II
На рассвете мы поднимались по лесистым возвышенностям, которые начинаются сейчас за Арамилью.
— Поглядите-ко назад-то,— говорил «учитель», повертываясь на козлах.— Вон он, город-то... Точно свечи по горам поставлены. Верст с тридцать отъехали... пожалуй, поболее.
Действительно, в сероватой дали виднелись колокольни и церкви Екатеринбурга,— картина оригинальная и по-своему даже эффектная. Кругом стлалась волнистой линией широкая горная панорама, перерезанная извилистым течением р. Исети, которая здесь уходила от тракта далеко влево.
Следующей нашей станцией был Сысертский завод, который считается очень красивым, но на мой взгляд, ничего особенного в нем нет — завод как заводу быть полагается: при въезде заводской пруд, по бокам невысокие горки, на одной из них не то часовня, не то «галдарейка». Всякое заводское строенье точно насыпано по берегам пруда и р. Сысерти. В центре завода настоящий базар, а кругом него расселись хоромины местных крезов из заводских служащих и заводских кулаков.
— Эвон петровский домик, зелена-то крыша,— объясняет «учитель», показывая кнутовищем на громадный деревянный дом совершенно особенной заводской архитектуры.
— Это какого Петрова?
— Ну значит, того самого... Еще покойничек Иван Тимофеич разул его на обе ноги, ну, а другие адвокаты уже остатки подобрали. Теперь, сказывают, чист, а от родителев получил сотню тысяч. Так же вот с кыштымским одним было, тот, сказывают, целых полмилионта наследства-то получил, а ничего, очистили. Богатимый народ по здешним заводам, особливо из рыбников... страшными тысячами владеют.
Сысертские заводы принадлежат к очень деятельным заводским пунктам; все дело портит только развивающийся общий заводский кризис, а затем некоторые специальные условия чисто «семейного» характера, но об этом после, когда будем говорить о других зауральских заводах.
Дорога от Сысерти некоторое время идет сосновым лесом, а потом выходит на широкую равнину,— это последний лес, дальше стелется безлесная зауральская ширь и гладь. По-башкирски лесное пространство называется «урман», а безлесная— «елан». Собственно, за Сысертью можно отлично наблюдать границу этих двух подразделений: слева от тракта, где все выше и выше начинают тесниться горы, идет «урман», а направо — «елан».
За большим селом Щелкуном с озером того же названия можно видеть вдали туманные силуэты знаменитых Вишневых гор, у подножья которых раскинулась целая сеть горных озер.
Щелкун — громадное село уже сибирского склада: оно тянется версты на четыре по тракту да еще огибает озеро. Таких громадных сел в Расее не много, а у нас попадаются и по семи верст, как Покровское и Ключи на старом сибирском тракте. Едешь, едешь, а жилью конца-краю нет, чуть не целая станция.
За Щелкуном открывается целый ряд помещичьих владений — это такая редкость для вольной сибирской земли, не видавшей крепостного права. Зауральские помещики — это залетные птицы, которые попали сюда совершенно случайно и с расейскими помещиками они имеют очень мало общего. В семи верстах от Щелкуна открывается красивое и большое Никольское село господ Клепининых, сейчас за ним в десяти верстах деревушка Марковка, Щербаковка тоже, принадлежит Н. П. Турчаниновой, дальше село Тюбук, одной половиной которого владеет И. Я. Ковшевич-Матусевич, а другой — наследник г. Берга. Дальше по тракту большое село Куяш, принадлежащее Зубову, и в стороне от тракта Метлино, принадлежавшее Кокшарову.
