Глава 4

Озеро Иртяш

— И вода точно «хрусталь» — удивлялся наш возница и несколько раз принимался поить лошадей, потому что в «степе» будет вода совсем гнилая.

К самому Кыштымскому заводу дорога подходит великолепным бором. Заводская церковь видна еще через озеро. Этот завод считается самым красивым на Урале, даже красивее Каслей, но, по-нашему, это не справедливо: оба завода хороши по-своему. Кыштым расположен совсем в горах, но ему недостает воды сравнительно с Каслями — Иртяш остается позади, а в заводе только один пруд, на который после озер и смотреть не хочется. Затем в Кыштыме вы уже не встретите каслинского довольства и ключом бьющей жизни — строенья валятся, много пустующих домов и вообще водворяется мерзость запустения. Когда-то Кыштым славился как бойкое место, но теперь все ушло в Касли. Конечно, это последнее связано с заводской неурядицей, вызывающей сокращение работ, урезки заработной платы и разную другую заводскую прижимку, а с другой стороны, отсутствие такого прибыльного рыбного промысла, как на Каслинских озерах. Кстати, кыштымские жители славятся по всему Уралу своей красотой — это все переселенцы из разных великорусских губерний, но мы ничего похожего на красоту не встретили: может быть, попали не в час или и кыштымская красота тоже ушла вместе с кыштымской зажиточностью.

Если что хорошо в Кыштыме, так это лесистая и довольно высокая гора Сугомак, до которой рукой подать — всего верст пять. На Сугомаке есть пещера, которую нам очень хотелось осмотреть, но помешала погода, хотя с этой целью мы остались здесь ночевать. Другой достопримечательностью является здесь знаменитый господский дом, т. е. целый дворец, выстроенный еще «самим Зотовым», своего рода легендарным человеком. Говорят, существует картинная галерея и много других вещей от богатой старины, но нам видеть ничего из этих богатств не удалось, потому что господский дом занят квартирами двух кыштымских управляющих. В одном из флигелей, который невольно бросается в глаза своей ветхозаветной архитектурой, до самого последнего времени сохранялись несколько комнат со всей «зотовской» обстановкой, но который-то из двух управляющих нашел удобнее устроить здесь сторожевскую или амбар. Можно об этом пожалеть, потому что на Урале вообще всякая старина истребляется самым варварским способом. Знаменитый заводчик Зотов прославился своим происхождением из крепостных мастеров, необыкновенным уменьем вести заводское дело и каким-то диким счастьем (открытые им в сороковых годах золотые прииски на Саяне в течение одного десятилетия принесли ему чистого дивиденда около 30 миллионов рублей), а больше всего неистовым самодурством и зверством. «Гениальный мужик» был родным братцем другого такого, же гениального заводчика,— мы говорим об Акинфии Демидове. Своей неутомимой деятельностью, самодурством и жестокостью они напоминают один другого, только Зотов превзошел Демидова своим «роскошеством»: десятки верст дороги выстилались красным сукном для одного проезда всесокрушающего владыки, лошадей не только поили, но даже мыли шампанским, угощали званного и незваного, и вообще стоял вечный пир горой. Зотовский дом в Кыштыме и такой же в Екатеринбурге могли бы много порассказать об этом невероятном времени, но все мало-помалу порастает «травой забвенья», а на место действительных фактов вырастает сомнительная «зотовская легенда». На Урале и сейчас осталась пословица, которая лучше всего характеризует это время: «У Тита много пито».

Нужно заметить здесь, что Зотов был раскольник и сильно покровительствовал своим единоверцам, поэтому Кыштым и Касли остаются самыми крепкими раскольничьими гнездами и сейчас. Прежде много раскольников жило в горах; по разным утаенным скитам и пещерам, но это последнее почти исчезло, благодаря разным льготам последнего времени.

Раскольничье население на Урале отличается везде своей сравнительной зажиточностью, смышленостью, трудолюбием, чисто раскольничьей прижимкой и своего рода жестокими нравами: крепкий народ вообще, и кержаки, как называют здесь раскольников, шутить не любят. Любопытно, что в Шадринском уезде до сих пор сохранилось старинное название раскольников — «двоеданы», т. е. платящие двойную подать, как было установлено каким-то «артикулом» Петра I. Попасть на квартиру в Кыштыме нам удалось не вдруг — сначала заехали в такой гнилой дом, что даже «учитель» возроптал, и только благодаря расспросам и указаниям добрых людей мы, наконец, попали в настоящее место.

