immaturity

предвестнику важны его воспоминания и ощущения, важно высказать свое мнение, даже если оно отличается от общепринятого. застанешь его в хорошем настроении — не без язвительных комментариев, но он расскажет. и покажется уже не таким отчужденным.  

[это — хранилище рассуждений  и воспоминаний предвестника, что можно услышать от него поздним вечером, дозоря плечом к плечу в лесной тиши. со временем может изменяться и дополняться] .

о детстве
это были славные деньки. я помню мамин заливистый смех и попытки угнаться за её лохматым хвостом наперегонки с ветровольностью. помню фигуру отца, который всегда был рядом — или это мы вечно цеплялись за него, как репейники? сейчас уже сложно сказать. а еще помню эти взгляды, которыми излом и непокорная волна обменивались, когда думали, что мы не видим. полные грусти. сейчас я знаю, что наше появление на свет прервало скорбь, застывшую в отпечатках. тогда же это было как  туча где-то на горизонте ясного неба — далекая буря, от которой нас оберегали родительские взоры. мы же принесли им другой шторм — шумный, неугомонный. может быть, мы не были прилежными детьми, о которых мечтают родители, но наши любили нас всем сердцем. я это знаю. и стараюсь не забывать. 

о северном клане
я делю с кланом пищу и кров и в случае беды не задумываясь пойду на его защиту — но не из нежных чувств к своей родной обители. мне... чужда эта бессознательная любовь, которой страдают окружающие к этим сосновым перелескам и холодным склонам. они красивы, вполне — но бездушны и пусты для меня.  так что не будь здесь моей семьи, я бы ушел прочь — подальше от суеверий и сказок. 

о появлении приемного брата
я бы не обратил на такого котенка внимание — мало их бродит по клану? хорошо, наверное, что излом с непокорной не такие. я этого не помню, но, кажется, он тогда несколько дней просидел в одиночестве и оцепенении после смерти матерей, пока мои родители его не нашли. неудивительно, что они его приютили — в память о своих друзьях. 

о находках в пещере с отпечатками
однажды мы с поземкой вывели непокорную волну из себя до края — мать заставила нас перебирать все старые подстилки в пещере с отпечатками. тогда, в глубине иссохшего мха и ягеля, нам попались на глаза журавлиные перья и чудной оберег из каменного осколка.  от них так странно пахло — вроде знакомо, северным кланом, но так чуждо. мы-то, конечно, такой клад отыскав, забрали себе — я оберег, поземка мягкие перышки. а потом непокорная волна нашла их и... что же, о той боли в материнских глазах я предпочел бы забыть. 

о первом нападении росомахи
это было начало сезона спячки — нашего первого сезона спячки в жизни. мы с ветровольностью дурачились на перевале, пока клан в теплом полусне грел спины в редких солнечных лучах; даже излом позволил себе задремать в тени валунов, еще бы — он носился за нами неустанно, едва ли мы его не утомили. это был обычный денек, не предвещавший беды. я сражался с братом за найденного мотылька, когда раздался испуганный визг — какой-то воитель, примчавшись на перевал, кричал о росомахе. я даже не успел вспомнить что такое росомаха, как в лагере начался переполох: я потерял ветровольность, его снесло волной перепуганных котов, и потом я... застыл. не понимал, что делать, оцепенел. не знаю, сколько времени прошло, и вероятно в панике меня бы затоптали быстрее появления росомахи, если бы излом не схватил меня за загривок — всё-таки задремать он тогда не смог. после — своды грота, громкое дыхание отца, и шерсть матери, которая забрала меня у него. 

я пришел в себя только оказавшись в родной пещере — и ветровольность был там, восторженно пища о том, как наш отец сейчас прикончит росомаху. я был с ним согласен, но остальные, похоже, не совсем. я помню, как ветровольность подпрыгнул от неожиданности, когда услышал в дальнем углу пещеры шорохи — упоение тоже был там. непокорная волна тогда подошла к нему и что-то тихо да ласково шепнула, и я еще подумал — почему она возится с ним, а не с нами? 

ждать излома было... нервно. хвост непокорной волны то и дело бил по каменному полу в смятении. и наконец в пещерных коридорах послышались шаги — покорный на всякий случай заслонил нас тогда, но из-за его плеча я увидел отца, взъерошенного и уставшего. кажется, он свалился тогда на подстилку раньше, чем последний вздох облегчения коснулся пещерных сводов.

много лун спустя, ветровольность признал — в тот день он решил для себя, что станет бойцом, чтобы сражаться плечом к плечу с изломом. я... могу его понять.  

может быть, во мне и не проснулось тогда желание преуспеть на поле битвы.

 но больше цепенеть я себе не позволил. 

о воспитанничестве
быть учеником оказалось... сложно. и дело не в уроках или испытаниях: чем дольше я слушал рокот солнцепека о клане и принадлежности к нему, тем яснее казалось мое отчуждение от этого устоя. а тут еще и ветровольность оказался непревзойденным старателем — глазом не успел моргнуть, как он уже окончил обучение. я не был готов оказаться в его тени, но мое нежелание участвовать в жизни клана лишь отдалило нас друг от друга еще сильнее. я сам не заметил, как стал все реже пересекаться с семьей — все старался уснуть позже да встать пораньше, лишь бы не пересечься с чужими глазами и не встретить там разочарование. 

о сборе благословений
как считал это бессмыслицей, так и буду. но трудно игнорировать традиции, когда все вокруг сходят по ним с ума, так что многие благословили меня и без моего энтузиазма. как будто без сладкозвучных речей я бы не смог вернуться с обряда  — чушь...

...в тот день не они уберегли меня от гибели. 

о посвящении ветровольности
мы всегда все делали вместе. но когда пришла пора воспитанничества, то ветровольность меня обогнал, и мы изменились. дело не в зависти, просто... кажется, он вписывается везде куда лучше меня, не задумываясь о всякой чепухе и принимая поздравления клана. он стал его частью так легко и также легко исчезнет из него, не терзая себя сомнениями, я это знаю. и беззаботная рысь, что легким ветерком красуется под сосновыми ветвями, ему вполне подходит — может быть, есть что-то закономерное в этих зверях-хранителях. 

о вылазке в горы
это произошло спустя несколько рассветов после посвящения брата в воители. он все уши мне прожужжал о том, как излом покидал клановые земли, и что нам точно нужно узнать с какой целью.  я не возражал — и мы последовали за отцом к горным вершинам. увидев нас, он не обрадовался, но и прогонять не стал. 

мне нравится в горах: так тихо, лишь ветер гуляет меж скалистых уступов да собственное дыхание вторит тяжелому шагу. мы шли так долго, что за спиной больше нельзя было отыскать далекие земли клана. и лишь дойдя до очередного крутого обрыва, что угрожающе уходил в темнеющий горизонт своей пастью, излом, наконец, рассказал. 

он долго говорил. о себе, матери, котах, что ныне жили у лесного озера, хоть раньше и делили с нами одну пещеру. и о тех, чью шерсть в темнеющем ущелье обрыва этого однажды разглядел.  

вестник молчит, погруженный в раздумья. значимость этого места для излома поразила его тогда: отец никогда не любил горные уступы, но в тот день он провел сыновей по опасным тропам не задумываясь. это... дорогого стоит. особенно теперь, зная, что именно он однажды нашел в этом холодном месте.

когда сказ излома закончился, ветровольность молча зарылся носом в отцовскую шерсть. я последовал его примеру: и так мы стояли, дрожа от порывов ветра, — три крошечных фигурки посреди бескрайного скалистого забвения. 

[juna - urman kyzy]

о теневой воительнице
когда сумрак окутал крутые склоны, мы собирались возвращаться домой. я видел: излом был встревожен и собран сильнее обычного. сначала я подумал, что это из-за предстоящего пути назад через узкие уступы в кромешной темноте. но не это было причиной: загривок ветровольности пополз вверх в то же мгновение, когда я почувствовал чужой запах — мы были у ущелья не одни. 

сперва в полумраке я принял ее за кугуара — но синяя шерсть отливала серебром, а темные глаза, игнорируя меня и ветровольность, бурили отца. то была пронзающекоготь. 

мы не общались. братец хотел узнать о племенах больше, но она и взглядом его не удостоила. не знаю, о чем тогда они говорили с отцом — мы с ветровольностью продрогли и жались друг к другу, пока не пришло время уходить. 

на прощание брат все же привлек внимание пронзающекоготь: мы вручили ей целый ворох ракушек, которые ветровольность весь день таскал с собой. мол, на память. о северном клане и изломовской семье. на ее морде было трудно различить эмоции, но.. кажется, это ее удивило. воительница окинула нас тяжелым внимательным взглядом  и растворилась в ночи также незаметно, как и появилась. тогда я подумал, это наша первая и последняя встреча.

...но, уже на рассвете, стоило мне опустить голову на подстилку в родной пещере, ветровольность протяжно заскулил: нечаянно, я отдал кошке и ракушку, подаренную ему наставником. придурок. мы оба. 

выбора не было — и скоро мы с пронзающекоготь встретились вновь. 

о лунном ручье и горлодаве
откровенно, чертова ракушка ветровольности была лишь предлогом. желание покинуть клан рьяно росло во мне сколько я себя помню. то есть.. хотя бы на время. отыскать и увидеть что-то кроме мерзлых земель и бесконечных сосен. а потом обратно. воитель злится на самого себя и недовольно цокает. он, конечно, юлит: не хотел он возвращаться в клан. в то утро смотрел долго-долго на спящих родителей, на ветровольность, что даже во сне хмурился по своей драгоценной ракушке, на братьев. а потом тихо встал и ушел в сторону горных пиков да в них затерялся. вестник моргает, и смятение в синих глазах затихает. он продолжает рассказ. 