Нужно отдать справедливость зауральским помещикам — место они выбрали прекрасное: кругом черноземные поля, недалеко лес, с гор стекают бойкие речонки, тут же под боком рыбные озера. Никольское положительно красиво, только старый барский дом с целой анфиладой пристроек, людскими, девичьими, конюшнями и всякой другой помещичьей благодатью заметно начинает рушиться — собственно дом, точно спрятавшийся в саду, еще поддерживается, а пристройки носят в себе очень неприятные следы «зубов времени»: облезлая штукатурка, точно вышелушенные кирпичи, проржавевшие крыши, ржавые полосы течи по стенам — словом, полная картина помещичьих «недохваток». У плотины красивого прудка стоит громадное деревянное здание, не то мельница, не то винокуренный завод — все покосилось и разрушается; через речку недалеко от чистенькой церковки с фамильной усыпальницей хлебные амбары, кирпичный сарай и тоже с наклонностями к разрушению.
Когда-то здесь кипела крепостная работа, а теперь мертвая тишина и разложение, медленное и неотвратимое, как скрытая болезнь. Мужицкие избы тоже не блещут особенной красотой: Клепинины, как и другие зауральские помещики, сумели всучить крестьянам даровой надел, т. е. гагаринский осьминник на душу. Но от последнего и барину не легче, как видно из предыдущего...
Турчаниновская Марковка совсем спряталась на берегу какой-то болотистой речки, и только красуется один господский дом с открытой на дорогу верандой. Сейчас за Марковкой идет повертка налево, на злоказовский винокуренный завод.
— У Турчанинихи землю купил Злоказов-то,— объясняет «учитель», потряхивая головой.— Вишь какую дорогу наладил: милости просим водку пить, а закуска своя...
Проехали мимо рыбного озера Карагуз, которое по наружному виду ничего особенного не представляет. Между тем нынешней зимой из этого озера арендатор Белиньков в одну тоню «вынял» рыбы 23 больших зимних короба, т. е. считать по 70 пудов короб, получается 1610 пудов. Цифра очень почтенная, если особенно принять в расчет цену рыбы 3—4 рубля за пуд и грошевую арендную плату. Вообще, зауральские озера до сих пор дают баснословные уловы и сдаются башкирами за ничтожную аренду. Этим путем составилось не одно миллионное состояние, и «рыбники» вообще «живут светленько», вернее сказать — жили, хотя и сейчас пожаловаться не на что.
Около оз. Карагуз идет повертка в Каслинский завод, куда нам нужно ехать, но мы проехали в Тюбук, чтобы там переночевать, благо нужно было повидаться с владельцами, до которых имелось небольшое дело.
По сторонам дороги уже расстилались поля, на которых стеной поднималась знаменитая зауральская пшеница. Черные озими пестрили картину, как черные квадраты шахматной доски. В одном месте в два плуга поднимали пары. По борозде сейчас за пахарем вместе с грачами скакали чайки — рыболовы, залетевшие сюда с ближайшей «озеринки». Вдали виднелась белая церковь, из-за зелени нив и полей горбились крыши небольшой деревеньки, припавшей к озеру. Вишневые, горы обрисовались на горизонте окончательно и лежали синевато-фиолетовой глыбой, как рисуют горы начинающие художники.
— Телеграмма ушла в Касли, а в Челябу пойдет пустой трахт,— говорил «учитель», поправляя вожжой лукавившего рыжика.— Обширные места здесь... Вон хлебушки-то какие добрые, как только господь верхом скрасит. Это уже Ковшея– Матусея место пошло...
Вид на Тюбук издали не особенно красив. В глубине темной полосой тянется владельческий лес, а самое селение залегло по берегам р. Синары в низкой и болотистой котловине. Общую картину скрашивали белевшая на пригорке церковь да господский берговский дом с садом, как все господские дома на Руси. У самого въезда в село стояла поскотина, значит, выгона не полагается. Ближайшая часть селения принадлежит Матусевичу, а заречная — Бергу. Мы проехали на квартиру куда-то к церкви.
Лошади устали, нужно было отдохнуть.
Посредине Тюбука довольно красиво разлился небольшой пруд, у плотины стоит небольшая деревянная мельница и недействующий винокуренный завод. По одну сторону пруда стоит старый деревянный дом Матусевича, в котором живет сам владелец именья, а на другой —уже упомянутый выше берговский каменный дом. Около последнего виднеются хлебные амбары. Было поздно, и мы не решились в этот час беспокоить наших знакомых. В избах мигали огоньки, по широкой улице устало проползли возвращавшиеся с поля рабочие. В деревне ложатся спать рано.
