных ей подобных, связывает их и требует взаимодополняемости, взаимонепротиворечивости действий как условия своего существования. А это и означает, что любое действие, эффективное “для себя”, не может снижать эффективность остальных себе подобных, поскольку в противном случае будет снижать эффективность общего алгоритма и, следовательно, снижать в результате свою собственную, - пусть даже относительно тех, кому данным действием причинен ущерб, эффективность агрессивной особи выглядела бы возросшей, но ее абсолютная эффективность - как представителя данного алгоритма - неизбежно снизится пропорционально снижению эффективности всего алгоритма.

Иначе это можно сформулировать так. Мы знаем, что каждый вид - какой-то свой базовый алгоритм (зафиксированный в строении организма, структуре мозга), каждая особь может действовать только как вариация этого алгоритма, т. е. - действовать в целом только по этому алгоритму и ни по какому другому (иначе она уже относилась бы к другому виду, имела бы иное строение). Следовательно, она может действовать только так, чтобы ее индивидуальные действия воплощали базовый алгоритм, но не может действовать в противоречие с ним, поскольку действия, противоречащие базовому алгоритму (видовому способу существования, иными словами) по определению не могут быть эффективными для любой вариации этого алгоритма как противоречащие ее собственному способу существования (тому, который изначально присущ ей как представителю вида), противоречащие ее соматическому и психическому строению, и должны быть этим строением исключены как условие возможности возникновения данной видовой психо-соматической структуры и любой ее эффективной индивидуальной вариации. Таким образом, оценка эффективности, изначальное стремление получить максимум энергии при минимуме энергозатрат не может реализовываться вне рамок видового алгоритма, неизбежно является оценкой с точки зрения этого алгоритма и стремлением добиться максимального эффекта именно по этому алгоритму, а значит - не мешая всем другим его возможным эффективным вариациям (ведь поскольку они все не противоречат принципиально общему для них алгоритму, все так или иначе его воплощают и продолжают, то не могут и противоречить друг другу, а могут лишь друг друга дополнять - иное означало бы, что строение видового базового алгоритма принципиально внутренне противоречиво, принципиально нежизнеспособно, раз его различные вариации между собой не согласуются, взаимоуничтожая эффективность друг друга и всего алгоритма в целом).

Все это мы уже не раз рассматривали в различных ракурсах и понятиях (так, например, говоря о взаимонепротиворечии всех эффективных вариаций, можно вспомнить, что эффективной является та особь, которая способна просуществовать, прокормить себя по данному видовому алгоритму, прожить по нему за свой счет - и чем более особь соответствует видовому алгоритму, тем лучше она его выполняет и тем выше ее личный коэффициент энергобаланса; напротив, чем сильнее отклоняется особь от оптимального видового строения, тем хуже она выполняет видовой алгоритм и тем больше шансов, что ее действия превратятся в помеху для собратьев, а при запредельном отклонении, не дающем выполнять видовой алгоритм с положительной эффективностью - в явную агрессию; с этой точки зрения утверждение, что эффективные особи не изымают энергоэквивалент друг у друга - лишь тавталогия.). Используемый сейчас ракурс помогает выделить две детали, способные помочь дальнейшему ходу рассуждений.

Во-первых, мы убеждаемся в том, что соблюдение норм морали, запрета на агрессию в отношении себе подобных синонимично вообще возможности действий по данному видовому алгоритму, является для каждой особи такой же естественной и автоматически выполняемой функцией, как, например, дыхание, - данный алгоритм получения энергоэквивалента и данные моральные нормы, в сущности, одно и то же. Или, иными словами, что агрессия в отношении себе подобных невозможна потому, что исключена видовой структурой мозга, и возможна лишь в случае, когда структура мозга данной особи имеет принципиальные отклонения от видовой (случай непринципиального, но достаточно заметного отклонения означает возможность того, что выше мы назвали непреднамеренным изъятием низкоэффективных особей, погранично отклоняющихся вариаций, то есть - случай самопротиворечия, объясняемый неполным, с сохранением принципиальной общности отклонением, и приводящий не к агрессии, а именно к самоподавлению, к подавлению собственных действий, если они грозят превратиться в агрессивные). Ни один вид не смог бы сформироваться, “эволюционно выработаться”, если бы его алгоритм (включая в это понятие все - строение организма, способы размножения, ухода за потомством, добывания пищи, отбора в иерархию, нормы бытовых взаимоотношений и т. д.) не составлял единой системы и одни участки противоречили другим (например, если бы физиология особей не согласовывалась с их “генетическими программами”, критерии отбора доминантов - с социальной структурой и т. д.). Каждый вид и существует потому, что такое противоречие исключено изначально - как условие возможности возникновения и развития (которое возможно лишь как развитие чего-то способного выжить и развиться - трудно, во всяком случае, придумать правдоподобную версию того, как могло бы возникнуть что-то само себя исключающее и затем “эволюционно усовершенствоваться”). Непротиворечивость видового алгоритма, обязательная взаимосочетаемость его участков как элементов единой системы в иных терминах означает отсутствие в нем внутренних, обусловленных его структурой (и, соответственно - психическим строением особей) энергопотерь (изъятия, агрессии) в качестве изначального условия жизнеспособности, лишь соблюдая которое могли возникнуть и затем усложниться, разветвляясь на виды, живые организмы.

Во-вторых, мы пришли к выводу, что изначально присущий биологическим организмам, встроенный в них как условие жизнеспособности алгоритм отбора допустимых алгоритмов сводится к оценке эффективности действий особи с точки зрения ее собственного строения и отсечению действий, этому строению противоречащих, что автоматически - в силу общности строения и взаимозависимости всех членов вида - означает учет интересов друг друга, инстинктивное исключение действий, вредящих всем себе подобным. Иначе говоря, основной приоритет жизни - обеспечение надежности выживания - реализуется для каждой особи “чисто эгоистически”, как стремление получить максимум энергоэквивалента при минимуме энергозатрат по данному, зафиксированному в строении этой особи, алгоритму, исключая действия, противоречащие этой цели. Но поскольку каждая особь существует лишь как часть вида, как вариация общего видового алгоритма, то ее стремление получить максимум энергоэквивалента при минимуме энергозатрат может реализовываться лишь как стремление достичь этой цели по данному видовому алгоритму, реализуя возможности своей видовой структуры, видового алгоритма, не противореча всем включенным в этот алгоритм другим носителям видовой структуры, не мешая их самореализации как эффективных индивидуальных вариаций общего алгоритма и, соответственно, реализации и росту эффективности всего алгоритма в целом, благодаря чему вся совокупность взаимоотношений между особями строится как наиболее экономичные продолжения ствола алгоритма, и каждое действие, выполняя условие ненанесения вреда себе, автоматически исключает вред другим (внешне это и выглядит как “видовая мораль” - как типичность и согласованность действий и реакций, как общность восприятия, взаимопонимание особей, их агрегация по сходству “признаков” и отождествление друг друга в качестве однозначно себе подобных с одновременным отграничением от “чужих”, живущих по иным алгоритмам, имеющих иную логику поведения, иные эмоции и реакции).

По мере уменьшения жесткости поведенческих программ («утолщения интеллектуальной прослойки») требование системности видового алгоритма - или, иначе говоря, требование реализации эволюционных преимуществ своего видового строения, своей “интеллектуальной прослойки” - сводится к исключению в видовой (и, соответственно, индивидуальной) структуре психики тех стимулов и реакций, которые на данном уровне развития “интеллектуальной прослойки” и применительно к данной ее конкретной форме могли бы привести к самопротиворечию, к построению этой “интеллектуальной прослойкой” алгоритмов, ей самой вредящих и нейтрализующих ее эволюционные преимущества. Иными, опять же, словами, все это означает, что в процессе формирования каждого вида эволюции совсем не надо было “вырабатывать” и “генетически закреплять” те или иные конкретные нормы внутривидового поведения (нормы морали), жестко фиксируя в структуре психики всю систему обязательных действий (“повадок”, “ритуалов” и т. д.) на все случае жизни, - о невозможности построения сколько-нибудь сложных жестких программ (их принципиальной неэффективности, нежизнеспособности) мы уже говорили именно как о первопричине неизбежного развития жизни только в направлении развития “интеллектуальной прослойки”. Сам принцип тождества “эгоистической” и “альтруистической” оценки (эффективности для себя и эффективности для всех себе подобных) как раз и означает невозможность “выработки” и “закрепления” - как генетически, так и силами “интеллектуальной прослойки” - агрессивных, неадекватных видовому алгоритму “повадок” и “ритуалов” и постоянную и быструю их переработку в зависимости от меняющихся условий во избежание превращения в агрессивные. Применительно к каждой данной “интеллектуальной прослойке” это означает подсознательное исключение каждой особью таких мыслительных операций, которые были бы направлены на причинение вреда собратьям по алгоритму, т. е. детерминированность мыслительных операций генетически закрепленными ограничительными параметрами - вначале непререкаемо жесткими, но по мере “утолщения” и уменьшения жесткости самих “прослоек” превращающимися из системы детально регламентирующих поведение в каждом конкретном случае частных инстинктивных импульсов в систему базовых подсознательных импульсов, задающих общие пределы построения алгоритмов, общее направление мышления и поведения.

На стадии “разумного мышления”, когда базовым алгоритмом становится поиск новых, все более эффективных, конкретных алгоритмов, условием непротиворечивости мышления и поведения - как индивидуального, так и коллективного - становится подсознательный, инстинктивно выполняемый запрет на действия, мешающие этому поиску (мы уже обсуждали в иных понятиях тот факт, что агрессия всегда сводится к отклонению перераспределительных пропорций через нарушение принципа адекватности и взаимовыгодности, и что такое отклонение всегда не только снижает эффективность уже имеющихся алгоритмов, но и мешает построению новых, подавляет творческий потенциал). Все нормы нашей видовой морали - если абстрагироваться от присущих любому обществу искажений, причин которых мы коснемся ниже, и иметь ввиду именно то, что мы вычленяем как универсальные правила, как “общечеловеческую мораль”- от “не делай другому того, чего не хочешь себе” до “уважения к правам человека и свободе личности” - конкретизируют применительно к разным аспектам человеческих взаимоотношений этот приоритет, и любой эффективный алгоритм в любой сфере деятельности - от математической теоремы до правил дорожного движения - неизбежно должен удовлетворять этому условию, чтобы быть эффективным.

При этом можно добавить, что хотя выше я пытался аргументировать вывод о детерминированности мышления моралью, его, в сущности, следовало бы просто постулировать - именно как начальное условие возможности любого исследования, любого доказательства. При отсутствии этого условия любое доказательство есть лишь проявление личных агрессивных планов и не может иметь какого-либо объективного общепонятного критерия истинности, иметь убедительной силы для других. В частности, любой разговор о морали должен сводиться лишь к прикрытию эгоистических устремлений, а сама мораль превращаться в орудие насилия - взгляд, пропагандировавшийся некоторыми софистами и сейчас известный в интерпретациях Макьявели и Ницше.

И если теперь мы спросим, почему далеко не всеми индивидами и не всегда выполняется условие, которое, как следует из наших рассуждений, должно выполняться инстинктивно, почему сплошь и рядом поступки одних индивидов снижают коэффициент энергобаланса других и общества в целом, то есть если мы спросим, почему в человеческом обществе существует агрессия, то мы, наверное, сразу вспомним, что выполнение норм видовой морали синонимично принадлежности к виду, а ее нарушение возможно лишь в двух случаях: в слабо выраженной форме - как возникающее под сильным давлением внешних условий у отклоняющихся вариаций самопротиворечие (непреднамеренное, вынужденное, изъятие низкоэффективных особей - мы обсуждали это применительно к подавлению, эмоциональному стрессу и т. д.), либо - в явной, вопиющей форме - как противоречие между разными базовыми алгоритмами или альтернативными стволами одного (в полном смысле межвидовая агрессия или дошедшее под давлением обстоятельств до межвидового уровня отличие запредельно отклонившихся пограничных вариаций, содержащих в себе зачатки иного алгоритма; мы обсуждали это применительно к внутривидовым эксцессам и к агрессии вообще).

Мы также, несомненно, сразу вспомним, что в силу необходимости рассматривать общепринятые точки зрения мы были вынуждены использовать и общепринятые понятия и говорить о человеке и его агрессивности вообще. Между тем, вопреки традиционному взгляду, разделяемому всеми гуманитарными доктринами и полагающему, что все люди в принципе одинаковы - чаще, что одинаково эгоистичны, реже, что изначально одинаково добры, но всегда - что одинаково зависимы от обстоятельств, одинаково являются продуктами среды, воспитания, и уж, конечно, имеют одинаковый набор “инстинктов”, эмоций, “подсознательных влечений” и т. д. - вопреки этому взгляду нам хорошо известно из опыта, что, в отличие от остальных животных, человек принципиально неодинаков и демонстрирует принципиальное различие в поведении и склонностях, и в первую очередь - в том, что касается склонности к агрессии.

Мы знаем, что если некоторые индивиды, в какой бы благоприятной среде ни воспитывались и ни жили, все равно, даже при очень малой вероятности избежать наказания, ищут возможности совершить - и в итоге совершают, несмотря на очевидные последствия - акт агрессии, то другие, выросшие в условиях, откровенно толкающих к агрессии, все равно испытывают к ней отвращение, а некоторые будут в любой ситуации ей противостоять и не пойдут на сделку с совестью даже тогда, когда общество навязывает это как норму, за невыполнение которой следует абсолютно неизбежная и тягчайшая кара. Конечно, таких индивидов, слабо поддающихся воспитанию и давлению социальных условий, обладающих выраженными врожденными склонностями либо к агрессии, либо к созиданию, и готовых противопоставить себя обществу, исключить себя из него, если оно не соответствует их склонностям, явное меньшинство. Большинство же находится между двумя этими полюсами, склонно в целом следовать господствующим в данном обществе или данном его слое нормам, демонстрируя достаточно сходные реакции на сходные раздражители, и отстаивать или нарушать требования “общечеловеческой морали” лишь в той или иной степени, до того или иного предела.

Таким образом, - поскольку мы знаем, что инстинктивное исключение действий, наносящих ущерб другим особям, возможно лишь как следствие непротиворечия общему видовому алгоритму, и что нашим базовым видовым алгоритмом является постоянный поиск и построение новых, все более и более эффективных алгоритмов получения энергоэквивалента из внешней среды (что требует предельно широкой и однозначной интерпретации “общечеловеческой морали” как исключения любых действий, мешающих свободе творчества и свободе взаимовыгодного воплощения созданных творцами алгоритмов, т. е. как априорного исключения любых невзаимовыгодных действий по отношению ко всем абсолютно людям как способным и - пока не доказано обратное - стремящимся к взаимовыгодной созидательной деятельности, не важно - творческой или исполнительской), - то мы обязаны констатировать, что если для одних людей следование нормативному алгоритму вида «хомо сапиенс» является естественным, а отклонение от него либо вообще невозможным, либо возможным лишь под сильным принуждением, лишь до определенного предела и лишь как самопротиворечие, сопряженное с самоподавлением (эмоциональным стрессом), то для других, напротив, следование ему противоречило бы их собственным склонностям и либо вообще невозможно, либо возможно лишь как самоподавление под угрозой неизбежной ответной реакции. Мы также должны констатировать, что для большинства индивидов естественным является некоторый промежуточный алгоритм, явно имеющий какую-то изначальную привязку к нормативному, но настолько пластичный, что это позволяет ему в зависимости от конкретных условий без значительного самопротиворечия модифицироваться так, что иногда почти сливаться с нормативным, иногда во многом совпадать с противоположным агрессивным (во многом, но без сильного самопротиворечия - далеко не во всем; мы знаем, что большинство людей испытывает неприязнь к слишком явным и, особенно, крайним формам агрессии, и если принимает участие в актах такого рода, то лишь под давлением обстоятельств, пассивно, ощущая дискомфорт и “муки совести”, либо - там где речь идет об активном участии - устраняет самопротиворечие за счет наличия своей незыблемой сферы безусловного приложения моральных норм и опоры на ее авторитет; наглядный пример - первобытное разбойничье племя).

Отсюда мы обязаны сделать вывод, что человек не является единым биологическим видом, и что укоренившееся в науке и никогда всерьез не подвергавшееся сомнению или исследованию противоположное мнение является лишь общепринятым предрассудком, вытекающим из той чисто описательной трактовки понятия “вид”, о которой мы уже говорили, и базирующимся на генетически заложенных в любом более или менее нормальном человеке (а они обычно и создают научные труды) требованиях видовой морали как предельно широкого распространения сферы априорной идентификации других в качестве однозначно себе подобных.

Собственно, мы уже ранее выяснили, что никакой вид не может быть единым в том смысле, как это принято понимать (т. е. не может быть чем-то единообразным, монолитным). Но мы также выяснили, что каждый вид обязан стремиться, в первую очередь, к единообразию и постоянно отсекать хвост низкоэффективных по данному алгоритму особей, когда их действия начинают приобретать отрицательную для окружающих эффективность. Поэтому вид и выглядит на внешний взгляд вполне монолитной единицей и в определенном смысле действительно является таковой, существуя не просто как спектр отклоняющихся от оптимальной эффективности вариаций, но как спектр вариаций, отклоняющихся лишь в строго определенных допустимых границах, так что особи, чьи вариации неэффективны по данному видовому алгоритму и не позволяют просуществовать по нему за свой счет, отбраковываются или подавляются (самоподавляются), и те из них, кто содержит в себе более или менее выраженные зачатки иного алгоритма, не могут агрегироваться и консолидированно существовать внутри данного вида, в любом случае вытесняясь за его пределы – либо, при невозможности найти алгоритмическую развилку, они отсекаются подавлением и эксцессами, либо, при появлении таковой из-за каких-то сдвигов в среде обитания или благодаря накоплению мелких достижений “интеллектуальной прослойки”, они начинают отпочковываться и группироваться, выделяясь в итоге или как неконкурирующий подвид этого вида с непересекающимся, непротиворечащим материнскому, алгоритмом (за счет открытия новых, невыгодных при прежнем алгоритме, ниш на той же территории, за счет освоения дополнительной территории, также ранее невыгодной и т. д.), или - как вид-конкурент, пытающийся вытеснить материнский вид из данной экологической ниши и заняться ее освоением по более эффективному алгоритму.

Напомню, кстати, что все сказанное, хотя и является логической конструкцией, способной показаться чисто умозрительным теоретизированием, но очень неплохо согласуется с общепринятыми описаниями процесса видообразования - несмотря на то, что каждый данный биологический вид принято считать чем-то монолитным и инертным, находящимся в “равновесии со средой”, также принято считать, что каждый вид изначально стремится к разделению - “дивергенции”- и, в конечном итоге, разделяется благодаря время от времени возникающим “мутациям”, при “накоплении” или “взрыве” которых образуется новый вид, тут же выходящий за пределы прежнего. Уникальность нашего случая - неотсекаемость запредельных вариаций, позволяющая им постоянно находиться в диффузном состоянии внутри нашего вида как вид-паразит с врожденным алгоритмом изъятия энергоэквивалента у основного вида (если говорить именно о крайнем типе - тех особях, для которых агрессия является естественной, а отказ от нее сопряжен с самоограничением) и неподавляемость отклоняющихся вариаций, позволяющая им в той или иной степени переходить на паразитический алгоритм, да и сама возможность появления такого алгоритма вместо обычного при разделении других видов различия в способах освоения среды - все это (а кстати - и многочисленность отклонений) вполне логично объясняется нашим фундаментальным отличием от остальных видов - существованием на основе непрерывного поиска и построения новых алгоритмов, с его изначальной терпимостью ко всему разнообразию индивидуальных проявлений, высокой эффективностью и неизбежной склонностью к симбиозу.

