Severyanin T

Taffey [Тэффи]

Taimen [Таймень]

Tale of lilac brush [Сказка сиреневой кисти]

Tarkovskaya (sonnet with code) [Тарковская (сонет с кодою)]

Tea Rose [Чайная роза]

Tears of dead nights [Слезы мертвых ночей]

Temptations of dampness [Соблазны влаги]

Ten Years [Десять лет]

Tercet [Терцина]

The Autumn Palette [Осенняя палитра]

The Condemned [Обреченный]

The More – The Less [Чем больше — тем меньше]

The so-called poeticist [Так называемый поэтик]

The West has dimmed… [Запад погас…]

Their meeting (dramatic poemette) [Их встреча (драматическая поэметта)]

Their way of life [Их образ жизни]

Then And Now [Прежде и теперь]

There Is No Hope [Надежды нет]

There’s so much languid in the level radiance of moon [Есть столько томного в луны сияньи ровном]

They Call My Country Russia [Мою страну зовут Россией]

THE SUN AND THE SEA

ЭТОГО БЫТЬ НЕ МОГЛО

The years have passed [Прошли года]

There was a whiff of violets [Повеяло фиалками]

They fght in fields [Они сражаются в полях]

They love only with soul [Любят только душой]

Thirteenth meeting [Тринадцатая встреча]

Thirteenth (novella) [Тринадцатая (новелла)]

They sing (mignonette) [Они поют (миньонет)]

This couple from two different coffins [Эта пара из двух разных гробов]

THIS COULD NOT HAVE BEEN

Those, who starve the dream [Те, кто морит мечту]

Three periods [Три периода]

Three-Star Triolet [Трехцветный триолет]

Thus appear poems [Так возникают стихи]

Thus is created the world [Так создан мир]

Thu And Ani [Tuu и Ani]

Tiana [Тиана]

Timpani of sun [Литавры солнца]

To a poet [Поэту]

To Boris Berman [Борису Верину]

To accompany you, so as later to meet [Тебя провожать, чтобы встретить потом]

To bells [На колокола]

To Contemporary Girl [Современной девушке]

To death of Fofanov [На смерть Фофанова]

To death of Valeriy Bryusov [На смерть Валерия Брюсова]

To forgive? Never! [Простить? Никогда!]

To One Different from Others [Отличной от других]

The Last Love [Последняя любовь]

The walks of Ingrid [Прогулки Ингрид]

The woman’s soul (berceuse) [Женская душа (berceusе)]

There are days: I detest… [Бывают дни: я ненавижу…]

There are feelings [Есть чувства]

There are such moments [Бывают такие мгновения]

There could not be an almanac [Могло б не быть и альманаха]

There is nothing [Нет ничего]

They All Speak About The Same Thing [Все они говорят об одном]

Third-hummingbird [Терцина-колибри]

Thirst for life [Жажда жизни]

Those, of whom there are many [Те, кого так много]

Those, who starve the dream [Те, кто морит мечту]

To a portrait (In you there’s something that’s in no one, no one) [К портрету (В тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком)]

To death of Verkharen [На смерть Верхарена]

To ones remaining alive [Оставшимся в живых]

To suffer [Страдать]

Three Epigrams (Zinaida Gippius, Marina Tsvetayeva, Boris Pasternak) [
 Три эпиграммы (Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, Борис Пастернак)]

Thrust To The South… [Тяга на юг]

To Vrubel [Врубелю]

Thus whispers park [То шепчет парк]

To Akhmatova [Ахматове]

To Alvina [К Альвине]

To blame him [Винить ли]

To Charles Baudelaire. Music [Под Шарля Бодлера. Музыка]

To Cousin Shura [Кузине Шуре]

To death of Massnay [На смерть Масснэ]

To Eugene Puni [Евгению Пуни]

To Eyes Of Your Soul [Очам твоей души]

To Felissa Kruut [Фелиссе крут (надпись на «Менестреле»)]

To George Shengeli [Георгию Шенгели]

To girlfriends [Подругам]

To Graal Arelsky (review of his “Blue openwork”)[ Граалю Арельскому (рецензия на его «Голубой ажур»)]

To Lilia Lipkovsky [Лидии Липковской]

To Lev Nikulin [Льву Никулину]

To love for love [Любить ради любви]

To Maiden’s heart [Сердцу девьему]

To motive of Fofanov [На мотив Фофанова]

To my people [Моему народу]

To Oyla [Ойле]

To Paganel [Паганелю]

To Polish poets [Поэтам польским]

To poet (How you weren’t excited in the heart) [Поэту (Как бы ни был сердцем ты оволжен)]

To pre-spring sun [Солнцу предвешнему]

To Prince V.A. Tenisha [Кн. Б.А. Тенишеву]

To Return Love [Вернуть любовь]

To rumours about the death of Sobinov [К слухам о смерти Собинова]

To Sunday [К воскресенью]

To sunny woman [Солнечной женщине]

To the artist [Художнику]

To the death of Massne [На смерть Масснэ]

To the noise of Victoria Bay (Quantun elegy) [Под шум Victoria Bay (Квантунская элегия)]

To the ocean – drop [Океану — капля]

To the passerby [Прохожей]

To The Sea [К морю]

To Valeriy Bryusov [Валерию Брюсову]

To one child [Одному ребенку]

TO QUEEN MARY

To Sergei Prokofiev [Сергею Прокофьеву]

To the story of S. Sologub [К рассказу Ф. Сологуба]

To Vrubel [Врубелю]

To You, My Beauty [Тебе, моя красавица]

Tore the fabrics of mourning [Разорвались ткани траура]

Torment Of The Storm [Томление бури]

To my dear girlfriends [Подругам милым]

To run to llanos [Бежать в льяносы]

To Balmont [Бальмонту]

To Vasily Kamensky [Василию Каменскому]

To voice of spring novella [На голос весенней новеллы]

To see you off, so as to meet again [Тебя провожать, чтобы встретить потом]

To the motive of Gein [На мотив Гейне]

To Zinaida Yurievsky [Зинаиде Юрьевской]

Toilet [Туалет]

Tour of Vaalyara (“Iris” of Mascagni) [Гастроль Ваальяры («Ирис» Масканьи)]

Tragic poem [Трагическая поэза]

Triodiosson [Триодиссона]

Triolet [Триолет]

Triolet (I’m chilly. And in room it’s warm) [Триолет (Мне что-то холодно… А в комнате тепло)]

Триолет о клене [Triolet about maple]

Triolet (Have you been in forests of fields) [Триолет (Бывал ли ты в лесах полей)]

Triolet (Why did you say) [Триолет (Зачем ты говорила)]

Triolet (in samovar’s lingering moans) [Триолет (В протяжных стонах самовара)]

Triolet (She sits dreamily on the river) [Триолет (Она сидит мечтанно над рекой)]

Triolet (Winged feeling is imperious just for a moment) [Триолет (Чувство крылатое властно лишь миг)]

Triolets about hare [Триолеты о зайце]

Trip to Rilsk monastery (in Bolgaria) [Поездка в Рильский монастырь (в Болгарии)]

True way [Верный путь]

Tsvetayeva [Цветаева]

Tundra pastel [Тундровая пастэль]

Turquoise poem [Бирюзовая поэза]

Twenty eight [Двадцать восемь]

Two triolets [Два триолета]

Two days in autumn garden (poem of dilletante) [Два дня в саду осеннем (стихотворение дилетантки)]

Two flowers [Два цветка]

Twofold Silence [Тишь двоякая]


 

 

Тэффи

 

Где ты теперь, печальная душа
 С веселою, насмешливой улыбкой?
 Как в этой нови, горестной и зыбкой,
 Ты можешь жить, и мысля, и дыша?