Утром мы отправились к Матусевичам. Старый барский дом с множеством деревянных пристроек засел в низком болотистом месте и выглядел своими почерневшими стенами как-то особенно неприветливо, точно для контраста с гостеприимными хозяевами.
Около ворот вертелся гимназистик, младшая отрасль Матусевичей.
— Есть кто-нибудь дома, Ваня?..
— Папа в поле, а остальные дома...— ответил загорелый и улыбающийся маленький помещик.
В воротах нас встретили несколько собак, которые, видимо, были смущены, как нас принять — за друзей или за врагов. Пока решался этот вопрос, мы уже поднимались по ветхому крылечку в комнаты. Старший сын хозяина, Н. И., сидел в своем рабочем кабинете, где у него шли переговоры с рабочими на предстоявшие летние работы. Я попросил не прерывать занятий и присел к столу в качестве постороннего зрителя. Около дверей стояла женщина с подростком, выжидавшая своей очереди, у окна — средних лет два мещеряка*; главным действующим лицом был старик-мещеряк, что-то доказывавший с большим азартом.
— Нет, бачка, мой ташшил пуд зимой... два пуда, весной, бачка...— выкрикивал старик, размахивая руками.— Работа кунчал... опять ташшил пуд...
— У меня записано...— спокойно отвечал Н. И., перелистывая какой-то гросс-бух.
— Твой записал, мой ташшил.
— А твоя апайка ** приходила весной за хлебом?..
— Апайка не ташшил... зачем будет апайка ташшить...
— Мучки бы...— слезливо, нерешительным тоном говорит стоящая у дверей баба.
— Да мучки-то, кажется, совсем нет... А впрочем, сходи в амбар, спроси.
Баба уходит. Начинается тот же бесконечный разговор со старым мещеряком, потом следуют расчеты по какой-то делянке прошлогоднего покоса и т. д.
Когда все это кончилось, баба с мешком муки на плече скользнула мимо окна.
— Эй, баба, постой... нужно записать...
Является амбарный с докладом, что так и так, по вашему приказанию отпустил бабе муки, а в сусеке наберется — не наберется пудов десять: самим надо.
— Ничего я не приказывал...— начинает сердиться Н. И., безнадежно махнув рукой.— Я ее послал только узнать, есть ли мука...
— Ах, она, курва этакая... я ее сейчас ворочу, Н. И.
— Э, оставь...
Мы, городские жители, не имеем даже приблизительного представления о страшной деревенской нужде, которая давит вас своей беспомощностью. Тут разнесут по крохам какое угодно состояние фунтиками, полупудовками, иудами. Городской человек совсем индивидуализировался и знать ничего не хочет, кроме своего личного городского интереса, а тут в деревне как из земли вырастают такие неотступные нужды, такая вопиющая бедность, такая нищета и отчаянная голь, что, как полая вода, просачивает и размывает самые крепкие и точные хозяйственные расчеты и соображения. Нужно быть отпетым кулаком и христопродавцем, чтоб отнестись безучастно к чужим слезам, а тут свои хозяйственные нужды вяжут по рукам и ногам.
— Что, трудно достается? — спрашивал я Н. И.
— Да, ничего-таки... Главное, круглый год все одно и то же и целый день, пока не одуреешь. К вечеру, право, как-то даже одеревенеешь, а наш день начинается с пяти часов утра...