Мы уже говорили, и можно полагать вполне понятным, что наш нормативный базовый алгоритм требует, во-первых, признания видовой общности не только на основе способности искать новые алгоритмы, но и на основе способности исполнять уже найденные - творец и исполнитель по определению находятся во взаимовыгодном симбиозе и, плюс к тому, абсолютно строго не разграничены в системе разделения функций в силу взаимопереплетения творческой и исполнительской составляющих большинства видов труда (что, собственно, лишь отражает факт наличия у нормального представителя вида хотя бы минимума пусть даже узконаправленных и низкоуровневых, но все-таки творческих способностей). Таким образом, наш нормативный алгоритм включает в себя и алгоритм чисто творческий, принципиально отличающийся от алгоритмов других видов, и алгоритм чисто исполнительский, сходный с алгоритмами других видов, - как свои естественные, взаимонепротиворечивые составляющие. А поскольку разница в эффективности между двумя составляющими, если взять их сами по себе, в тенденции стремится к бесконечности, то в нашем видовом алгоритме нормативно отсутствует понятие предельно допустимого отклонения, предельно допустимой разницы в индивидуальной эффективности (которая вообще может оцениваться лишь применительно к конкретному алгоритму, но поскольку каждый конкретный алгоритм создан творцом и лишь исполняется исполнителем, чья эффективность зависит именно от эффективности этого алгоритма, и, следовательно, от эффективности творца, и поскольку алгоритмы обновляются, то индивидуальная эффективность исполнителя переменна, случайна, и не может служить его исчерпывающей характеристикой даже в отношениях между исполнителями, и в принципе не может сопоставляться с эффективностью творца). Во-вторых, поскольку наш способ существования предполагает постоянную смену алгоритмов, их постоянную взаимную притирку, то он предполагает и возможность трений между меняющимися алгоритмами, а значит - и обязательную повышенную терпимость к таким трениям.

Иными словами, наш способ существования предполагает автоматическое априорное распространение сферы отождествления на всех - без различия способностей, образования, навыков, привычек и т. д. - “двуногих без перьев” (а в тенденции - и за пределы вида, на всю биосферу), ненужность отбраковки потомства в силу возможности любого индивида с созидательной направленностью психики участвовать хотя бы в самом примитивном или физически легком труде (условия для чего должен создавать не он сам, а творец алгоритмов), невозможность такой отбраковки вообще в силу невозможности определить врожденные качества и разрушительную направленность психики, абсолютный запрет подавления при столкновении с противоречащим алгоритмом, который, если сам очевидно не нарушает это правило, должен априори рассматриваться как равноправно полезный, а, возможно, и более ценный (ведь поскольку у нас доминанты не могут быть абсолютным эталоном ценности, каковыми они являются лишь при интенсификации неизменного алгоритма, и доминантом должен стать тот, кто способен предложить более эффективный алгоритм, то любое нестандартное поведение, противоречащее общепринятому, за исключением лишь явно агрессивного, должно априори, пока не доказано обратное, восприниматься именно как поиск эффективного алгоритма, т. е. как правомерное и потенциально ценное, потенциально доминантное; даже очевидная неэффективность должна подавляться не пресечением, не “оттеснением замешкавшихся”, а только исправлением, помощью в переходе на иной алгоритм). Уже одно это - задержка ответной реакции на изъятие до установления полной несомненности и однозначности самого факта изъятия как преднамеренного - дает уникальные возможности для мимикрии и диффузного вторжения особей с врожденным паразитическим алгоритмом, позволяющие им постоянно находить в огромном и насыщенном алгоритмическом пространстве человеческого общества лазейки для относительно неявного изъятия, избегающего однозначности и, тем более, откровенных форм и эксцессов (которые, разумеется, общество всегда пресекает, и список которых составляет основу всех уголовных кодексов). Но поскольку накопление неявных форм агрессии неизбежно стимулирует рост явных и, к тому же, снижает способность общества их пресекать (механизм этой зависимости мы сейчас не рассматриваем, но сама зависимость хорошо известна из практики), то в любом обществе неизбежно существует тот или иной уровень постоянно возобновляющихся, не поддающихся полному подавлению актов агрессии и - в том или ином соотношении - весь спектр ее форм (а также, конечно, дремлет тенденция к накоплению некоторой критической массы агрессии, при достижении которой данное общество необратимо стремится к распаду).

Что касается возможности выживания при таком уровне внутренних энергопотерь (и, соответственно, возможности существования таких уникальных - не просто паразитирующих, но, в отличие от всех известных паразитических видов, подавляющих основной вид, мешающих ему добывать средства к жизни - особей-паразитов, их невымирания при уничтожении объекта паразитирования), то для объяснения этого феномена достаточно пока сослаться на два очевидных обстоятельства. Во-первых, эффективность нашего базового алгоритма настолько высока, что как один творец может создать “качество жизни” многим исполнителям, так и они совместно могут прокормить - пусть и с уменьшающейся эффективностью, пусть лишь какое-то время до полного ее падения - весьма значительное количество паразитов, что само по себе предполагает определенный запас прочности, возможность маневра для выработки защитных механизмов и т. д., благодаря чему каждое общество в принципе способно долго балансировать у критической отметки и даже, при удачном сочетании факторов, откатываться от нее. Во-вторых, поскольку паразитический алгоритм принципиально агрессивен, принципиально нацелен на индивидуальное изъятие (я не объясняю сейчас причин этого и лишь констатирую как общеизвестный факт, что особи с таким алгоритмом не образуют консолидированного вида и всегда рассматривают в качестве возможного объекта агрессии не только нормальных людей, но также и друг друга), то он саморазрушителен для агрессоров даже в более непосредственном смысле, чем мы рассматривали это выше, когда говорили о саморазрушительности агрессии в целом, а потому их численность регулируется иначе, чем это возможно у нормальных биологических видов, где агрессия запрещена. По мере подавления основного вида-созидателя и, соответственно, по мере уменьшения возможности изъятия, численность особей-паразитов начинает падать опережающими темпами благодаря росту беспорядочной агрессии среди них самих, стремясь к минимуму быстрее, чем численность подавляемого ими основного вида (т. е., попросту, при доведении общества до нищеты, развала и массового вымирания, особи с паразитическим алгоритмом, в силу невозможности изымать у созидателей, начинают перераспределять ранее изъятое, изымая его друг у друга, что неизбежно происходит в самых крайних формах и значительно сокращает численность особей-паразитов, одновременно ослабляя их контроль над территорией и остатками основного вида, давая тем самым максимальные шансы на перевес его защитной реакции, что, в итоге, обычно приводит к падению уровня агрессии до величины, допускающей самоорганизацию, и позволяет обществу вновь организоваться; чуть подробнее мы коснемся этого механизма, когда будем говорить непосредственно о гиперохлократической системе). В сущности, если бы вся масса агрессивных особей существовала именно как отдельный вид - например, была ограничена необходимостью иметь отдельное потомство, воспроизводиться из себя самих, - то эти особи быстро вымерли бы даже при самой минимальной защитной реакции основного вида, несмотря на все фантастические выгоды их экологической ниши, несопоставимо превосходящие возможности ниш любого известного нам вида-паразита; их выживаемость объясняется лишь тем, что они возобновляются как запредельные вариации вида-созидателя.

Здесь следовало бы уточнить, что с точки зрения дальнейшего хода рассуждений нам, опять же, абсолютно безразлично, кем считать особей с врожденным паразитическим алгоритмом - просто сборищем неотсекаемых запредельных вариаций или в полном смысле отдельным и уникальным биологическим видом. Вполне понятно, что в данном случае прямые аналогии с другими биологическими видами неуместны, поскольку наш способ существования как раз тем и отличается, что по своему основному принципу копирует всю эволюцию в целом как процесс постоянной выработки новых алгоритмов. Отсюда следует, во-первых, что изменение алгоритма, переход индивида на иной алгоритм, да и сами врожденные алгоритмические отличия индивидов у нас не должны - как условие возможности такого способа существования - проявляться во внешних отличиях, быть связаны с ними так, как у других видов (у них явные соматические отличия не обязательны лишь для того уровня поведенческих отличий, который характеризует запредельно отклоняющиеся вариации), а во-вторых, что в нашем базовом алгоритме заложено стремление к максимальному в каждый момент и постоянно нарастающему в целом, по мере развития вида, разбросу врожденных вариаций (и, разумеется - без разброса внешних признаков).

Иначе говоря, если для других животных тело, физиология и психика являются основным орудием прямого воздействия на среду, “орудием труда”, а видовые особенности строения являются, в сущности, набором инструментов, необходимых для данной технологии освоения среды, то мы изначально рассчитаны на весь спектр возможных технологий, на то, чтобы создавать все новые и новые придатки базового тела, базовой физиологии и базовой психики и свободно менять их, не меняя собственного органического строения. Для нас разброс вариаций сводится к разбросу различий в строении не тела, а мозга (причем - его высших, “новых” структур), и чем сильнее различаются индивидуальные вариации по способу мышления, тем лучше, тем больше шансов на появление эффективных искусственных придатков. Это, конечно, означает невероятное ускорение эволюции, но - именно за счет замены соматических отличий поведенческими (точнее - за счет отрыва первых от вторых, за счет нарушения однозначной корреляции между ними, обязательной на предыдущих эволюционных ступенях).

В этом смысле действительно следует признать, что эволюция нашего вида делает основной акцент на росте приобретенной эффективности индивидов (совершенствовании культурных и социальных алгоритмов, средств воспитания и развития личности), рост же врожденной эффективности (отбор “приспособленных” к нашему алгоритму, миграция поля врожденных “признаков” в сторону эффективности доминантов) по определению отстает, хотя, несомненно, подстегивается нашими неосознанно целенаправленными действиями (другое дело, что эти действия - как и влияния на приобретенную эффективность - зачастую направлены на негативный отбор). Соответственно, на нашей эволюционной ступени принцип и внешние признаки видообразования не могут быть таковы, как на предыдущих, во всяком случае - не могут быть связаны с соматическими различиями, да и с самим по себе фактом существования различий в мышлении и поведении (что должно восприниматься как норма, именно как признак видовой общности).

Поэтому, например, не может служить аргументом в пользу первой трактовки тот факт, что особи с паразитическим алгоритмом не имеют явных соматических, физиологических и даже явных психических (в “низшем” смысле слова) отличий - как от индивидов с выраженным созидательным алгоритмом, так и от индивидов с алгоритмом промежуточным, которые, в свою очередь, также на внешний взгляд этих отличий не имеют (хотя какие-то малозаметные отличия, несомненно, есть, и подсознательно нами фиксируются, что с древнейших времен заставляло искать корреляцию между “телесными”- включая физиологию и “низшие отделы” психики - и “душевными” качествами, - общеизвестная идея, всегда бывшая трюизмом, но в современной европейской культуре подвергшаяся обструкции со стороны различных «борцов за равноправие» и т. д. и не в последнюю очередь благодаря не совсем корректным попыткам некоторых ученых вроде Ломброзо ее реализовать. Впрочем, сейчас правомерность этой идеи никем всерьез не оспаривается и в неявном виде она принята почти как аксиома, поскольку логически она неотделима от фундаментальных представлений современной науки и постоянно всплывает в ходе самых разных практических исследований в самых разных областях - от генетики до криминалистики, - хотя ее и не принято произносить слишком громко и формулировать так четко, как некогда это сделал знаменитый Павлов, сказавший, что весь его опыт физиолога однозначно свидетельствует о столь больших отличиях в физиологии индивидов с различным уровнем умственного развития, что если, например, поэт Блок и дворник Иван одинаково порежут себе палец, то Блоку будет в несколько раз больнее).

Аналогичным образом не может использоваться как аргумент и тесно связанный с отсутствием явных соматических отличий факт возможности скрещивания и получения общего потомства, а также то, что поскольку врожденные способности и склонности детей могут резко отличаться от способностей и склонностей родителей, то ни созидатели, ни паразиты обычно вообще не воспроизводятся из себя самих, как это делают обособленные виды на всех предыдущих ступенях эволюции, - скорее даже воспроизводятся чаще либо как результат скрещивания, либо как запредельные вариации друг друга (хотя и здесь есть некоторая повышенная вероятность проявления в потомстве признаков, характерных для родителей, и, соответственно, есть элементы обособления при выборе брачных партнеров - например, известное предпочтение “людей своего круга”, выбор по “сходству характеров”и т. д.). В действительности, как мы понимаем, невозможность межвидового скрещивания у других животных объясняется именно их способом существования, при котором данное видовое соматическое, физиологическое и психическое строение неотделимо от данного стабильного алгоритма, так что выраженные различия базовых алгоритмов даже близких видов предполагают слишком большие различия в строении и генетическом наборе, не позволяющие производить общее потомство (хотя редчайшие исключения известны, и плюс к тому следует учесть, что запредельные вариации, чьи поведенческие отличия находятся на грани и даже за гранью межвидовых, вполне способны к скрещиванию с основным видом). Причем факт очень высокой по сравнению с другими видами частоты появления потомства, сильно отличающегося своими задатками от родителей (поверхностно, с точки зрения механизма, вполне объясняемый тем, что чем сложнее совокупность “признаков”, тем менее четко она может наследоваться) ничего иного не означает, как нормальное решение основной задачи нашего полового отбора - обеспечения максимальной реализации именно рискованной, если так можно выразиться, части генофонда, дающей максимальное отклонение от среднестатистической нормы (и, если говорить об отклонениях с положительным знаком, - дающей единственную гарантию нашего выживания - одаренных индивидов, не только вносящих почти весь основной вклад в суммарный энергобаланс, но попросту вообще делающих возможным наш видовой способ существования).

Не касаясь сейчас имеющихся у нас механизмов поддержания положительного вектора полового отбора, стремящегося реализовать по возможности лишь положительно направленные крайние вариации (тем более, что механизмы эти лишь статистически, т. е. неочевидно, справляются со своей задачей), можно добавить, что именно в силу отличия функций ценных вариаций при нашем образе существования (у других видов, живущих по стабильному алгоритму, доминанты не только не создают почти весь прирост качества жизни рядовым особям, как это делают у нас творцы исполнителям, но и не являются хранителями своего видового алгоритма, который могут так или иначе реализовывать рядовые особи и без них, в то время как наш видовой алгоритм без творцов существовать не может), нельзя рассматривать как логическое затруднение или как аргумент против первой трактовки то, что, признав паразитическую вариацию просто сборищем независимых друг от друга запредельных вариаций, мы вынуждены будем согласиться, что поскольку она принципиально неотсекаема и способна подавлять ценных особей, становясь при определенных условиях доминирующей частью вида, то и наш базовый алгоритм изначально внутренне противоречив, раз не предусматривает столь же действенных способов отсечения отклоняющихся вариаций, как это логически обнаружено нами применительно к другим видам, и позволяет прорываться в доминанты особям с отрицательной ценностью. Не говоря даже о том, что взаимоотношения между выраженными запредельными вариациями и основным видом всегда являются по сути межвидовой агрессией, от которой эволюция не дает никаких гарантий, предоставляя право каждому виду вырабатывать свои защитные механизмы как доказательство своей способности выполнять один из вариантов “отрицательной работы” (как доказательство своей способности иметь более высокий коэффициент энергобаланса, чем конкурент), и что, следовательно, факт прорыва запредельной вариации в доминанты есть факт межвидовой борьбы, достаточно отметить, что столь же принципиальная - и по тем же причинам - полная неуничтожимость наших ценных вариаций и их возобновляемость в потомстве агрессивных особей, делает и принципиально - пусть даже зигзагообразно - реализуемым наш видовой алгоритм и статистически неуничтожимыми его носителей (что у вида со стабильным алгоритмом в аналогичном случае не было бы возможно), а потому даже при формальной трактовке понятия говорить о противоречивости нашего алгоритма оснований нет. (А если бы даже и были, то это относилось бы не к принципам эволюции, а лишь к одному из ее локальных проявлений, каких во Вселенной, надо полагать, множество. Не касаясь общелогического обоснования данного утверждения, просто сошлемся на экспериментально установленный факт присутствия органических соединений даже в той микроскопически малой части космоса, которая доступна нашему наблюдению. И если нам вполне понятно, что каждый конкретный видовой алгоритм, возникший в конкретный отрезок времени в конкретных условиях - с каким бы огромным запасом прочности ни формировала его эволюция - может за миллионы лет исчерпать заложенный в его структуре потенциал развития, оказаться неспособным полностью подавить накопление энтропийных энергопотерь, отстать от меняющихся условий и попросту вымереть, уступив дорогу более эффективным видам, в том числе и отпочковавшимся от него, - если нам понятно, что это и есть нормальное проявление принципов эволюции, нацеленных не на консервацию каждого конкретного вида, а на его замену новым, на развитие жизни вообще, - то следует учесть, что с точки зрения эволюции всего органического вещества Вселенной не только мы, но и конкретный случай эволюции жизни на Земле значит не больше, чем в пределах земной биосферы случай эволюции какого-нибудь отдельного вида бактерий.)

Причем поскольку наш базовый алгоритм заключается в поиске алгоритмов, то в него входит и поиск эффективных социальных алгоритмов, необходимых для отсечения агрессивных вариаций, которые в постоянно меняющихся условиях постоянно получают все новые ниши и алгоритмы для проявления агрессии.

Также чисто формальным является, как мы понимаем, и еще одно затруднение, заключающееся в том, что если мы признаем особей с паразитическим алгоритмом единым видом, то вынуждены как-то согласовывать это с фактом их агрессивности по отношению друг к другу (т. е. опять наталкиваемся на внутреннюю противоречивость теперь уже их видового алгоритма), если же мы признаем их просто сборищем возникающих независимо друг от друга вариаций, то нам надо объяснять принципиально общую направленность и взаимодополняемость их индивидуальных алгоритмов, явно складывающихся в единую систему изъятия, т. е., вроде бы, в единый алгоритм. (Последнее, впрочем, мы рассматривали на примере экономической деятельности).

Строго говоря, сама попытка рассуждать в такой плоскости представляется не совсем правомерной, поскольку означает приложение мерок предыдущих эволюционных ступеней к нашему способу существования и игнорирование, опять же, того факта, что наш вид изначально формировался на принципе, копирующем эволюцию в целом, а потому к нему приложимы лишь критерии, характеризующие разброс способов существования именно в целом по всему “эволюционному древу”. (В определенном смысле даже допустимо сказать, что он формировался не как вид, а как конгломерат видов, поскольку его принципиально иной и несопоставимо более эффективный алгоритм предназначил ему стать очередной фундаментальной видообразующей ступенью эволюции. Последний раз в истории эволюции нечто подобное, наверное, случилось тогда, когда появились теплокровные, обеспечив совершенно новый уровень независимости от внешней среды.)

Как бы то ни было, необходимость совершенствования и развития нашего эволюционного достижения - “разумного мышления”, являющегося наиболее эффективным производственным алгоритмом, требует все большего расхождения его форм (и, соответственно - мелких отличий в физиологии и строении мозга), наглядно проявляющихся в поведении, так что с точки зрения других животных мы делимся, наверное, на многие тысячи видов, в тенденции приближаясь к тому, что каждый индивид равен отдельному виду. Это вполне можно сказать не только о людях с выраженно творческими вариациями (сравните, насколько отличаются, например, мироощущение и образ жизни талантливого поэта и талантливого математика, двух талантливых поэтов и т. д.), но и о рядовых исполнителях, по крайней мере о тех из них, кто имеет какую-либо заметную самостоятельность мышления и поведения (хотя, конечно, большинство рядовых людей обладает этим качеством лишь в малой степени и здесь лучше говорить о делении их массы на несколько выраженных алгоритмов с возможностью перехода из одного псевдовида в другой в зависимости от обстоятельств - из панков в допропорядочные клерки, например; термин “псевдовид” я здесь использую нестрого, поскольку, во-первых, в оригинале он связан с представлениями о постепенной выработке ограничений на агрессию вообще и внутри больших и малых социальных групп у человека в частности, и поскольку, во-вторых, я склонен рассматривать более или менее обезличенное большинство как один видовой алгоритм, о чем говорил выше). Точно также по меркам предыдущих эволюционных ступеней являются самостоятельными видами и выраженные типы наших запредельных паразитических вариаций, чей разброс также неизбежно велик (не вдаваясь пока в уточнения, просто отметим, что по образу мыслей, поведению и даже некоторым рефлексам финансовый аферист отличается от громилы из подворотни не меньше, чем обезьяна от крокодила).