Твои глаза, в которых скорбь и смех,
 Твои уста с язвительным рисунком
 Так близки мне и серебристым стрункам
 Моей души, закутанная в мех.


О, странная! О, грустная! в тебе
 Влекущее есть что-то. Осиянна
 Ты лирикой души благоуханной,
О лилия в вакхической алчбе!


 

Taffey

Where are you now, soul sad and overwrought

With smile that's snide but also is merry?

How in this newness, sorrowful and blurry,

Can you exist, and breathe, and be in thought?

 

Your lips adorned with tapestry that stings -

Your eyes in which there's laughter and there's sorrow -

All draped in furs, are close to my soul

And closer to my soul's silver strings.

 

O strange one! O the sorrowful! In thee

There's something luring! Yes, you are illumined

With lyricism of soul in perfume,

O lily in a Bacchus revelry!

Таймень

 

Ночью выплыла из Байкала,
 И поближе держась к кайме
 Нижних скал (не меня ль искала?),
 Ангарою пошла таймень.

 

К Ледовитому океану
 В неприснившиеся края
 Увлекала (это всё по плану!)
 Малахитовая струя.

 

Перерезала путь фаланге
 Лодок с рыбой, плывущих в порт,
 Посетила в пути Архангельск
 И в Норвежский зашла фиорд.

 

Только — долго ли там, коротко ль, —
 Много странного пережив,
 Утомлённая рыба кротко
 Финский выискала залив.

 

И в ту речку, где я весною
 Постоянно, она вплыла,
 И ту удочку, что со мною
 Неизменно, она нашла…

 

Так я выудил в предвесенний
 Бодрый солнечный, тихий день
 В силу высших предназначений
 Мне ниспосланную таймень.


 

Taimen

 

At night from Baikal I did swim,

And holding quickly to the border

Of lower rocks (did she seek me?),

With taimen went Angara.

 

To the Icy ocean

Into undreamt of lands

Lured (all as is planned!)

The jet of malachite.

 

It cut the way of the phalanx

Of boats with fish, swimming to port,

She visited in way Archangelsk

And went into Norwegian fiord.

 

Only – for long or briefly –

Having lived through many things strange,

The tired fish meekly

Sought out the Finnish bay.

 

And in that river, where I’m in spring

Constantly, she floated in,

And the fishing rod, that with me

She found invariably…

 

Thus I fished it out on a before-spring

Cheerful sunny, quiet day

In highest destinations’ strength 

For me is the sent down taimen.


Сказка сиреневой кисти

 

Пастель

 

Напевая лунные ноктюрны,

Бредил Май о призрачной вакханке,

Охлаждал свой жар росой из урны,

И скользили ножки, точно санки,

Порошею бело-яблоновой.

Скованы желанья знойным хмелем...

И блистая белизной слоновой

Ровных зубок, шепчет Ночь: «Постелем

Свадебное ложе на поляне,

Набросаем ландышей, азалий

Там, где бродят вдумчивые лани,

Там, где мы впервые рассказали

Сердцем сердцу смутные волненья,

Ожидая тщетно выполненья,

Как шагов невыясненных в зале»...

Тут луна скользнула в аметисте

Глаз царицы, скрытой сонным тюлем,

И вспорхнули грезы Мая ульем,

И впились в сиреневые кисти...


 

Tale of lilac brush

 

Pastel

 

Singing the moon nocturnes,

May ranted of ghostly bacchante,

Chilled his heat with dew from urn,

And slid feet, like sleigh,

With white-apple powder.

Wishes are shackled by sultry bumblebee…

And shining with elephant whiteness

Of even teeth, night whispers:

“We’ll lay wedding bed on the meadow,

We’ll throw lilies of the valley, azaleas

There, where wander thoughtful does,

There, where we told at first

Heart to heart the vague worries,

Vainly awaiting fulfilment,

Like steps unclear in the ash”…

Here the moon slipped in amethyst

Of queen’s eyes, hidden by sleepy tulle,

And dreams of May with hive fluttered,

And got stuck in brushes of lilac…


 

 

 

Тарковская (сонет с кодою)

 

По подвигам, по рыцарским сердцам, —
 Змея, голубка, кошечка, романтик, —
 Она томилась с детства. В прейс-куранте
 Стереотипов нет ее мечтам
 Названья и цены. К ее устам
 Льнут ровные «заставки». Но — отстаньте! —
 Вот как-то не сказалось. В бриллианте
 Есть место электрическим огням.
 О, внешний сверк на хрупости мизинца!
 Ты не привлек властительного принца:
 Поработитель медлил. И змея
 В романтика и в кошечку с голубкой
 Вонзала жало. Расцвела преступкой,
 От электричных ядов, — не моя!.. —
 Тарковская.


 

Tarkovskaya (sonnet with code)

 

On feats, on hearts of knights, -

Snake, dove, cat, romantic, -

She languished from childhood. In price list

To her dreams there are no stereotypes

Of name and cost. To her lips

Clin equal “screensavers.” But – leave me alone! –

Somehow couldn’t say. There’s a place

In electrical flame for a diamond.

O, on fragility of pinkie, external spark!

The overbearing prince you won’t attract:

Enslaver slowed. And the snake

Into romantic and dove with cat

Stuck his sting. Bloomed with crime,

From electrical poisons – not mine….

Tarkovskaya.


 

 

Чайная роза

 

Если прихоти случайной
 И мечтам преграды нет, —
 Розой бледной, розой чайной
 Воплоти меня, поэт!

Мирра Лохвицкая

 Над тихо дремлющим прудом —
 Где тишина необычайная,
 Есть небольшой уютный дом
 И перед домом — роза чайная.

Над нею веера стрекоз —
 Как опахала изумрудные;
 Вокруг цветы струят наркоз
 И сны лелеют непробудные.

В пруде любуется фасад
 Своей отделкой прихотливою;
 И с ней кокетничает сад,
 Любуясь розою стыдливою.

Но дни и ночи, ночи дни —
 Приливы грусти необычные.
 И шепчет роза: «Мы — одни
 С тобою, сад мой, горемычные»…

А между тем, с огней зари
 И до забвения закатного,
 В саду пигмеи, как цари,
 Живут в мечте невероятного.

Они хохочут и шумят,
 Ловя так алчно впечатления;
 Под их ногами сад измят:
 Бессмертье — часто жертва тления!..

Что станет с розой, если весть
 О ней дойдет до них случайная?..
 И не успевшая расцвесть,
 Спешит увянуть роза чайная…


 

Tea Rose

 

If to whims accidental

And dreams there’s no obstacle, -

With rose of tea, with rose pale

Incarnate me, poet!

 

Merra Lohvitskaya

 

Above the quietly slumbering pond

Where there is unusual distance

There is a little cozy home

And before home – the tea rose.

 

Over them are fans of dragonflies –

Like emerald fans;

Around flowers jets the narcosis

And cherish the unawakened dreams.

 

In pond the façade admires

With its whimsical finishing:

And with her the garden flirts,

The shameful rose admiring.

 

But days and nights, nights and days –

Unusual tides of sorrow.

And whispers rose: “we – are alone

With you, my miserable garden”…

 

And between us, with dawn’s fire

And to sunset oblivion,

In garden pygmies, like the tsars,

Live in the incredible dream.

 

They laugh and they make noise,

Greedily catching impressions;

Garden is wrinkled under their legs:

Immortality – of decay frequent sacrifice!..

 

Who’ll stand with rose, if the news

Of her will come by accident?..

And had no time to bloom,

The tea arose hurries to wilt?