я так долго петлял по гористым тропам после бессонных ночей, что не помню толком, как ободранных камнями лап коснулась мягкая трава. я добрался до предгорий, а дальше.. плана особо и не было. как я мог знать, где искать одну воительницу среди незнакомых лесов? сил не было — только доковылял до первой попавшейся пещерки, что отдаленно напоминала родную, и свалился без сил в забытье у пещерного ручейка.  

очнувшись, я не сразу осознал, что рядом нет ветровольности. вместо него лишь валуны, притоптанная трава и тихий плеск воды. а еще грузный шаг незнакомца.

я увидел в просвете пещеры широкие плечи, множество шрамов, янтарный отблеск в глазах. что я мог поставить против такого исполина — уставший, голодный, на чужой земле. пока мы разглядывали друг друга, я успел примириться с мыслью, что ветровольность больше не увидит и своей ракушки, и меня заодно.  

я помню, как рык застрял где-то в глотке, когда кот, неожиданно пахнущий травами и сухоцветами, обнюхал меня и уселся напротив. 

"и что отпрыск излома забыл здесь?" 

он назвался горлодавом — и все встало на свои места. кот лениво рассматривал ручеек, пока я говорил, а после, равнодушно тряхнув горелой шерстью, указал мне на место, где я спал до его прихода. мне хотелось узнать у него так много, но его грозный вид и моя усталость одержали верх. я снова забылся.

...с закатом я проснулся вновь — один.

а у ручья покоился пучок золотарника и тощий дрозд. 

о времени в предгорьях
я прожил поодаль от племен несколько лун. ночевал у ручья — лунного, как оказалось. для лесных котов он был священным местом, а для меня лишь хорошим убежищем. даже неловко было нарушать чужое священное место своими лапами. ну... слегка.

иногда к ручью приходили племенные коты, и я прятался от их глаз в тени валунов. иногда приходили знакомые — поодиночке. горлодав необъятной тенью появлялся на рассвете, приносил травы, грубо осматривал израненные лапы и еще грубее откликался на мои расспросы. редко, но отвечал: о своем нынешнем племени, пустоши и ветре, что иногда завывает сильнее, чем меж северных склонов. 

сотканным из сумрака силуэтом пронзающекоготь оказывалась в пещере изредка, лишь в ночи. она скоро прознала, что я пришел за ней: однажды мне повезло отыскать воительницу меж сумрачных котов в патруле у границ, и она, недовольно цокая, поздним вечером принесла к лунному ручью ту самую ракушку. она тоже была немногословна, но с ней я ощущал себя спокойнее — как когда-то в клане, сидя в ельнике рядом с непокорной волной и ветровольностью в очередном дозоре под сосновыми ветвями.

горлодав и пронзающекоготь никогда не пересекались подле меня. я знал из рассказов излома, что по племенам и кланам они шли плечом к плечу, но то время было окончено. да и кого теперь это заботит — их нить совместного пути давно разорвалась.

по ночам лес шелестит за спиной, луна мягко сияет над кронами деревьев. я садился у пещеры и смотрел на далекие горные пики, гадая, чем сейчас заняты родные. ракушка ветровольности, слегка треснувшая, лежала у меня в лапах.

предвестник жмурится, когти воспоминаний сжимают смоляное горло. воитель говорит о предгорьях с теплотой, но горечью. ему нравилось жить в предгорьях: нравился бриз независимости, редкие визиты котов, что перестали наконец быть призраками чужого прошлого. нравилось не слышать укоры и не чувствовать на плечах долг обязательства: быть воителем, быть защитником, быть частью клана. вы понимаете — этому коту подошла бы жизнь за пределами северных земель. так почему же он сидит рядом с вами?

о посвящении горлодава
в один из вечеров вереск привел с пустошей к лунному ручью горлодава, шагающего за незнакомым долговязым котом. увидев их издалека, словно призрачную процессию над каменистым берегом, что-то внутри подсказало: они пришли не просто так.

я сидел поодаль от входа в пещеру, пропуская ветровых котов внутрь, но когда горлодав приблизился ко мне и кивнул, увлекая за собой в темноту, я, не задумываясь, безропотно последовал. его спутник, что нес на бурых плечах шлейф калгана и бурачника, шепнул воителю, беспокойно взмахивая куцым хвостом, но горлодав отмахнулся: я услышал низкий рокот воителя.

"он тоже пойдет".  

незнакомец больше не возражал. мы вошли в пещеру, и она словно... гудела, как раненый зверь? сколько ночей я провел под ее сводами, никогда не ощущал подобного. 

кот смолкает, подбирая слова. он поднимает взгляд ввысь — тучи сгущались над северным лесом, скрывая дозорных во мраке. но голубые глаза вестника сверкают ярче беззвездного неба. увидев что-то необъяснимое, оно остается на кончике языка холодом, как тающая снежинка, как искорка кланового костра. как уж ее передать другому? 

ветровые коты скрылись в узком изгибе пещеры, а я остался. слушал лепет каменных сводов, плеск лунного ручья, шорохи юной травы. 

не знаю, сколько времени прошло — долгие луны или пара мгновений. но коты возвратились, и что-то изменилось в горлодаве. его спутник мягко, но торжественно прервал тишину.

"отныне ученик целителя". 

целитель. как северный шаман — связанный звездными нитями и разнотравьем. я склонил голову перед посвященным. 

горлодав одарил меня долгим взглядом, словно видел впервые, словно смотрел сквозь мою черепушку прямо внутрь беспокойного разума. но ничего не сказал.  

целители ушли. 

столь удивительная ночь.

о возвращении в клан
"ты можешь всю жизнь зайцем удирать от волчьих клыков, но от себя ты не сбежишь. поверь — я знаю о чем говорю. 

непокорная волна и излом достаточно настрадались. не прибавляй к их горечи и потерю сына". 

рано или поздно это должно было случиться. не раз я думал об уходе в сумрачные долины, болотных топях, блеске когтей плечом к плечу с пронзающекоготь. или о бескрайних ветровых просторах, вересковых побегах, маковых семенах, приставших к спутанной шерсти горлодава. я думал, правда. но так и не решился. а разлука с братьями, матерью и отцом терновым венцом впивалась в глотку все сильнее. 

слова пронзающекоготь только подтвердили мои сомнения. воительница говорила тихо, но отражение ее слов гудело во мне не смолкая. 

мы не прощались — да и зачем? я точно знал, что увижу горлодава и пронзающекоготь вновь. может, не сейчас, луны и охоты спустя, но обязательно увижу. 

вестник ухмыльнулся. как минимум одну из своих племенных знакомых он точно увидел раньше, чем на то рассчитывал. 

поднимаясь в горы, пока камушки градом исчезали в пучине отвесных скал, я думал о том, каким бы воителем мог стать не под огнями, но под "звездными предками". наверное, таким же непутевым, как и воспитанником в клане. когда-нибудь узнаю. наверняка.

северный клан все также оставался для меня бельмом, назойливой вошкой над ухом. ступая по глади ледопада, я помню, как морозный ветер неприветливо сбивал с лап, а я все думал, что я скажу родным. как им можно объяснить эту мучительную разлуку? к языку прилипала ребристой гранью ракушка брата. 

о долгожданной встрече: ветровольность
у меня была грандиозная в своем абсурде идея сделать вид, что ничего не случилось. дождаться ночи, прийти в пещеру и просто лечь спать как раньше — а потом пусть сами гадают, привиделось ли? призрак смерчика ли поселился в пещере? или у всей семьи случилось помутнение рассудка? хотелось бы посмотреть. на деле же в фантазиях я прятал нервозный скрип зубов от скорой встречи. хвоя хрустела под лапами, пока я пытался стряхнуть с себя прилипчивую смесь тревоги и предвкушения. 

величественный бор сиял хрупкой пеленой свежего снега. я остановился: до перевала оставалось всего ничего. холодно, тихо и царственно — каким северный клан я знал, таким он и остался. и я в нем малюсенькой песчинкой посреди сосновых изгибов. 

мысли унесли меня куда-то далеко, так что когда я оказался сбит наземь чужими длинными лапами, я не сразу узнал его. 

ветровольность повзрослел — как и я. вытянулся, долговязый дурак, но даже так едва доставал макушкой мне до плеча. туманные глаза глядели на меня сверху вниз, широко раскрытые под бурей эмоций. я чувствовал, как снег тает под моей спиной. ракушка отлетела от наших лап и уткнулась в рыхлый сугроб. 

"как ты узнал, что я тут?"

"а как я знал, что ты был жив и цел все это время? с возвращением, братец". 

с ветровольностью всегда было легко — даже в тысячи шагов друг от друга мы не теряли тонкие путы нашей связи. он помог мне подняться и просиял, стоило мне отрыть его ракушку. с боевым визгом брат накинулся на меня, но я лишь шутливо отпихнул его лапой. до нашей встречи я не думал, что так скучал по нему. но я.. скучал. очень.  

мы шли до перевала, касаясь плечами друг друга, утопая в долгих рассказах о том, что потеряли и обрели за эти долгие луны — мне столько хотелось сказать и услышать. 

рядом с братом я чувствовал, что вернулся не зря. он всегда был моим домом. и... им остается. 

вестник осекается, прижимая уши. вы понимаете — больше о ветровольности он говорить пока не готов.