Повторюсь, что хотя тонкие отличия в структуре “новых”, ответственных за “высшую нервную деятельность” отделов мозга по определению - как условие возможности строить самые разнообразные алгоритмы, не меняя собственного тела - должны лишь минимально проявляться в физиологическом и еще меньше в соматическом строении, но существование таких внешних признаков принадлежности к - как обычно говорят - “типу личности” - вряд ли можно оспаривать (другое дело, как и по какому критерию психологи выделяют эти “типы” и как их сопоставляют с набором тех или иных внешних признаков), но гораздо более наглядно видовая физиология проявляется - а иначе и быть не может - в предпочтении тех или иных средств искусственной физиологии (например, пристрастии к тем или иным способам “расслабления”, напиткам, стимуляторам) и в “образе жизни” (например, предпочтении того или иного времени суток, режима сна, вида отдыха), а в более общем смысле все видовые отличия проявляются в манере себя вести, одеваться, в предпочтении тех или иных предметов обихода, в склонности к тому или иному типу межличностных отношений, к тем или иным формам сексуального поведения и т. д. Действительно, ведь видовая принадлежность есть принадлежность к какому-то базовому алгоритму получения энергоэквивалента, и все остальные вторичные алгоритмы - привычки, вкусы, образ жизни - возникают как наиболее экономичные в данных условиях продолжения базового. И когда мы говорим о трех наглядно различающихся алгоритмах поведения и о их обусловленности какими-то различиями в структуре “новых” отделов мозга, то мы по сути имеем ввиду именно факт дробления первоначальной принципиально общей видовой структуры мозга на три ветви, каждой из которых соответствует свой базовый способ получения энергоэквивалента, зафиксированный в данных структурных отличиях мозга, предопределяющих ту или иную структуру мышления, ту или иную “ментальность”. Из нашего способа существования следует, что - аналогично тому, как применительно к эволюции в целом мы выделяем не отдельные виды, а ступени, характеризующие тот или иной уровень и направление взаимодействия со средой, уровень “развития жизни”, на каждом из которых располагается огромное количество видов - видообразующим признаком у нас является не принадлежность к конкретному алгоритму, а принадлежность к определенному уровню развития мышления, к той или иной его форме как сверхалгоритму. Поэтому, чтобы понять механизм возникновения предельных и запредельных вариаций, деление человеческого общества на виды, сосуществование в нем различных вариаций промежуточного алгоритма (того, что большая часть индивидов, способная, в отличие от явных врожденных созидателей или агрессоров, переходить, подчиняясь обстоятельствам, в той или иной степени с нормативного алгоритма на агрессивный и обратно, представляет собой весь спектр возможных индивидуальных форм, одним краем примыкающий к явным созидателям, другим - к агрессорам), рассмотрим, с какими структурными особенностями “разумного мышления” это связано.

Но сначала суммируем вкратце те выводы, к которым мы пришли в результате наших рассуждений. Во-первых, мы установили, что поскольку биологические объекты могут существовать только за счет притока энергии из внешней среды, то каждый из них и каждое из их сообществ (т.е. биологическая жизнь в целом) представляет собой определенный алгоритм переработки внешней среды в энергию (в способность действовать и сопротивляться воздействиям). Каждое биологическое сообщество (биологический вид) имеет свой алгоритм получения энергии и связанный с ним алгоритм перераспределения энергии внутри сообщества (правильнее сказать – имеет свой вариант фундаментального, присущего всей биологической жизни алгоритма). Любое живое существо каждым своим действием вносит тот или иной (положительный или отрицательный) вклад в энергобаланс сообщества с окружающей средой и получает от сообщества вознаграждение (или наказание), соответствующее вкладу. Все алгоритмы перераспределения основаны на едином принципе, который применительно к человеческому обществу мы назвали «принципом адекватности» (взаимовыгодного обмена на основе пропорции «выравнивающих» значений с итоговым неравенством получаемого материального и морального вознаграждения по сумме всех обменов, пропорционально личному вкладу в энергобаланс общества, эволюцию вида).

Во-вторых, мы пришли к выводу, что внутривидовая агрессия невозможна, что она запрещена самим строением биологических организмов. Иначе говоря, мы пришли к выводу, что нормы внутривидового поведения (обычно называемые нормами морали) выполняются каждой принадлежащей к данному виду особью инстинктивно, поскольку неотделимы от видового алгоритма (точнее – являются не просто даже его составной частью, а, в сущности, как раз и представляют собой свойственный виду алгоритм перераспределения добываемой из внешней среды энергии). То есть без выполнения моральных норм невозможно выполнение видового алгоритма, и, следовательно, их невыполнение какой-либо особью означает ее непринадлежность к данному виду (ее несоответствие видовому алгоритму, ее неспособность его выполнять). Правильнее говоря, невыполнение моральных норм возможно только как результат отличия психического строения данной особи от видового строения психики.

Но мы также пришли к выводу, что ни один вид не может состоять только из тех особей, чье строение и поведение хорошо воплощает видовой алгоритм. Любое сообщество (как вид в целом, так и отдельная популяция) включает в себя также и особей, относительно слабо соответствующих видовому алгоритму. Поэтому каждый вид существует в рамках определенного разброса вариаций – от максимально соответствующих видовому алгоритму доминантов до минимально ему соответствующих особей низших рангов. При обычных условиях, такие особи – за исключением тех, чье поведение явно противоречит внутривидовым нормам (т.е. за исключением тех, чье строение и поведение недопустимо отклоняется от видового стандарта) – нормально существуют внутри сообщества, хотя и имеют в нем низкий социальный статус. Те же особи, которые фактически не принадлежат к виду, и чье поведение нарушает внутривидовые нормы (т.е. становится агрессивным по отношению к видовому алгоритму и всем другим особям, этот алгоритм воплощающим), отторгаются с помощью подавления и эксцессов.

Наконец, мы пришли к выводу, что биологический вид «человек разумный» существует по алгоритму, принципиально отличающемуся от алгоритмов других биологических видов. То есть если каждый другой вид воплощает в себе какой-то вполне конкретный алгоритм взаимодействия со средой, то фундаментальным алгоритмом человека является постоянный поиск и воплощение новых, все более и более эффективных конкретных алгоритмов. Поэтому у человека является нормой очень большой разброс вариаций (от чисто творческой до чисто исполнительской), обязательна повышенная терпимость к нестандартным формам поведения (если они не являются очевидно агрессивными) и, соответственно, затруднено опознание агрессивных форм поведения (в случаях непрямолинейных, изощренных способов изъятия). Кроме того, способ существования человека, предполагающий разделение функций между творцом и исполнителем, предполагает необязательность наличия (или даже обязательное отсутствие) у доминантов-творцов тех качеств (повышенной физической силы, активности, нацеленности на контроль за поведением популяции и т.д.), благодаря которым у всех остальных биологических видов доминанты легко пресекают агрессивные проявления предельно отклоняющихся от видовой нормы особей.

Все эти (а также некоторые другие) факторы позволяют нашим предельно и запредельно отклоняющимся вариациям существовать внутри материнского вида как вид-паразит. Причем, при соответствующих условиях, составляющие абсолютное меньшинство врожденные паразитические вариации могут своим поведением влиять на основную массу, способствуя ее переходу на агрессивный паразитический алгоритм, и могут даже вытеснять реальных доминантов, занимая их место.

Теперь попробуем понять, какие факторы определяют врожденную направленность поведения. Так же как говоря об агрессивности, аморальности человека, мы поначалу были вынуждены в силу традиции говорить о человеке вообще, как о едином биологическом виде, все члены которого демонстрируют одинаковое, в целом, поведение, так и рассуждая о соотношении морали и “разумного мышления” мы были обязаны воздерживаться от уточнений и рассматривать “разумное мышление” общепринятым образом, т. е. в качестве некоей однородной, в целом, функции. Однако даже если абстрагироваться от сделанного нами вывода о неправомерности традиционного взгляда на человека как на единый вид, о присутствии в человеческом обществе выраженно различных видовых поведенческих алгоритмов (из чего уже автоматически следует предположение, что эти алгоритмы связаны с различными компонентами мышления), то мы все равно - хотя бы просто в качестве констатации повседневно наблюдаемых фактов - должны признать (или, лучше сказать - акцентировать внимание, напомнить), что “разумное мышление” явно не является какой-то монолитной, однородной способностью, разные степени проявления которой отличаются лишь чисто арифметически. Очень наглядно оно разбивается, как минимум, на способность создавать новые оригинальные алгоритмы (способность выявлять их из окружающей реальности, структурировать, переводя в доступную нам форму фиксации, совмещать их с ранее созданным нами алгоритмическим пространством, расширяя тем самым сферу переработки реальности), и способность усваивать уже созданные, - способность воспринимать уже переведенные, преобразованные в совместимую с наличным алгоритмическим полем форму, способность оперировать ими в пределах этого поля, в уже освоенной части реальности, подгонять их к конкретным условиям.

Интуитивно различие этих двух составляющих “разумного мышления” всем понятно, и в быту первую из них принято именовать “творческой одаренностью”, “талантом”, вторую - собственно “интеллектом”, “умом” (практические психологи для большей определенности используют вместо употребляемого в обиходе несколько расплывчатого понятия “интеллект” термин “обучающие способности”). Мы прекрасно знаем из опыта, - и здесь нам достаточно просто констатировать факт, не отвлекаясь на его объяснение, - что эти составляющие относительно независимы между собой (строго однозначно не коррелируются в пределах каждой данной индивидуальной психической структуры), и высокий уровень интеллекта - скажем, позволяющий усваивать сверхсложные алгоритмы, выраженные в абстрактных научных и философских теориях - сам по себе совершенно не означает способность создать что-то оригинальное, и напротив, высокая способность к оригинальным решениям - скажем, в сфере организации производства - совсем не обязательно предполагает умение разбираться в тонкостях тех же абстрактных теорий.

Здесь сразу можно высказать гипотезу, вытекающую из всей предыдущей логической цепочки. Говоря о детерминированности “разумного мышления” моральными нормами, о изначальной встроенности этих норм в наш видовой алгоритм как условии его формирования, о инстинктивном выполнении их как следствии непротиворечия собственной психической структуре и общему для всех подобных психических структур алгоритму и т. д., мы везде имели ввиду, что наш базовый алгоритм заключается в постоянном поиске оригинальных алгоритмов (и, соответственно, что в этом заключается суть “разумного мышления”). Иными словами, мы понимали разумное как творческое, и отсюда правомерно предположить, что все наши выводы приложимы именно к творческому компоненту мышления, что именно он структурно связан с нашей видовой моралью и является гарантом инстинктивного выполнения - в качестве условия собственной эффективности, условия самосохранения - необходимых для нашего выживания норм поведения (запрета на любые невзаимовыгодные действия по отношению ко всем - без различия расовых, культурных и т. д. признаков - как априори однозначно себе подобным). И напротив, нет никаких оснований полагать, что наши видовые моральные нормы должны быть структурно связаны с самой по себе интеллектуальной составляющей (способностью понимать, заимствовать, уже найденные алгоритмы), поскольку существование за счет выполнения готовых алгоритмов принципиально ничем не отличается от способа существования остальных видов, - при сведении творческого компонента к нулю (к минимуму, присутствующему у остальных сколько-нибудь развитых видов - к ограничению творческой способности лишь нерегулярным нахождением мелких вариаций отдельных участков стабильного в целом конкретного алгоритма), при отсутствии особей, принципиально ориентированных на поиск нового, на постоянную и все более глубокую перестройку всей системы алгоритмов, существование на основе заимствования и выполнения готовых алгоритмов сводится к существованию на основе приспособления к неизменному набору алгоритмов (и тот факт, что у нас алгоритмы - и, соответственно, способность их воспринимать - многократно сложнее алгоритмов и аналогичной способности других видов, здесь уже не важен).

Иными словами, мы приходим к естественному выводу, что для каждого данного индивида его врожденная “моральность”, неагрессивность (врожденная готовность строить свое поведение на обязательном для нашего выживания принципе адекватности и, соответственно, врожденная сопротивляемость нарушениям этого принципа, сопротивляемость агрессии и давлению внешних условий, провоцирующих на агрессию, на аморальное поведение) должна в среднем строго коррелироваться с уровнем его врожденных творческих способностей, его “талантливостью”, но вряд ли обязана коррелироваться (по крайней мере - однозначно коррелироваться) с его врожденной “обучающей способностью”, интеллектом самим по себе.

Но хотя этот вывод представляется вполне правомерным (и его, кстати, можно легко проиллюстрировать в терминах нашей рефлексии), он представляется также и слегка поверхностным, если вспомнить, что ранее, когда мы рассматривали аргументы против традиционной трактовки понятий “агрессия” и “мораль”, мы пришли к заключению, что выживаемость первых биологических объектов могла быть обеспечена только тем, что их структура изначально представляла собой алгоритм отбора допустимых алгоритмов, базирующийся на оценке эффективности (т. е. попросту - на оценке значения окружающих объектов и оценке последствий как собственных, так и чужих действий), которая хотя и сводится для каждого данного организма к оценке с точки зрения его самого - его собственного строения и образа жизни (непротиворечие собственному алгоритму как условие его неразрушения, неснижения собственной эффективности), но тем самым автоматически является оценкой с точки зрения всех аналогичных организмов - всех, имеющих то же строение и тот же образ жизни (поскольку непротиворечие собственному алгоритму возможно лишь как непротиворечие общему видовому алгоритму, частью которого является каждый индивидуальный алгоритм).

Иначе говоря, мы сделали вывод, что для каждой особи соблюдение видовых моральных норм (выполнение правил поведения, модифицирующих изначальный запрет на внутривидовую агрессию применительно к специфике данного видового алгоритма) есть одно и то же, что и вообще возможность каких-либо действий по этому алгоритму, и что такое единство обеспечивается самим принципом оценки эффективности (лучше даже сказать - самой необходимостью ориентироваться, определять свое положение в структуре мира и прогнозировать результаты взаимодействий с его объектами). Соответственно, в основе каждого видового алгоритма и действий по нему лежит адекватная специфике и уровню сложности данного алгоритма, сформировавшаяся вместе с ним как условие его жизнеспособности, конкретная форма оценки эффективности, - т. е. конкретный, связанный с видовым способом существования, вариант реализации и уровень сложности этого первичного механизма. Применительно к психической структуре, в деятельности которой и проявляется этот механизм как совокупность стимулов, эмоций, “инстинктов” и т. д., его можно было бы назвать инстинктом эффективности. В основе действий по алгоритму, заключающемуся в поиске новых алгоритмов, также лежит определенная - и надо полагать, наиболее высокоразвитая - форма инстинкта эффективности, при отсутствии, недоразвитости которой способность к творчеству в структуре данной индивидуальной психики существовать не может.

Однако тот факт, что условием высокоразвитой творческой способности является наличие высокоразвитого творческого инстинкта эффективности совсем не означает, что это необходимое условие есть одновременно и достаточное, т. е. что наличие высокоразвитого инстинкта эффективности равно наличию творческих способностей. Общеизвестно, что наличие постройки всегда предполагает существование фундамента, но существование фундамента само по себе не свидетельствует о наличии постройки (при этом учтем, что на мощном фундаменте могут стоять и небольшие стены, но для больших стен мощный фундамент обязателен). Не рассуждая сейчас о том, как конкретно могут соотноситься между собой высокоразвитый инстинкт эффективности и творческие способности в качестве пассивного и активного проявления видовой психической структуры, лишь напомню несомненный факт: людей, способных ощущать и понимать “прекрасное” (как в природной, так и в искусственной его форме), гораздо больше, чем людей, способных его не только понимать, но и создавать (и можно предположить, что так и должно быть среди носителей алгоритма, по определению требующего разбиения на иерархию творческих и исполнительских функций, о чем мы уже говорили на примере наглядной экономической деятельности). Таким образом, закономерной и, надо полагать, более распространенной вариацией нормативного творческого алгоритма (по крайней мере - более распространенной, чем высокий уровень творческой одаренности) является наличие развитого творческого инстинкта эффективности при невысоком или просто минимальном уровне активной творческой одаренности, и, в свою очередь, такой же закономерной вариацией является, скажем так, средний уровень творческой одаренности при среднем уровне развития инстинкта эффективности.

Учитывая, что по нашему предположению инстинкт эффективности есть то же самое, что и врожденная “моральность”, “моральный инстинкт”, мы даже на самый поверхностный взгляд имеем основания заподозрить, что среди людей, демонстрирующих высокую потребность в соблюдении “общечеловеческой морали” и высокую сопротивляемость даже очень сильному давлению факторов, толкающих к переходу на агрессивный алгоритм, неизбежно должно оказаться некоторое количество людей, не имеющих выраженных творческих способностей, и, напротив, что при достаточно сильном давлении некоторое количество людей, несомненно обладающих каким-то уровнем таланта, неизбежно должно демонстрировать ту или иную степень податливости вплоть до полного перехода к агрессии. Иначе говоря, хотя и должна существовать явная корреляция между уровнем творческой одаренности индивида (уровнем “таланта”) и уровнем его одаренности моральной (степенью присутствия в его личности того, что мы обычно обозначаем как положительные “человеческие качества” - “порядочность”, “бескорыстие”, “достоинство”, “сострадательность” и т. д.), но эта корреляция не может выглядеть абсолютно однозначной, поскольку в действительности связана не с самим по себе “талантом”, а с лежащим в его основе инстинктом эффективности.

Причем, когда мы говорим о “таланте”, о “человеческих качествах” и, тем более, об определении их уровня, не следует забывать, что восприятие зависит от воспринимающего и от условий, в которых он находится. Мало того, что на оценке “таланта” и “порядочности” какого-то конкретного индивида всегда сказывается и степень совместимости его творческих достижений с имеющимся алгоритмическим полем, имеющейся парадигмой (что особенно касается высокоодаренных индивидов, чьи достижения, как мы математически установили на примере “экономической” деятельности, в принципе полностью не усваиваются окружающими, в отличие от достижений индивидов менее одаренных) и неизбежная однобокость, неполнота и ситуативность информации о его поступках, но и само представление о том, что такое “талант” и что такое “порядочность”, слишком уж разнится в зависимости от того, к какому алгоритму - и до какой степени - принадлежит оценивающий субъект (и вряд ли надо доказывать, что очень часто людей одаренных судят люди с гораздо меньшей одаренностью).

Самое же главное с интересующей нас сейчас точки зрения заключается в том, что мы по определению существуем в условиях алгоритмической вилки, и разброс вариаций в пределах чистый творец - чистый исполнитель является для нас нормой. Отсюда логично предположить, что нормой также является и разброс в тех же пределах уровней развития инстинкта эффективности, и поскольку, как мы помним, видовая модификация этого инстинкта взаимосвязана с видовым базовым алгоритмом, то сразу возникает вопрос, в какой степени и чем отличается модификация, присущая чисто творческому алгоритму, от модификации, присущей чисто исполнительскому (и, конечно, чем гарантируется их единство, обязательное для существования нашего нормативного алгоритма). Этот вопрос действительно допустимо счесть главным для объяснения причин и механизма деления человеческого общества на виды, поскольку если мы вспомним, что исполнительский алгоритм в тенденции предрасположен (при условии отсутствия творцов) к превращению в стабильный алгоритм, сходный с алгоритмами других видов, то можем заподозрить, что предельной (или, точнее, запредельной) индивидуальной вариацией инстинкта эффективности у человека является его форма (общеэволюционная ступень развития), характерная для остальных животных и, как мы знаем, несогласующаяся с нашим способом существования, противоречащая ему (т. е., в иных терминах - агрессивная).

Для большей определенности - и учитывая, что постоянное использование разветвленной терминологии всегда, даже если эта терминология постепенно выработана нами самими в ходе рассуждений, имеет тенденцию приводить к тому, что абстрактные понятия начинают заслонять стоящую за ними реальность - попробуем наглядно представить себе, что следует подразумевать под инстинктом эффективности применительно к человеку. В целом под инстинктом эффективности мы подразумевали генетически закрепленную (как видовая структура нервной системы) систему алгоритмов обработки и преобразования внешних сигналов в типические реакции на них, (систему эмоций, “стимулов” и т. д)., ориентирующую в любой ситуации на действия, вытекающие из логики данного видового алгоритма, т. е. на действия, которые реализовывали бы первичное стремление получить максимум энергоэквивалента при минимуме энергозатрат так, чтобы максимально использовать специфические свойства, эволюционные преимущества своего видового строения (и тем самым - исключающую действия, идущие ему во вред). Этот инстинкт, задающий в каждой ситуации направление и рамки приложения активности, мы обычно и рефлексируем как присущую человеку “эмоциональную гамму”, как возникающие у нас помимо нашей воли внутренние импульсы поступать так или иначе в тех или иных конкретных обстоятельствах и иметь те или иные “устремления”, “установки”, “ценности” на протяжении жизни вообще.