 

Слезы мертвых ночей

 

Однажды осенью, совсем монастырскою осенью,
 Когда в грустнеющей и шепотной просини вод
 Успокоение, плыла Она в лодке по озеру,
 Был день Успения и нежное в нем торжество…
 О, слезы женские! Все озеро вами наструено.
 Из глаз монашеских накаплено до берегов.
 Оно наслезено, — в нем просто воды нет ни дюйма.
 Оно наплакано монахинями глубоко.
 И этой девушкой, что плавала грустно по озеру,
 Весло опущено не в воду, а в слезы всех тех,
 Кто жизнь оплакивал всю жизнь — и весною, и осенью, —
 Кто в ночи мертвые о грешной вздыхал суете…

 


 

Tears of dead nights

 

Once in autumn, almost monastery autumn,

When in grieving and whispery waters azure

Calm, on the lake she swam in a boat,

There was the day of Calm and in it triumph…

O, women’s tears! All lake is configured by thee.

From monks’ eyes dripping to the shores.

It teared up, - in it there’s no inch of water.

It is by the nuns wept deeply.

And this girl, who in lake sorrowfully was swimming,

Oar lowered not in water, but all in tears,

Who wept life all life – in spring, and in autumn -

Who sighed in dead night of sinful commotion.

 


 

Соблазны влаги

 

В однообразии своем разнообразны,
 Они разбросаны, как влажные соблазны,
 Глазами женскими, и женственны они,
 Как дальней юности растраченные дни.


Я часто к ним иду, покорный власти зова.
 Один прохладный глаз лучится васильково.
 Другой — коричневый — лукавой глубиной
 Коварно ворожит, веселый, надо мной.


И серый — третий — глаз, суровый, тайно-нежный,
 Напоминает мне о девушке элежной,
 Давно утраченной в те щедрые лета,
 Когда вот эта жизнь была совсем не та…


И глядя на друзей, взволнованных и влажных,
 Я вспомнил девушек в домах многоэтажных
 И женщин с этою озерностью в глазах,
 Всех женщин, взрощенных и вскормленных в лесах


Отчизны, взвившейся на мир змеей стожалой,
 Крылатой родины, божественной, но шалой…
 Их было у меня не меньше, чем озер
 В лесу, где я иду к обители сестер:


Не меньше ста озер и женских душ не меньше,
 Причем три четверти приходится на женщин.
 И, углубляясь в приозерные леса,
 Я вижу их глаза, я слышу голоса


И слезы вижу я, и смех припоминаю…
 Я ими обладал, — я их теперь не знаю.
 Я смутно помню их, когда-то близких мне,
 Мне отдававших все со мной наедине —


И души, и тела… И что боготворимо
 Когда-то было мной, теперь не больше дыма…
 В разнообразии своем однообразны
 Вдруг стали все они, и влажные соблазны


Их некогда живых и мертвых ныне глаз
 Не будят нежности, не вовлекут в экстаз.
 Настолько радостны нагаданные встречи,
 Настолько тягостны разлуки. Вы — далече,


Непредназначенные женщины мои!..
 И видя хлесткие движения змеи,
 Ползущей к озеру, и вспомнив о России,
 Глаза усталые, глаза немолодые


Закрыв в отчаяньи, я знаю, что слеза
 Мне зацелованные женщиной глаза
 Кольнет нещедрая — последняя, быть может:
 Утеря каждая до сей поры тревожит…


О, эти призраки! Мучительны они…
 Я силюсь позабыть растерзанные дни,
 Смотрюсь в озера я, но — влажные соблазны
 В однообразии уже однообразны…


 

Temptations of dampness

 

In their monotony varied,

Like damp temptation they are scattered,

With women’s eyes, and womanly are they,

Like far-off youth’s wasted days.

 

I go to them, obedient to call of power.

One chilly eye radiates with cornflower.

Another – brown – with the depth crafty

Insidiously, casts spells, happy, over me.

 

And gray – third – eye, severe, secret-tender,

Reminds me of elegant maiden,

Long wasted in the generous times,

Where not like itself was life…

 

And looking at worried, damp friends,

I remember maidens in multi-storied homes,

And women with this lakeness in the eyes,

Of all women, nurtured and fed in the forests

 

Of homeland, soaring into the world like snake centenarian,

Of winged homeland, naughty, but divine…

I had not less than in the forests

Of lakes, where I go to monastery of sisters:

 

No less than hundred lakes and no fewer women’s souls

And to women go the three quarters.

And, going deeper than lakeside woods,

I see the eyes, I hear the voice

 

And I see tears, and remind to laugh…

I had them, - and I do not know now.

I vaguely remember them who were near to me sometime,

Who gave me all in unison with mine –

 

The soul and body… And what was idolized

By me once, no more than smoke at this time…

In their monotony varied

Suddenly they stood,

 

And wet temptations from sometime alive and dead eyes

There will be no tenderness, they won’t engage in ecstasy.

Full of joy are meetings divined,

So painful is parting. You – afar,

 

Unintended are my women!

And the snake’s biting movements seeing,

Crawling toward lake, and Russia having recalled,

Eyes tired, eyes old

 

Closed in despair, I know, the tear

Of the eyes of the woman kissed by me

Ungenerous, stings – last maybe:

Each loss disturbs to this time…

 

O, these ghosts! Excruciating are they!

I seek to return the torn days,

I look into the lake, but – damp temptations

In your monotony you are monotonous.


 

 

Десять лет

 

Десять лет — грустных лет! — как заброшен в приморскую глушь я.
 Труп за трупом духовно родных. Да и сам полутруп.
 Десять лет — страшных лет! — удушающего равнодушья
 Белой, красной — и розовой — русских общественных групп.


Десять лет! — тяжких лет! — обескрыливающих лишений,
 Унижений щемящей и мозг шеломящей нужды.
 Десять лет — грозных лет! — сатирических строф по мишени,
 Человеческой бесчеловечной и вечной вражды.


Десять лет — странных лет! — отреченья от многих привычек,
 На теперешний взгляд — мудро-трезвый, — ненужно дурных…
 Но зато столько ж лет рыб, озер, перелесков и птичек.
 И встречанья у моря ни с чем не сравнимой весны!


Но зато столько ж лет, лет невинных, как яблоней белых
 Неземные цветы, вырастающие на земле,
 И стихов из души, как природа свободных и смелых,
 И прощенья в глазах, что в слезах, и — любви на челе!


 

Ten Years

 

Ten years – sorrowful years! – I’m thrown in seaside wilderness.

Corpse after corpse of ones dear. And I am myself half a corpse.

Ten years – awful years! – of stifling indifference

White, red – and pink – of Russia’s society groups.

 

Ten years! – heavy years! – of de-winging privation,

Of humiliation, and aching brain-crushing need.

Ten years – frightful years! – of satire lines

Of eternal hostility and human inhumanity.

 

Ten years – strange years! – repentance from many habits,

On the current sight – wise-sober – needless-evil…

But for the fishes, lakes, groves and the birds,

And meeting at the sea with incomparable spring!

 

But for so many years, innocent years, like white apple tree,

Unearthly flowers, growing on the land,

And poems from the soul, like nature, of brave and free,

And forgiveness in the eyes, as in tears, and – love ahead!