— Где был трактир, там принимают проезжающих,— слышался общий голос.

Действительно нас приняли, квартира оказалась прекрасной, и даже из окон можно было любоваться Сугомаком. Заметим здесь, что «трактир» еще не утвердился в Зауралье — это сам по себе красноречивый и знаменательный факт. В Каслях нет трактира, при десятитысячном населении, тогда как в Великороссии в каждой деревушке вы прежде всего неизбежно натыкаетесь на «заведение». Хозяина, бывшего трактирщика, не было дома — он уехал по «портерным делам» — (если трактиры плохо прививаются на Урале, то зато портерные процвели необыкновенно пышно, благодаря таким ярким проводникам цивилизации, как Екатеринбург и Пермь — в конце шестидесятых годов в Перми была всего одна пивная лавка, а теперь — сотни с тайными или явными «барышнями»), но зато хозяйка оказалась очень сообщительной и крайне внимательной особой, так, что даже «занимала» нас битых часа два, после дороги хотелось отдохнуть, а дама сидит и занимает. В заключение к ней на помощь явилась благообразная старушка и тоже приняла участие в разговоре.

— Изволите на кумыз проезжать? — осведомлялась в свою очередь старушка и, получив утвердительный ответ, повторяла, как эхо, следующий неизбежный вопрос ненасытного провинциального любопытства: — А вы чьи будете?.. Так-с... из Екатеринбурга... Может быть, служите или по торговой части?.. У нас прежде в Екатеринбурге много было знакомых: Осиповы... Белых... Заверткины... Может, слыхали? Самсоний Евтихыч, это, значит, старик Заверткин, а жену у него звали Степанидой Марковной...

— Мамынька, не Степанидой, а Матреной...— поправляла молодая хозяйка.

— И то Матреной... Вот, ведь, память-то. Да и то сказать, давно это было: которые перемерли, которые разъехались по другим местам.

— Отчего вы закрыли трактир? — спрашиваю я, чтобы прекратить эти воспоминания.

— Видите ли, я, конечно, была девушкой,— отвечает молодая хозяйка: — а потом, конечно, муж и говорит: «Катенька, нужно своим взглядом жить»...

Муж у меня расейский, не здешний, и, конечно, мы открыли заведение. Только здесь какой народ у нас: что ни вечер, то скандал — конечно, начали посуду бить, конечно, небиль... Побились-побились и закрыли, а муж, конечно, портерную часть завел. Тятеньке-то не хотелось, у них своя заимка на озерах, ну, а муж им, конечно, говорит: «Тятенька, по-прежнему жить невозможно — я должон, конечно, своим взглядом заниматься».

Наши мучительницы оставили нас только поздно вечером, когда от дорожной дремоты у нас начали слипаться глаза. Это хозяйкино «конечно» мы повторяли до самого Златоуста.

Из Кыштыма пришлось ехать тридцативерстную станцию горами, через настоящий лес. Денек выдался серенький и для июня очень холодный — без перчаток рукам было холодно. В лесу дорога не успела просохнуть, и мы в низких местах «черпнули грязи» порядком: повозка вязла по ступицу, лошади разгорелись до мыла, «учитель» только встряхивал головой и сосредоточенно вздыхал. Скверная дорога портила путешествие, а попадались такие прелестные тенистые уголки, совсем потонувшие в зелени. Начинал чувствоваться приближавшийся Южный Урал — и трава такая сочная и густая, и лес все ровный, сосновый с березовым подсадом, не то что дремучие, непролазные ельники Среднего Урала. Пестрели по сторонам красивые саранки, лесные колокольчики и еще много новых, незнакомых цветов. Преобладающий цвет был желтый и фиолетовый, реже — розовый. Переехали несколько бойких горных речушек, встретили два транспорта с железом — и только. Кругом точно разрасталась лесная горная глушь.

— Ну-ко, поглядите, барин, на плант, кака теперь речка следствует...— говорил «учитель», припоминая свои поездки по этой дороге.

Со мной была карта Кыштымской дачи, и мы постоянно справлялись с ней, что очень забавляло нашего возницу, сильно не доверявшего «плантам». Пока выходило все верно, и учитель каждый раз повторял: «Ишь ведь... по бумаге едем, как анжинеры».