перевал пестрил котами — я понял, что так сильно отвык от толпы. когда ты засыпаешь и просыпаешься, охотишься, тренируешься в одиночестве, это... освобождает. а соклановцы сразу надоедливой мошкой липнут к векам: ветровольность почувствовал мое напряжение и мягко боднулся в плечо. 

хотя и у клана есть преимущества — растворяешься в разномастных силуэтах и сам становишься безликим. 

тогда я хотел стать лишь таким.

[graham coxon - i`ll race you home]

о долгожданной встрече: излом 
у грота я замялся, но ветровольность упорно манил меня за собой.

"медлишь так близко от дома? серьезно?"

я фыркнул и демонстративно отпихнул его, шагая вперед. конечно, мы оба знали, почему я не спешу, но брат не мешал моей пустой браваде: стоило за это поблагодарить. 

тусклый свет вечернего солнца редкими бликами ложился на щербатые стены пещер. сырые от снега камни холодили лапы. я бросил быстрый взгляд в сторону ложбинки за уступами, но тут же в смущении отвел глаза. в носу защипало от горечи.

он возвращался домой с тренировки — по затуманенным глазам и всколоченной шерсти мы с детства могли это определить. излом был редким участником тренировок, а после них становился задумчивее и молчаливее обычного.  

в полумраке чужой взгляд скользнул сквозь ветровольность и остановился на мне. я робко шагнул из-за братского плеча и вышел вперед.

вестник делает паузы дольше, глядя куда-то в сторону. он задумчив, и разум его где-то далеко — о нем редко так можно сказать, но сейчас на языке так и крутится: он напоминает излома.

когда я встретился с отцом глазами, я был готов к отражению разочарования в них. морда излома теперь была ниже моей — а в прошлую встречу я только дорос до его макушки. не знаю, почему я об этом вспомнил тогда. но знаю, что он подумал о том же. не могу доказать, но просто... знаю.

мне казалось, что мы смотрим друг на друга, а снаружи колотун сменяется нерестом, а потом снова и снова. и я становлюсь то крошечным котенком, которого отец строго журит за украденную пеночку, то незнакомцем, что холодным уставшим взором синих глаз буравит янтарный напротив. 

он молчал. где-то за пеленой вокруг нас кипела клановая жизнь. а мы застыли в безмолвии, как продолжение зубастых пещер. я опустил глаза — никогда не мог выиграть у излома — и услышал тихий выдох. 

"ты нашел, что искал?"

я схватил воздух ртом и не смог ничего вымолвить. сжался, уткнувшись в родительскую шерсть носом, и лишь качал головой. от излома пахло домом — в этом было мое проклятье и благословение.

я почувствовал его подбородок на своей макушке. 

"ничего, смерчик. это ничего". 

в гроте стало теплее. 

[the cranberries - empty]

о долгожданной встрече: отпечатки котячьих лап
"знаешь, что реакция твоей матери будет… сложной, не так ли?"

я пожал плечами, забирая из лап излома комочек ягеля на свою часть подстилки. тонкие орлиные перья точеными изгибами лежали рядом — подарок от челюсти и покорного. они были в пещере, когда излом и ветровольность, осторожно касаясь меня с обеих сторон белесыми боками, трогательной процессией привели меня домой. тетушка разошлась гортанным урчанием и с трепетом засуетилась, вытряхивая со своего спального места свежие перышки. покорный тускло улыбнулся и с тихим выдохом облегчения присоединился к челюсти. 

мое место рядом с ветровольностью оставалось нетронутым. мшистый настил словно ждал меня эти луны — холодный и пустой. пока мы с отцом в тишине приводили подстилку в прежний вид, брат стремглав убежал на поиски матери: я хотел его остановить, но след ветровольности растаял в мгновение.

от досады мох под когтями превращался в рваную кашу. излом сочувственно протянул мне свои ягельные побеги. 

возвращаться к ветровольности нестрашно. он холодеет также быстро, как возгорается: словно вспышка молнии в ночи. озлится сначала, а в другую секунду уже вновь обожает. с изломом сложнее — не всегда могу понять что у него на уме. но тогда он безропотно сидел рядом, взбивая жилистыми длинными лапами хвою и перья. сидел и не покидал. а с непокорной волной мы.. давно были на разрыв. эмоции матери текли по мне медом раздора и злости, и этот вихрь уносил нас обоих прочь от ясного рассудка. 

вот так и сидел, гадая, стоит ли мне исчезнуть вновь после реакции матери. я невесело усмехнулся мыслям, и излом покосился на меня. глаза воители лучились строгостью и лаской. 

"она волновалась за тебя. это будет трудно для вас обоих, я знаю, просто будь терпелив, хорошо? а я буду рядом". 

будет рядом. я молча кивнул. 

подстилка была готова, когда в пещеру легко вбежал юный воспитанник. я поднял голову и не сразу узнал племянника: охотушек перестал напоминать смоляного вороненка — теперь он походил на свою мать, внимательным чутким взглядом окидывая домашний грот. 

охотушек остановил теплый взор на мне, и от удивления рот воспитанника приоткрылся. кажется, не поверив глазам, он приблизился ко мне, сосредоточенно обнюхивая. мурлыканье челюсти раздалось позади, и она подняла голову с лап. покорный тенью излома устроился рядом, вылизывая шерсть на боку. 

я снова был дома. 

ну…

почти. 

[the shutes — bright blue berlin sky]

о долгожданной встрече: непокорная волна
я поднимал голову на каждый шорох, что эхом раздавался в темном изгибе пещер. и каждый раз опускал — ветровльность и непокорная волна не появлялись. воздух в гроте медленно густел перед бурей. наверное не только я это чувствовал: челюсти и охотушек покинули низкие своды за ужином, а покорный ретировался в вечерний дозор. только излом свернулся неподалеку клубочком — не спал, конечнно, сосредоточенно гоняя хвостом маленькое перышко. 

"вешний цвет пригласила ее на охоту, так что не жди, что они появятся быстро".

но я ждал — а что оставалось? и ожидание вязкой трясиной липло к бокам, затягивая в непроглядную пучину. а факт того, что непокорная волна узнает о моем возвращении рядом с наместницей, илистыми нитями сплетался вокруг горла. я никогда особо не ладил с вешний цвет — в детстве она была занята для частых визитов своих племянников, а потом.. что ж, не каждому в альянсе терпеливо захочется слушать об изъянах клана, не так ли? у нее были причины не ждать меня назад — как и у меня не пересекаться с ней.

я нервно потянулся — еще немного, и я готов был сорваться с места. терпение никогда не было моим козырем, так что от побега — за матерью или от нее — меня отделял лишь нелегкий взгляд излома. но пронзающекоготь была права. от чего-то мы убежать никогда не способны.

ветровольность первым показался в проходе — не обычной легкой походки, не привычной вспышки задорного огня в глазах, лишь тихое, собранное напряжение в привычных чертах. за ним — непокорная волна.  она остановилась у входа. на миг я просто смотрел  — густая шерсть неизменно отливала тенью северных скал, и пурпурной искрой сияли глаза, живые и упрямые, как раньше. но тяжесть, с которой материнский взор обрушился на меня, тяжесть и обида, что волнами разливались вокруг, застилая уши и рот, не дали мне даже подняться со своего места.  

"и правда вернулся. как будто не исчезал, оставляя нас терзаться в догадках".

ветровольность сделал шаг, будто хотел сказать что-то, но я поднял хвост, прося молчать. это должно было случиться. луны, что я был вдалеке, я думал о ней — но думал как о той буре, что где-то далеко, за горными вершинами, гремит, не касаясь глаз. теперь она стояла передо мной, и буря обрела дыхание, гнев и крик — и молнией прямиком поразила меня. 

мы ссорились. долго, до злых слезинок, что собирались в уголках глаз, балансируя на гранях терпения. я объяснялся, но сердце матери не таяло. от колючих слов воздух кончался в легких, и я так устал. 

"ты заставил меня вновь собирать осклоки. я не заслужила этого, смерчик! не заслужила потерять — сначала их.. а потом и тебя! "

непокорная волна резко смолкла и отвернулась, съежившись. а я не знал что ей ответить — и очередное "прости" коснулось ее затылка, когда воительница исчезла в каменном коридоре: ей нужна была передышка. 

ветровольность что-то пробормотал, но я не слушал: пошел вслед за матерью. 

мы молча вышли на высокий склон — я остановился в шаге позади. непокорная волна глубоко вздохнула. в тишине ее шепот звучал звонким трепетом.

"я смогу простить тебя, смерчик. ты всегда волен уйти куда пожелаешь. но ты — мой сын. и я не хочу больше терять тебя безвестно. не после всего... понимаешь?" 

я понимал. шагнул вперед, осторожно касаясь носом материнского плеча. 

буря оставляла место покою. я знал: этот клан не станет для меня роднее и желаннее. 

и все же, пока в нем живет она  — я останусь.

[radiohead - 15 step]

о долгожданной встрече: упоение
в ту ночь я засыпал, уткнувшись в теплый бок ветровольности.  закрывая глаза я слышал, как излом что-то ласково и успокаивающе шепчет непокорной волне. мягкие перья стелились под животом, хвост брата бездумно упал на мою лапу. родные запахи и звуки сонной паутиной окутали меня, и я провалился в сон без кошмаров и сновидений. наконец-то.

на утро пещера с отпечатками всегда пустеет: один за другим члены семьи, широко зевая в вечном сумраке пещеры, разбредаются по своим делам. 

но когда проснулся я, то был не один: палевая мордочка возвышалась надо мной, и внимательные серые глаза рассматривали меня в ожидании пробуждения. я вздрогнул от неожиданности, и мордочка отпрянула. 