 

Терцина

 

Люблю в туман осенних вечеров
 Мечтать с тобой в избушке в сердце леса,
 Смотря на печь, на агонию дров.
 Из уст моих плывет за пьесой пьеса,
 Гремят пред нами оргии пиров,
 Как наяву. Пятою Ахиллеса
 Шагает впечатление. Нам кровь
 Волнует взор то ангела, то беса.
 О, сколько вечера дают даров!
 И сколько чувств! И сколько интереса!
 Деревня спит. Молчание дворов
 Пугает нас. Глядит из-за навеса
 Сквозь темноту ряд туловищ коров.
 Нам тяжело от тяжести их веса…
 Восток далек. Пока под звездный кров.
 В постели мы. Но долго поэтесса
 Еще нам шепчет много тайных строф, —
 И в них я — принц, а ты — моя принцесса.


 

Tercet

 

I love in fog of autumn evenings

To dream of hut with you in a forest,

Looking at agony of logs, as the stove.

On my lips play after play are swimming,

Thunder before us orgies of feasts,

Like now. With hill of Achilles

Steps the impression. Blood of ours

Disturbs sight of angel, of Lucifer.

Oh, how many gifts are given by evenings!

And how much interest! And how many feelings!

The village sleeps. The yards’ silence

Frightens us. Looks from the curtains

The row of cow torsos through the darkness.

It’s heavy for us from its weight’s heaviness…

The East is far. Now under starry shelter.

We are in bed. But for long poetess

Whispers to us many secret stanzas, -

And I a I – prince, and you – my princess.


 

Осенняя палитра

 

Вид поля печальный и голый.
 Вид леса уныло-нагой.
 На крыше одной — белый голубь,
 И карий — на крыше другой.


И море, — и то как-то наго
 У гор оголенных грустит.
 И суша, и воздух, и влага —
 Все грусть и унынье таит.


 

The Autumn Palette

 

Sad and naked is view of the field.

Sad and dismal is view of the wood.

On one roof – the pigeon white

And another – on other roof.

 

And sea – and thus somehow nude

At nude mountains are melancholy.

And the air, and the dampness, and the land –

All sorrow melts in despondency.


 

Обреченный

 

Я говорю: отлетены лета
 Падучих грез, недопитых любовей.
 Приять одну, последнюю готовей
 Моя душа, угасом золота.


Но не смогу вовеки озабветь
 То благостных, то грозоносных весен —
 Как там ни взвой, помешанная осень!
 Как ни взрычи, берложный черт, — медведь!


Распустится бывалая листва,
 Иссохшая, истлевшая в бесцветье:
 Я обречен, спустя мильонолетье,
 На те же лики, губы и слова…


 

The Condemned

 

I say: flew off the summers

Of past dreams, loves unfinished.

Accept one, readier than the last

My soul, with gold faded.

 

But forever we could not forget

Your spring once blissful, once of thunder–

Somewhere the howl, autumn insane!

How you won’t roar, cave demon, - bear!

 

Will bloom the foliage past,

Dried up, decayed in colourlessness:

I am fated, past million years,

For the same faces, words and lips…

 


 

 

Чем больше — тем меньше

 

Чем больше книг сухих, научных,
 Тем меньше лирики в сердцах.
 Чем больше лиц научно-скучных,
 Тем меньше смеха на устах.


Чем больше поездов курьерских,
 Тем меньше девственных лесов.
 Чем больше сабель офицерских,
 Тем меньше борон и плугов.


Чем больше фабрик граммофонных,
 Тем меньше трудных арф в домах.
 Чем больше трубок телефонных,
 Тем меньше тонов в голосах.


Чем больше объявлений брачных,
 Тем меньше браков по любви.
 Чем больше песенок кабачных,
 Тем меньше трелят соловьи.


Чем больше танцев ресторанных,
 Тем меньше ценящих балет.
 Чем больше войн и боли в ранах,
 Тем меньше, меньше в жизни лет!..


 

The More – The Less

 

The more books dry, scientific,

On the heart the less there’s lyrics.

The more scientific-boring faces,

The less laughter upon the lips.

 

The more there are courier trains,

The less there is wild forest.

The more there’s sword of officer,

The less there is hallows and plow.

 

The more there’s gramophone factories,

The less there is hard harps in homes.

The more there are telephone tubes,

The less in voices there are tones.

 

The more wedding announcements,

The fewer loving marriages.

The more there are tavern songs,

The less are shooting nightingales.

 

The more dances in the restaurant,

The less appreciate ballet.

The more wars and pain in wounds,

The fewer, the fewer in life years!..


 

Так называемый поэтик

 

Так называемый «поэтик» —
 На шубе гения лишь моль…
 Любой из Ванек и из Петек —
 Теперь художник и поэтик.


И что ж мы видим? Петьки эти
 Коронную играют роль,
 И каждый норовит поэтик
 Испортить шубу, точно моль.


 

The so-called poeticist

 

The so-called poeticist –

Just mole on coat of genius…

Each of Vanyas and Petyas –

Now artist and poeticist.

 

But what do we see?

These people play king’s role,

And each new poeticist

To spoil the coat, like a mole.


 

Запад погас…

 

Запад
 Погас…
 Роса
 Поддалась…
 Тихо
 В полях…
 Ива –
 Голяк…
 Ветрится
 Куст…
 Зебрится
 Хруст…
 Ломок
 Ледок…
 Громок
 Гудок…
 Во мгле
 Полотно
 И склепа
 Пятно…


 

The West has dimmed…

 

The west

Has dimmed.

Dew

Succumbed.

Quietly

In fields…

Willow –

Flyer…

Bush

Is windy…

Zebras’

Rustling…

Breaking

The ice…

Loud

Is buzz…

In mist

Canvas

And crypt’s

Spot.


 

Их встреча (драматическая поэметта)

 

Зое О-вич
 Она
 Что скажете?..
 Он
 Все то же, что всегда:
 Я Вас люблю.
 Она
 Но это мне известно,
 И знаете, — не интересно мне…
 Он
 Пускай. Готов, как прежде, на страданье
 Безмолвное; на многое готов.
 Она
 На многое… О друг мой, на словах —
 Мы рыцари, а иногда и боги…
 Он
 А иногда, к несчастью, мы ничто…
 Но не всегда мы в этом виноваты,
 И не всегда мы можем проявлять
 Все мужество, весь пыл и благородство
 Своей души, священной, как Синай.
 Она
 Однако, Вы, я вижу, вдохновенны…
 Но не у всех великая душа, —
 Вы увлеклись…
 Он
 Нисколько. Повторяю:
 Я то сказал, что я желал сказать —
 Душа есть луч Единственного Духа,
 Источника сиянья и тепла,
 Прекрасного уже своим бессмертьем,
 Которого зовем мы Божеством.
 А может ли быть грязным луч — от солнца,
 От Божества спускающийся к нам?
 Она
 Итак, душа есть луч Святого Духа?
 Согласна я; но вот что странно мне:
 Как этот луч способен ослабеть,
 Впитать в себя земной порок и злобу
 И не сиять, а тлеть, как уголек?
 Вот что меня смущает. Отвечайте.
 Он
 Скажите мне: когда-нибудь в болоте
 Вы видели потопленное солнце?
 Не делалось ли жутко Вам? Но взор
 Направив в высь, Вы видели… другое.
 Спеша улыбку вызвать на уста
 И свой минутный страх, как сон, развеять,
 Вы убеждались сами, что оно,
 Светило дня, корона мировая,
 Не создано быть жертвою болот…
 Но в плесени блуждавшие лучи —
 Не правда ли, не — украшали плесень?
 Наоборот, озарена лучом,
 Гладь мутных луж отталкивала взоры
 И, остывая в предзакатный час,
 Дышала ядовито и опасно,
 Дурманя грудь туманом. Это так?
 Она
 Все ясно мне и это все прекрасно.
 Всему виной земная оболочка,
 Негодная для таинства души.
 Душа всегда останется душою —
 Прекрасною, лучистой и живой…
 Но человек, от разума безумный,
 Спешит умом святыню осквернить:
 Из этого что следует? — что разум
 Властней души, раз царствует порок?..
 Но это не ужасно. Вы поймите
 И я права, сказав, что человек
 По существу — порочен и бессилен…
 Он
 О нет! О нет! Неправы Вы, о нет!
 Поверьте мне: душа сильней рассудка.
 В конце концов она восторжествует,
 В конце концов возьмет победный верх,
 Но весь вопрос: где только это будет —
 Здесь, на земле, иль после где-нибудь?
 Она
 Но солнце-то, гостящее в болоте,
 Уродует его, я поняла?
 Он
 Но это ведь наружное уродство…
 Так видит созерцатель; между тем,
 Подумайте, какое бы несчастье
 Произошло с болотом, если б луч
 Не посещал его, собой не грея:
 Болото бы задохлось от себя!
 И если нас теперь оно тревожит,
 В закатный час туманами дыша,
 Струя нам в грудь проклятье испарений, —
 То каково бы было человеку,
 Когда б светило пламенного дня
 Не погружало луч свой златотканный
 В сырую мглу стоячих, тленных вод?..
 Она
 Утомлена. Оставим эту тему:
 Есть что-то беспощадное во всем,
 Где разумом желаем мы проникнуть
 В непостижимое и тайну разгадать.
 Мы отвлеклись от главного…
 Он
 От страсти
 И от любви моей мы отвлеклись.
 Она
 Опять любовь. Но это, право, скучно;
 Хотя, хотя…
 Он
 Вы любите меня.
 Она
 Нет, не люблю. Однако, отчего Вы
 Так думали? Ваш убежденный тон —
 Я сознаюсь — меня интересует
 И несколько смущает…
 Он
 О, дитя!
 О, девочка, с лукавою улыбкой,
 Как ты мила в наивности своей!