Н. И. только что кончил университет и «сел на хозяйство», в котором и раньше помогал отцу. В именьи 2100 десятин земли, из них 800 пахотных; остальные под строевым лесом. 400 десятин обрабатываются самими владельцами, а 400 сдаются крестьянам «из пятой десятины», т. е. арендатор четыре десятины обрабатывает себе, а пятую — владельцу. Обработка одной десятины обходится рублей 10—12. Рабочие: отчасти русские крестьяне — пахота, а отчасти мещеряки с оз. Иткуля — сенокос и жатье. Приготовить пары (2 раза вспахать и заборонить) стоит по найму с десятины 6—7 рублей, уборка овса—около 21/2 рубля, пшеницы — 4—5 рублей, рожь — 21/2 рубля за десятину, молотьба — 2 рубля десятина. Лошадей при хозяйстве имеется 85 штук, не считая молодых жеребят, около 30 коров (в том числе 12 дойных), до 100 штук овец и 12 свиней. Годовой доход с имения равняется 2—3 тысячам.
Мы долго разговаривали на разные хозяйственные темы, а потом осмотрели весь дом. Небольшие, когда-то, вероятно, очень уютные комнаты, теперь выглядели очень пусто, не считая двух-трех жилых, где стояла старинная мебель и все говорило о скромных привычках своих хозяев. Зимой, должно быть, здесь очень холодно, потому что по уральскому обыкновению все стены были изрублены окнами и дверями.
— Нужно новый дом строить...— говорил Н. И., показывая свою обстановку.— Да вот все как-то руки не доходят, а главное, конечно, вопрос в деньгах. Хочется сначала поставить хозяйство хорошенько, а потом уж остальное.
— Если перекатать этот дом, из него два новых выйдет по нашей семье...
— Да, дед на широкую ногу строил.
Вернувшийся хозяин, старый артиллерист, еще бодрый и свежий старик, прежде всего заговорил о своем конском заводе — это, очевидно, было его слабым местом и единственной роскошью. После чая мы сначала сходили в конюшни, а потом лошадей выводили к крыльцу. Всех лошадей стоит в стойле десять и есть очень хорошие, от 700 до 1000 рублей штука. Особенно хороши были два жеребца — гнедой в яблоках и серый.
— По 900 рублей давали — не отдал,— с гордостью говорил старик.— Теперь заводские лошади перевелись везде, а это на охотника...
Мы полюбовались заводом — и только. Как не специалист, я боялся обидеть хозяина каким-нибудь бестолковым замечанием, да и лошади все были очень хороши.
— Ведь это не выгодно держать завод,— заметил я, чтобы сказать что-нибудь.— И уход нужен, и корм, а ведь тут целый капитал...
— Что делать: охота пуще неволи... Еще дедовское заведение, жаль зорить.
После чая мы отправились в гостиную, где на старых клавикордах хозяин играл свои любимые пиесы — и полонез Огинского, и вальсы Шопена, и мазурки Контского. Старик играл с тем особенным огоньком, как играют только старые поляки, и моя спутница, большая любительница музыки, совсем заслушалась. Но пора было ехать вперед, и на дворе нас ждали совсем готовые лошади.
— Оставайтесь на неделю, погостите...— упрашивали хозяева.— Ну, если нельзя, то на три дня...
— Нельзя, нужно торопиться на кумыз.
— Тогда на обратном пути...
Через четверть часа мы катились проселочной дорожкой в Касли, минуя зеленеющие пашни. Это был уже настоящий чернозем— здесь начинается его граница.