упоение оставался неизменен — короткая светлая шерсть инородным блеском лучилась в темных каменных сводах. когда я уходил, он лишь недавно обрел статус воителя. теперь от угловатого воспитанника в упоении осталось еще меньше — куда уж вспоминать загнанного в тревогах юнца, которого мы с ветровольностью изводили в детстве. когда он потянулся к моей шеи и деловито обнюхал, мне почему-то вспомнилось, как котенком я часто недоверчиво рассматривал его: найденыша без матерей, без родного дома и воспоминаний. а теперь этим чуждым осколком в его домашней пещере выглядел я. 

мы не дружили до моего ухода. упоение изредка сочувственно косился на меня, а я слишком застрял в своей злобе против всего мира чтобы замечать чужую молчаливую поддержку. вдруг стало... жаль. жаль, что я пренебрегал им также, как всеми вокруг. 

я стряхнул приставший к плечу ягель и поднялся на нетвердых лапах. упоение отстранился. он выглядел уставшим — короткая шерсть на боках торчала в разные стороны после бессонного дозора. но спать он не торопился — все глядел на меня отчужденно, пока не пророкотал:

"ты голоден?" 

а мы могли бы стать друзьями — мысль казалась неожиданной для самого себя. 

я покачал головой. воитель кивнул, и тень тревоги растаяла в пепельных глазах. тревоги. я и не думал, что возвращением принесу облегчение даже ему. 

позднее вестник узнает, что упоение тяжело переживал пропажу приемного брата — это пробудило старые раны воителя, что долго заживали после потери матерей. вестник не хочет об этом говорить. он морщит нос и отворачивается — ему неприятно признавать свою вину.  

"это.. это хорошо, что ты вернулся. целый. я рад". 

я спрятал слабую улыбку, отворачиваясь чтобы пригладить шерсть после сна. упоение молчал, наблюдая. 

усталость взяла верх над молодым воителем — он прикрыл глаза и неловко ткнул мордочкой мне в плечо. его приглушенный голос казался сонным, но спокойным. 

"даже удивлен, как ты настолько цел после встречи с непокорной волной..."

тихие смешки эхом отразились от низких сводов. упоение прошел к своей подстилке, невзначай коснувшись меня сизым, куцым хвостом — оставляя след встречи, что теплилась внутри. 

я смотрел, как брат стремительно забывается во сне. 

впереди меня ждала попытка все исцелить. 

[matty - sadly]

о завершении обучения
довольно быстро все пошло своим чередом после моего возвращения: хоть иногда непокорная волна смеряла меня пронзительными взглядами, а упоение вздрагивал, стоило мне тенью появиться за его спиной, все... налаживалось. 

я пришел к солнцепеку, склонив голову, и он неохотно, но согласился завершить мое обучение после долгого отсутствия. мы не смогли проломить лед во взаимоотношениях — старший воитель до конца обучения придерживался бесстрастия, и я отвечал ему тем же. так было проще нам обоим, и его смерть позднее... что ж, надеюсь огни, в которые он так доверчиво вверял свою жизнь, упокоят его с достоинством.

воспитаннические уроки и испытания оставались позади вместе с обрывками благословений, часть из которых сейчас я уже и не вспомню. день инициации был близок как никогда, и накануне я и ветровольность были на охоте, когда он завел разговор о последнем испытании. 

ветровольность — балагур. его редко можно застать в серьезном настроении, но когда такой момент приближается, значит дело того стоит. как минимум по его мнению — и когда я перекусывал хребет пойманной мыши, этот момент настиг. 

"тропа до росомашьей шкуры будет непроста, братец". 

туман стелился по вечернему бору. я вздохнул с усталостью. никто не давал мне надежду, что будет легко, да и уповать на это было бы глупостью. 

"может ты меня недооцениваешь, но с обряда я собираюсь вернуться". 

ветровольность покачал головой — его сизая макушка медленно покрывалась белоснежной шапкой снега. колотун окутал клан длинными лапами, и я беспокоился, что пойманные мыши покроются изморозью пока мы чешем языками. 

я сердито проворчал, что скорейшее посвящение брата чудом не сделало его старше и мудрее, и подобрал дичь. вместе с ртом, холод окутал и разум.

ветровольность вяло усмехнулся, последовав моему примеру, и мы потрусили домой. но его нервозность вылилась в мою угрюмость, так что когда шаманы получили своих мышей, склока не закончилась. 

"может быть если бы ты прекратил упрямиться, то духи взаправду оказали услугу!"

"а может, не будь ты таким узколобым, то понял бы, что твоя победа на обряде принадлежит только тебе, а не магическим хранителям". 

ветровольность не был прилежным северянином, но его настойчивость убедить меня раздражала. и в этом злая ирония — ни выиграть, ни проиграть спор друг другу мы не умели. 

возможно, если бы я узнал тогда, что брата тревожило чувство приближения скорой беды, я бы остановился. но… и это лукавство: в запале чужие предчувствия притупляются. 

в конце концов, я неохотно уступил:

"я постараюсь отыскать и своего неведомого хранителя, если помолишься за меня хорошо. а то вдруг мои жалкие попытки не преуспеют, м?"

ветровольность отмахнулся — я не говорил всерьез, а он устал спорить. так и разошлись по своим делам. 

а наутро я ушел к руническому камню. 

и, судя по случившемуся, ветровольность молился скверно.

об инициации [1/2]
с детства котята клана знают, что им придется доказывать свою исключительность кровью и блеском когтей. кому-то это дается с трудом из-за слабости, жалости, принципов, а кто-то отказывается от обряда вовсе — мне же было по большей части все равно. когда стоишь на перепутье выбора убить или быть убитым, сомнениям нет места, а уж что на этот перекресток привело, не имеет значения. 

для меня это была формальность, не без повода лишний раз щелкнуть по носу чванливых соклановцев, что после моего возвращения едко хихикают мне вслед. мне не хотелось доказывать стервятникам свое превосходство — много чести. хотя перспектива выдрать кошачий коготь заместо росомашьего казалась.. отчасти соблазнительной. 

в лесах у племен всегда слышишь.. жизнь вокруг. под лиственным покровом, в высоких зарослях, у озерных берегов. а когда лапы ступают в ледяные долины за руническом камнем — есть только ты и безгласый мороз смерти. и на сотни шагов… снег, скалы и свистящая тишина. 

облака пара вместе с беспокойным дыханием вырываются изо рта, ветер зловеще треплет уши и короткую шерсть на спине. следы росомахи затерялись в метели, запах утонул во мгле, и мне пришлось заночевать в проеме меж скалистых когтей. 

на вторые сутки удачи не прибавилось: я смог обогнать хилого сурка на снежных просторах, но это было единственное дышащее создание, что мне встретилось. и то — после нашей встречи дышать я остался один. 

раздражение росло от каждого пройденного шага, от каждого злорадного порыва ветра. я знал, что обряд может затянуться на дни, но мне наивно казалось, что главной сложностью будет бой, а не поиски. а в результате же каждый миг становился хуже предыдущего. 

вестник хмыкает, подставляя морду под дуновение ночного ветерка. разорванное ухо безжизненно висит, в свете острого полумесяца уродливый шрам на животе сверкает кривой серебряной нитью. вы знаете, что воитель долго игнорировал вопросы про обряд: отшучивался или злобно щерился. но время шло, и раны превратились в рубцы, чьи истории осмелились выйти наружу. 

наступили третьи сумерки обряда, когда томительное ожидание подошло к концу — и зверь настиг меня сам. 

я не сразу смог рассмотреть противника — росомаха выследила меня у берега замерзшей речушки, не менее голодная и озлобленная, чем я. 

я почувствовал, как кровь застилает взор и ложится на язык: чужие клыки сломали ухо одним легким рывком, и пронзительные визги затопили молчаливый берег. 

выжить хотели оба, но остаться мог был лишь один — белоснежная земля вокруг нас побагровела. я помню, как с силой пихнул росомаху, и она, вцепившись мне в плечо заостренными когтями, потащила меня за собой на ледяную кромку реки. 

а дальше все обрывочно и туманно — тихий визг трещащего льда, удар головой о ледяной покров, и рваное дыхание в потугах встать. а надо мной когти, впиваются бесспорным проигрышем в брюхо и рвут сверху вниз беспощадно, и я словно со стороны вижу как жизнь в синих глазах тускнеет. 

мне.. часто снится тот перешеек. закованный в лед, оглушительным хрустом он ломается под тяжестью тел — и в ледяной воде, тихой смерти, мое спасение от голодного рычания. умирать юнцом весьма… обидно. жалко и несправедливо. тем обиднее выпустить из упертых когтей шанс на спасение. 

во сне я тонул. наяву же, когда морда зверя окрасилась моей кровью, я дернулся в отчаянной попытке, и клыки сомкнулись на липком дрожащем горле. я держал и держал, и оба мы умирали. и мерзлые земли готовились похоронить напуганных, отчаянных противников. 

зверь рухнул на мгновение раньше меня — снег таял от пелены кровавых следов, и лед холодил распоротый живот. я победил — и я погибал. 

хриплый голос вестника провалился в тишину: он задумался, и синий взгляд потемнел. следующие слова он выбирает тщательно, звуча неуверенно. 

когда я проваливался в беспамятство от потери крови, я точно помню, услышал, как льда коснулись чьи-то лапы. не росомахи — она лежала неподвижно. чьи-то светлые и легкие, скользили по глади навстречу ко мне, и белоснежной шерстью светились во мраке. я решил тогда… подумал, что ошибался.. 

воитель трясет головой, прогоняя наваждение. вам ни к чему выслушивать его сомнения. 