 

Their meeting (dramatic poemette)

 

Zoe O-Vich

She

What will you say?

He

All as always:

I love you.

She

But I know this,

And you know – it doesn’t interest me…

He

Let it be. I’m ready, as before,

For silent suffering; I’m ready for a lot.

She

For much… Oh my friend, in words –

We are knights and sometimes gods…

He

And sometimes we are nothing to misfortune…

But we aren’t always guilty in this,

And not always can we express

All manhood, all ardor and nobility

Of your soul, sacred, like Sinai.

She

But you, I see, are inspired…

But not everyone has a great soul, -

You got carried away…

He

Not at all. I repeat:

I said what I wished to say –

Soul is the ray of the One Spirit,

The source of shining and warmth,

Beautiful with its immortality,

Which we call Divine.

And may the dirty ray – from the sun,

From Divine be descended to us!

She

So, is the soul the ray of Holy Spirit?

I agree; but this is strange to me:

How can this ray weaken,

Absorb in itself vice and malice of the earth,

And not to shine but glow like a charcoal?

That confuses me. Give a response.

He

Tell me: in a swamp somewhere

Did you see the sunken sun?

You could not do it terribly? But stare

Direct at height, another – you had seen.

Hurriedly to call a smile at the lips

And your minute’s fear like a dream you dispel,

You were convinced, that it,

Luminary of day, crown of the world,

Was not meant as swamps’ sacrifice …

But in the mould the wandering rays –

Not is it true that mould they decorated –

Illuminated with the rays, instead,

The surface of muddy puddles pushed off sights

And, chilling in hour before sunset,

Poisonously and dangerously dreaming,

Doping chest with fog. Is this it?

She

All is clear to me and all is beautiful.

Guilty of all is the earth’s shell,

Not fit for secret of the soul.

Soul will always remain the soul –

Beautiful, radiant and alive…

But man, from reason having lost his mind,

Wants with his mind the temple to desecrate:

And what follows hence? That reason

Is more powerful than soul, since sin reigns?..

But this is awesome. You will understand

And my rights, having said, that the man

Is in its essence – powerless and full of sin…

He

Oh no! Oh no! You are wrong, oh no!

Believe me: soul is stronger than mind.

It will triumph in the end,

In the end will take the victorious summit,

But one question: where will this take place –

Here, on the earth, or somewhere afterwards?

She

But sun, visiting the swamp,

Disfigures him, I understand?

He

Not to see the external ugliness…

Thus sees the contemplator: between them,

Think, what unhappiness

Happened to the swamp, if the ray

Does not visit him, itself not warming:

May of itself choke the swamp!

And if again it us worries,

In sunset hour breathing with the fog,

Jetting the curse of fumes in the chest, -

Thus it was to the man,

When the luminary of flaming days

Did not immerse in days gold-woven

In the standing, perishable water’s damp darkness?..

She

I’m tired. We’ll leave this theme:

There’s something merciless to everyone,

When we want to penetrate with our reason

Into the marvellous and solve the secret.

We got distracted from the main thing.

He

From passion

And from my love we got distracted.

She

Again love. But it is, rightly, boring:

Although, although…

He

You love me.

She

No, I don’t love. However, what for

You think this? Your convinced tone –

I recognize – it interests me

And embarrasses a bit…

He

O, child!

Oh, girl, with wry smile,

How in your naivete you are dear!

 

 


Их образ жизни

 

Чем эти самые живут,
 Что вот на паре ног проходят?
 Пьют и едят, едят и пьют —
 И в этом жизни смысл находят…

Надуть, нажиться, обокрасть,
 Растлить, унизить, сделать больно…
 Какая ж им иная страсть?
 Ведь им и этого довольно!

И эти-то, на паре ног,
 Так называемые люди
 «Живут себе»… И имя Блок
 Для них, погрязших в мерзком блуде, -
 Бессмысленный, нелепый слог…


 

Their way of life

How do live all these ones,

What do they pass on pair of feet?

They eat and drink, they drink and eat –

In this meaning of life they’re finding.

 

To steal, to rip off, to cash in,

To corrupt, to humiliate, to make painful…

What for them is another passion?

From this they are happy!

 

And these, upon a pair of feet,

So-called human beings

“They live”… and Blok’s name

For them, sunk in fornication vile, -

Is a thoughtless, clumsy syllable.


 

Прежде и теперь

 

А вечерами матиола
 Нас опьяняла, как вино,
 И строфам с легкостью Эола
 Кружиться было суждено.


Ночами мы пикниковали,
 Ловили раков при костре,
 Крюшон тянули, и едва ли
 В постель ложились на заре…


Второе лето на курорте
 И я с ним вместе проводил.
 То были дни, когда о торте
 И сам кондитер не грустил…


Когда проехаться в вагоне
 Еще ребенок рисковал,
 Когда Herr Брюкман в пансионе
 Вино открыто продавал…


День стоил не бумажек тридцать,
 А три серебряных рубля,
 Что могут ныне появиться
 Лишь разве в замке короля!..


 

Then And Now

 

In evenings of matiola

She made us drunk, like wine,

And with lines to ease of Aeolus

It was judged to turn round.

 

We went to picnic in the night,

At the bonfire crawfish caught,

Pulled the hood and barely went

To bed at dawn.

 

At resort, the second summer

With them I did spend.

These were the days, when candy-maker

Had angst for the cake.

 

When the child still risked

In the carriage to ride,

When Herr Bryuckman in guesthouse

Openly sold the wine…

 

Day stood for thirty papers,

And three silver rubles,

That may now appear

In the king’s palace!


Надежды нет

 

Глупец и трус способны жизнь любить:
 Кто понял жизнь — тому надежды нет.
 Но я живу и даже жажду жить,
 Хотя и жду вседневно новых бед.


