Жила-была в старину сердитая царица. Все ей было не по нраву: и то не так и это не по ней.

Вот гуляет однажды царица по саду, а солдат возле будки на часах стоит. Увидел солдат царицу - никогда ее не видел. "Ишь ты!" - подумал и ухмыльнулся. Не знал солдат - внове стоял при дворце, - что пред царицей ни ухмыльнуться нельзя, ни нахмуриться, ни умильным быть: все одно царица нравом кипела.

Глянула царица на солдата:

- Ты чего ухмыляешься?

А простой солдат чего скажет царице? Ничего он сказать не мог и невзначай или так, спроста, что ль, опять ухмыльнулся. Тут царица сперва и слова сказать не могла от злости. Потом кликнула кого надо.

- Давать, - приказывает, - этому солдату по двадцать палок каждый день с утра.

С тех пор с утра, как встанет, получает солдат двадцать палок.

Били-били солдата, целый год били. Как проснется - так двадцать палок, хоть в будни, хоть в праздник. Измучился, исхудал солдат, бить его не во что стало. А царица и забыла про него: пусть бьют до смерти; она теперь на других серчает.

Что тут делать солдату? Не миновать ему смерти от палок, забьют его. Солдат у того, у другого спрашивает - выбирает, кто поумней считается. А умные ему в один ответ.

- Терпи, - говорят. - Чего с царицей сделаешь, она сердитая.

Солдат выслушал умных, а сам подумал: "Эх, не вам терпеть, а мне!" - и пошел к дураку.

При войске у них дурак жил, его солдаты с кухни кормили и выношенную одежду давали ему донашивать.

Солдат сказал дураку, как ему живется, а дурак и сам уж знал.

- Э, да не поможешь ты мне! - сказал солдат. - Ведь ты дурак.

А дурак:

- Как так - не помогу! А не помогу, так и зла не сделаю, ты при своем останешься. Дай мне копейку.

Дал ему солдат копейку. Повел дурак солдата на край города. Шли они, шли, шли, далеко ушли; кругом их бедные домишки стоят, дворцов давно нету.

"Эх, - думает солдат, - далече мы зашли, пропала моя копейка!"

Пришли они в бедный домишко. Жил там сапожник с женой.

У сапожника была жена, сходственная с царицей, как родная сестра: поставь ее рядом с царицей, их и отличить нельзя, которая царица, которая сапожница.

За показ жены сапожник брал по копейке с человека - с купца там, с мастерового, с приказчика, а солдатам и калекам показывал даром. А деньги пропивал.

Заплатил дурак копейку сапожнику, а солдат, конечно, даром прошел. Вошли они в комнату и видят - на кровати женщина лежит и спит. Солдат дрогнул и во фрунт стал: вылитая была перед ним царица.

Дурак и говорит:

- Вот была бы она царицей, она бы тебя палкой не била.

Солдат согласен с дураком:

- Не била бы. Жалко, что она сапожница: из нее бы царица хорошая вышла.

Дурак засмеялся.

- А выйдет, - говорит, - из нее царица!

Солдат обнадежился:

- А как выйдет-то?

Дурак захохотал в ответ, а солдат увел его прочь, а то сапожница проснется.

Идут они обратно.

Дурак спрашивает у солдата:

- Ты где ночью на карауле стоишь?

- Нынче во дворце, в покоях, буду стоять.

- Вот чего, - дурак ему, - я тебе ночью сапожницу приволоку.

- Это к чему же? А сапожник услышит?

- Нету, - дурак отвечает. - Сапожник ничего не услышит. Он днем наработается, потом вина напьется и спит крепко: на нем кривые гвозди выпрямляй - он не чует.

- А к чему мне сапожница?

- Эк ты какой! А говорят - я дурак! Царица-то заснет, ты мне и давай ее сонную, а я тебе на руки - сонную сапожницу. Царицу я унесу к сапожнику, а ты сапожницу в царские покои отнеси, покуда она не проснулась.

Солдат подумал:

"А не страховито ли будет? При царице и моргнуть нельзя, а ты ее к сапожнику унесешь! А вдруг проснется? Да она нам голову прочь!"

А дурак думает иное:

"Царица целый день злится, с утра до вечера умается, а ночью спит-храпит, пузыри изо рта пускает. До своего времени она не проснется. А если и дознается, так я в дураках хожу - какой с меня спрос!"