В элементарной форме этот инстинкт (который, еще раз напомню, является лишь психическим механизмом оценки соотношения энергии получаемой и энергии затрачиваемой в результате осуществленных или предполагаемых действий по критерию оптимизации этого соотношения с точки зрения особи с данным строением и данным, свойственным этому строению способом взаимодействия с окружающим миром) проявляется просто как способность оценить ближайшую взаимосвязь между простым действием и таким же простым результатом. Способность прогнозно оценить отрицательное или положительное влияние на энергопотенциал данной особи здесь сводится к способности почувствовать степень исходящей от внешних объектов угрозы или выгоды (опасно или безопасно данное животное, удобен или неудобен путь, интересен и может ли быть использован данный предмет или не интересен, привлекателен или не привлекателен данный половой партнер и т. д.,) способность оценить это апостериори - к способности испытать удовлетворение, удовольствие или огорчение, раздражение от простых рутинных действий (схватки с соперником, общения с самкой, от количества и качества добытой пищи и т. д.), способность же оценить эффективность наблюдаемого объекта самого по себе, безотносительно возможности его взаимодействия с субъектом, в элементарной форме даже у достаточно близких нам видов, судя по всему, имеет очень ограниченный радиус действия и вполне очевидно привязана к прогнозной оценке возможного взаимодействия с субъектом (известно, что далеко превосходящие “любопытством” остальных животных приматы проявляют интерес, главным образом, к конкретным вещественным предметам и интерес явно утилитарный; неизбежно утилитарна и простейшая оценка эффективности объекта самого по себе, сводясь к оценке его “качества” - крепкое и мощное дерево, ловкое и сильное животное и т. д.).

Естественно, что у нас присутствуют и такие простейшие проявления инстинкта эффективности (их обычно и описывают именно как проявления инстинктов, правда, разных и друг с другом не связанных). Но, во-первых, они имеют гораздо более широкий спектр охвата реальности и, во-вторых, имеют столь большую глубину просчета, что в некоторых случаях даже при среднем уровне развития инстинкта эффективности они выглядят абсолютно неутилитарными (а иногда расцениваются как “вредные”, “искусственные”, даже “противоестественные” потребности, “вкусы”, “увлечения” и т. д.). Тем более это относится к высшим проявлениям инстинкта эффективности, к проявлениям его высокоразвитой, творческой модификации, которые, хотя по сути представляют собой усложненное и видоизмененное продолжение простых изначальных функций этого инстинкта, но - настолько усложненное и видоизмененное, имеющее настолько запутанную и опосредованную связь с каким-либо практическим результатом, “пользой”, что на внешний взгляд кажутся чем-то принципиально иным (и в определенном смысле это так - их можно считать принципиально отличающимися в той же степени, в какой можно считать принципиально отличающимся наш видовой алгоритм).

Но когда мы говорим о творческой модификации инстинкта эффективности, мы, конечно, не должны забывать, во-первых, что творческие проявления есть и у остальных видов, и что они, также как и проявления интеллекта, становятся все заметней по мере продвижения вверх по эволюционным ступеням (в чем, собственно - в уменьшении жесткости алгоритмов и росте способности строить их самостоятельно - и заключается развитие жизни от одной ступени к другой), и во-вторых, что из нетождественности творческой способности и интеллекта следует, что на всех ступенях творческая составляющая оценки эффективности и инстинкта эффективности отличается от интеллектуальной. Кроме того, вспомним, что сам творческий или интеллектуальный инстинкт эффективности не тождественен творческой или интеллектуальной способности - он лишь является пассивной формой того или другого (примерно в том смысле, как говорят о пассивном и активном владении языком, - аналогия вполне наглядная еще и потому, что на простом примере четко демонстрирует соотношение между обеими формами: словарный запас и способность ощущать смысловые оттенки может далеко превосходить умение применять первое и воспроизводить второе, но умение применять и воспроизводить в принципе не может быть больше, чем величина словарного запаса и степень понимания оттенков, не может отличаться по структуре и составу). Поэтому, если мы хотим сформулировать отличие высокоразвитой творческой формы инстинкта эффективности у человека, то нам лучше пройти цепочку снизу вверх, от первых наглядных проявлений способности оперировать алгоритмами у низших животных, и при этом опираясь на характеристики самой этой способности (как внешнего выражения данной формы инстинкта эффективности).

Поскольку попытка подробного анализа явно была бы здесь излишней, то лучше будет ограничиться несколькими более или менее несомненными соображениями, позволяющими - пусть немного поверхностно - выделить именно нужные нам аспекты. Во- первых, если попробовать более четко разграничить творческую и интеллектуальную составляющие мышления (или, применительно к жизни в целом - “прослойки”), то допустимо, наверное, полагать небезосновательным, что обе способности имеют, судя по всему, одинаковую глубинную структуру - как с точки зрения механизма, принципа действия, так и с точки зрения их общего истока - но разные сферы реализации. Иначе говоря, что они являются - по известной идиоме - двумя сторонами медали, двумя направленными на два класса объектов приложениями единой способности, представляющей собой усложнение того первичного комплекса реакций, которым должен был обладать первый жизнеспособный организм. Творческая составляющая направлена на внешнюю по отношению к себе и всем носителям своего базового алгоритма среду, интеллектуальная - на себе подобных (мы первоначально так и разграничили эти две способности - как способность выявлять алгоритмы из внешней среды и способность усваивать и применять уже кем-то выявленные)

Все это представляется достаточно обоснованным, поскольку, во-первых, связь творчества с внешним алгоритмическим пространством - с алгоритмами, в неявном виде содержащимися в окружающем мире - вытекает из определения творчества как способности создавать оригинальные алгоритмы (т. е. - еще не существующие в деятельности своего вида), которым иначе неоткуда было бы взяться (изначально неоригинальными являются лишь стандартные алгоритмы, возникающие как приложение “генетических программ”), и поскольку, во-вторых, у нас нет никаких поводов думать, что принцип усвоения и приспособления к себе и своим привычным алгоритмам новой последовательности действий различается в зависимости от того, подсмотрена данная последовательность у себе подобного или копирует какие-то соотношения окружающих внешних объектов (сложнее и многоступенчатей может быть лишь механизм - увидев, как собрат обтачивает камень, суметь разложить на этапы, запомнить и адаптировать его действия применительно к личным особенностям и особенностям другого конкретного камня - более непосредственная и требующая меньше звеньев сопряжения мыслительная операция, чем увидев как воздействует падение одного камня на другой и увидев разницу в действии острых и тупых предметов, суметь разложить оба действия, связать между собой в единый алгоритм и создать первый каменный нож).

Впрочем, факт родства обеих способностей нам не слишком важен, важнее различие сфер их компетенции. Творчество можно (несколько поверхностно, зато вполне неоспоримо) описать с интересующей нас точки зрения как способность проводить аналогию между структурой взаимодействий объектов внешней среды и собственными взаимодействиями с внешней средой, между чужими базовыми алгоритмами и своим (т. е. упрощать внешние алгоритмы до уровня видовой деятельности, выделяя и объединяя в непротиворечивую последовательность то, что может быть усвоено и воспроизведено особями своего вида; причем, когда мы говорим о структурном рисунке взаимоотношений и действий объектов внешней среды и употребляем применительно к ним понятие базового алгоритма, то - и это наглядно видно на примере небиологических объектов - мы не можем подразумевать что-либо кроме проявляющихся в поведении и строении этих объектов “законов природы”, а поскольку аналогия невозможна без определения различий, то творчество предполагает установление различий как между проявлениями законов природы вообще, так и между их проявлениями во внешней среде и в своем видовом алгоритме). Соответственно, интеллект - “обучающую способность”, способность усваивать уже готовые алгоритмы - следует в этом аспекте определить как способность проводить аналогию между действиями объектов своего вида и действиями личной индивидуальной вариации (причем такая аналогия невозможна без проведения различий в нюансах строения и поведения между другими особями своего вида и собой). Поэтому творческую оценку эффективности (как способность, с точки зрения ее смысла) допустимо определить как нацеленность на выявление сходств и различий в эффективности действий всех доступных наблюдению объектов со всеми возможными алгоритмами, включая себя и свой алгоритм в этом ряду (соответственно, интеллектуальная оценка есть лишь ранжирование себя в ряду себе подобных).

Но любая оценка возможна лишь относительно какой-то точки отсчета. И если интеллектуальная оценка остается неизменно привязанной к индивидуальному отличию оценивающей особи на любой ступени эволюции, то точка отсчета творческой на нашей ступени меняется, поскольку оценка эффективности внешней среды возможна лишь относительно своего базового алгоритма, неотделимого от видового органического строения (она и необходима именно как условие действий по данному алгоритму, его реализации на объектах внешней среды). У других видов, каждый из которых существует по своему стабильному алгоритму, изменение которого невозможно без соматических изменений, творческая способность привязана к этому конкретному алгоритму и направлена на интенсификацию различных его участков, на возможное улучшение его в деталях, на адаптацию к меняющейся среде в целях получения с меньшими энергозатратами большего количества энергии в той же ее форме, как правило - даже в форме конкретного неизменного ее носителя, конкретного энергоэквивалента. И с этой точки зрения совершенно не важно, что по мере ослабления жесткости наследственных программ творческая способность возрастает от способности просто соотнести себя с окружающими объектами и как-то изменить это соотношение (в простейшем случае - догадаться, что препятствие можно обойти, вместо того чтобы преодолевать, догадаться, что данный ландшафт позволяет лучше укрыться и т. д.) до способности использовать в этих целях сами окружающие объекты как усилители собственного тела (например, использовать подручные предметы для добывания пищи - такова обезьяна, взявшая палку, чтобы сбить банан, или птица, догадавшаяся разбить раковину моллюска о прибрежные камни) и способности соотносить окружающие объекты между собой, выбирая из них наиболее адекватный для выполнения в данных условиях своего стабильного алгоритма (например - выбрать наиболее удобную палку, догадаться, что гнездо лучше выстелить не травинками, а тряпками и украсть их для этого у человека) и даже до способности менять какой-то участок алгоритма исходя из свойств предметов (так, всем известно, что обезьяны – и даже не человекообразные - постоянно демонстрируют способность, как мы это называем, «находить применение» взятым у человека предметам, т.е. обнаружив у какого-то предмета особое свойство, использовать это свойство в качестве основного средства решения задачи; ссылка на обезьян, кстати, здесь сделана лишь для того, чтобы избежать возражений при упоминании о некоторых хорошо знакомых нам чертах поведения наших домашних любимцев и не рассуждать о самом процессе одомашнивания).

Творческая способность у человека имеет то принципиальное отличие от творческой способности предыдущих эволюционных ступеней, что не привязана к конкретному алгоритму с заранее известной и неизменной по форме конечной целью этого алгоритма (поймать добычу, сорвать больше бананов и т. д.) не только в целом (как деятельность вообще), но и в любом отдельном случае (в том смысле, что совершенствование любого конкретного алгоритма всегда является лишь частным случаем совершенствования и всегда подразумевает возможность замены и этого алгоритма и конкретного его результата более эффективным).

Инстинкт эффективности есть, напомню, механизм оценки окружающего мира по критерию максимизации энергоэквивалента на единичную энергозатрату для данной психо-соматической структуры с данным способом существования. В иных терминах можно сказать, что это есть ранжированный вдоль собственного алгоритма образ мира, т. е. такое восприятие мира по шкале плюс-минус, где за точку отсчета принимается свой видовой (и индивидуальный, что одно и то же, как мы помним) алгоритм, и вся реальность выглядит как фон для его развития, а сам он является как бы единственной незыблемой ценностью, устойчивой осью мироздания с точки зрения каждой особи, воплощающей в себе этот алгоритм (и самооценка каждой особи зависит именно от того, насколько хорошо она соответствует этому алгоритму, насколько успешно его развивает, повышая и собственный, и видовой энергобаланс). Соответственно, творческий инстинкт эффективности предыдущих эволюционных ступеней означает взгляд на мир как на источник сырья для развития данного конкретного алгоритма, неотделимого от психического и соматического строения особей этого вида, где все окружающее оценивается с точки зрения выгоды для себя и всех подобных себе, для общего им способа существования, который и является единственной мерой всех вещей.

Разумеется, и творческий инстинкт человека сводится к восприятию окружающего с точки зрения требований развития нашего нормативного алгоритма и пользы для всех, его воплощающих. Но поскольку наш творческий алгоритм не связан не только с каким-то конкретным, воплощенном в психо-соматической структуре, набором алгоритмов получения энергоэквивалента, (а в чисто творческой составляющей не связан даже с процессом получения энергоэквивалента как непосредственного воздействия на среду - это оставляется исполнительской деятельности), но, главное - не связан даже с телесной и психической структурой (как неизменной, данной - ведь в нем по определению заложена обязанность самим воздействовать на свою структуру, искать алгоритмы, видоизменяющие ее - строить придатки тела, физиологии и психики, строить алгоритмы развития телесных и психических качеств), поскольку он сводится к выявлению алгоритмической структуры мира и непрерывной перестройке на этой основе нашего образа жизни, то наш творческий инстинкт лишен возможности брать за аксиому наше наличное психо-соматическое строение и наличный образ жизни, а обязан ориентироваться на структуру мира и рассматривать именно ее как точку отсчета (т. е. рассматривать как незыблемую ценность сам мир и его фундаментальный алгоритм - по нашей рефлексии это персонифицируется как “законы природы”, “бог”, “мировая гармония” и т. д.).

Иначе и быть не может, поскольку наш способ существования копирует даже не саму по себе биологическую эволюцию, как мы говорили выше, а способ существования всей реальности (“вселенной”) в целом - надо полагать понятным, что принципы биологической эволюции представляют собой лишь приложение фундаментальных принципов самоорганизации вообще. Соответственно, и самооценка сводится здесь к восприятию собственной ценности не как связанной с собственным строением и собственной выгодой, а как связанной с “гармонией мира” вообще (отождествление себя с творческим алгоритмом равносильно отождествлению себя с миром, где мир есть то же, но только большее и доминантное - не мир ценен постольку, поскольку является для меня “полезным”, является сырьем для моего неизменного алгоритма, позволяет воплотить этот неизменный алгоритм с максимальной выгодой, а я являюсь ценным лишь настолько, насколько могу выявить и воплотить алгоритм мира, насколько чувствую его “гармонию” и действую в соответствии с ней).

Разумеется, по мере убывания нашего творческого инстинкта эффективности уменьшается и ориентация на выявление алгоритмов мира как на ценность саму по себе и возрастает ориентация на их поиск как средство повышения качества жизни (внешним выражением чего является иерархия творческих функций по степени убывания глубины, универсальности творческих решений и их доли в общем объеме принимаемых решений - от выявления фундаментальных принципов реальности, задающих парадигмы, подходы к построению алгоритмов во всем поле человеческой деятельности, до нахождения частных приложений этих подходов и парадигм на каком-то конкретном участке нашего алгоритмического пространства, нахождения способов построения конкретных алгоритмов исходя из додумывания этих частных приложений и сопряжения их с имеющимися алгоритмами). На психологическом уровне это выглядит как иерархия стимулов деятельности по степени убывания связи самооценки с творчеством самим по себе и возрастания ее связи с конкретным признаваемым обществом результатом (от получения эмоционального допинга вне зависимости от реакции окружающих просто от самого процесса творчества и восприятия алгоритмической структуры мира - от “остроты” ощущения “прекрасного”, “звездного неба над головой”, и осознания своей способности ощутить и передать это, понять и воспроизвести понятое - до получения эмоционального допинга именно за счет реакции окружающих, за счет осознания правомерности полученного от них морального и материального вознаграждения как результата своих усилий по повышению собственного и общего “качества жизни” - от роста своего статуса и честно заработанного благосостояния).

Но как бы ни разнились - если взять их в таких выраженных крайних проявлениях - наивысший и минимально необходимый уровни творческого мировосприятия (уровни человеческого инстинкта эффективности), их очевидно объединяет общая установка на поиск и обновление алгоритмов как условие получения вознаграждения и условие собственной ценности (в одном случае - поиск новых фундаментальных зависимостей, в другом - новых конкретных воплощений). Поскольку мы знаем, что носителей высшей формы любой способности гораздо меньше, чем носителей низшей, что носителей активной формы любой способности гораздо меньше, чем носителей ее пассивной формы, то правомерно предположить, что подавляющее большинство людей от рождения имеет близкие к среднему уровни нашего видового творческого инстинкта, но без какой-либо заметной творческой одаренности (т. е. имеют ее низшую видовую планку, равную высшей планке предыдущей эволюционной ступени - как способность оперировать усвоенными алгоритмами, комбинируя их участки, накладывая алгоритмы одного типа на другие, адаптируя к каким-то небольшим личным соматическим и психическим особенностям, и находя мелкие вариации тех или иных неизменно в целом воспроизводимых алгоритмов и т. д.).

Это большинство, которое, если продолжить античные реминисценции, уместно назвать демосом, и есть большинство исполнителей, а их положительная ориентация - ориентация на выполнение нормативной морали и на следование за творцами как доминантами - необходимая для обеспечения нашего нормативного симбиотического алгоритма, поддерживается именно их врожденным творческим инстинктом, даже низшая человеческая форма которого предполагает оценку окружающего и себя самого с точки зрения принципиальной нестабильности алгоритмов, с точки зрения развивающейся алгоритмической системы, частью которой является оценивающий индивид (и неважно, что средним представителем демоса эта система воспринимается упрощенно, как система наглядных, доступных для исполнения действий). Дальнейшее ослабление этого инстинкта до уровня, смыкающегося с творческим инстинктом предыдущей эволюционной ступени, и приводит к появлению запредельной паразитической вариации. (Хотя вполне правомерно говорить о понижении инстинкта эффективности до уровня других высших приматов, - поскольку максимум достигнутого предыдущей ступенью должен совпадать с минимумом последующей, что попросту означает преемственность эволюции, т.е. тот факт, что последующая ступень отталкивается от достижений предыдущей, базируется на них, включая их в себя как начальную точку отсчета, - это совсем не обязательно. Алгоритм хомо сапиенс в начальный период формирования вида неизбежно был промежуточным - т. е. предполагающим, в первую очередь, прирост интеллекта как способности усваивать все более длительные, менее прямолинейные и менее привязанные к конкретным предметам последовательности в качестве условия нового уровня творчества, невозможного без предварительного развития низшей ветви познавательно-преобразующей способности, интеллекта, уровень которого в этом смысле является первичной и основной характеристикой любого биологического вида, поскольку определяет для творчески одаренных особей данного вида границы доступных к вычленению алгоритмов внешней среды - и сходство нашего первоначального алгоритма с алгоритмами других видов, осознаваемое археологами именно как “нетворческое существование с отсутствием интереса к чему-либо, выходящему за пределы повседневных потребностей”, зафиксировано не только для нашего близкого родственника неандертальца, но во многих аспектах характерно и для других подвидов, относимых к, условно говоря, кроманьонской стадии развития)

Собственно, вполне понятно, что поскольку инстинкт эффективности данного алгоритма есть побудительный мотив действий, направленных на исключение помех этому алгоритму (мотив выполнения свойственных этому алгоритму моральных норм), то отсутствие человеческой творческой формы инстинкта эффективности означает отсутствие внутреннего стимула “быть моральным” с точки зрения человеческих требований морали. Но, строго говоря, это само по себе еще не должно означать наличие внутреннего стимула “быть аморальным”, иметь принципиально агрессивную ориентацию. Однако суть в том, что в условиях человеческого общества животная форма творческого инстинкта эффективности - а правильнее говоря, любая форма, кроме творческой человеческой - неизбежно дает принципиально агрессивный алгоритм. Если у других видов запредельные вариации (т. е. дремлющие на периферии отклонения зародыши иных возможных видовых алгоритмов) совсем не обязательно могут быть принципиально агрессивны по отношению к материнскому виду, поскольку их алгоритмы имеют принципиально общее отношение к миру (как стабильные алгоритмы), а параллельное освоение среды - тем более, что такие алгоритмы родственны и относятся к одной эволюционной ступени – выгоднее, чем попытка паразитирования, к тому же неизбежно вызывающая ответную реакцию как минимум равных по силам и неизбежно превосходящих по численности нормальных представителей вида (хотя такие случаи зафиксированы - выше, говоря об агрессии, я для упрощения опустил такой мотив “нехороших поступков” со стороны “приспособленных” как их ответную реакцию на отдельные попытки некоторых “неприспособленных” особей в момент кризиса воровать пищу у членов своей популяции, вместо того чтобы сконцентрировать активность на попытках интенсификации обычных действий по добыванию пищи), и плюс к тому сам разброс вариаций мал, их отличия настолько незначительны, что при средних условиях не проявляются, то у нас все наоборот. Отличие одной индивидуальной вариации от другой сопоставимо с межвидовыми отличиями других животных (но при нашем творческом инстинкте это как раз и воспринимается в качестве признака общности), любое нетворческое существование несопоставимо менее эффективно не только чем творческое, но даже чем нормативное исполнительское, а отличие инстинкта предыдущей эволюционной ступени от нашего имеет принципиальный характер.