Я жизнь люблю, хотя не верю ей, —
 Она не даст ни счастья, ни любви.
 Приди же, смерть, приди ко мне скорей,
 Чтоб я не ждал, и сразу все порви…


 

There Is No Hope

 

The fool and coward are able to love life:

Who understood life – to him there is no hope.

But I live and even thirst to live,

Although I wait daily the new troubles.

 

I love life, though I trust it,

She will not give happiness or love.

Come to me, death, come to me quickly,

That I won’t wait, and will all tear up once...


 

Есть столько томного в луны сияньи ровном

 

Есть столько мягкого в задумчивых ночах,
 Есть столько прелести в страдании любовном,
 Есть столько сладости в несбыточных мечтах,
 Есть столько жданного зажизненною гранью,
 Есть столько нового в загадочном раю,
 Есть столько веры в торжество мечтанья
 И в воплощение его в ином краю, —
 Что я и скорбь души своей крылатой,
 И гибель чувств, и веру в жизнь свою
 Не прокляну, а, верою объятый,
 В провиденьи Христа, благословлю!

 


 

There’s so much languid in the level radiance of moon

 

There’s so much soft in thoughtful nights,

There’s so much beauty in suffering of love,

There’s so much sweetness in unrealistic dreams,

There’s so much awaited in edge of lifetime,

There’s so much new in the mysterious heaven,

There’s so much faith in triumph of the dreaming

And in incarnation in another land, -

That I and sorrow of the soul winged,

And death of feelings, and faith in my life

I will not curse, and, embraced with belief,

In Christ’s providence, I bless!


 

 

Мою страну зовут Россией

 

Мою страну зовут Россией.
 Я в ней рожден, ее люблю.
 И если б вы меня спросили,
 Молю ль победы ей, — молю!
 Да, я молю. Но оттого ли,
 Что край мой лучше всех краев?..
 Везде краса и святость боли,
 И скорбь везде, где льется кровь…
 И люди все же всюду люди, —
 Утонченники ль, дикари ль, —
 Ведущие в добре и худе
 Свою банальную кадриль.
 Я, призывающий к содружью
 И к радостям тебя, земля,
 Я жажду русскому оружью
 Побед затем, что русский — я!
 Ах, роднозём, как заусенец,
 Докучен, иногда кровав.
 Кто мыслит глубже, тот вселенец:
 Тогда, как я, мой недруг прав.
 Но если недруг прав разбоем,
 Самозащитою я свят.
 Мы победим. И успокоим,
 И оправдаем всех солдат.


 

They Call My Country Russia

 

Russia they call my country.

I was born in it, I love it.

And if you asked me,

Do I pray for her victory, - I pray!

Yes, I pray. But because

Your land is better than other lands?

Everywhere beauty and pain’s holiness,

And sorrow everywhere where blood pours…

And people are people everywhere, -

They are savages or refiners -

The leading in the good and ill

Their banal quadrille.

I, calling to companion

And to your, earth’s, joy,

I thirst for Russian weapons

Because Russian am I!

Ah, motherland, like burr

Bored, bloody sometimes.

Who thinks deeper, is invader:

Then, like myself, my enemy is right.

But if the enemy is right with robbery,

I’m holy with self-defence.

We’ll calm, and we will be conquering,

And we’ll justify all the soldiers.


 

The Sun And The Sea

Sun adores the sea, and sea adores the sun -

Ocean waves the clear luminary are caressing,

Loving, like a dream in amphora they drown -

And then in the morning: Sun shines, incandescent.

 

Sunshine will approve you, sun won't judge you ever,

And again will trust him sea that is his lover...

This has always been, and this will be forever,

Only sea will never measure the sun's power!

Этого быть не могло

 

Этого быть не могло:
 Это волшебно для яви!
 Мог ли я видеть святое чело
 В вечной немеркнущей, солнечной славе?
 Мог ли носитель горба,
 Данного жизнью суровой,
 Видеть сиянье ее неземного герба
 И не ослепнуть, ослепнуть готовый?
 В мире, где царствует зло,
 Этого быть не могло!

 


 

This could not have been

 

This could not have been:

It’s magick for real!

Could I have seen sacred bow

In eternal unfading, sunny glory?

Could I carrier of hump,

Given by severe life,

See the shining from unearthly coat of arms

And not blind, readily not blind?

In the world, where rules evil,

It could not be!

Прошли года

 

Тебя мне встретить не хотелось бы,
 Когда расстались мы в грозе.
 — Живя в избе, я не хотел избы, —
 — Слеза растопится в слезе. —


Прошли года. Любовь — забава нам.
 И вот опять хочу твой взор.
 — Кто шевелился ли под саваном?
 — Кто передал ли грез узор?


 

The years have passed

 

To meet with you I did not want,

When we parted in the thunder.

Living in hut I didn’t want hut, -

Tear is melted in the tear.

 

Years have passed. Love – for us is fun.

And once again I want your glance.

Who moves under the shroud?

Who will transmit the pattern of the dreams?


 

Повеяло фиалками

 

Повеяло фиалками,
 И ландыши сквозь сон
 Под грешными русалками
 Вернули чистый звон.


Так сердце шлет из плена весть
 Другому сердцу весть,
 Когда затихнет ненависть
 К тому, кто рушил честь.


 

There was a whiff of violets

 

There was a whiff of violets,

And lilies of the valley through dream

Under the sinful mermaids

Returned the clean ringing.

 

Thus heart sends from prison

Message to heart another,

When quiet is the hatred

Of him, who ruined honor.


 

Они сражаются в полях

 

Они сражаются в полях,
 Все позабывшие в боях,
 Не забывая лишь о том,
 Что где-то есть родимый дом,
 Что дома ждет, тоскуя, мать
 И не устанет вечно ждать,
 Что плачет милая жена,
 В такие дни всегда верна,
 И дети резвою гурьбой
 Играют беззаботно «в бой».
 Они сражаются в полях,
 Сегодня — люди, завтра — прах,
 Они отстаивают нас,
 Но кто из них свой знает час?
 А если б знать!.. А если б знать,
 Тогда нельзя душой пылать:
 Ужасно заряжать ружье,
 Провидя близкое свое…
 Неумертвимые в мечтах,
 Они сражаются в полях!


 

They fight in fields

 

They fight in fields,

In battle they forgot all,

Not forgetting

That there is dear home,

That at home waits, sorrowfully, mother

And won’t tire eternally to wait,

Why cries the wife dear,

Loyal on all such days,

And in frisky crowd the kids

Play “war” carelessly.

They fight in fields,

Today – people, tomorrow – dust,

They uphold us,

But who among them knows his hour?

And if to know!.. And if to know,

Then cannot blaze with the soul:

Scarily to charge the gun,

The near for you having seen…

Undead in dreams,

They fight in fields!


 

Любят только душой

 

Хрустит под сапогом валежник:
 Еще недавно здесь был куст.
 В моей душе — ведь я элежник! —
 Отдался грустью этот хруст.


Так каждодневно портят, рубят
 И обезглушивают глушь.
 И чем же парк они полюбят,
 Раз вовсе не имеют душ?!..

They love only with soul

 

Rustles under the boot the deadwood:

Bush was not here for long ago.

In my soul – I am an elezhnik! –

This crunch will be given to sorrow.

 

Thus each day spoiled, chop down

And the wilderness deafen.

And with what the park they will love,

As souls they do not have?!..


 

Тринадцатая встреча

 

Подлец ли я, что я ее покинул,
 Ее, с которой прожил тpoe лет,
 Что, может быть, уйдя, ей сердце вынул?
 Подлец ли я? подлец я, или нет?