Солдат согласился:

- Ишь ты, обдумал как! А сам дурак! Так ладно будет, пожалуй. Тащи уж по темноте сапожницу во дворец.

За ночь дурак так и сделал: сапожницу в царские покои принес, а царицу отнес к сапожнику - они и не проснулись.

А как наступило утро, проснулся первым сапожник и толкнул жену в бок. Ему и воды испить захотелось, и курить надо, и голова у него болит: пусть жена ему воды подаст, трубку найдет и в утешенье что-нибудь скажет.

Царица проснулась, открыла глаза, не поняла ничего и опять заснула.

Сапожник ее опять в бок: ты что, дескать, иль не слышишь?

- Подымайся, баба! - сапожник говорит. - Пора.

Царица опять открыла глаза.

- Чего пора? - спрашивает. - Ты кто такой?

А сапожник ей:

- А ты кто такая?

Царица как закричит:

- Ах ты негодный! Ах ты окаянный! Да ведь я царица!

Сапожник как соскочит с кровати:

- Ах, так ты царица?

Схватил сапожничий ремень, шпандырь, и давай царицу пороть-охаживать:

- Ах, так ты царица? Так тебе и надо, царице! Ишь ты, лодырь, ишь ты, негодница! Только спать здорова. Я тебе дам - царица! Я тебе дам - как мужу своему не угождать!

Царица как крикнет:

- Эй, кто там! Забить этого негодяя насмерть!

А никто не идет - нету никого. Царица и думает: "Что такое? Видно, я померла и в ад попала - так это, верно, черт".

Подумала так и опять заснула: может, опять-де проснусь во дворце, в своем царстве, и ничего этого не будет; это мне снится. Ан нет, черт-сапожник ремень положил да опять кулаком ее в бок:

- Баба, чего не встаешь?

- Отвяжись от меня, я царица!

- Как так - ты опять царица? - говорит сапожник - и сызнова царицу хлоп да хлоп! Недобрый был человек. - Подымайся, тебе говорят! Картошку вари, самовар ставь, комнату убирай, портки мне заштопай. Ишь ты, притворщица!

Оробела царица - опять ее этот черт бить да хлопать будет. А больно ей ведь - ей больнее всех: до того она боли-то и не знала. Поднялась она, приоделась в платье сапожницы и стала работать по дому.

Однако за что ни возьмется, ничего у нее не выходит, из рук все валится. Оно так и быть должно: царица-то серчать да царствовать привыкла, только всего.

Сапожник видит - дело у нее не идет, и опять хлоп да хлоп ее. Царица уж молчит и не говорит, что она царица, а сама работать старается.

Вот сготовила она кое-как обед, а его и есть нельзя: недоварено, пересолено, нечисто.

Съел сапожник одну ложку щей и говорит:

- Ты и правда, должно, царица: ничего делать не умеешь. Таких щей и псы не едят.

И снова за свое: хлоп ее - за плохие, значит, щи.

Царица совсем оробела. Сидит она перед сапожником и трясется от страха.

После обеда сапожник лег в кровать:

- Возьми гребень, жена, расчеши мне голову, а я дремать буду.

Стала царица голову сапожнику чесать; что ж делать-то, ослушаться нельзя.

А на другой день велел ей сапожник белье стирать.

Стирает белье царица; сроду она не стирала, все белые руки свои стерла, исстирала, а белье не выбелила.

Так и жила царица у сапожника, жила да мучилась; три дня жила.

А сапожница, как проснулась в царицыной постели, огляделась кругом, видит - приятно везде. На кровати перины, одеванья шелковые и ковровые, зеркала светятся, горница вся прибрана, и цветами пахнет.

"Аль я в раю? - подумала сапожница. - Век того не видела, что вижу".

Тут вошли в спальную горницу четыре горничные девушки. Вошли они, а подойти к царице боятся.

- Вам чего надо? - спрашивает их сапожница.

Девушки ей отвечают:

- Здравствуй, матушка царица! А мы тебя одевать, обувать пришли.

Сапожница им:

- А я сама оденусь. Иль я калека?

А девушки стоят, не уходят.

Сапожница глядит на них:

- Чего ж вы стоите? Неужели дела у вас нету, бездельницы!

А девушки глядят на табуретку у кровати, а на табуретке палка лежит и плетка.

- А бить-то нас будешь когда, матушка? - спросили девушки. - Теперь иль после?