Рассмотрение в качестве оси мира не творческого поиска, а требования интенсификации своего, неотделимого от себя самого стабильного алгоритма означает - да еще в окружении большого разброса индивидуальных вариаций - ограничение всего вида данной особью и рассмотрение ей остальных как не подобных, как сырья для повышения своего “качества жизни”. Причем, конечно, с точки зрения любой такой вариации остальные вариации всегда кажутся более или менее агрессивными - и не только в силу неизбежного пересечения, взаимных помех, но просто уже потому, что оценка эффективности с точки зрения своего алгоритма равна признанию остальных алгоритмов менее эффективными, менее ценными, в той степени, в какой они отличаются от данного.

Действительно, ведь говоря о роли оценки эффективности применительно к границе допустимого отклонения от нормативного алгоритма, заставляющей воспринимать особей с отрицательной эффективностью как представителей иного вида, мы, собственно и подразумевали - хотя и не выделяли этот аспект - что механизм оценки эффективности вообще лежит в основе восприятия других особей как подобных или не подобных и, соответственно, лежит в основе межвидовых отношений. Поскольку для каждого живого существа незыблемой врожденно данной ценностью, привилегированной системой отсчета является собственный алгоритм, то другие алгоритмы, их эффективность, измеряются только относительно него. И если с точки зрения нашего нормативного алгоритма - поскольку он совпадает с отсчетом с точки зрения эффективности как структурной основы мироздания, как фундаментального принципа самоорганизации реальности - любое существо может выглядеть в качестве воплощения этого принципа и имеет равное право на существование (“приспособленность”, “целесообразность” и т. д., свойственные представителю любого вида, делают его в наших глазах как минимум интересным, а чаще даже просто красивым - я не касаюсь нюансов изменения восприятия по мере усреднения творческого инстинкта), то с точки зрения особи со стабильным алгоритмом представители других видов выглядят либо вообще никак, в промежутке восприятия от равнодушно-настороженного до равнодушно-благожелательного (если их алгоритмы не пересекаются), либо разрушительным и безобразным стихийным бедствием (отношение зайца к волку, который в силу его способности разрушать зайца и, тем самым, ось мироздания, выглядит как квинтэссенция отрицательной эффективности, источник дикого и бессмысленного хаоса - вроде эпидемии чумы или железнодорожной катастрофы), либо - как “низшее существо”, “недочеловек” (отношение волка к зайцу); при этом следует отметить, что в качестве высшего и прекрасного никакое существо другого вида не выглядит (хотя это не исключает, конечно, восприятия межвидовой иерархизации по степени обладания ценными для стабильного алгоритма качествами – так более слабый хищник избегает пересекаться с более сильным).

Если перейти к нашим запредельным вариациям, то на психологическом уровне в терминах нашей рефлексии это мировосприятие должно выглядеть как восприятие себя в качестве незыблемой ценности, в качестве более достойного иметь больше благ и привилегий, чем другие - либо недотепы, которые “путаются под ногами”, либо “дураки, которым незаслуженно повезло”, либо (и здесь уже есть элемент понимания в силу принципиально сходной направленности) “мерзавцы, которые свое уже захапали” - которые ничего не достойны и которые мешают получить заслуживающей наибольшего процветания особи законно причитающееся вознаграждение за свою исключительность (мотив собственной исключительности, разумеется, присутствует и в самовосприятии нормальной вариации, но - не как претензии на то, что другие обязаны признать данную особь доминантной, а как своего особого взаимоотношения с миром и веры в свою способность этот мир преобразовывать, веры “в свои силы” с соответствующим признанием того же права за всеми). Действия по нормативному творческому алгоритму - как принципиально отличному - неизбежно должны выглядеть как принципиально неэффективные, “глупые”, а требования соблюдать нормативную мораль - как агрессия массы “слабых и глупых” по отношению к “умному и сильному”. В целом же, - и это следует из присущей данной форме инстинкта эффективности нацеленности и способности устанавливать аналогии между алгоритмами других индивидов и своим, - другие должны выглядеть подобными в своем стремлении взять как можно больше от всех окружающих (аналогично агрессивному индивиду рассматривать окружающих как внешнюю среду), т. е. рассматриваться как принципиально агрессивные, нацеленные только на “личную выгоду”, и ограниченные только страхом ответной реакции (что в терминах нашей рефлексии часто можно обозначить как деление на “смелых, которые могут взять свое”, и “трусливое быдло, которое хочет, но боится”. Впрочем, надо признать, что применительно к определенной части “рядовых граждан” доля истины в этом делении есть, поскольку лишь у очень немногих индивидов высокая врожденная агрессивность способна перебить страх в любых обстоятельствах из-за того, что нереализация агрессии для крайне агрессивной особи равнозначна быстрому саморазрушению и слишком мощные подсознательные импульсы не оставляют пространства для маневра, но большинство охлоса действительно может проявить себя лишь при минимальной вероятности наказания, находясь в противном случае в состоянии легкого самоподавления и ограничиваясь областью фантазий.)

Прирост интеллектуального инстинкта и самого интеллекта здесь уже не важен, поскольку интеллектуальный инстинкт имеет единую форму для всех эволюционных ступеней, и всегда ограничен рамками своего базового алгоритма, направлен на ориентацию в нем относительно своих индивидуальных особенностей как вариации этого алгоритма и безотносительно того, каков этот алгоритм в целом (т. е. означает лишь способность оценивать эффективность внутри своего базового алгоритма и ранжирование себя в ряду подобных себе с соответствующим отношением к более эффективным как к доминантным и к менее эффективным как к низшим), что может давать нормальное неагрессивное - в “животном” смысле, т.е. не выходящее за пределы “нормальной агрессии” - поведение лишь по отношению к особям, минимально от себя отличающимся, имеющим тот же базовый алгоритм с очень малым различием в действиях по нему (тем меньшим, как мы помним, чем менее развит вид, - собственно, мы все время и говорили о том, что способ существования остальных видов следует определить как интеллектуальный, нетворческий, и что все сказанное выше о механизмах консолидации вида, “нехорошем поведении” и т. д. относится именно к интеллектуальному способу существования - не в том смысле, что творческие проявления даже у наиболее близких нам видов очень редки и слабы, а подавляющее большинство особей вообще к ним неспособно, - тут они отличаются от нас не так уж сильно и лишь по экстенсивным, “количественным” параметрам - а в том, что их творческие проявления не являются системой и не составляют основы видовой деятельности, подчиняясь обслуживанию конкретного алгоритма, почему творческий инстинкт предыдущих эволюционных ступеней и не имеет самостоятельного значения, хотя, конечно, можно допустить, что и у них отклоняющиеся вариации характеризуются отклонением творческого инстинкта ниже минимума по каким-то параметрам, необходимым именно для данного видового алгоритма).

Впрочем, все это не только выходит за пределы выбранной темы, но и не важно для понимания дальнейшего хода рассуждений (как и определенная часть отступлений на протяжении всего текста, сделанных, главным образом, из желания избежать излишней прямолинейности и одномерности изложения). Но раз уж мы установили относительную независимость интеллектуального инстинкта и уровня интеллекта от уровня развития инстинкта творческого, отсутствие человеческой формы которого у наших запредельно отклоняющихся вариаций (или присутствие “животной”, или уменьшение до базового, формативного минимума, где доминирующим является инстинкт интеллектуальный - все это, в сущности, одно и то же) предопределяет их агрессивную направленность, сводя их моральные нормы к личному инстинкту самосохранения (превращая их индивидуальную вариацию в отдельный базовый алгоритм и делая их как бы единственными доминантами по нему и относительно других алгоритмов), то следует отметить, что именно разные уровни развития интеллекта дают некоторое разнообразие типов врожденного охлоса, поскольку вполне понятно, что чем выше интеллектуальный уровень, тем изощренней и завуалированней агрессивные проявления, тем сложнее и менее склонны к явным эксцессам способы изъятия - хотя бы просто в силу более сложного просчета ситуации и большей очевидности наказания.

Однако интеллектуальные возможности врожденной паразитической вариации все-таки незачем преувеличивать. Хотя было бы упрощением полагать, что к этой вариации относится лишь индивиды с кулаками, превосходящими по размеру мозги (как это любят живописать криминальные психологи, говоря о типе “врожденного патологического преступника”), определенная ущербность интеллекта неизбежна даже у наиболее “интеллектуального” охлоса (что хорошо известно тем же криминальным психологам, - другое дело, что понятия «паразитическая вариация» и “преступник” далеко не синонимичны, а критерии определения “ущербной личности” вообще достаточно произвольны). Действительно, во-первых, агрессивная направленность мышления по определению означает сужение поля интеллекта (“круга интересов”) в силу вектора оценки эффективности, в силу того, что нацеленность на ранжирование окружающего относительно себя самого (привязка шкалы “плохо - хорошо” к “личной выгоде”) равнозначна отсутствию интереса ко всему, не связанному с практическими потребностями данного индивида, что автоматически выводит за пределы восприятия наиболее сложную часть культурных достижений (хотя в отдельных случаях, когда для какого-то конкретного агрессивного индивида в силу определенного сочетания факторов - обычно обусловленного специфической средой - оказывается важным эмоциональный допинг в форме сознания “интеллектуального превосходства” как превосходства в уровне образования, он, несомненно, должен быть способен к рутинному усвоению большого объема информации по какому-то достаточно отвлеченному предмету).

Во-вторых, из самого факта недоразвитости человеческой модификации творческого инстинкта следует предельная примитивизация оценки эффективности внешних объектов самих по себе (как проявлений фундаментальных принципов структуры реальности) и отсутствие способности к такой оценке по параметрам, не имеющим отношения к возможному взаимодействию внешних объектов с данным индивидом или к возможному использованию им каких-то внешних алгоритмов в прагматических целях, т. е. - предельно примитивное восприятие того, что мы обычно вкладываем в понятие “прекрасное”, крайнее ослабление интенсивности и насыщенности этого восприятия (отсутствие “остроты ощущения прекрасного”, как это принято называть), уменьшение сферы приложения “эстетической оценки” и упрощение ее критериев, лишающее ее объемности и полутонов даже в сфере, частично доступной для такой оценки, и сводящее ее, в сущности, к характерной для других видов оценке “качеств”, прагматически выделяющей какие-то аспекты строения и действия объекта (что в терминах нашей рефлексии можно попробовать приблизительно описать как, например, подсознательное уравнивание понятий “красоты” и “целесообразности с точки зрения действия” - скажем, восхищаться тигром не потому что он “просто красив”, а потому что он “ловок”, “могуч”, “хитер” и т. д.; учтем, впрочем, что этот пример очень условен и именно приблизителен, поскольку наша рефлексия слабо осознает разницу между в полном смысле подсознательным восприятием самим по себе и элементами, привносимыми самой рефлексией, пытающейся понять и разложить подсознательный образ, - ничего удивительного нет в том, что кто-то, пытаясь понять, почему данный объект кажется ему красивым, будет искренне уверен, что тигр красив только потому, что ловок; здесь же я имел ввиду именно подсознательное восприятие, а не его рефлексию, которая - как в полном смысле рефлексия, попытка “познать себя”, т. е. оценить с точки зрения фундаментальных принципов реальности - есть как раз проявление человеческого творческого инстинкта).

Наконец не забудем, что даже наиболее интеллектуальная часть паразитической вариации по определению упрощенно трактует и принципы структурной организации мира вообще, и мотивы поведения окружающих в частности (т. е. трактует как заведомо основанные на агрессии, о чем мы говорили выше применительно к механизму возникновения агрессивной вариации). В целом же, конечно, врожденная паразитическая вариация с достаточно высоким уровнем интеллекта редка просто потому, что носителей высокого интеллекта вообще гораздо меньше, чем обладателей посредственного (при том, что вся совокупность врожденных запредельных вариаций в целом составляет лишь крайнюю часть спектра, т. е. так же относительно малочисленна, как другая крайняя часть – талантливые индивиды).

Из всего этого следует, что было бы ошибкой преувеличивать и возможности врожденного охлоса, его изобретательность в реализации агрессивных устремлений. Принципиальная неспособность к высшим формам мышления, к построению сколько-нибудь адекватной и сложной личной “картины мира”, отсечение всего, что превосходит сложностью агрессивный алгоритм (не соответствует направленности мышления), предполагает не только упрощенное восприятие как внешнего, так и внутреннего алгоритмического пространства, но и примитивность построения самих агрессивных алгоритмов, неизбежную и при выделении из внешнего пространства по способу, обеспечиваемому “животной” формой творческого инстинкта, и при выделении их из пространства человеческой деятельности, поскольку такое выделение есть лишь упрощение, приспособление к стандартным индивидуальным нуждам алгоритмов, изначально универсальных и имеющих очень широкий спектр приложения (причем, поскольку для агрессивной особи любое пространство является внешним, а уже с первых шагов цивилизации культурные алгоритмы оказываются сложнее и эффективней тех, которые может в рамках той же интеллектуальной способности самостоятельно выделить “животная” творческая способность из внешней по отношению к человеческой деятельности среды, то построение агрессивных алгоритмов сводится к адаптации уже выделенных, т. е. к абсолютно неоригинальной деятельности, к применению имеющихся предметов, технологий и поведенческих решений в агрессивных целях). Поэтому некоторое разнообразие и действительную оригинальность в способах изъятия демонстрируют не врожденно агрессивные особи, а те изначально нормальные и имеющие некоторый уровень творческой одаренности люди, которые, не выдержав давления обстоятельств, сами перешли на агрессивный алгоритм (и демонстрируют они это лишь в начальный период, пока их агрессия является лишь преувеличенной самозащитой или опережающим, спровоцированным чьей-то агрессией, изъятием - в данном случае я не уточняю критериев, отделяющих нормальную, в том числе и превентивную, самозащиту от изъятия, и не касаюсь пока причин исчезновения оригинальности в дальнейших действиях перешедших на агрессивное существование изначально нормальных людей, хотя допустимо предположить, что последнее уже ясно из контекста).

Изобретательность даже самой интеллектуальной части охлоса сводится, в сущности, к свойственной “животной” форме творческой одаренности способности использовать наблюдаемые действия и окружающие объекты не по их прямому назначению, а упрощая их для обслуживания своих устремлений, причем, как правило - по алгоритмам даже не заимствованным, а наследственным, т. е. именно по так называемым “генетическим программам”, широчайший спектр которых - от способов межвидовой агрессии (затаиться, подкрасться к добыче, отвлечь внимание жертвы и т. д.) до способов “нормальной агрессии” (запугать, перехитрить, понравиться доминанту и проч.) неизбежно дремлет в более ранних структурах нашей психики (иногда - например, в том, что касается способов “нормальной агрессии”- доставшись от ближайших предков и сохранившись абсолютно неизменными, на что справедливо указывают этологи, отмечая полную идентичность многих агрессивных алгоритмов с алгоритмами иерархической борьбы других приматов и даже точно определяя, от какого вида - или, строже говоря, от какой эволюционной развилки приматов - достался нам тот или иной алгоритм). Активация этих “генетических программ” у охлоса вполне, надо полагать, понятна, поскольку агрессивный способ существования и есть в основе тот же способ существования предыдущих эволюционных ступеней. Следует, пожалуй, добавить, что стандартность подавляющего большинства агрессивных действий хорошо известна из опыта (повторюсь, что весь ход рассуждений в том и заключается, чтобы обоснованно объяснить и свести в систему всем известные факты), и любой криминалист непременно согласится, что высокий уровень раскрываемости при весьма рутинных методах работы полиции потому и возможен, что действительно любопытные, выделяющиеся из общей массы, преступления встречаются крайне редко - несопоставимо реже, чем могут подумать читатели детективных романов (в которых, кстати, как правило тоже не все благополучно с точки зрения оригинальности).

Если мы теперь вспомним еще один известный феномен - широкую распространенность убеждения в совместимости пусть даже не “гения и злодейства” (хотя такое представление действительно широко распространено, несмотря на неоднократные возражения многих философов и литераторов в течение всего времени существования философии и литературы) но, как минимум, в совместимости высокоразвитого интеллекта с агрессией, то мы вряд ли можем списать его на свойство нормальных людей не замечать, благодаря созидательной направленности мышления, очевидных шансов нажиться за чужой счет и удивляться, обнаружив, как ловко это удается другим. Сама распространенность подобных представлений указывает, что их носителем является большинство, и мы сразу можем с уверенностью констатировать, что основаны представления могут быть лишь на каких-то присущих большинству психических характеристиках. Например, мы вправе сказать, что большинство во многих аспектах демонстрирует едва ли не большую стандартность поведения и обезличенность, чем врожденный охлос, - т.е. не большую, а в целом, пожалуй, меньшую, но более бросающуюся в глаза, поскольку у врожденного охлоса стандартность заслоняется выраженной, и также бросающейся в глаза, нацеленностью поведения (благодаря чему относительно большинства и с точки зрения большинства представители олхоса - особенно “интеллектуального” и особенно прорвавшиеся на высокие социальные ступени - выглядят и впрямь “личностями”).

Впрочем, когда мы говорим о большинстве и его точке зрения, мы сразу обязаны вспомнить, что конкретное большинство неотделимо от конкретных условий и обстоятельств, подчиняясь которым способно плавно менять собственное мировосприятие и поведение, - к этому и сводится основной отличительный признак носителей промежуточного алгоритма, выраженный тип которых мы обозначили выше как демос. У нас здесь нет необходимости подробно рассматривать весь спектр вариаций каждого из трех базовых алгоритмов, переходные вариации и т. д., мы выделяем несколько условные “чистые”, выраженные типы, поскольку в данный момент нам важна сама исходная закономерность, а не закономерности ее модификации (которые, если того потребует дальнейшее изложение, мы всегда можем рассмотреть подробней уже в ходе анализа гиперохлократической системы). В целом же корреляция между уровнем того, что принято называть “личностными качествами” и уровнем того, что мы обозначили как “инстинкт эффективности”, вытекает из факта существования этого базового психического механизма (если, конечно, мы считаем этот факт обоснованным) как необходимого условия возможности действовать вообще и по каждому данному алгоритму в частности. Понижение творческого инстинкта эффективности от максимума, от его высокоразвитой человеческой формы, до минимума, смыкающегося с формой предыдущих эволюционных ступеней, дает в некоторой средней точке неустойчивое равновесие (а также - частичное взаимопоглощение) двух противоположных векторов - нацеленности на восприятие мира (включая собственный алгоритм в нем) с точки зрения фундаментальных принципов самоорганизации, и нацеленности на восприятие мира с точки зрения своего алгоритма, личной выгоды. Выше этой линии (которая, относительно нашего нормативного алгоритма, является линией предельного отклонения) расположен спектр индивидуальных вариаций со все возрастающей созидательной направленностью, ниже - со все возрастающей паразитической.

Сама же эта зона, в которой - и непосредственно рядом с которой - сгруппировано большинство врожденных вариаций, предполагает зависимость от внешних воздействий - “воспитания”, “влияния среды”, “социальных условий” и т. д. - высокую степень податливости им, поскольку психическая структура таких индивидов неизбежно должна представлять собой компромисс, или лучше сказать - слагаемое, двух групп разнонаправленных стимулов, где крайности стимулов обеих групп уравновешиваются, делая одинаково подавленными, слабо ощутимыми наиболее однозначные стимулы как той, так и другой группы, и вырабатывается некоторый промежуточный вектор, основанный на выделении общих точек соприкосновения, которых просто не может не быть хотя бы потому, что человеческий инстинкт вырос из “животного”, являясь лишь иной стратегией достижения все тех же целей эволюции. Равновесие, с отсечением взаимоисключающих крайностей и с оставлением приоритетов, способных реализовываться совместно, между ориентацией на поиск алгоритмов как высшую ценность даже безотносительно результата для своего “качества жизни” и ориентацией на свое “качество жизни” как высшую ценность безотносительно средств ее достижения, логично достигается восприятием своего “качества жизни” как функции процесса появления новых алгоритмов, т. е. восприятием творчества (и действий творцов) как условия возможности роста личного “качества жизни”.