теперь это уже неважно. рассмотреть я все равно не успел, а под пеленой смерти почти забыл. фактом остается одно — я выиграл. пусть и так грязно. 

ветер отголоском жизни гудел в ушах еще долго после того, как глаза заволокла ночь. 

инициация наконец окончилась.

об инициации [2/2]
пустота и спокойствие. глубокие воды, что омывают уставшие лапы, что успокаивают заблудший рассудок. в покорных волнах больше нет нужды бороться за каждый вдох, в разломе между светом и тьмой нет места сожалениям. все уже случилось, есть только оно — ничто. а тебя в нем уже нет. 

до инициации я думал, что смерть оскалом сойдется на горле мучительной болью. на деле — нет ничего. толща мрака молчаливо окутывает, и после страха — забвение. а боль… остается снаружи. 

вестник безмятежен — время его переживаний давно позади. вам кажется, что он с некоторым сожалением вспоминает о следующих событиях. 

а потом все резко обрывается, волны отступают во мрак — и я снова сжимаю зубы от пронзительных вспышек. чьи-то заботливые лапы меняют паутину на животе, они же протягивают к губам водяной мох, но я мечтаю, чтобы тьма вновь забрала меня в свои объятия. 

так рассветы сменили друг друга три раза — пока внутри меня жар сменялся ознобом. мне кажется, тогда милосерднее было бы скинуть на мою голову валун потяжелее. я бы даже не возражал — столь мучительным казалось само существование. но на четвертое утро я смог вернуть контроль — пусть и неуклюже. 

я был в гроте — не клановом, но напоминавшим его, один. вода капала с потолочного свода, образуя вокруг крошечные озерца. под моей подстилкой, наспех сделанной из прогнившего мха, темнели застывшие кровавые следы, и даже лужи с водой в полумраке больше походили на кровь, сочащуюся от моих лап. 

мне хватило сил лишь приподнять голову — и со стоном вновь свернуться, морщась от запаха. я ночевал на своих же останках — и от этого осознания к горлу подступала тошнота. не знаю, сколько я собирался с силами, но в конце концов я дополз до чистого озерца тяжелыми рывками и опустил в него морду целиком. вода и там окрасилась в красный, но стало… легче. 

пока я боролся за чистую воду, в грот влетел ветровольность. я помнил, что это он вытащил меня со льда — стало быть, и он спас от смерти. милый братец ветровольность.. я помнил и его опасения перед обрядом. так значит, не успокоился после моего ухода — последовал за мной. 

воитель громко охнул и выронил полевок, глядя на меня. он подбежал и подставил плечо, чтобы мне было удобнее смывать кровь с головы. я усмехнулся — хотя больше было похоже на хрип. 

"теперь ты у нас симпатичнее".  

ветровольность покачал головой. его голос дрожал вместе с кончиком хвоста, но он держался. ради меня. и со мной. 

"вот еще! как будто раньше было по-другому! не льсти себе, смерчик". 

ветровольность хлопотал вокруг меня следующие долгие часы — и говорил, как все случилось. что с моим уходом тревога внутри все росла необъятно, и воитель доверился своим ощущениям. и не зря: описывая два бездыханных тела у реки, его вновь подвел голос. 

но меня волновал не ужас, объявший ветровольность при виде моего жалкого провала. 

"на льду, ты сказал? нашел меня на реке?"

но брат покачал головой. 

"я нашел тебя на берегу, смерчик. ты был едва живой, я не сразу услышал дыхание под инеем на шерсти, а росомаха на льду окоченела вовсе. хорошо, что ты успел забрать клык до того как отключиться". 

наверное выражение моих глаз заставило ветровольность подумать, что я вот-вот снова отключусь, поэтому он испуганно ринулся проверять целостность своей импровизированной повязки на зияющих ранах. но паутина была на месте, и он непонимающе хлопал глазами. признаться честно, я разделял его непонимание, но по своим причинам.

и… до сих пор не уверен до конца. может быть, ветровольность солгал тогда, сам забрал клык  и рассказал мне небылицы. я ведь помню, помню как упал на лед и помню его белоснежные лапы. все было не так… 

вестник встряхивает головой и обвивает лапы смоляным хвостом, пряча взгляд, полный сомнений. он игнорирует интерес в чужих глазах и больше о схватке с росомахой не вспоминает. 

ветровольность ухаживал за мной еще пару дней. казалось, мы давно не проводили так много времени плечом к плечу, занимаясь в клане своими делами. а в том гроте мы вновь были едины, засыпая и просыпаясь со сплетенными хвостами. я.. был рад этому. не думаю, что хотел бы, чтобы кто-то другой взял на себя тогда эту ношу. 

я мало думал о клане и своей неудачной инициации. взглянул один раз на заостренный клык и пожал плечами. зато ветровольность от восторга захлебывался. 

"моя росомаха была щенком на фоне твоей!"

я не хотел это обсуждать и отворачивался, позволяя ветровольности щебетать сколько вздумается. в отражении водной глади на меня смотрел не победитель, а уставший малец. мне захотелось домой. 

и мы возвратились — я едва волочил лапы, но ветровольность терпеливо помогал пройти весь непростой путь назад. он преданно подставлял плечо из раза в раз — и я принимал его помощь. 

я мало задумываюсь об этом теперь, но если бы не ветровольность — я бы никогда не вернулся с обряда. с другой стороны… если бы не его триумф, то, вероятно, на обряд бы я вовсе не пошел. и мы оба это понимали. но молчали — какой уж смысл сокрушаться?

спустя вечность, стоя у шаманской ниши, я отстранился от воинского плеча и, с трудом удерживаясь на ногах, бросил перед ветровольностью ледяной клык росомахи. мы посмотрели друг на друга. 

"спасибо, братец". 

он долго глядел на меня, и серые глаза лучились заботой и пониманием. так многое хотели сказать, но и без слов понимали друг друга — тогда я впервые подумал, как сильно мы повзрослели. 

"всегда, братец". 

подхватив мой трофей, он поспешил домой с доброй вестью о моем возвращении. 

и добрая весть для одного эхом страданий  разливалась по телу другого, стоило мне наконец упасть в объятия шепчущих покоев.

об исцелении
несколько недель, что я провел в шаманской, уже не воспитанником, но еще не воителем, смешались в единый клубок томительных ожиданий. раны покрывались корочками и огрубевали, вывихнутая лапа, о которой я и не подозревал, вновь могла находить опору — неуверенно, пошатываясь, но я мог передвигаться внутри пещеры без помощи. 

под осторожными палевыми лапами полуденья я невольно вспоминал горлодава: интересно, целитель с пустошей, увидев меня теперь, покачал бы косматой головой и отправил бы к себе с гортанным рычанием "не умрешь"? вряд ли, конечно, но я бы не удивился. у самого ведь шрамов целая россыпь. 

в шаманском гроте всегда тихо и тепло, аромат разнотравья кружит голову и утягивает в дрему. у меня было достаточно времени обдумать прошедший обряд, пока густая мазь днями напролет обжигала разорванную кожу. 

я быстро смирился со своим провалом — для других, по крайней мере, это выглядело так. мог, конечно, вздыхать и сокрушаться, что у ветровольности после своего обряда нашлось лишь несколько укусов да царапин, но… к тому моменту уже чертовски устал от гонки. 

не знаю, может близость конца успокоила юношескую бурю внутри. а может я наконец обрел тот сакральный смысл обряда, о котором все так отчаянно твердили. не в обереге от огней, но в безразличии к результату. 

конечно, комок обиды и разочарования покоился где-то на дне, но пока никто не стремился разворошить его своими неаккуратными лапами, я не обращал на него внимания. так было проще. 

родичи часто приходили навестить меня — сначала шумной гурьбой, а после твердых просьб шаманки о покое, по одному. но ветровольность уперся рогом и практически не отлипал от меня, игнорируя строгие взгляды полуденья. шаманка смирилась — и брат практически всегда ночевал со мной, ютясь на узкой подстилке и тепло мурлыча. 

вестник грустно усмехнулся, вспоминая огонь в глазах ветровольности, стоило ему запальчиво заявить полуденью, что брата он не оставит. тогда вестнику казалось, что таким образом ветровольность извиняется. и он не ошибался — воитель действительно безмолвно просил прощения. но не за то что осталось позади, а за то, что случится потом. 

в глубине материнских глаз помимо гордости и облегчения я видел отблеск вины, когда она приносила мне самые лакомые кусочки дичи. может быть, она сожалела, что так давила на меня. но ее, ветровольность, даже клан — я старался не винить. не они ведь лишили меня осторожности на обряде, а я сам. 

она наряду с изломом не задавала вопросов — а я не знал, что им рассказал ветровольность, так что тему обряда мы всегда пропускали. для них было ценным лишь одно мое нахождение рядом живым: и в этом мы сходились во мнениях. они приходили в нишу, и мама говорила о том, что происходит снаружи, а отец чаще разделял мое умиротворенное молчание. в обоих случаях я просто… тихо радовался, наверное. что они здесь. как и всегда. 

в один из дней, когда полуденье все-таки заставила ветровольность помочь ей за пределами шепчущих покоев, и я отрешенно гонял лапой комочек мха в тихом одиночестве, в нишу заглянул и приемный брат. 

упоение осторожно переставлял худощавые лапы между пучками шаманских трав. он легко взмахнул куцым хвостом, и я ответил тем же не отрывая глаз от своей мшистой игрушки. 

"без вас с ветровольностью в пещере… тихо. опять". 