- Да за что ж вас бить? Вам больно будет!

- А за то, матушка царица, что вам серчать надо!

Тут и сапожница рассерчала:

- Дуры вы, что ли? Идите прочь да делом займитесь!

Девушки ушли. А сапожница поднялась, оделась, пошла на кухню и там чаю с бубликами напилась.

На кухне повара и кухарки обращаются к сапожнице со страхом и почтением, сахару подают сколько хочешь - каждый думает, что она царица. И сапожница стала думать, что она царица.

"Чего это, - думает, - царица я, что ль? Знать, и правда царица. Ну что ж, и царицей теперь побуду, сапожницей-то успею. Пусть мужик мой по мне поскучает! Царицей-то оно и легче быть".

Вот живет она царицей и день и два. С утра до вечера позади царицы вельможа ходит, все ее приказы и желанья пишет и исполняет. Царица уж привыкла к тому вельможе: кто ни обратится к ней с просьбой или с чем, она только укажет:

- Скажи заднему, он исполнит, - и далее идет.

Идет она и семечки грызет, а семечки для нее вельможа в горсти держит и руку наотлет вытянул.

В тот час наш солдат у деревянной будки стоял. Видит он - идет, гуляет сапожница-царица. А солдата по-прежнему палками бьют, и нынче били с утра.

Глянул солдат на сапожницу-царицу, хотел суровое выраженье на лице сделать - и ухмыльнулся.

Сапожница-царица и обращается к нему:

- Ты чего ухмыляешься? Мне, что ль, обрадовался?

Солдат ей в ответ:

- Тебе, матушка!

- А чего радуешься? Я тебе добра не сделала. Чего ты хочешь?

- А того хочу, матушка, пусть меня палками не бьют. Второй год с утра спозаранку колотят, мясо с костей стерли.

- За что ж тебя?

- За ухмылку, матушка.

- Ну, скажи заднему, пусть тебя не бьют.

- Нет уж, матушка, - солдат сапожнице-царице говорит, - заднему я говорить не буду: ты передняя, ты сама упомни и прикажи.

Царица остановилась около солдата:

- Ишь ты, какой въедливый! Ладно уж, я сама прикажу и бумагу напишу - не будут тебя бить.

- И других прочих, матушка, пусть не бьют!

- Аль многих тут бьют?

- Да почитай что почти всех, матушка, колотят. Истерлись люди при дворце, а из терпенья не выходят.

- Дураки они, что ль? - спрашивает сапожница-царица.

- Не могу знать, матушка!

В тот же день сапожница-царица дала повеление, чтоб никого в ее царстве не били и не смели даже касаться палкой человека.

А солдатам велела дать по двадцать пять рублей каждому, а сверх того по три дня гулянья и по полведра пива.

На третий день своего царствования сапожница соскучилась по сапожнику.

"Пойду, - думает, - погляжу издали, как он там. Небось горюет по мне".

Собралась царица и пошла из дворца к домишку сапожника, а за ней вельможа идет.

Вот идет она, царица, видит свой бедный домишко.

А из ворот того домишки как раз ее сапожник выходит, и не один, как следовало бы, а с другою дородною женщиной, что не хуже самой сапожницы, и на лице у сапожника горя нету.

Тут как вскрикнет сапожница-царица:

- Ах ты, бессовестный, ах ты, такой-сякой! - да хвать сапожника по затылку, с того и картуз соскочил.

А сапожник никак не опомнится: глядит он и на ту женщину и на эту, обе они на вид одинаковые, а которая жена - не разберет.

Только когда сапожница-царица по спине его еще разок хлопнула, сапожник понял, которая его жена.

Взяла сапожница мужа за руку и повела домой, а про царство свое забыла.

А царица скрипнула зубами на вельможу и тоже домой пошла, во дворец.

Как явилась она во дворец и узнала, что бить теперь, драть, пороть и лупить никого нельзя - отмена вышла - и будто она сама так повелела, закипело злобой сердце царицы.

Позвала она кого ни на есть, чтоб ударить кого было. Явилась кухарка, подняла царица на нее руку, да видит вдруг - рука-то ее, царицына, исстирана, работой истерта, и опустила она свою руку, никого не ударила.

Вспомнила она, как жила у сапожника: как бы опять ей в жены к нему не попасть, - и оставила царица волю сапожницы как есть.

И солдат с дураком довольны остались. А только царице веры нету и не будет.