Иначе говоря, эмоциональные стимулы высшего порядка здесь по определению отсутствуют (как связанные с высшим уровнем одаренности), а эмоциональные стимулы, связанные с эгоцентрической оценкой окружающего, также по определению, дополнены нормативной способностью в той или иной степени ощущать принципиальную нестабильность, нарастающее усложнение конкретных алгоритмов мира (ощущать мир как процесс возникновения все более сложных структур, без чего невозможна какая бы то ни было оценка, не привязанная к неизменному алгоритму) и свою принадлежность к развивающейся алгоритмической системе. Но это означает, что понимание нужности творчества ограничивается пониманием творчества только как процесса создания конкретных алгоритмов, наглядно приводящих к росту “качества жизни” (т. е. тех, относительно невысоких, видов творчества, которые лишь детализируют и воплощают алгоритмы, сформулированные в более общем виде высшими творческими функциями), а личный творческий поиск сводится к поиску наиболее эффективных для исполнения алгоритмов из числа уже имеющихся, “предлагаемых на рынке”. Соответственно, и инстинктивная “общечеловеческая мораль” ограничивается - при отсутствии корректирующих внешних воздействий - нормами, охраняющими лишь такую интерпретацию нашего базового алгоритма.

В сущности, это - необходимый исполнительский алгоритм, способ существования, нацеленный на интеллектуальное - но в человеческом смысле, т. е. связанное с подсознательной установкой на сменяемость алгоритмов и потому распространенное на всю доступную выполнению их номенклатуру - следование за создателями алгоритмов, на подчинение им как доминантам, обладателям эффективности. Сам факт готовности переходить с одного конкретного алгоритма на другой и понимания нужности разнообразия алгоритмов равнозначен отождествлению различных носителей этого разнообразия как себе подобных, готовности выполнять нормы поведения, поддерживающие это разнообразие и обеспечивающие возможность выбора, перехода на новый алгоритм. Однако - если говорить о инстинктивной, внутренне присущей без корректирующих воздействий извне - готовности выполнять только такие нормы, почему этот уровень инстинкта эффективности хотя и достаточен для преодоления, в основном, индивидуальных различий, но дает лишь крайне ограниченную площадь опоры для самостоятельной ориентации.

Компромисс между нормами поведения, необходимыми для творческого поиска, и нацеленностью на очевидный непосредственный результат как мерило нужности или ненужности творчества, выводящий за пределы восприятия высшую, наиболее оригинальную и сложную часть творческого поиска, и оставляющий лишь ту, которую данный индивид может проследить до конкретного воплощения, означает и выпадение из “общечеловеческой морали” тех компонентов, которые призваны охранять свободу высшего творчества, и предрасположенность к восприятию поведения высших творцов, необходимого для реализации их потенциала, если не как “помехи”, то во всяком случае - как неоправданного разбазаривания энергии (что на психологическом уровне выглядит как “неодобрительное” отношение ко всякого рода “излишествам”, “извращениям”, “расхлябанности” и т. д., и по рефлексии самого демоса формулируется как стремление к “правильному”, “естественному”, “здоровому” и т. д. “образу жизни”, к “полезным делам” вместо “заумного теоретизирования”, а в целом обычно выражается в склонности классифицировать все окружающее в упрощенных системах координат, в понятиях именно типа “естественно - противоестественно”, “полезно - вредно” и т. д.).

Кроме того, поскольку исполнительский алгоритм демоса отличается от алгоритмов предыдущей ступени лишь тем, что изначально рассчитан на весь спектр доступных для выполнения конкретных алгоритмов и на изменение любого из них, но в пределах каждого имеющегося алгоритма (который долгое время - в промежутке между заметными переменами - является относительно стабильным) ничем в процессе исполнения не отличается по сути от процесса исполнения любого алгоритма любой эволюционной ступени вообще, то пригодные для исполнителей формы конкуренции неизбежно должны допускать некоторое сходство с отдельными формами “нормальной агрессии”, которые, следовательно, не могут не присутствовать в психической структуре демоса (т. е. воспринимаются на подсознательном уровне как норма, - чтобы не вдаваться в подробности, тем более что мы здесь рассуждаем предельно обобщенно, не касаясь различия вариаций внутри исполнительского алгоритма в зависимости от уровня интеллектуального инстинкта и уровня интеллекта, предполагая и тот и другой также условно средними, - сошлюсь в качестве иллюстрации на известную всем народам традицию всяких “кулачных забав” и т. д.). Отсюда правомерно предположить, что в ситуации, когда по каким-то причинам в обществе не справляются со своей задачей творческие функции и перестают появляться новые алгоритмы (т. е., как мы говорили, алгоритм общества скатывается к стабильному), у индивидов с промежуточным инстинктом эффективности начинают активироваться реликтовые участки психической структуры, связанные с “нормальной агрессией” (“отставшие генетические программы”) и происходит отрыв демоса от ориентации на творцов с плавным переходом его на слабоагрессивное поведение, а в тенденции - с дальнейшей эскалацией агрессии (за счет нарастания неизбежных взаимных трений в ходе “нормальной агрессии”, за счет переориентации - при отсутствии доступных пониманию реально эффективных алгоритмов - на псевдоэффективные, - внешне это должно выглядеть, например, как рост во время “экономического спада” в обществе “озлобленности”, “безнравственности”, “преступности” и “тяга к сильной руке”, к “радикальным партиям” с их простыми рецептами преодоления трудностей).

Если переформулировать все это в несколько ином аспекте, то можно сказать, что усреднение творческого инстинкта означает уменьшение глубины просчета последствий тех или иных действий для нашего видового способа существования (ведь мощность творческого инстинкта и определяет возможности оценки эффективности с точки зрения творческого алгоритма), уменьшение способности к восприятию неявных алгоритмов внешней среды (“чувства прекрасного” и т. д.), и, по сути, ограничение восприятия мира лишь совокупностью относительно явных алгоритмов и наглядно доступных к выполнению в пространстве видовой деятельности (иначе говоря - существование не только не в пространстве всей реальности, характерное для самосознания высокоразвитого творческого инстинкта, но и не всей человеческой культуры, которую лица с высокоразвитым или просто развитым творческим инстинктом, особенно, при обладании творческими способностями, по определению в той или иной степени рассматривают как естественное и целостное поле деятельности, как постоянно ощущаемую часть единой реальности, и в качестве таковой неизбежно являющейся критерием для оценки той маленькой ее части, которая находится перед глазами в данный момент, а, напротив - локализацию себя в доступной наблюдению части культуры, становящейся единственной реальностью, т. е. абсолютизацию “современности” и свойственных ей норм, существование по принципу “как принято”, “как все”и т. д.).

В соединении с естественным отношением к каждому, предлагающему новый наглядно пригодный алгоритм повышения “качества жизни” (или формально пригодный - ведь уменьшение способности воспринимать неявные алгоритмы предполагает некоторую формализацию мышления, склонность к схематичности, с соответствующей склонностью поддаваться поверхностно правдоподобным логическим доводам) как к доминанту, - все это и означает возможность смены вектора поведения в зависимости от того, каковы признаваемые доминантами поставщики новых конкретных алгоритмов. При нормальных условиях и нормальных доминантах (которые сами неизбежно ориентируются на творцов высшего уровня и присущие им моральные нормы) это позволяет расширить мировосприятие демоса и закрепить воспитанием широкую интерпретацию “общечеловеческой морали”, при ненормальных условиях и ненормальных доминантах - предполагает опасность нерефлексируемого потворства неявным формам агрессии, участие в завуалировано агрессивных алгоритмах без каких-либо внутренних предостерегающих импульсов, появление и нарастание которых ощущается лишь по мере приближения к явным формам агрессии, и по-настоящему становится значимым фактором поведения только когда логика соучастия в агрессии вплотную подводит к эксцессам.

Естественная и необходимая готовность демоса ориентироваться на доминантов, податливость воспитанию и требованиям конкретного общества - качества, обязательные для нормальной реализации исполнительского алгоритма - делают его носителей заложниками имеющихся социальных условий и норм (особенно тех, которые имелись в данном обществе в период “формирования личности” данного конкретного представителя демоса). При определенном сочетании факторов это позволяет демосу без самопротиворечия подчиняться явно агрессивным доминантам и участвовать в эксцессах. Это бывает тогда, когда данное общество предоставляет возможность устойчивой сферы идентификации или когда ограниченный контекст восприятия какой-то ситуации и неглубокий просчет неявно агрессивного поведения собственных доминантов создают иллюзию сопротивления агрессии. Последний вариант всем хорошо знаком на примере войн и гражданских конфликтов, а технологии, искусственно вызывающие нужную реакцию демоса (“образ врага” и т. д.), применяются в течении всего времени существования цивилизации. Первый же, хотя отдельные элементы его также используются в составе агрессивных технологий, по-настоящему возможен лишь на первобытной стадии.

Из того факта, что основным в механизме образования агрессивной вариации является ее врожденная несовместимость с наращиванием алгоритмического разнообразия (в других терминах - отставание уровня инстинкта эффективности от уровня индивидуальных различий) следует, что в небольшом примитивном сообществе с очень малым разбросом генофонда (род, племя), существующему по стабильному алгоритму приспособления к среде (так называемое «присваивающее хозяйство»), эта вариация способна реализовываться по обычному для других животных типу поведения, идентифицируя окружающих членов сообщества как себе подобных (хотя иерархически низших), т. е. - превращаясь в стремление к доминантности, “волю к власти”, на благо сообщества, понимаемое, соответственно, по обычному для всех животных образцу как процветание за счет всех объектов окружающей среды. Естественным средством достижения такой доминантности является “подвиг” на благо сообщества, а естественным - т. е. сулящим наибольшую выгоду - объектом приложения агрессии в итоге оказывается другое племя, члены которого не могут восприниматься как однозначно подобные уже хотя бы потому, что раздельное существование даже в сходной среде и даже на одинаково примитивном уровне все равно через некоторое время вырабатывает какую-то массу очевидных алгоритмических различий (немного иная одежда, небольшие отличия в языке, ритуалах, украшениях и т. д.), становящуюся для врожденного охлоса критической, т.е. заставляющей относится к членам другого племени как к очевидно иерархически низшим, а при их несогласии с правомерностью такого отношения – как к агрессорам, самим фактом несогласия нарушающим нормы, необходимые для существования по стабильному алгоритму.

Для более верной оценки этого процесса следовало бы, пожалуй, акцентировать внимание на трех обстоятельствах. Во-первых, мы, конечно, понимаем, что все, что мы говорим о врожденной агрессивной, паразитической вариации, мы говорим с точки зрения нормативного человеческого алгоритма, т.е. с точки зрения нормального восприятия нормального представителя вида «человек разумный». При стабильном, т.е. не нормативном для нас, алгоритме и с точки зрения его данная вариация является паразитической не более, чем, например, вожак стаи - по отношению к членам своей стаи. Во-вторых, учтем, что в силу своей малочисленности врожденная агрессивная вариация выполняет, скорее, роль детонатора, запускающего процесс подавления творческого инстинкта демоса. Во всяком случае, без содействия демоса – хотя бы пассивного, т.е. без непротивления демоса – никакая модель поведения и социальной организации навязана быть не может. Тем более это относится к первобытному этапу, когда в каждой популяции представители обеих крайних частей спектра – выраженные агрессоры и выраженные созидатели – почти что уникальны. Поэтому можно предположить, что в качестве основного мы должны отметить как раз третье обстоятельство – то, что существование по практически стабильному алгоритму само по себе является мощнейшим фактором подавления человеческого инстинкта. Между тем, предоставленный сам себе - не имея по каким-либо причинам возможности ориентироваться на творцов и предлагаемые ими новые алгоритмы - преобладающий тип демоса («обычный средний человек», как принято говорить) неизбежно вынужден переходить на экстенсивный способ существования, сводящийся к существованию в рамках имеющихся алгоритмов, и концентрировать на нем все усилия, отождествляя себя с ним и воспринимая любую помеху ему как агрессию.

Не рассматривая специфику первобытного этапа развития, особенности, присущие на этом этапе исполнительской вариации, неравную одаренность различных популяций и т. д. - все, что обязывало бы рассматривать какие-либо соображения, относящиеся к общему процессу эволюции человека, достаточно отметить, что в силу почти полного отсутствия конкуренции со стороны творчески одаренных доминантов (для объяснения чего можно сослаться хотя бы на меньшие, чем у вариаций с агрессивной направленностью, возможности проявить себя при “дотехнологическом” способе существования высокоодаренным индивидам, редкость их появления в ограниченных популяциях и, главное, невозможность развиться до уровня, сколько-нибудь заметно превосходящего уровень большинства, т. е. на отсутствие в сообществе культурной опоры, противостоящей в период формирования личности давлению норм данного сообщества), демос - составляющий в таких сообществах абсолютное большинство - очень естественно, как и должно быть при близком к стабильному алгоритме, перенимает и поддерживает “животную” модель поведения, и даже минимальные трения между популяциями при этих условиях становятся очень мощным фактором, толкающим к восприятию действий других популяций как потенциально или актуально агрессивных, с возникновением и закреплением в традиции соответствующего отношения ко всем чужим как “нехорошим людям” или просто “не совсем людям”, что в дальнейшем - по мере эскалации взаимных претензий, и тем более при миграциях в иную среду, где отличия с местными племенами огромны, - может лишь усиливаться. Конечно, эта модель поведения была присуща далеко не всем первобытным популяциям, в большинстве случаев демос, неизбежно составляющий на начальной стадии практически все население большинства мелких первобытных племен, достаточно нормально взаимодействовал между собой, несмотря на межплеменные различия и, как можно предположить, даже опосредованно равнялся на одаренных доминантов (т. е. перенимал достижения и нормы тех популяций, которые либо в целом имели одаренность выше средней либо имели в своем составе одаренных индивидов, - не обосновывая здесь данную точку зрения, поскольку этот вопрос выходит за рамки темы, сошлюсь на то, что данные археологии и этнографии вполне допускают такую трактовку, во всяком случае - уж никак не меньше, чем любую другую).

Но даже в популяциях, где реализовывалась “животная” модель перенесения агрессии вовне (за исключением, наверное, случаев, когда одаренность популяции была в целом ниже средней), низкий уровень внутренней агрессии и неразвитость творчески одаренных вариаций должны были оставлять им ниши для самореализации, не приводя их к открытому конфликту с членами своего сообщества (т. е., с одной стороны, сильное, навязываемое с детства, давление окружающих при отсутствии культурного поля, из которого можно было бы получать материал для развития, снижало творческий потенциал одаренных индивидов до примитивного уровня, усвояемого сообществом, и притупляло их творческий инстинкт, ответственный за моральные нормы; с другой - неизбежное, уже хотя бы в силу общей первоосновы нашей морали и морали любого другого вида, совпадение по многим параметрам внутриплеменных норм с нормами “общечеловеческой морали”, придавало авторитет и извращенным нормам, затрудняя их восприятие в качестве таковых, тем более, что значительная часть их наглядно проявлялась лишь за пределами племени; наконец, перенесение агрессии вовне создавало как бы разделение сфер компетенции между обеими крайними вариациями и даже устанавливало между ними нечто вроде симбиоза, делая их во многих аспектах нужными друг другу и одинаково необходимыми основной массе соплеменников, для которых деятельность и врожденных созидателей, за которыми естественным образом оставались и важнейшая сакральная сфера и не менее необходимая сфера усовершенствований примитивных орудий и оружия, и деятельность врожденных агрессоров в общей организации племени, обороне территории, воинских и охотничьих подвигах и т. д., являлись равно обязательным условием процветания племени среди таких же примитивных племен. В сущности, здесь можно говорить именно о животном типе реализации творчества - как мелких и еще не выстроившихся в систему находок мелких же перемен в алгоритме популяции, дающих право на повышение статуса, а также, частично, постоянно повышенный статус благодаря способности хранить в памяти и развивать всю массу племенной культуры - обычаев, религиозных представлений, мифов - необходимую в повседневной жизни каждому члену племени)

Однако при дальнейшем разрастании популяции с соответствующим увеличением разброса вариаций, при нарастании алгоритмической неоднородности за счет появления новых технологий (при переходе к “производящему хозяйству”), агрессия - и даже в форме эксцессов - неизбежно переносится вовнутрь сообщества. Не пытаясь, опять же, “объяснить историю”, учтем, что начальный период этой стадии также дает возможность параллельной самореализации и творческой элиты, и охлоса по тому же принципу своеобразного разделения сфер компетенции, - вполне понятно, что основой этого непрочного равновесия является именно низкий уровень развития технологий, одновременно и лишающий возможности всерьез поживиться за счет бедных соседей, и не позволяющий существовать чисто рутинным образом, за счет лишь экстенсивного приложения все к новым и новым площадям традиционной системы хозяйственных алгоритмов (в силу отсутствия таковой, ее неразработанности на формативной стадии цивилизации; что же касается остальных факторов, то что бы не говорить о многих других, достаточно сослаться на исконное уважение демоса к высшим творческим функциям как сакральным, на слабый еще интерес к этим нишам со стороны охлоса, имеющего в этот период более прямые каналы реализации агрессии и, одновременно, не испытывающего необходимости поставить творческие функции под жесткий контроль в силу отсутствия с их стороны серьезных помех, пересечений и, тем более, противодействия, поскольку мышление и поведение одаренных индивидов - как и поведение самого охлоса - пока что слишком еще привязано к традиционным племенным нормам, частично соответствующим нашей видовой морали и поддерживаемым демосом, с реакцией которого вынуждены считаться и творческая вариация, и охлос, и т. д.).

Но в целом, начиная с формативного этапа цивилизации, крайний тип врожденного охлоса испытывает постоянное действие раздражителей, провоцирующих его на полное сужение сферы отождествления до личного инстинкта самосохранения, причем, по мере нарастания в обществе разнообразия, к врожденной паразитической вариации все теснее примыкают и близкие к крайнему типу промежуточные вариации между ней и чистым демосом. Несколько нестрого восприятие охлосом процесса расширения культурного поля, внутреннего алгоритмического пространства можно считать аналогией той ситуации кризиса у других биологических видов, когда возрастает число пересечений и низкоэффективные особи - каковыми каждый носитель агрессивной вариации считает всех остальных - начинают восприниматься как создатели помех, “путающиеся под ногами”. Но поскольку таких “путающихся” большинство, то охлос, как правило, лишен возможности явно проявлять свои агрессивные склонности, тем более - в форме эксцессов, пока это не сделает возможным все возрастающая масса неявной агрессии, главным результатом накопления которой является охлотизация демоса, т. е. превышение того порога раздражения, за которым демос, ощущая присутствие агрессии и реагируя на него, в итоге теряет ориентацию и начинает сам воспринимать агрессивное поведение в той или иной степени как норму. В результате (и мы помним эту зависимость на упрощенном “экономическом” примере, где она выглядела как предельный возможный разрыв между высшей достижимой в данном обществе эффективностью и низшей, признаваемой в данном обществе необходимой) уровень агрессии в обществе подавляет творческий инстинкт уже не только демоса, но и определенной части творческой элиты, выводя ее меньшую часть, пытающуюся как-то отстоять свою способность к творчеству, за пределы восприятия и понимания общества, делая ее, если использовать распространенный у социологов термин, маргиналами, и вынуждая выбирать между сохранением себя как личности и сохранением себя как биологического объекта.