я хмыкнул, и комок приземлился у светлых носочков упоения. тот наклонился обнюхать его и тихо чихнул. мне вспомнилось: маленьким котенком упоение ведь тоже провел под шаманскими сводами немало времени. только совсем один, без семьи. я задал вопрос раньше, чем успел подумать. 

"ты часто вспоминаешь о своей настоящей семье?"

я пожалел о своем любопытстве еще до того, как упоение смутился, горбясь, как в детстве — тогда он часто сжимался, пытаясь выглядеть не таким громадным на фоне окружающих котят. выходило паршиво.. как и сейчас. 

"забудь. не стоило". 

но упоение помотал головой, осторожно пиная комок мха обратно ко мне и присаживаясь неподалеку. подбирая слова, он смотрел куда-то в сторону. 

"теперь уже.. реже. гораздо. 

но твое возвращение навеяло мне иные воспоминания — о своем обряде". 

и он рассказал. тихо, но не таясь. я слушал, не перебивая — до того дня ведь и не задумывался, как такой хрупкий юнец как упоение забрал свой трофей.

похоже, что переживать инициацию с трудом — это семейное. его рассказ… что же, мне стало легче. и он это понял без слов благодарности. 

после визита упоения я впервые вышел из ниши, опираясь на кремовое плечо брата. ветровольность как раз направлялся ко мне, когда удивленно застиг нас с упоением. 

но я решил тогда, что шаманской пещеры с меня хватило вполне. 

о посвящении в воители
я нашел вождя в тот же день с просьбой посвятить меня как можно скорее. теплый вечер внимательно выслушал меня, но с сомнением повел усами: видел, каким трудом мне обошлось подойти к нему на дрожащих лапах с опорой на упоение и ветровольность. 

"я ценю твое рвение, смерчик, но не лучше ли будет дождаться, пока раны заживут? бремя воителя от тебя не убежит". 

я едва сдержался, чтобы не огрызнуться в ответ. лишь крепко сжал зубы и помотал головой. конечно, теплый вечер не был обязан. мы вообще не пересекались с вождем часто — так, парой… забавных историй. хотя забавные они были скорее для меня. но я так хотел наконец отпустить всю историю воспитанничества и оставить все позади. да и.. хм. 

вестник откашливается, скрывая смущение. говорить вслух о том, что ему хотелось подарить матери долгожданную радость после темной череды неудач, не хотелось. 

может, теплый вечер понял, почему я настаиваю. а может просто хотел отвязаться от назойливого юнца поскорее. в любом случае он сдался и милостиво кивнул. 

"только не повторяй ошибки своего брата и будь вовремя". 

я ухмыльнулся под возмущенное фыркание ветровольности из-за плеча. давняя история о том, как брат проспал собственное посвящение, до сих пор улыбкой хранилась в памяти клана. 

 на следующий вечер я медленно ковылял в небесное око. накануне непокорная волна хотела было начать причитать о поспешности моего возвращения в домашний грот, но, кажется, быстро расчувствовалась, и в день посвящения трепетно приглаживала мою шерсть, торчащую из стороны в сторону. 

 я не мог поспеть за здоровыми воителями, которые опередили меня на несколько шагов вперед по узким пещерным коридорам, но и не стремился. хромал, рассматривая по пути разноцветные отблески на валунах, думая о своем. 

о том, как пару месяцев назад бродил по горам в одиночестве. как жил у племен, узнавая истории привидений родительского прошлого. как ссорился до пены на уголках губ с каждым, кто попадался на пути. и о том, как почти разменял свою жизнь за безрассудство. 

какая-то важная часть прожитого пути оставалась позади. 

задумавшись, я не заметил ямки на пути, и земля ушла из под лап. но встретиться с камнями мордой я не успел — отцовский бок удержал равновесие.

"прийти на собрание в довесок с кровью из носа будет… очень в твоем характере". 

излом не изменял привычкам — как за котенком следовал за мной, так и теперь шел тенью, чтобы при необходимости помочь. поддержать. я хотел пробурчать, что уже не ребенок давно, но... по глазам отца видел: он в этом не сомневается. взгляд излома лучился трепетом и любовью, и я без сомнений позволил ему стать теплой опорой на оставшемся пути. 

"а семья целый день спорит, каким же тотемом огни наградят тебя сегодня". 

в отголосках предков мы замедлились, и излом напоследок окинул меня выразительным взглядом. из небесного ока доносился тихий гул собравшихся под взглядом вождя. я повел плечами, пряча в усмешке волнение перед грядущим столкновением с чужими любопытными взорами. 

"полагаю, тем, что больше понравится вождю". 

отец шутливо закатил глаза, но его голос оставался торжественен и серьезен. 

"ты можешь не верить в огни, тотемы, да весь клан, если чувствуешь, что это правильно. в конце концов, не за всем этим мы здесь сегодня. а за тобой". 

я не успел ответить, да и вряд ли излом этого ждал. он отстранился, пропуская меня вперед, когда зычный голос теплого вечера эхом раскатился по пещерам. 

и позднее, под одобрительный гул братьев и сестер, что хотели то ли сбить меня с лап, то ли помочь, из небесного ока я уже вышел воителем. 

вестью под чутким взглядом смекалистого песца. 

ну, это если верить словам теплого вечера.

о тотеме и хранителе
когда теплый вечер, глядя на меня, торжественно пророкотал о песце, что избрался моим хранителем, это было... даже не знаю. я сразу нашел в толпе глаза покорного — и мы посмотрели друг на друга со смесью сомнений. забавно, конечно. покорный наверное последний кот в мире, с кем я мог бы предположить свое сходство. 

в детстве ветровольность мечтал, что и тотемы у нас будут одинаковыми — какие-то сильные, свирепые, безудержные хранители. но получилось.. иначе. песец не худший вариант, наверное. если бы я еще что-то смыслил в этих зверьках. 

непокорная волна потом важно сказала, что песцы выбирают тех, кто безнадежно верен семье и дому. ну, будь я шаманом, тоже бы выбрал песца, глядя как вокруг меня всегда кружатся члены семьи. или я рядом с ними? неважно. 

в любом случае, какой бы хранитель не выбрал меня, этой безликой связи с ним мне не виделось. я такой же как был — что с юрким зверьком за плечом, что и без. 

только узнать бы, неужели дух помог тогда мне тогда на ледяной кромке. неужели не ветровольности одному стоит приписывать мое спасение — вестник гадает об этом, но вслух сказать не решается. 

о прощании с ветровольностью 
[we played hide and seek in waterfalls

we were younger

we were younger]

прошло несколько рассветов с моего посвящения в воители. ветровольность не отходил от меня ни на шаг — и это во многом раздражало тогда, а теперь... что ж, легко догадаться почему он был так прилипчив. хотел запечатать меня у себя в сердце, чтобы никогда не забывать. я тоже.. с теплом вспоминаю эти дни. да и мне было сложно адаптироваться к воинской жизни с ноющими ранами: я был беспомощен подобно котенку за пределами домашнего грота. полуденье призывала к терпению, и я пытался следовать ее наставлениям, но не быть способным поймать даже умирающую старую мышь, не скручиваясь от боли в груди, было весьма... унизительно.

так что ветровольность охотился — я подхватывал у него добытое. он шел — я опирался на плечо. он дозорил — я сворачивался рядом, слизывая гарцующие в белоснежной шерсти снежинки. мне... светло от образа неунывающего брата. интересно, он вспоминал обо мне также, когда я пропадал в предгорьях? хотя... я знаю ответ.

иногда вестнику снится, как он дозорит под кронами сосен, обвивая темным хвостом чужой, так похожий на свой. боли нет, шрамов нет, только он и его белесая тень дышут в унисон. а вокруг падает снег. и северные просторы становятся родными. 

в один из вечеров я ужинал рядом с упоением, когда ветровольность с таинственным видом позвал нас посмотреть как ледопад тает к неспешному уходу колотуна. мы с упоением лишь обменялись непонимающими взглядами — но если у ветровольности появилась идея, всем будет лучше ее воплотить, это было понятно без слов. так что покончив с едой, мы трое покинули перевал.

позже я вспомнил, как краем глаза видел фигуры излома, непокорной волны и ветровольности, что утром долго говорили, склонив головы. брат тогда казался настолько серьезным, что я еще подумал: в чем он мог провиниться на этот раз? но конечно тогда не придал значения ни потяжелевшему взгляду излома, ни сгорбившейся в принятии материнской фигуре. просто... тогда то были лишь фрагменты разной формы, а сейчас их отражение сложить так легко.

и звон его разбитых осколков приближался, пока мы, минуя переправу и морозный яр, пытались догнать ветровольность. даже держа в зубах свою драгоценную ракушку он умудрялся мычать не переставая. ветровольности было трудно удержаться на месте, он постоянно скакал вокруг нас в одном из своих приступов безудержного веселья, и я, припадая к боку упоения, который стоически держался подстать моему медленному темпу, лишь кратко улыбался энергичности брата. 

ледопад, конечно, не таял так сильно, как горячему нраву ветровольности казалось: у берегов лишь слегка кромка льда истончалась, и лапы касались сырости. ветровольность и упоение устроились с двух сторон от меня, и мы смотрели как солнце пряталось в багровом закате за дальними пиками гор. ветер дул из-за спины. было прохладно, но бока братьев согревали озябшие плечи. 

через какое-то время я почувствовал взгляд и повернулся на ветровольность: серые глаза рассматривали не солнце и ледяную гладь, но меня и упоение. взор брата казалось... метался от грусти к ободрению. 

ракушка от волнореза упала к моим лапам. я непонимающе взглянул на нее, на брата, и ветровольность ласково улыбнулся.