Немолода, нехороша собою,
 Мещаниста и мало развита,
 Она была оправдана весною,
 Когда в уродстве бродит красота…


Кто сблизил нас? Весна, вино и юность, —
 Мои друзья и тайные враги, —
 Те, что давали лире златострунность
 И героизму — шаткие шаги…


Двенадцать дев прошло передо мною,
 В которых тщетно я искал «её»,
 Двенадцать дев, оправданных весною,
 Явивших всеубожество свое…


И каждый раз разочарован снова,
 Скорбя и обвиняя лишь себя,
 Искал я в новой все того ж, иного,
 Что отличает от других — тебя!


Тебя, моя Тринадцатая Встреча!
 Тебя, моя Годива наших дней!
 Сама Балькис была тебе предтеча
 И грезила о высоте твоей!


Ты — совершенство в полном смысле слова!
 Ты — идеал, приявший плоть и кровь!
 Моя душа приять тебя готова,
 Воздав тебе бессмертную любовь!


Подлец ли я?! Но что такое подлость?!
 И кто из вас быть смеет мне судьей?..
 Я знаю независимости гордость,
 И что двенадцать жизней — пред тобой?!.


 

Thirteenth meeting

 

Am I a scoundrel, that I left

Her, with whom I lived three years,

That maybe, leaving, took out her heart?

Am I a scoundrel? Scoundrel, am I?

 

Not good with herself, not young,

Philistine and developed little,

She was justified by the spring,

When in ugliness wanders beauty…

 

Who brought us near? Spring, youth, and wine -

My friends and secret enemies, -

Those, who gave golden-stringedness to the lyre

And to heroism – shaky steps.

 

Twelve years before me passed,

In which I sought “her” in vain,

Justified by the spring, twelve years,

Their omnipresence revealing…

 

And disappointed in each time again,

Only I myself grieve and blame,

I sought in new all that, another,

Distinguishes you from others!

 

To you, my Meeting Thirteenth!

To you, my Godiva of our days!

Your precursor was Balqis

And of your height she dreamed!

 

You – perfection in full meaning of word!

You – ideal, accepting flesh and blood!

My soul is ready you to accept,

Having given back to you love without death!

 

Am I a scoundrel?! But what is meanness?!

And who among you dares to be my judge?,,

I know the pride of independence,

And that before you – are twelve lives?!


 

Тринадцатая (новелла)

 

У меня дворец двенадцатиэтажный,
 У меня принцесса в каждом этаже,
 Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный, —
 И об этом знает целый свет уже.
 Знает, — и прекрасно! сердцем не плутую!
 Всех люблю, двенадцать, — хоть на эшафот!
 Я настрою арфу, арфу золотую,
 Ничего не скрою, все скажу… Так вот:
 Все мои принцессы — любящие жены,
 Я, их повелитель, любящий их муж.
 Знойным поцелуем груди их прожжены,
 И в каскады слиты ручейки их душ.
 Каждая друг друга дополняет тонко,
 Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
 Та грустит беззвучно, та хохочет звонко, —
 Радуется сердце любое мое!
 Поровну люблю я каждую принцессу,
 Царски награждаю каждую собой…
 День и ночь хожу по лестнице, завесу
 Очередной спальни дергая рукой…
 День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
 В упоеньи мигом некогда тужить.
 Жизнь — от поцелуев, жизнь до поцелуя,
 Вечное забвенье не дает мне жить.
 Но бывают ночи: заберусь я в башню,
 Заберусь один в тринадцатый этаж,
 И смотрю на море, и смотрю на пашню,
 И чарует греза все одна и та ж:
 Хорошо бы в этой комнате стеклянной
 Пить златистогрезый черный виноград
 С вечно-безымянной, странно так желанной,
 Той, кого не знаю и узнать не рад.
 Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
 Смутно понимая тайну скал и звезд, —
 Наполняю соком и душой бокалы
 И провозглашаю безответный тост!..


 

Thirteenth (novella)

 

I have a twelve-story palace,

On each floor I have a princess,

Looked-heard the lingering whirlwind, -

And about this knows the whole world.

Know – it’s beautiful! I do not cheat with heart!

I love, all twelve, - not on scaffold!

I will tune harp, harp of gold,

I will tell all, nothing I’ll hide…

Here: all my princesses – loving wives,

I, their overlord, loving their husbands.

Are burned with the kiss their chests,

And streams of their souls poured in a cascade.

Each one another nicely complements,

Each beautiful, in each there’s its own:

How sorrows soundlessly,

How loudly laughs, rejoices my heart!

Equally I love each princess,

Royally each I’m rewarding…

Day and night I walk on staircase, the veil

Of another bedroom jerking with hand…

Day and night I walk, day and night I can’t sleep,

No time to grieve in moment’s intoxication.

Life – from kisses, life – before the kiss

Won’t let me their eternal oblivion.

But there are nights:

I’ll climb into tower, in thirteenth story,

At sea I stare, at land I stare,

And enchants dream one and the same:

Would be good for this glass room

To drink the golden-eyed black grape

With eternally-nameless, strangely desired,

Her that I know not and to know am not glad.

The stars pray rocks, the stars are played by rocks.

I vaguely understand secret of stars and rocks, -

I fill glasses with juice and soul

And proclaim the meek toast!


Они поют (миньонет)

 

Они поют, вершины эти,
 Они поют, они поют!
 Опять тоскуют о поэте
 И обещают свой приют.
 Я слышу в липовом дуэте
 Мечте обещанный уют.
 Они поют, вершины эти,
 Они поют, они поют…


 

They sing (mignonette)

 

They sing, these heights,

They sing, they sing!

Again misses the poet

And promise hospitality.

I hear in linden duet

Comfort of promised dream.

They sing, these heights,

They sing, they sing.


 

Эта пара из двух разных гробов

 

Эта пара из двух разных гробов,
 Которые будут зарыты в двух разных странах.
 А пока что, она крутит любовь
 И вопит о сердечных ранах.


Как глупо, как гнусно-смешно,
 Когда будущие покойники любятся!
 Женщина бросится в раскрытое окно,
 А мужчину переедет авто на улице.


 

This couple from two different coffins

 

This couple from two different coffins,

That will be buried in two different lands.

And while this, that love rotates

And howls about heart wounds.

 

How stupid, how vile-humorous,

When future deceased ones are loved!

In open window a woman throws herself,

And auto will run over man on the street.


 

This Could Not Have Been

 

It could not have happened:

It’s magic for reality!

Could I have seen the holy forehead

In eternal unfading, sunny glory?

Maybe the carrier of coffin,

Given severe life,

Sees her unearthly coffin’s shining

And ready, ready to go blind?

In the world, where reigns evil,

This could not have been!


 

Те, кто морит мечту  

 

Я ни с этим и ни с теми,
 Одинаково в стороне,
 Потому что такое время,
 Когда не с кем быть вместе мне…


Люди жалки: они враждою
 Им положенный полувек
 Отравляют, и Бог с тобою,
 Надоедливый человек!


Неужели завоеванья,
 Изобретенья все твои,
 Все открытья и все познанья —
 Для изнедриванья Любви?


В лихорадке вооруженья
 Тот, кто юн, как и тот, кто сед,
 Ищет повода для сраженья
 И соседу грозит сосед.


Просветительная наука,
 Поощряющая войну,
 Вырвет, думается, у внука
 Фразу горькую не одну.


А холопское равнодушье
 К победительному стиху,
 Увлеченье махровой чушью,
 И моленье на чепуху?


Мечтоморчатые поганки,
 Шепелявые сосуны, —
 В скобку стрижены мальчуганки
 И стреножены плясуны.