Здесь нет смысла рассматривать механизм перехода на агрессивный алгоритм во всех его деталях, с учетом всех возможных внешних факторов и всех возможных сочетаний различных компонентов психики. Если говорить предельно обобщенно, то основным провоцирующим фактором для каждого врожденно нормального индивида является сам факт наличия агрессии, поскольку он означает присутствие чуждого биологического вида и подсознательно так и воспринимается, между тем понятие адекватной реакции в полной мере применимо лишь ко внутривидовым отношениям. Рост агрессии, заставляющий все чаще сталкиваться с “нехорошими поступками” со стороны особей, по всем признакам выглядящих как представители своего вида, допущение в социальном алгоритме составляющих, потворствующих агрессии или даже прямо навязывающих ее (а таковыми на технологической стадии однозначно становятся нормы, вытекающие из организации общества по “животному” принципу, к которым примыкают, лишь ухудшая положение, многие меры, вводимые из “благих побуждений” и предлагаемые к исполнению каждому члену общества под угрозой наказания) неизбежно запутывает, лишает ясных социальных ориентиров и толкает к отказу от безусловной идентификации окружающих как себе подобных, а социального алгоритма - как своего видового: вначале - в качестве выжидательной защитной реакции, затем - в качестве реакции упреждающей, наконец - в качестве противопоставления агрессии еще большей встречной агрессии с дальнейшим полным переходом на агрессию как способ существования. Иначе говоря, поскольку выясняется, что незыблемые, казалось бы, признаки принадлежности к виду перестают быть таковыми (что особи, опознаваемые по этим признакам как свои, оказываются способными на такие поступки, которые противоречат смыслу этих признаков и на подсознательном уровне воспринимаются именно как не сочетаемые с видовыми признаками, вызывающие “внутренний протест”, “отвращение”, “обиду” и т. д., и что аналогичные действия одобряет и заставляет выполнять общество в целом, превращаясь из олицетворения видового алгоритма в его нарушителя), то это заставляет утратить доверие к любым признакам принадлежности, переходя от презумпции “свой, пока не доказано обратное” к презумпции “чужой, пока не доказано обратное” как по отношению к каждому из окружающих, так и по отношению ко всей их совокупности, к обществу и его институтам, (а в тенденции - к восприятию всех просто как “чужих”, как части внешней среды, находящейся за пределами своего видового алгоритма, с соответствующим сведением видового алгоритма к индивидуальному, а моральных норм - к инстинкту самосохранения).

Вполне понятно, что грань между нормальным сопротивлением агрессии и превращением в агрессора достаточно тонка и что она - поскольку с точки зрения нормального человека агрессивные действия других индивидов и общества в целом также должны опознаваться как принадлежащие чуждому видовому алгоритму - пролегла где-то на стыке смены презумпций, на стыке адекватной защитной реакции (пусть и превентивной, но защитной) и упреждающей агрессии. Действительно, даже не вдаваясь в детали (а мы помним на примере “экономической деятельности”, что оптимальная пропорция вырабатывалась как “выравнивающее” соотношение одновременно и между индивидом и обществом в целом, и между индивидом и каждым из остальных индивидов, но при этом во всех случаях имела разные значения) можно признать достоверным, что, во-первых, защитная реакция по определению направлена на агрессора, а если она направляется на всех без разбору, то тем самым хотя бы частично превращается в агрессию (за исключением гипотетического случая, когда все остальное общество состоит только из агрессоров), и что, во-вторых, представление о том, кто есть агрессор, а кто нет, хотя и исходит из личного алгоритма, но - и это хорошо заметно при упреждающей реакции - имеет точкой отсчета нормативный видовой алгоритм.

Таким образом опять же получается, что чем ближе личный алгоритм к нормативному (чем более развит творческий инстинкт эффективности, иначе говоря), тем выше сопротивляемость индивида давлению обстоятельств, толкающих к принятию агрессии как нормы. Если рассматривая в одном аспекте, мы пришли к выводу о связи между врожденной творческой одаренностью и инстинктивной потребностью “быть моральным”, то теперь, чуть поменяв ракурс, мы обязаны констатировать столь же однозначную корреляцию между уровнем творческой одаренности и уровнем способности противостоять агрессии - и как личного отказа быть агрессором или пассивно соучаствовать в агрессии, и как активного сопротивления чьим-то агрессивным действиям, причем, разумеется, даже когда эти действия направлены на кого-то другого (все это, конечно, одно и то же, и высокоразвитый творческий инстинкт как раз и дает устойчивое подсознательное понимание того факта, что агрессия, на кого бы конкретно ни была направлена, в той или иной степени касается каждого и всего общества, его суммарного коэффициента).

Для любого живого существа, оценивающего мир с точки зрения своего видового алгоритма, агрессией являются действия, этот алгоритм нарушающие - и тем более явной и острее ощущаемой, чем полнее совпадение данной индивидуальной вариации с видовым алгоритмом (в иных терминах можно сказать, что чем эффективней может действовать особь по данному видовому алгоритму, тем больший урон наносят ей помехи этому алгоритму, тем явственней она ощущает даже слабые помехи, которые не улавливаются особями, не способными выполнять этот алгоритм с той же точностью и потому воспринимающими как помеху лишь более сильные внешние воздействия, мешающие уже и более грубому исполнению алгоритма, - все это внешне проявляется в том, что основная функция доминантов заключается в защите популяции и что доминанты, оказавшиеся по каким-то причинам не в состоянии противостоять агрессии, переносят эмоциональный стресс гораздо тяжелее, чем рядовые особи, точнее - и такие примеры неоднократно приводились этологами - обычно вообще его не переносят). Самооценка любого живого существа зависит от его способности иметь наивысший по данному алгоритму коэффициент энергобаланса, что невозможно без способности преодолевать помехи своему алгоритму (это в сущности одно и тоже, поскольку внешняя среда и есть та помеха, тот вызов, который необходимо преодолевать, повышая свою способность воздействовать на среду и сопротивляться ее воздействиям), и признание невозможности преодолеть помеху равнозначно признанию своей неэффективности (“неприспособленности” к данной среде), т. е. - равнозначно падению самооценки, вызывающему “застойные отрицательные эмоции” (это, как мы понимаем, лишь иное описание того же механизма эмоционального стресса - выше мы рассматривали его применительно к взаимоотношениям более и менее “приспособленных”, когда реакция первых заставляет вторых ощутить самопротиворечие из-за своей неспособности реализовывать личную вариацию базового алгоритма без ущерба для всего видового алгоритма и остальных его носителей).

Для высокоразвитого творческого инстинкта, оценивающего окружающее с точки зрения процесса появления все новых и новых алгоритмов, возникновения все более и более эффективно действующих структур как фундаментального принципа мироздания, и отождествляющего свой творческий алгоритм с этим принципом, сам факт наличия агрессии - в широчайшем, свойственном нашей “общечеловеческой морали” смысле этого понятия,- равнозначен нарушению “мировой гармонии” (что и есть по определению - ведь агрессией и являются действия, мешающие реализации творческого поиска), равнозначен тому вызову, при невозможности достойного ответа на который неизбежно возникает понижение самооценки с сопутствующими этому “застойными отрицательными эмоциями”.

Разумеется, это касается не только высокоодаренных индивидов, но и всех, имеющих нормальный “человеческий” инстинкт эффективности. Однако при усреднении инстинкта снижается точность и глубина подсознательного просчета действий относительно творческого алгоритма, и, следовательно, снижается чувствительность к замаскированным формам агрессии, связь которых с ухудшением “качества жизни” опосредована длинной причинно-следственной цепочкой, и к “слабым” ее формам, вплотную затрагивающим лишь условия, нормативно необходимые для высших видов творчества. Поэтому стрессовым фактором для индивидов со средним уровнем творческого инстинкта являются лишь явные формы агрессии (из менее явных те, опознание которых как агрессии закреплено в результате воспитания) и эксцессы, причем - в силу более узкого поля зрения - близкие во времени и пространстве данному индивиду (если иное, опять же, не заложено воспитанием). Напротив, для индивидов высокоодаренных, имеющих обостренный инстинкт эффективности, т. е. имеющих разветвленную систему мощных эмоциональных импульсов, направленную - и в этом, как мы помним, заключается функция оценки эффективности по каждому данному алгоритму - на выявление и отсечение действий, противоречащих творчеству как способу существования, стрессовым фактором является уже просто необходимость мириться с “несовершенством этого мира”, сознание невозможности противостоять “злу”. Причем, конечно, чем сильнее развит творческий инстинкт, тем он по определению менее совместим с неэффективностью (“злом”, “несовершенством”), т. е. тем меньше остается пространства для маневра, для приспособления.

Мы помним, что механизм оценки эффективности нужен как база способности действовать по данному алгоритму и его функция заключается в том, чтобы ориентировать на эффективные действия и отсекать неэффективные, т. е. быть побудительным мотивом реализации своего алгоритма, его эволюционных преимуществ, и, конечно, этот импульс тем сильнее, чем развитей сам механизм. Но никакое движение в направлении создания эффективного алгоритма невозможно при одновременном выполнении обязанности подстраивать этот алгоритм под заведомо антиэффективный, т. е. строить его так, чтобы он был совместим с антиэффективным, не противоречил ему во избежание столкновения - это по определению означает самопротиворечие (тот же стресс), эмоциональный накал которого зависит от мощности творческого инстинкта, от того, насколько сильны эмоциональные импульсы, требующие самореализации и отвращающие от всего, что ей мешает. Соответственно, тем больший уровень внешнего давления и самоподавления требуется для примирения с антиэффективной деятельностью, агрессией (если давление извне заставляет данного индивида приспосабливаться), что - во избежание катастрофического падения самооценки и быстрого саморазрушения под действием эмоций “высокого напряжения”- требует притупления внутренних импульсов, а значит - подавления психической структуры, эти импульсы посылающей. Иначе говоря, не только даже переход на агрессивное поведение, но и косвенное потворство, лавирование, приспособление и т. д. невозможно без той или иной степени разрушения творческого инстинкта эффективности. А поскольку инстинкт эффективности есть база творческой способности, то это означает, что каждый шаг потворства агрессии, соучастия в ней и, тем более, открытого перехода на паразитический алгоритм, возможен только с одновременным разрушением творческого потенциала, в тенденции - при переходе на паразитический алгоритм - до полной потери творческой способности.

На бытовом уровне этот факт - потеря творческого потенциала личности в результате попыток одаренного индивида совместить творческую деятельность с паразитическим алгоритмом (“приспособленчеством”, “карьеризмом”, “потаканием вкусам сытых буржуа” и т. д.) - прекрасно известен и послужил сюжетом для многих литературных произведений. В рамках интуитивного, т. е. того же “художественного”, осмысления мы могли бы объяснить его как результат невозможности действовать одновременно в двух противоположных направлениях, в силу чего индивид, растрачивающий запас активности не на развитие наиболее сложной и уязвимой части своей психической структуры, а на достижение далеких от творчества целей, автоматически гасит “божью искру”. Логически же мы обнаружили несовместимость творческого и агрессивного алгоритмов, исходя из понятия энергии как способности действовать и сопротивляться воздействиям, приводящего к пониманию эволюции как процесса роста этой способности (роста энергопотенциала, эффективности, коэффициента энергобаланса) биологических объектов, определяемого их видовыми структурными отличиями и связанными с ними отличиями в алгоритмах взаимодействия со средой. Отсюда и следует все остальное (хотя у нас ход рассуждений был для краткости чуть перекроен) - понимание биологического вида как базового алгоритма, проявляющегося в спектре индивидуальных вариаций с различной степенью воплощающих этот алгоритм, полная недопустимость внутривидовой агрессии как условие непротиворечивости видового алгоритма и возможности его возникновения, единство самого алгоритма и “моральных норм” и т. д. Установленная нами невозможность действий по каждому данному алгоритму без выполнения его моральной составляющей, (и синонимичность невыполнения ее с принадлежностью к иному алгоритму), и означала, применительно к нашему творческому алгоритму, неизбежность разрушения творческих способностей при переходе на аморальный алгоритм. Уточнения, касавшиеся инстинкта эффективности имели, кроме прочего, своей целью сформулировать эту зависимость в более общем виде - как относящуюся не только к творчески одаренным людям, но к любому врожденно нормальному человеку.

Разумеется, больше всегда теряет тот, кому есть что терять. Соответственно, для чистого демоса необратимое разрушение психической структуры личности - инстинкта эффективности и интеллекта (именно необратимое упрощение “эмоциональной гаммы”, сужение “круга интересов”, “притупление совести”, “смещение ценностей” и т. д.) начинается с уровня эксцессов или, по крайней мере, необходимости участвовать в очевидно “нехороших” действиях (а до этого можно говорить лишь об “остановке развития”, о временном снижении, но не о потере тех эмоционально-интеллектуальных характеристик, которые данный индивид уже имел), а потому при изменении условий для исполнительской вариации (за исключением тех, кто уже перешел грань эксцессов) возможен обратный переход к безусловному принятию нормальных требований общества и столь же квалифицированному выполнению привычных производственных обязанностей с частичным сохранением потенциала индивидуального развития (“расширения кругозора”, усвоения новых навыков) - и тем возможней, чем изначально менее одаренным - относительно условного чистого типа демоса - эмоционально и интеллектуально был данный индивид (и, если говорить именно о таком - без снижения имевшегося до соучастия в агрессии эмоционально-интеллектуального уровня - возвращении к нормальной деятельности, то, конечно, тем возможней, чем меньше времени находился данный индивид под давлением провоцирующих факторов и чем более “сложившейся личностью” он в тот момент был). Причем даже при переходе на паразитический алгоритм потеря интеллекта в абсолютном выражении тем меньше, чем ниже был исходный уровень (и соответственно, тем менее она заметна, тем больше сохраняется имевшихся навыков), а главное - имеет лишь экстенсивный, “количественный”, характер (поскольку интеллектуальная деятельность на нашей эволюционной ступени принципиально отличается не как деятельность сама по себе - здесь отличие лишь в разнообразии и большей сложности алгоритмов, в чем и происходит частичная потеря - а благодаря ориентации на творцов, включающей исполнителя в систему алгоритмов, привязанную к фундаментальной структуре реальности).

И хотя нарушение нормативной ориентации означает утрату персонального статуса данного индивида и относительно всей реальности и, в узком смысле, в иерархии эволюции, но такое опускание до иерархического уровня смежной эволюционной ступени (пусть оно и равно утрате особого статуса, присущего нашему виду) несравнимо с аналогичной потерей людей творчески высокоодаренных. Для них - тем более, если они имеют и высокую степень активной формы одаренности - каждый шаг снижения способности к творчеству и сотворчеству (в чем и заключается пассивная форма, творческий инстинкт - в иных терминах можно сказать, что творческий инстинкт применительно к уже выявленным кем-то алгоритмам отличается от интеллектуального как “узнавание” от простого усвоения) равен шагу потери не просто общевидового (даваемого фактом принадлежности к виду) а принципиально личного, уникального, статуса. И статуса в иерархии эволюции - как индивидов, которые сами, являясь носителями новой для эволюции способности, придают особый статус целому виду, и статуса во всей реальности - как равноправных партнеров и соучастников процесса ее самоорганизации, таких же творцов, как и сама реальность, каждый из которых воплощает свой неповторимый алгоритм ее воздействия на саму себя. Даже понижение до уровня промежуточного инстинкта, уровня условно чистого демоса, с неизбежной потерей творческой способности означает утрату такого личного статуса с оставлением только общевидового (т. е. отказ от собственного с сохранением лишь заимствованного у творцов).

Всем этим и объясняется факт более стойкой инстинктивной сопротивляемости одаренных людей соучастию в агрессии. В иных терминах можно сказать, что именно подсознательное понимание, неявная - а иногда и явная - рефлексия собственной деградации при совершении “нехороших поступков” и есть для каждого единственное “основание быть моральным”, внутренне присущее любому нормальному человеку, но в большей степени тем людям, у которых лучше развита эта рефлексия в силу их более сложной, эффективной и имеющей более высокий потенциал самосохранения психической структуры.

В относительно нормальном обществе взаимосвязь между уровнем одаренности и уровнем “моральности” не столь уж наглядна (достаточно сослаться на такие очевидные причины этого, как достаточно соответствующее “общечеловеческой морали” поведение демоса и погруженность одаренных людей в процесс реализации своего потенциала, что само по себе - как создание эффективности - и есть наиболее естественный для них повседневный способ сопротивления агрессии, притом - способ наиболее действенный в масштабах всего общества). Но чем общество ненормальней, чем сильнее оно толкает к охлотизации - под этим термином мы будем подразумевать движение в сторону полного перехода на паразитический алгоритм с одновременным разрушением созидательного потенциала личности - тем заметней проявляется связь между врожденной одаренностью и врожденным иммунитетом к агрессии.

Конечно, мы знаем, что при достаточно сильном давлении общества, - т. е. при высокой опасности открытого сопротивления как конкретным актам изъятия, так и навязываемым обществом аморальным требованиям в целом, - противостояние чаще сводится к попыткам уклониться от выполнения этих требований, “отгородиться от общества”, “уйти в частную жизнь” и т. д. (в сущности - к попыткам уклониться от прямого столкновения, избежать ситуаций, заставляющих сделать однозначный выбор между сохранением себя как личности и сохранением себя как биологического объекта). Надо признать, что в таких обстоятельствах эта позиция для нашей видовой элиты вполне естественна, поскольку у людей с высокоразвитым творческим инстинктом во-первых, присутствует интуитивное понимание, что выбора здесь для них не будет, во-вторых, высока потребность в самореализации, дополняемая так же интуитивно присутствующим пониманием того, что эта их основная функция по определению противостоит антиэффективной деятельности как минимум - в масштабе всей нашей истории, а не только данного конкретного общества (или, во всяком случае, как я говорил, если уж и данного общества - то всего, не ограничиваясь сопротивлением конкретной агрессии в конкретном месте и в конкретный момент времени). Конечно, позиция “неучастия во лжи” достаточно уязвима, паллиативна, поскольку представляет собой легкую степень самоподавления, грозящую перерасти в саморазрушение и, при действительно сильном и продолжительном давлении социальных условий, лишающем легальных ниш для самореализации, как правило в него перерастающую (иногда - в результате затянувшейся выжидательной стратегии и сопутствующего эмоционального стресса со всеми неизбежными его атрибутами вроде алкоголя, иногда - в результате постепенного сползания к компромиссу в ходе попыток найти какую-то нишу и также сопутствующего этому стрессу, с теми же анальгезирующими средствами и т. д.).

Но в принципе из этого стрессового положения возможны только три активных выхода в зависимости от индивидуальных особенностей и сочетания конкретных обстоятельств столкновения с агрессией. Либо все-таки нахождение какой-то полулегальной или нелегальной ниши, либо полный переход на агрессию (причем высокоодаренные индивиды именно из-за несовместимости своего врожденного алгоритма с агрессией и рефлексии последствий такого перехода как раз и оказываются, если какие-то травмирующие факторы превысили порог сопротивляемости и толкнули на паразитический алгоритм, способными не только на более изощренную, чем врожденный охлос и охлотизированный демос, но и более безудержную агрессию, по модели, рефлексируемой как “месть обществу”), либо, наконец, - и чаще всего - попытки приспособиться заканчиваются в какой-то момент очередного пересечения с очередным явно агрессивным действием или требованием тем, что прорывается долго подавлявшийся и превысивший болевой порог внутренний импульс, заставляющий совершать поступки, выглядящие “с точки зрения здравого смысла”, хоть иногда и внушающими уважение окружающим, но все-таки - и особенно с точки зрения здравого смысла тех, кто “приспособился” - раздражающе “нерациональными” (что обычно формулируется в диапазоне от “глупо лезть на рожон, умные люди в таких случаях просто промолчат “, “незачем было отказываться выполнять приказ, можно было выстрелить в воздух” и т. п. до более определенного “ ему больше всех надо было”).

Разумеется, здесь излишне рассматривать все возможные сочетания активной и пассивной формы творческой и интеллектуальной одаренности да еще во взаимосвязи со стартовыми условиями формирования личности, дающие весь спектр видовой элиты и близких к ней переходных вариаций (например, из всего сказанного о механизме оценки эффективности и о различиях между талантом и интеллектом следует, что тот же уровень активной творческой одаренности возможен в формализованном виде деятельности при меньшем уровне одаренности пассивной, чем в неформализованном, или что при одинаковом уровне пассивной одаренности неформализованные творческие способности более уязвимы и требуют более благоприятных условий развития и т. д.). Точно так же здесь незачем пытаться выяснять все внешние факторы, воздействующие как в направлении перехода на паразитический алгоритм, так и в противоположном, и исследовать все возможные комбинации этих факторов. Некоторые достаточно второстепенны, некоторые слишком далеко выходят за рамки сюжета (например, мы вообще не касались очень важного для нашего выживания полового разделения функций и связанных с ним различий в мужском и женском нормативных алгоритмах, соответственно, мы не можем выяснять роль семейных, сексуальных и т. д. отношений с точки зрения их влияния на охлотизацию, хотя эта роль и весьма значительна). Наиболее интересующие нас (особенно те, которые относятся к целенаправленной деятельности государства, скажем - по созданию условий контролируемой охлотизации, созданию зон компромиссного поведения, позволяющего частично реализоваться нужным государству одаренным индивидам и т. д.) мы рассмотрим ниже, непосредственно при социологическом анализе, до которого мы наконец-то добрались и в ходе которого само собой всплывет то из неупомянутого ранее, что окажется нужным.