"это подарок, весть. 

на прощание". 

и я все понял. смотрел в его ракушку, пока он что-то настойчиво говорил, размахивая хвостом и косясь то на меня, то на упоение. ветер стал колючим и пронизывающим. ракушка сверкала трещинами. 

вероятно этого следовало ожидать, рано или поздно бурный нрав ветровольности увел бы его прочь, и брат после своих слов об уходе был готов к любой реакции: я видел какой решимостью горят у него глаза, как отчаянно и честно он стремится пройти по моим старым следам и найти свое место. и кем я буду, если не отпущу его сейчас, если он безропотно поддерживал меня всегда? 

я поднял взгляд на ветровольность и придвинул ракушку обратно к нему. 

"пусть твой путь будет удачнее, чем мой, братец. оставь себе — будешь вспоминать о нас. а мы будем и без нее. всегда". 

плечи ветровольности расслабились. он прижался лбом к моему. его шерсть искрилась в предвкушении.

мы не рассыпались в долгих прощаниях. он лизнул упоение в палевую макушку и, глядя на нас, подхватил свою ракушку. я неосознанно прижался к упоению сильнее, когда сторона, где сидел ветровольность, опустела. 

брат кивнул нам и потрусил вдоль ледопада к горам. он не обернулся, а мы все смотрели как юркая фигура скрывается в вечернем тумане. солнце скрылось окончательно. 

упоение первым нарушил тишину. его голос звучал продолжением завывающего ветра — тихим и уверенным.

"мы ведь увидим его вновь".

я кивнул, не отрывая взгляда от горных макушек. думал о том, как ветровольность заночует где-то меж скал. впервые один. сердце пленила тусклая грусть.

упоение коснулся носом моей щеки. я хотел сказать, что рад ему рядом, но слова не выскользали наружу. наверное упоение и так это понимал. осторожно толкнул меня в плечо, когда над ледопадом окончательно опустилась тьма, и я наконец оттаял. мы побрели домой.

в гроте, когда я прятал замерзший нос в лапах, сворачиваясь на подстилке, задорный голос ветровольности эхом гудел в голове.

"теперь мой черед следовать по неизвестным тропам". 

и он был прав. я знал это. поднял голову, рассматривая родителей и братьев с сестрами в умиротворенном сне. и тогда вдруг подумал — с ним все будет в порядке. грусть осядет мягкой ноющей разлукой.

упоение не врал — мы еще встретимся. 

а до тех пор...

"легкости твоему пути, ветровольность".

о возвращении пронзающекоготь
прошло больше луны, а подстилка ветровольности оставалась нетронутой. я смотрел на нее иногда, представляя, в какой сейчас спит брат, и кто хранит его сон. а подстилка все холодела, да комки мха превращались в труху.

времени на грезы почти не оставалось — я окреп достаточно чтобы нехотя влиться в воинскую жизнь клана, и все стало обыденно бесцветным в пучине одинаковой рутины. до того дня.

помню, слушал воркование полуденья вокруг меня, когда в очередной раз зашел к ней на осмотр. она ласково твердила, что хромота вот-вот исчезнет бесследно, и я согласно кивал невпопад, думая о своем. у проема в прочную нишу угадывались очертания упоения — он терпеливо ждал меня после травника чтобы вместе пообедать.

с упоением было... не так, как с ветровольностью. тише и спокойнее. он часто уходил в себя, но палевые лапы все равно оставались рядом. непокорная волна даже грустно усмехалась: сначала два длинных крапчатых хвоста вечно крутились вокруг друг друга, а теперь один из них стал куцым и дымчатым. но мне.. не нравилось такое сравнение. 

когда я вышел из ниши, упоение был встревожен: уши прижаты, шерсть вздыблена. я вопросительно пихнул брата в плечо.

"ты не чувствуешь? запах.. чужой.."

я повел носом: на перевале, казалось, все было как всегда. ничего в разноцветном вихре шерсти не казалось странным. я тряхнул головой.

"может тебя травы так сбили с толку? не хочу показаться экспертом, но, сдается, не стоит жевать когда несешь их в нишу..."

упоение оскорбленно сверкнул глазами, но ничего не сказал. я цокнул языком и потрусил к складу с добычей, пока он нервозно озирался по сторонам. упоение параноик и любитель додумывать почем зря — так с чего мне пренебрегать обедом из-за этого?

но он еще и упертый — когда я тащил пеночку обратно, хвост брата исчезал в пучине грота. я сердито прошипел и поплелся догонять, волоча птицу за собой. 

"ты правда решил, что если кто-то неизвестный забрел в клан, то он тут же пойдет в нашу пещеру? у нас что, приглашение для отщепенцев со всех краев земель, о котором меня не предупредили?" 

перья щекотали нос и мешали говорить, но спина упоения все равно выслушивала упреки в туннелях по дороге домой, пока не застыла как вкопанная у самого порога. я остановился рядом, с облегчением отпуская птицу на камни под лапами. 

уши дрогнули, когда я услышал тихие голоса в пещере с отпечатками: так рано обычно никто не коротал в ней день. 

я толкнул упоение вперед, но того не отпускали невидимые тиски. и тогда я все-таки тоже почувствовал чужой запах: едва уловимый, но он был мне знаком. 

препирательства остались позади, когда я ободряюще лизнул упоение, но брат все не мог сдвинуться с места. тогда я вошел в пещеру первее, уже зная, чью синюю шерсть увижу перед собой. 

в полумраке тяжелых сводов пронзающекоготь казалась каменной статуей, закованной глубоко под землей. скользя взглядом по уставшим лапам мне подумалось, что в племени теней она выглядела.. сильнее. 

но когда ее глаза встретились с моими, то мысли об изможденности кошки улетучились сами-собой: ее цепкий острый взгляд ничуть не смягчился. 

"смерчик".

"теперь уже весть". 

она кивнула и потеряла ко мне интерес. только теперь я заметил излома и непокорную волну подле нее. родители молчали, но я ощущал как молчаливая радость волнами исходит от обоих. это все какой-то злобной шуткой обернулось вокруг них: из раза в раз их родные то исчезают за горизонтом, то возвращаются вновь во мрак домашней пещерки — а их лапы все также ступают по каменным отпечаткам, все также стерегут дом и ждут обратно тех, с кем давно расстались.

я скорее почувствовал, чем услышал, что упоение наконец тоже протиснулся в лаз. он осторожно выглянул из-за моего плеча, и его усы задрожали в смятении. 

тишина становилась неуютной, когда излом мягко поманил кончиком хвоста непокорную волну и меня за собой прочь из грота. он хотел дать упоению и пронзающекоготь уединения — но я не был уверен, что они этого сами желали. трудно было... понять пелену эмоций на мордах давно расставшихся матери и сына.

но я не стал перечить — мягко коснулся носом бока упоения на удачу и оставил их вслед за родителями, спотыкаясь об несчастную пеночку под лапами. 

"думаете, она вернулась навсегда?"

в лазурных отражениях пещеры плачущих духов я задумчиво ворошил птицу лапой, когда задал вопрос куда-то в пустоту. отец меланхолично повел плечом, а непокорная волна фыркнула.

"вот еще! с ней ведь никогда не скажешь — навсегда... лишь ветер переменится, и пронзающекоготь след простыл. только это с ней... навсегда".

я все равно слышал искры ликования в звонком материнском голосе, и плечи расслабились сами собой. наконец-то я видел в ней перемену тусклой печали. 

прошло, несколько минут, пока излом и непокорная волна тихо предавались прошлому, а я все смотрел на темнеющий грот с отпечатками, когда из мрака выглянули серые глаза упоения. он туманно моргнул, смотря сначала на меня, а потом на пеночку у лап.

"мы возьмем себе другую. хорошо?"

я хотел съязвить, но глядя на его серьезную мордочку, лишь тяжело вздохнул и подвинул добычу навстречу брату. он благодарно кивнул. излом ласково потрепал меня хвостом. 

в тот вечер мы поменяли подстилку ветровольности. я чувствовал, как карие глаза синей кошки буравят меня, когда я загонял старые комья меха под свои, но она ничего не сказала, а я... не хотел обсуждать. 

и так в пещере с отпечатками вновь произошло пополнение.

о гвардии 
у меня... мало слов, чтобы говорить о ней.

я пошел в гвардию незадолго после посвящения в воители: весьма самонадеянно, если оглядываться на едва затянувшиеся раны инициации. но решил, что лучше уж буду косым бойцом, чем бездумным кроликом, бродящим по лесным перевалам без всякого дела. да и.. из всех уроков солнцепека мне нравилось лишь тренироваться с ним в скользкой насыпи, нежели зевать под однообразные сказы. кто уж виноват, что моей голове лучше биться о землю, нежели внимать урокам? 

вступление в ряды бойцов оказалось.. изумительно унизительным событием.

я помню, как рот наполнялся пылью после очередного рывка пустого звука. воевода высокомерно сверкал глазами, пока я отряхивался после нового раунда, и злость начинала закипать в глубине глотки. 

мы шли вровень: пустой звук — молниеносный соперник, но я не сводил взгляда с белой фигуры, и каждая его ошибка эхом гудела в моих лапах. так что когда по итогу испытания он елейно принял меня в старшее звено одолжением, слишком снисходительно кивая на свежие шрамы, я захотел повторить бой: на этот раз с выпущенными когтями.

я просто... хочу чтобы со мной говорили прямолинейно, ладно? чтобы не плели паутину на ушах, витиевато упуская суть. 