Страшное положение занимают наши зауральские помещики: они испытывают муки Тантала. В руках, кажется, все данные, чтобы жить припеваючи, а в результате едва сводятся концы с концами, как это можно видеть на примере Тюбука. И земли много, и земля отличная, и рабочие руки сравнительно не дороги, жить да радоваться, как говорит «учитель», а между тем помещики разоряются, продают свои вотчины и уходят в город. Матусевич еще работает сам и ведет все хозяйство, со временем оно будет давать большие дивиденды, а другие давно все забросили. Вот данные: в Никольском у Клепининых было до 6000 десятин, а теперь осталось что-то около 11/2 тысячи; в турчаниновской Марковке было около 4000 десятин, из них продано Н. Злоказову 3000 десятин что-то, кажется, за 75 тысяч рублей, т. е. по 25 рублей десятина, в Метлино у Кокшарова было 4000 десятин, а теперь осталось всего 400, и хозяйство нарушено совсем. Метлино купил Н. Злоказов за 350 тысяч рублей. У Клепининых тоже какой-то из Злоказовых купил 1000 десятин. Одним словом, совершается тот же процесс, как и в России: помещичьи имения из дворянских рук переходят к скупщикам. Остаются нетронутыми имение Зубова Куяш — 26 000 десятин (да еще 8500 десятин лесу в другом месте), потом имение Берга в Тюбуке — 13 000 десятин да уже описанное нами именье Матусевича. Впрочем, имение Берга начинает уже дробиться, и 1/28 часть назначена за долги к продаже, да кроме того на этом имении казенного долга числится с 55 года 156 780 рублей. Интересно, как ведется хозяйство в этом последнем: собственной запашки имеется всего около 100 десятин, а остальная земля сдается крестьянам за 12 пудов с десятины. Бывший управляющий Берга, г. Русанов, устроил для своего владельца только одну хозяйственную операцию, именно, возвел винокуренный завод, стоивший 35—40 тысяч рублей, и ежегодно получал отступного с наших винокуренных заводчиков 25 тысяч — дело, как видите, выгодное, даже, пожалуй, выгоднее кассы ссуд, потому что не требует хлопот. Только не кури и получай «по соглашению». Впрочем, не один г. Русанов устроил подобный камуфлет, так что строить винокуренные заводы для получения отступного обратилось у нас в своего рода промышленность: добрые люди дают на затраченный капитал 80%, отчего не брать да, кроме того, ни риску, ни заботы, ни хлопот.
Урал не знал крепостного права в точном значении этого слова, хотя в лице приписных к заводам крестьян имел худшую его форму. Накануне освобождения в Пермской губернии числилось дворян всего 5765 человек — это на 2 миллиона жителей с лишком; из них потомственных всего в городах 1226 человек и в уездах — 749 человек. Самое большее число по уездам приходилось: Пермский — 540 человек (причем в Перми 447 человек), Верхотурский — 267, уезд Екатеринбургский — 419 (причем в Екатеринбурге 281 человек); наименьшее число: Красноуфимекий — 90 человек, Кунгурский — 56 человек, Осинский — 37 человек, заштатный город Далматов не имел у себя ни одного представителя потомственного дворянства. К этому нужно прибавить, что большинство упомянутых дворян составляли служилое сословие, а помещиков было самый незначительный процент, притом помещики были все крупные или заводовладельцы из 38 дворян, владевших населенными имениями на помещичьем праве, по ревизии 7 помещиков имели от 7 до 78 тысяч душ, 2 — по 1000 душ, 7 — от 100 до 1000 душ, 6 — от 50 до 100, 2 — от 20 до 50 и 10 помещиков — от 1 до 20 душ.
Всех помещичьих крестьян в Пермской губернии перед освобождением, не включая сюда приписных к заводам, числилось около 300 тысяч душ. Из них около 100 тысяч приходилось на Пермский уезд, столько же — в Оханском и Соликамском. На остальные уезды, т. е. на Зауралье, приходилось самое ничтожное чисто: в Екатеринбургском уезде — 5258 душ, в Шадринском — 330 душ, в Камышловском — 28 душ, Ирбитском — 848 душ. Из этого видно, что крепостное право, главным образом, задело Приуралье, в Зауралье — один Екатеринбургский уезд.
Когда и как приобретались помещичьи земли, трудно сказать, но можно с уверенностью отнести это внедрение помещичьего элемента к концу XVIII столетия, когда после пугачевщины особенно настойчиво проводилось обрусение края и хищение башкирских земель происходило в самых грандиозных размерах. Происходила обыкновенно добровольная «покупка», причем выкидывались невероятно дикие штуки: так в 1756 г.
дача Кыштымских заводов, равняющаяся 150 000 десятин, куп-
лена всего за 150 рублей ассигнациями, т. е. по 1/10 копейки ассигнации за десятину...
* Мещеряки — разновидность башкир. Авт.
** Апайка — жена. Авт.