Итак, вкратце суммируя можно сказать, что любая человеческая популяция, если стратифицировать ее по критерию врожденных личных алгоритмов индивидов, делится на собственно вид “человек”, “хомо сапиенс”, с разбросом вариаций от очень высокого уровня творческой одаренности как в активной, так и в пассивной ее форме (творческий подвид, в полном смысле слова видовая аристократия) до минимального уровня пассивной творческой одаренности при отсутствии активной (чисто исполнительский подвид, демос) и на паразитическую, объединенную общей агрессивной направленностью своих алгоритмов совокупность полностью не отсекаемых ни при каких условиях запредельных вариаций - охлос. Внешне это и выглядит как присутствие в любом обществе двух полюсов, двух крайних, противоположных по своим “качествам” и ориентации “типов личности”, одинаково стремящихся несмотря ни на что реализовать свой “тип личности” в поведении, и как присутствие между этими полюсами огромного большинства “обычных людей”, в той или иной степени легко подстраивающих свое поведение под требования данного общества.

Соответственно, теоретически возможны и два крайних состояния общества. При одном, положительном, означающем состояние предельно достижимой жизнеспособности, все иерархически важные места заняты творческой аристократией, врожденный охлос подавлен - его наиболее агрессивная часть сразу отсекается при попытке реализовать свои устремления не только в форме эксцессов, но и в форме неявной агрессии, а слабопаразитические вариации надежно сдерживаются страхом ответной реакции и вынужденно самоподавляются, - благодаря чему факторы, провоцирующие охлотизацию, сведены почти к нулю, и даже люди с рискованной чисто исполнительской вариацией (условно чистый демос) однозначно ориентированы на творчески одаренных доминантов и их ценности, тянутся за ними, устойчиво выполняя нормативный алгоритм и соблюдая принцип взаимовыгодного поведения. То есть, иначе говоря, это такое состояние общества, когда вид “хомо сапиенс” составляет абсолютное большинство населения и полностью доминирует, а количество носителей паразитических вариаций сведено к слаборазличимому минимуму, дремлющему где-то у подножия социальной лестницы. При противоположном состоянии, предельно нежизнеспособном, все наоборот: высшая творческая аристократия уничтожена, более низкие ее уровни (переходные вариации) частью подавлены, частью охлотизированы так же, как демос, и охлос, разросшийся за счет огромной массы охлотизированных индивидов, занимает все сколько-нибудь значимые места в социальной иерархии пропорционально степени индивидуальной агрессивности, а остатки вида “хомо сапиенс” загнаны в маргинальные ниши.

Конечно, оба чистых крайних состояния возможны лишь как абстракция (или как предел в математическом значении термина), но надо признать, что приближение ко второму из них гораздо возможней (что надо полагать понятным, поскольку падение на низкий энергетический уровень легче осуществимо, чем подъем на высокий). Поэтому примеры обществ, по-настоящему приближенных к первому состоянию, нам из истории не известны - достаточно и того, что не только даже при среднем состоянии общества (условно обозначим его как демократическое - в значении, как мы понимаем, не совсем совпадающем с общепринятым) в течении некоторого времени возможен неплохой уровень самореализации творческой элиты, и, соответственно, рост технической и гуманитарной культуры, но такая возможность существует и в слабоохлократическом обществе, по части параметров заметно отклоняющемся от среднего вниз (и уж тем более это возможно тогда, когда общество по части параметров находится явно выше среднего - именно такие условия, как я уже говорил, складываются во многих племенных обществах и сохраняются на первом этапе “технологической” стадии, хотя на внешний взгляд и кажется, что эталонные достижения этих культур связаны с более поздним этапом, по времени близким к их упадку, - в действительности можно полагать понятным, что ни расцвет, ни упадок не возникают на пустом месте, и пик расцвета потому и является одновременно началом упадка, что в обществе уже исчерпаны условия развития, высшая точка которого всегда достигается как предел инерции прежних условий). Но как бы хорошо ни обстояли дела, рано или поздно ловушка захлопывается, и любое общество - иных примеров нам история не дает - быстро сползает поближе к отрицательному полюсу.

Рассуждая абстрактно, можно предположить, что причиной подобных неурядиц следует считать сам факт существования врожденного охлоса. Ведь в обществе, состоящем из одной творческой аристократии, из людей с высоким уровнем, как принято говорить, “порядочности”, “достоинства” и т. д., работали бы с той или иной - но всегда положительной - эффективностью абсолютно любые социальные алгоритмы, совершенно непригодные для реального общества (точнее сказать, никакие искусственные придатки моральной составляющей нашего базового алгоритма просто не понадобились бы, поскольку правила “общечеловеческой морали” выполнялись бы инстинктивно, а любой противоречащий им нормативный акт либо просто не мог быть принят, либо, принятый по ошибке, на практике не выполнялся бы). Прямо противоположное происходило бы в обществе, состоящем из одного охлоса - любой алгоритм здесь мог бы работать только на изъятие, и если бы в таком обществе вдруг появились бы самые прекрасные законы, то они либо не применялись бы, либо были бы перетолкованы соответствующим образом. Но поскольку на практике невозможно не только первое, но и второе общество (какая-то часть элиты принципиально неуничтожима, а даже сильно охлотизированный демос не может полностью превратиться во врожденный охлос и всегда сохраняет хотя бы отдельные человеческие черты), и поскольку очень многое зависит от состояния врожденного демоса, изначально составляющего абсолютное большинство любой популяции, то реальное положение каждого общества в промежутке между полюсами полной жизнеспособности и полной нежизнеспособности, его движение в ту или иную сторону, зависит именно от того, насколько хорошо социальные алгоритмы данного общества отсекают врожденный охлос и блокируют факторы охлотизации.

Действительно, ведь следование принципу взаимовыгодной адекватности в его максимально широкой интерпретации для творческой аристократии абсолютно естественно, для демоса - в основе естественно, но отчасти подражательно (и, главное, не совсем устойчиво из-за ограниченной сопротивляемости провоцирующим охлотизацию факторам), для охлоса же - противоестественно, и лишь у слабоагрессивных переходных вариаций может как-то поддерживаться принуждением. Соответственно, основная функция социальных алгоритмов (включая сюда и неписанные правила поведения) заключается именно в подавлении охлоса, в пресечении его агрессивных устремлений. В иных терминах это и означает, что степень жизнеспособности каждого общества зависит от того, насколько структура всех взаимоотношений в нем (административно-правовые нормы и способы контроля за их выполнением, обычаи, традиции и т. д.) соответствует требованиям нормативного алгоритма, требованиям широкой интерпретации “общечеловеческой морали”, позволяющим соблюдать в каждом эпизоде принцип адекватности, поддерживающий оптимальные перераспределительные пропорции (т. е. соблюдать выравнивание коэффициентов энергобаланса в любом отдельно взятом случае, приводящее к возникновению имущественного и статусного неравенства, строго пропорционального личному вкладу каждого в “качество жизни” всех остальных).

Хотя мы несколько неопределенно говорим о социальных алгоритмах во множественном числе, мы, конечно, понимаем, что речь должна идти о единой непротиворечивой их системе. Но в нашей рефлексии, в самосознании человеческого общества эта единая, требуемая нашим базовым алгоритмом система норм социальной организации и правил поведения, нормативно направленная на то чтобы каждый поступок каждого гражданина имел положительную для общества эффективность, противодействовал разрушительной деятельности и стимулировал созидательную, разбивается на три относительно независимых составляющих (хотя наличие какой-то корреляции между ними также рефлексируется). Первую составляющую принято называть “политическими правами и свободами”, вторую - “правами и свободами” экономическими (из которых основным считается право “частной собственности”), третью - просто “общечеловеческой моралью”, “нравственностью”. Связь между двумя первыми составляющими более очевидна, и она обычно так или иначе осознается, третья же в целом воспринимается как нечто, во многом существующее само по себе.

Такая аберрация вполне извинительна. С одной стороны, на протяжении большей части истории с политическими “правами и свободами” дело обстояло не слишком благополучно, но “экономические свободы” и “частная собственность” в некоторой степени всегда присутствовали, и провозглашались неотъемлемыми даже при самых тиранических режимах, открыто обосновывавших свое существование необходимостью спасать общество от разрушительного действия политических свобод (а также в тех обществах, где понятие политической свободы просто отсутствовало). Причем можно вспомнить и противоположные примеры - общества, где открыто декларировалось и воплощалось строгое ограничение экономических свобод в интересах “равенства” при одновременном - в интересах того же равенства - декларировании политической свободы граждан. С другой стороны, взаимосвязь между уровнем политических и экономических прав временами становилась очень наглядной - например, благодаря хотя бы тем же деспотиям, постоянно доводившим регулирование экономики до абсурда, или тираниям, начинавшим с провозглашения гарантий собственности и всегда кончавших конфискациями. Что же касается “морали”, “нравственности”, то здесь не все было хорошо при любой степени политической свободы, и, в то же время, при любом, самом тираническом, режиме некоторый минимум “порядочности” в бытовых отношениях соблюдался и даже зачастую поддерживался сверху (и, конечно, любой режим всегда пресекал неконтролируемую им индивидуальную агрессию), - отсюда неизбежно возникала иллюзия, что если какая-то корреляция и есть, то она незначительна и вряд ли затрагивает нормы поведения в частной жизни и основные заповеди морали.

Впрочем, как известно, за прошедшие пять тысячелетий были заданы едва ли не все возможные вопросы и высказаны едва ли не все возможные точки зрения, в том числе и по поводу благотворного влияния “демократического устройства” на “нравственный уровень граждан” (этот взгляд в несколько иной форме преобладает и сейчас в западной социологической традиции), и по поводу связи морали с “экономическим базисом” (на чем настаивала менее влиятельная сейчас часть традиции, предельным выражением которой стала коммунистическая доктрина), и по другим аспектам корреляции между тремя составляющими. Поэтому следует уточнить, что когда я говорю о нечетком восприятии взаимосвязи между “экономикой”, “политикой” и “моралью”, я имею ввиду, во-первых, не столько недостаток мнений, сколько их избыток, не позволяющий даже связно суммировать их как стройную социологическую теорию, или, хотя бы, как две-три стройных теории, соперничеством которых исчерпывались бы наши представления о самих себе (поскольку имеющиеся точки зрения обосновываются ссылками на очевидность и на интуитивную понятность тех или иных произвольно отобранных фактов, не заботясь о более строгих доказательствах и даже не задаваясь вопросом о логической совместимости как всей точки зрения в целом с фундаментальными представлениями других научных дисциплин, так и совместимости суждений, высказывемых в рамках одной и той же точки зрения, - об этом, впрочем, я уже говорил подробней в самом начале). Во-вторых, конечно, под аберрацией мы должны подразумевать не само нечеткое рефлексирование взаимосвязи между тремя составляющими, а именно факт их выделения как самостоятельных переменных, персонифицирующих различные ракурсы нашего взгляда на нашу собственную деятельность - т. е., именно тот факт, что в нашем восприятии единый алгоритм разбивается на составляющие, между которыми приходится искать какую-то корреляцию вместо того, чтобы осознавать любое конкретное изменение как элемент единого процесса, автоматически влияющий на каждый другой элемент и процесс в целом.

Это, собственно, по определению предполагает гипертрофию какой-то одной из “сфер” нашей деятельности, выделение ее как “более равной” с рассмотрением других как производных от нее. Мы же все-таки пришли к выводу, - во всяком случае, я пытался его по возможности аргументировать - что абсолютно вся человеческая деятельность представляет собой единый алгоритм получения и распределения обществом энергии из внешней среды, что каждый поступок каждого человека в любой “сфере” измеряется некоторым соотношением между энергией затрачиваемой и энергией получаемой, и что он - в зависимости от того, соблюден ли им принцип взаимной выгоды и адекватности - влияет в положительную или отрицательную сторону на качество жизни каждого из остальных членов общества, либо стимулируя дальнейшую созидательную деятельность и подавляя разрушительную, либо стимулируя разрушительную и подавляя созидательную (и величина влияния, количество энергии, приобретенной либо потерянной как всем обществом так и каждым из его членов в результате этого поступка, зависит, напомню, от того, каков его алгоритм и к какой массе энергоэквивалента он приложен). Соответственно, любые изменения в обществе, его движение в сторону одного из крайних состояний, представляют собой процесс взаимозависимых перемен сразу во всех “сферах жизни”, где каждый импульс в одной из “сфер” вызывает и в ней и в остальных “сферах”различные по силе импульсы как той же, так и встречной направленности в мышлении и поведении абсолютно каждого индивида и сам испытывает влияние всех остальных импульсов, как вызванных им самим, так и данных независимо от него (теми индивидами, до которых он либо еще не дошел либо дошел столь ослабленным, что не превысил порог их чувствительности и не повлиял на поведение) или данных вообще прежде него. Результат же всегда является слагаемым, равнодействующей огромного количества больших и малых импульсов, и даже очень сильный и наглядный импульс может быть погашен суммой слабых и малозаметных (особенно малозаметных, если они относятся к другой “сфере” - например, когда громкий законодательный акт, регулирующий, скажем, “экономику”, тихо выходит из употребления, поскольку противоречит каким-то укоренившимся в обществе представлениям, допустим, о “приличиях”).

В сущности, на бытовом уровне все это интуитивно так и осознается - как в принципе равноправное воздействие на жизнь и дальнейшую судьбу общества всей суммы самых разнообразных “факторов”, - конкретных изменений в технологиях, в научных представлениях, в административном устройстве, политике, религии, “общественном сознании” и т. д. Другое дело, что естественный недостаток нашего интуитивно верного целостного восприятия - его понятная нам самим поверхностность и хаотичность, обязанность видеть всю массу событий как равноправных при их очевидной неравноправности - приводит либо к произвольному выделению любой ближайшей наглядной взаимосвязи, к гипертрофии любого частного факта в той степени, в какой он кажется повлиявшим на дальнейшее развитие конкретной ситуации (т. е. - к рассмотрению истории как конгломерата случайных причинно-следственных связей, как аморфного потока, скорость и направление которого с равным успехом могут быть заданы чем угодно - от религиозной проповеди до сексуальных проблем какого-то политика, от не во время поданного стакана воды до таможенника, поленившегося проверить опломбированный вагон), либо - при желании понять причины неравноправности событий и выявить фундаментальную структуру истории - к группированию фактов по типу и механизму влияния, к сведению их в “факторы”, а последних - в “составляющие”, с установлением корреляции между ними и выделением какой-то из них в качестве наиболее важной, “определяющей” остальные (каковой, в силу нашей подсознательной рефлексии жизни как процесса повышения эффективности, обычно становилась “экономическая” - от просто “примата практических нужд” до “материального производства”). Повторюсь, что здесь невозможно рассматривать ни все когда-либо высказанные точки зрения на причины и механизм развития общества, ни выделить какие-то доминирующие в современных представлениях (в силу отсутствия каких-либо стройных и аргументированных теорий - последней попыткой такого рода был, как известно, марксизм). Но это и не нужно, поскольку, во-первых, я все-таки достаточно аргументировал свою точку зрения, чтобы каждый мог решить, соглашаться с ней или нет, и поскольку, во-вторых, речь у нас идет, как я и предупреждал, лишь о принципиальной схеме, позволяющей кратко описать основной комплекс прямых и обратных связей, существующих в любом обществе, на примере гиперохлократической системы, где - как и должно быть в экстремальном состоянии - некоторые важнейшие взаимосвязи работают очень прямолинейно, т. е. сами по себе упрощены так, что это дает возможность легко проследить их действие до наглядного результата, показав, каким образом они обуславливают и само установление гиперохлократии, и каждую из стадий процесса ее мутации в ту форму охлократии, которую мы наблюдаем в последние годы.

А поскольку мы здесь будем, иначе говоря, пытаться выделить принцип и не будем пытаться досконально исследовать всю структуру взаимосвязей, - все факторы, влияющие на реализацию принципа, пределы возможного влияния этих факторов вообще и в зависимости от алгоритмов того или иного общества, его предшествующей истории и т. д., - то нам логичней будет выбрать ракурс поближе к собственно “экономике”- не до такой, конечно, степени и не в том, конечно, смысле, чтобы рассматривать ее совершенно традиционно или отталкиваться от нее как от “базиса”, но все-таки уделяя ей основное внимание. Во-первых, - и это самая очевидная причина - нам иначе пришлось бы детально рассматривать проявление и механизм образования перераспределительных пропорций в конкретных межличностных взаимоотношениях - бытовых, семейных и т. д. - что явно выходит за рамки темы, отступлений от которой и так было достаточно. Во-вторых - и это, разумеется, основная причина - стремление и каждого из индивидов, и общества в целом к росту своего энергопотенциала и, главное, результат этих стремлений наиболее поддаются какому-то учету и однозначной трактовке именно в “экономике”, состояние которой с соответствующим этому состоянию “качеством жизни” - если суметь выделить их как нечто само по себе, отграничив от внешних взаимодействий - и есть показатель энергопотенциала, концентрированно выражающий состояние всех человеческих взаимоотношений в этом обществе, степень их близости к нормативному алгоритму (а заодно характеризует и пределы влияния внешних и “случайных” факторов - вполне понятно, что чем нормальней и жизнеспособней данное общество, тем легче оно гасит негативные импульсы, воспринимая и усиливая позитивные). Наконец, нам нужна какая-то точка отсчета, и хотя в качестве таковой мы могли бы выбрать любое очень сильное воздействие на алгоритм данного общества (например, абсолютную отмену в каком-то обществе “политических прав и свобод” при одновременном декларировании неприкосновенности всего остального), но здесь допустимо напомнить то обстоятельство, что нынешнее столетие реально продемонстрировало нам ряд близких модификаций совершенной гиперохлократической системы, общей чертой которых был (и в нескольких странах, кстати, до сих пор остается) примат идеологии, обосновывающей установление этих режимов в “экономических” понятиях, что каждый раз реализовывалось именно как отмена “экономических прав”. Кроме того, это позволит нам обойти вопрос о предыстории гиперохлократической системы и, вместе с тем, рассуждать более доказательно (ведь вполне понятно, что установиться она может только в очень охлотизированном обществе, но рассматривать все предыдущее его развитие значило бы по определению рассматривать конкретную страну с конкретными событиями ее истории - и пусть даже мы с самого начала говорим здесь о вполне конкретной стране, мы сразу условились отказаться от ссылок на всем нам известные факты, поскольку в противном случае они могли бы неявно использоваться для обоснования выводов; мы же решили отнестись к ним только как к материалу для проверки этих выводов, предоставляя каждому самостоятельно подставить их в полученную схему, как подставляют в формулу конкретные цифры.).

Таким образом, мы начнем с предположения, что если в момент, когда в данном обществе уничтожается та часть нормативного алгоритма, которую мы осознаем как “экономические права” (или даже только право “частной собственности на средства производства” при декларировании остальных), а все политические и личные “свободы” провозглашаются - и при том искренне - неотъемлемыми, общество очень жизнеспособно, количество охлоса в нем невелико, он подавлен и боится себя проявить, а вся значимая часть социальной иерархии занята творчески одаренными индивидами, благодаря чему творческие функции хорошо справляются со своей задачей, обеспечивая эффективность экономики и высокий уровень технической и гуманитарной культуры, высокое “качество жизни”, - то через краткий промежуток времени общество окажется у противоположного полюса, и разгулявшиеся запредельные и предельно отклоняющиеся вариации займут все значимые места на иерархической лестнице, частично уничтожив биологический вид «человек разумный», а частично загнав его в маргинальные ниши.