голос вестника сочится нескрываемым ядом, и вы видите как он с пренебрежением вонзается когтями в рыхлую землю. хоть воителя часто можно застать на тренировках, не похоже, что он пылает любовью к боевому братству. 

с тех пор мало что изменилось — когда пустой звук выходит на поле боя, ярость и желание доказать, что мое место принадлежит мне по праву, непроизвольно рвется наружу с пронзительными оскалами. 

но... гвардия стала частью меня вне зависимости от начала моего пути в ее оковах.

вестник втягивает коготки, возвращая самообладание перед собеседником.  

мне нравится быть инструктором для младших гвардейцев, хоть они порой и несносны.

мне нравится биться плечом к плечу с отцом и братьями.

а остальное... сейчас не имеет значения.

[здесь можно играть про себя на трубе,

но как не играй, все играешь отбой

и если есть те, кто приходят к тебе,

найдутся и те, кто придет за тобой]

о связи с ветровольностью
это трудно объяснить. если я пострадаю — ветровольность узнает об этом первым.  похоже, не зря нас в детстве звали неразлучниками. 

о новом нападении росомахи
празднование дней великих огней сотрясает северные земли гулом почитания и молитв — хоть на горные пики залезай, будешь слышать торжественный гвалт и через пронзительные вихри ветра. 

первую пору великих огней я был слишком мал, чтобы помнить. а вторую мечтал уменьшиться вновь, лишь бы не понимать льющихся отовсюду праздничных криков и шума. 

непокорная волна шутливо призывала влиться в торжество, лишь бы хмурые тучи скрылись с моей морды. ну, я вливался как мог: пока мягкоусая загадочным шепотом вторила древним сказаниям над отблесками костра перед толпой выпученных глаз, я дремал у стены отголосков предков. сквозь сон до ушей долетали отражения легенд. рокот искусницы удивительно хорошо убаюкивает.

после очередного массового вздоха на эдаком особенно эмоциональном повороте в истории, я лениво приоткрыл глаза: в искрах костра расплывчатый силуэт разлад казался призрачным. 

она устроилась неподалеку от меня и широко зевнула: видимо, не только на меня накатывала сонливость от тепла огня да медовой речи мягкоусой. 

растаявший снег скатывался струйкой с синей шерсти: я решил, разлад вновь только что возвратилась в лагерь. когда пронзающекоготь назвалась новым именем и стала полноправным членом клана вновь, то не перестала вести себя.. странно. исчезала на целые дни, возвращаясь с запахом гор на крепких плечах. ну, это было не моим делом… тогда. если родителям было спокойно от одного ее следа в отпечатках, не мне рыть носом землю в ее поисках. то время.. давно позади осталось. 

я кивнул разлад, а она лишь метнула быстрый взгляд да спрятала нос в пушистом хвосте. я закатил глаза: вежливости в ней тоже не прибавилось. могла бы тогда и не рядом со мной место выбирать. я фыркнул про себя и вновь приготовился провалиться в сладкую дрему: похоже, мягкоусая не собиралась заканчивать сказ. 

но когда из туннеля уверенной поступью показались очертания вождя, сонливость уступила любопытству: я смотрел, как теплый вечер пробирается через толпу к искуснице и что-то тихо шепчет ей на ухо. свет огня играл на белоснежной морде — стоит отдать должное, кроткая мягкоусая умеет не поддаваться эмоциям перед соклановцами. интересно, это опыт альянса так закаляет хрупких кошек, или она просто крепче, чем кажется?

в любом случае, гипноз искусницы на толпу сработал безупречно: когда весть о приближении росомахи к перевалу тихо, но твердо разлилась по каменным сводам, волна паники и давки не накрыла отголоски. таким же единым потоком коты начали переглядываться и шептаться, но я уже не слушал их или искусницы успокаивающий лепет: пока клан был под властью чарующего голоса, я поспешно шмыгнул в туннель. 

за плечом я услышал тень собственных шагов: разлад нагнала меня перед гротом: длинный хвост метался из стороны в сторону. 

"для хромого слишком резво рвешься в бой".  

я оскалился и ускорил неровный шаг, мешая кошке обогнать себя в узком проходе. росомаха оставалась для меня незавершенным делом. хмыканье разлад под ухом и нетвердая походка казались незначительными преградами перед ним. 

"где твой отец и упоение?"

"откуда мне знать? явно не позади нас". 

излом наверняка был в патруле, а упоение спал после дозора, но разлад знала бы это, не пропадай целый день в горах. обернулся на нее в гроте, и глаза разлад блеснули холодом. почему-то тогда я даже не предполагал, что она может спрашивать о них не как о бойцах, а как о тех, за кого.. беспокоится. она все-таки обогнала меня и вылетела на перевал первее. 

редко лагерные уступы я видел настолько пустыми — последние хвосты соклановцев скрылись в защите пещер. лишь несколько бойцов бродили вдоль склонов: их когти сверкали в предвкушении.  

"вы поздновато! нас и так хватает с лихвой". 

белая кошечка с россыпью голубых пятен на боках ехидно сверкнула глазами, но я не обернулся на нее  — дочь воеводы слишком часто с вызовом бросалась на окружающих, чтобы обращать на нее больше внимания, чем на надоедливую муху.  вместо смотрел, как шкура разлад исчезает на крутом подъеме в поисках приближающегося зверя.

я не раз видел, как утомленная долгими лунами и охотами кошка, оказываясь на тренировочной площадке, покрывалась рябью метаморфоз. как змеей скользит, припадая к земле, и кажется.. наваждением. так не только с ней — излом и упоение на тренировках тоже меняются. трудно объяснить, но когда видишь на их мордах сталь, это.. странно. как-то неправильно? 

вестник морщит нос от собственного косноязычия. иногда он жалеет, что вместо витиеватых сказов мягкоусой его голова чаще встречалась с ударами чужих лап: того и гляди, красноречия наберешься вместе с комками грязи, оседающими на языке после драки. 

разлад в несколько мощных скачков вернулась на перевал, когда остальные бойцы приготовились к засаде. я досадливо втянул когти: как не хотелось признавать, разрушенная мимолетность была права, и на одну росомаху мы с разлад были лишними среди крапчатых боков. 

гул лап донесся из каменистого прохода, и плечи котов напряглись. разлад с ледяным спокойствием наклонилась ко мне, и под шепотом ухо дрогнуло. 

"смотри внимательно, весть. вот что бывает, когда придурки мнят себя великими защитниками клана".  

я не успел спросить какого черта она имеет в виду: из ущелий навстречу бойцам в засаде вместо зверюги выскочила полуденье. кончик кремого хвоста оставлял кровавые капли на земле. шаманка, видимо, столкнулась с росомахой недалеко от перевала — ее грудь сотрясала дрожь. воители замялись, началась неразбериха. 

"она обошла перевал. другой проход". 

рычание разлад я слышал уже на ходу: плечом к плечу с синей кошкой мы огибали перевал, где над узкой кручей виднелась незащищенная тропа, ведущая в лагерь. 

опомнившись от своего промаха, пара бойцов отделилась от остальных, и неслась вслед за нами. разрушенная мимолетность хотела проскользнуть на мое место, но ответом ей был грозный рев росомахи и ядовитое шипение разлад:

"нет времени на это!" 

протест воительницы утонул в громком топоте. клокастые бока росомахи дрожали от ярости, когда она протиснулась по тесной тропе навстречу нам. я быстро переглянулся с разлад — кошка едва заметно кивнула, и наши боевые кличи сплелись в единстве.  

...когда тело зверя с безжизненно волочащимся по сырой земле хвостом волочили в ельник, я слизывал кровь со свежей царапины на плече. все было кончено. синие лапы растянулись рядом — разлад вновь широко зевнула. 

"неплохо". 

"сам знаю". 

она ухмыльнулась, подставляя мордочку ветру. я покосился на разбредающихся по пещерам бойцов, и одна из них, словно почувствовал мой взгляд, обернулась, недобро скалясь. разлад только громче фыркнула — видимо, сколько лун и уходов не прошло бы, старые обиды пострашнее клыков росомахи вгрызаются в шею и все не отпускают. 

я хотел бы.. послушать, что разлад может рассказать о гвардейских темных пятнах прошлого. явно ведь знает больше, чем говорит. но стоило мне открыть рот, кошка потянулась, и хруст чужих позвонков стал мне ответом. 

"не утруждайся расспросами. лучше зайди к полуденью — даже царапина может загноиться. или хочешь красоваться еще парочкой шрамов перед восторженными кроликами?"

язва и снежная королева. я проглотил недовольное рычание, и оставил ее на перевале одну. 

все равно нрав разлад и чужие оскалы не смогли испортить мой триумф в тот вечер. позднее я получил новое имя взамен защите клана. неплохо, конечно, получать одобрение под глас вождя. но дело ведь было совсем не в этом. 

хоть луны спустя я встречался с росомахой еще не раз, тот вечер отложился в памяти незамутненным. это был мой первый бой после исцеления плечом к плечу с пронзающекоготь. моя тихая победа над собственными детскими и воспитанническими страхами. я.. рад, что разлад разделила его со мной. 

хотел бы я вновь скрестить когти рядом с ней. 

но увы. чему-то случиться больше не суждено. 

о кошмарах
мне все чаще кажется, что я путаю сонную негу с реальностью, а просыпаясь не ощущаю тело отдохнувшим. во сне я вновь и вновь плетусь сквозь скрюченные ветви леса, которому нет конца. шипы дерут мою шерсть, но в мраке отчаяния я не обращаю внимания — продолжаю идти, ищу хоть одну звездочку в этой тьме. а потом просыпаюсь — и все по кругу. я чертовски устал.