Не доезжая до оз. Увильды мы натолкнулись в глухом лесу на очень оригинальную бытовую сцену. Экипаж спускался по глинистому косогору, и на повороте мы увидели стоявшую в лесу телегу, щипавшую траву лошадь на коновязи и каких-то ребятишек, сидевших около телеги кучкой. Сначала я подумал, что это какие-нибудь переселенцы. Когда мы поровнялись, из лесу вышла на дорогу оборванная женщина и начала кланяться еще издали.

— Что тебе нужно, тетка? — окликнул «учитель», останавливаясь.

— Вот огонька разложить нечем... Нет ли у вас спички? Ребятишки-то хворые, лошаденка пристала, а огонька нечем разложить...

Баба была такая худая и оборванная, что даже делалось как-то совестно за удобства своего путешествия. И говорила она таким убитым голосом, и вообще во всей ее бабьей фигуре так и сказывалось настоящее бабье горе.

— Да ты откуда будешь сама-то?—допрашивал «учитель», подавая бабе спички.

— А с Сойминских промыслов еду... Муж-то робил там да вот умер, четвертый день пошел...

Голос у бабы вдруг дрогнул, и она оглянулась на свою детвору.

— Шестеро их осталось, а ехать четыре сотни верст...— продолжала она, собравшись с духом.— И точно я ничего не понимаю... Двое-то расхворались дорогой, а тут огонька не-чем разложить...

— Да хлеб-то у тебя есть ли?..

— Нету хлеба... какой хлеб. Вот лошаденка травки по-щиплет, а мы уж так... Ребятенки-то страсть боятся, потому им все упокойник-то мерещится...

Мы обратились к своим дорожным запасам и дали бабе хлеба и даже сохранившуюся городскую сайку. Был кусок жареной говядины, и я подал его вместе с хлебом.

— Вот возьми ребятам...

Развернув бумажку с говядиной, баба покачала головой и отдала говядину назад.

— Спасибо, барин, а только ребята не будут есть...

— Почему не будут?..

— Петровки... грешно... Вот хлебца поедят, а там уже как бог.

Сунув несколько денег, мы поехали дальше, а баба долго стояла посредине дороги и крестилась. Что ждет этих шестерых сирот?.. Положение, во всяком случае, ужасное, начиная с этого голодного сиденья в глухом лесу. Это были первые признаки начинавшихся золотых промыслов, на которых много горя черпают рабочие, особенно семейные, которые тащат за собой на прииск все гнездо.

Скоро показался уголок последнего громадного горного озера Увильды, которое в длину имеет 25 верст и в ширину — 20. Глубина достигает 25 сажен. Замечательно то, что в Увильдах вода совершенно прозрачная, и можно отчетливо рассмотреть каждый камушек на глубине нескольких сажен. Как рассказывают, это самое красивое из горных озер: со всех сторон лес, много островов и т. д. Мы могли видеть только небольшой заливчик, в который впадает горная речка Черемшанка, но и здесь открывается глазу прелестная панорама — весь берег точно заткан густой осокой и лавдами, а синяя вода выглядывает из своей зеленой рамы самыми причудливыми узорами. В широких окнах спокойно кормились утиные выводки, которых я насчитал до десятка. Со мной было ружье, но, во-первых, не истек еще запрещенный для охоты на птицу срок, а потом моя спутница не могла даже слышать равнодушно об охоте,— ее возмущало это действительно варварское удовольствие.

Увильды славятся неистощимыми рыбными богатствами и прекрасной охотой, но настоящие охотники редко попадают в эту глушь, и дичь может плодиться и расти на полной свободе. О горных озерах мы поговорим в следующей главе — это одна из любопытнейших страниц в истории зауральских богатств.

Следующая станция была уже на Соймановских промыслах. Горы делались все круче, дорога делала петли и загибы, обходя встречавшиеся постоянно крутизны. По правую сторону уже тянулась сплошная цепь горного кряжа Карабаш (в переводе — «Черная голова», это башкирское название, как и большинство других), по левую—тоже горы, не показанные на «планте», и горы впереди. Мы въезжали в настоящий горный узел, где отроги и разветвления Урала перекрещивались в разных направлениях. Начали попадаться в логах и по берегам речек первые признаки золотоносных разведок, кучки свежей земли, глубокие ямы, иловатые наносы желтых перемывок, срубленный лес, обгорелые огнища и т. д. Потом явились и сами действующие лица, т. е. старатели, как называют на приисках рабочих, работающих «от себя» в отличие от обыкновенной поденщины и «кондрашных».

— Приисковые орлы поехали домой...— говорил «учитель», когда нам попадалась навстречу приисковая таратайка.— Завтра воскресенье, так в баню торопятся. Золотишко, поди, везут продавать, оглашенные...

На р. Аткус мы попали наконец и на самый прииск. Река была перегорожена плотинкой, хотя пруд был выпущен за ненадобностью. Дно широкой котловины было все перерытое разных направлениях. Прямо через дорогу были проведены приисковые канавки, по которым с сердитым клокотаньем мчалась мутная вода. Там и сям по бортам заброшенного прииска или у старых перемывок дымились огоньки и точно муравьи ползали рабочие. Прииск выработан и заброшен, старатели подбирали свои старательные крохи. В одном месте работа шла у самой дороги,— стоял вашгерд, две женщины растирали пески скребками, подросток-мальчик подвозил пески из ближайшей ямы, где виднелась мужицкая голова без шапки.

— Бог помочь...— остановились мы.

— Милости просим,— ответила голова.

— Стараетесь?

— Есть малость...

— Хорошее золото идет?..

— Какое тут золото: так из-за хлеба на воду колотимся. Известно: земляное положение.

— Почем золото сдаешь?

— Три цалковых... на Сойминский, к Петру Павлычу.

— Ну, прощайте.

— Гладкой дороги.

Недалеко курился балаган, кое-как стороженный из жердья и еловой коры. Около него мелькали детские головки и бродила спутанная лошадь. В одном месте вода была проведена прямо по дороге, и мы ехали по ней сажен пятьдесят. Свежие поруби, ярко желтевшая везде приисковая глина и целая сеть приисковых канавок обличали деятельную работу. Прииск со всех сторон окружен был синевшими горами, что придавало всей картине оригинальный вид.

К Соймановской станции мы подъезжали уже вечером, на самом солнечном закате. День почти разгулялся, хотя в горах на погоду полагаться нельзя — здесь из ничего льется дождь и тучи выползают точно из-под земли. Самая станция стоит на дне широкой горной котловины, т. е. стоят всего-навсего две избушки, а кругом лес и горы. Место во всяком случае оригинальное и, на привычный уральский взгляд, даже красивое: глухой медвежий уголок — чего же больше?..

— Тут и квартиру искать нечего: прямо заворачивай,— говорил «учитель», останавливаясь перед ближайшим домом.— Вон какое угодье...

Нас вышла встречать молодая женщина, которая и отвела нам целых четыре пустых комнаты, т. е. всю свободную половину дома, где останавливаются проезжающие. В передней на столике лежали книжки «Вестника Европы», коробка с табаком и еще какой-то кабинетный хлам.

— Это папаша читают...— объяснила хозяйка, она говорила с мягким кыштымским акцентом.

— Вы из Кыштыма?

— Да-с... Седьмой год здесь живем.

Мы растворили все окна, чтобы выгнать застоявшийся воздух, и скоро сидели за большим самоваром, который один наполнял окружавшую нас тишину веселым шумом и бурленьем. В одно окно виднелась высокая труба и крыша Соймановского прииска и протекавшая к нему небольшая речушка Сакьэлга, вся затянутая вербой и высокой болотной травой. Солнце уже было за горами, и наступала быстрая горная ночь — сумерек почти не было. К самовару явился «учитель», который ужасно смущался каждый раз, когда ему приходилось пить чай вместе «с господами». Обыкновенно он усаживался куда-нибудь в уголок и здесь выпивал стаканов десять.

— Устроил лошадей, Андроныч?..

— Выпросился к мужику... На станции двора-то нет, а у мужика двор, ну, я к нему с нахальством, потому повозка и кони, а место лесное.

В этот момент на хозяйской половине раздался какой-то не то вой, не то плач,— «учитель» только улыбался.

— Что это такое, Андроныч?..

— А башкиры поют... Ураза у них, надо полагать...

Мы долго прислушивались к этому башкирскому пению, которое просто тянуло за душу своими заунывными мелодиями. Русские песни не веселы, а башкирские совсем походили на заупокойные причитанья.

Глава 5