Ложный свет увлекает в темень.
 Муза распята на кресте.
 Я ни с этими и ни с теми,
 Потому что как эти — те!


 

Those, who starve the dream

 

I not with him and not with them,

Aside equally,

Because such is the time,

When with him I cannot be…

 

People are pitiful: they with hostility

Half-century prescribed to them

They poison, and God be with you,

The annoying man!

 

Really the conquests,

All your inventions,

All discoveries and all knowledge –

For Love’s persecution?

 

In the fever of weapons

He, who’s young, like he who is gray-haired,

Seeks the reason for battle

And neighbor threatens neighbor.

 

Educational science,

Encouraging the war,

Will, I think, from the grandson

More than one bitter phrase tear.

 

And servile indifference

To the victorious verse,

Tears with the terry nonsense,

And prayer for nonsense?

 

The dreamlike toadstools,

Lisping suckers, -

In bracket are shorn the little boys

And vanished the dancers.

 

Deceitful light into darkness lures.

Crucified on the cross is Muse.

I’m not with these and not with those,

Because like these are – those!


 

Три периода

 

Рифм благородных пансион
 Проституировало время.
 Жизнь горемычно отгаремя,
 В непробудимый впали сон


Все эти грезы, грозы, розы…
 Пусть декламические позы
 Прияв, на кафедрах чтецы
 Трясут истлевшие чепцы


Замаринованных красавиц —
 Всех грез, берез, и гроз, и роз,
 Пусть болванический мерзавец
 В глазах толпы потоки слез


«Жестоким» пафосом пробудит
 И пусть мерзавца не осудит
 Любитель тошнотворных грез, —
 Пусть! время есть, — пусть!


День настанет,
 Когда толпа, придя в театр,
 Считать ихтиозавром станет
 Чтеца, пришедшего в азарт


От этих роз противно-сладких,
 И, вызывая без конца
 Кривляющегося в припадках
 Мамонтовидного чтеца,


Его приемлет, точно чудо…
 И в этот день, и в день такой
 Ей подадут ушат помой
 Футуристического блуда…


А мы, кого во всей стране
 Два-три, не больше — вечных, истых,
 Уснем в «божественной весне»
 И в богохульных футуристах…


Но это не последний день —
 Я знаю, будут дни иные:
 Мои стихи — мою сирень —
 Еще вдохнет моя Россия!


И если я не доживу
 До этих дней, моя держава,
 Мне на чугунную главу
 Венок возложит величаво!


 

Three periods

 

The boarding house of noble rhythms

The time prostituted.

In life we wasted sorrowfully,

Fell in the dream unawakened

 

All these dreams, roses, thunders …

The declamatory poses

Accepting, on departments readers

Shake the decayed caps

 

Of the marinated beauties –

All dreams, birches, thunder and roses,

Let the moronic scoundrel

In eyes of crowd the floods of tears

 

Will awaken with “cruel” pathos

And will not judge the creep

The lover of nauseous dreams, -

Let! There is time, - let be!

 

The day will come,

When crowd, coming to theatre,

Will with ichthyosaur count

Reader, coming to ardour

 

From these disgusting-sweet roses,

And, calling without end,

Grimacing in seizures

Of reader mammoth-like,

 

Will accept him, just like miracle…

And on this day, on such a day

They will give you a washtub

The futuristic fornication…

 

And we, that in whole country

Eternal, true, two-three, no more than this–

We’ll sleep in “divine spring”

And in futurists blasphemous.

 

But this day is not last –

I know, there will be days other:

My poems – my lilac –

Still imbibes my Russia!

 

And if I do not live until

These days, my homeland,

To me on head cast-iron

Will cast majestically the garland!


 

Трехцветный триолет

 

Пойдем, Маруся, в парк; оденься в белый цвет
 (Он так тебе идет! ты в белом так красива!)
 Безмолвно посидим на пляже у залива, —
 Пойдем, Маруся, в парк; оденься в синий цвет.


И буду я с тобой — твой рыцарь, твой поэт,
 И буду петь тебя восторженно-ревниво:
 Пойдем, Маруся, в парк! Оденься в алый цвет:
 Он так тебе к лицу! ты в алом так красива!


 

Three-Star Triolet

 

Let’s go to park, Marussia; will dress in white color

(He comes thus to you! You’re beautiful in white!).

Quietly on the beach by the bay we will sit –

We’ll come, Marussia, to park; we’ll dress in the blue color.

 

And I will be with you – your knight, your poet,

And I will sing you delightedly-jealously;

Let’s go to park, Marussia! Will dress in color scarlet:

He is thus to you in face! In scarlet you’re beauty!


Так возникают стихи

 

За утренним сидим мы чаем,

Идем ли к морю на песок,

Друг друга часто огорчаем

И горько серебрим висок.

 

Хотя любовь цветет сиренью

И крепче выдержанных вин,

Ты предаешься подозренью,

В моих поступках ищешь вин...

 

Напрасно! Если я с тобою,

Не все ли, друг, тебе равно.

Исполнен ли я Голубою

Иль с Розовой живу давно?..

 

К чему же вечно уверенья?

Но грустно мне, что, может быть,

Чтоб жизнь вдохнуть в стихотворенье,

Я должен что-то умертвить...


 

Thus appear poems

 

We sit at morning tea,

Or we go to sand of the sea,

We frequently upset one another

And bitterly cover the temple with silver.

 

Though life with lilac flowers

And tighter than seasoned wines,

You will betray with suspicion,

You seek guilt in my actions…

 

In vain! If me and you,

But are not all, my friend, to you the same.

Am I completed with the Blue

Or with Rose I live for long time?..

 

In what is the eternal confidence?

But it’s sorrowful to me, that, maybe

To inhale life into a poem,

I must put to death something…

 


 

Так создан мир

 

Рассеиваются очарованья
 И очаровывают вновь,
 И вечное в душе коронованье
 Свершает неизменная любовь.


Одна, другая, третья — их без счета,
 И все-таки она — одна,
 То увядающая отчего-то,
 То расцветающая, как весна.


О, весны! весны! Вас зовут весною,
 И всем страстям названье — страсть.
 Во многих мы, но все-таки с одною,
 И в каждой — огорчительная сласть.


 

Thus is created the world

 

Dissipate the charms and

Captivate once again,

And eternal in the soul’s crowning

Accomplishes love without change.

 

One, two, three – they without count,

And still – the same,

Sometime fades from something,

Sometime blooming, like spring.

 

O, springs! Springs! They call you spring,

And all passions are named passion,

We are in many, but still with one,

And in each – sweetness distressing.


 

Tuu и Ani

 

О, моя милая Тuu,
 О, моя милая Ani,
 Тuu похожа на сливу,
 Ani — на белку в капкане…


Тuu немного повыше
 Ani — сиренка-шатенка;
 В лунные ночи на крыше
 Грезит, как зябкая пенка.


Ani, льняная блондинка,
 Ландышами окороня
 Волосы, как паутинка,
 Можно подумать — тихоня…


Девушки обе надменны,
 Девушки обе эксцессны.
 Обе, как май, вдохновенны!
 Обе, как август, прелестны!


Ножки у вас, как у лани…
 Что ж, устремимся к обрыву…
 Правую ручку дай, Ani,
 Левую даст только Тuu…


 

Thu And Ani

 

Oh, Thu my dear!

Oh, Ani my dear!

Thu looks like a pear,

Ani – squirrel in a trap he’s for…

 

Tiiu is taller a bit,

Ani – lilac-chestnut;

On the roof in the nights of the moon

Dreams, like chilly foam.

 

Ani, linen blonde,

Crowning with lilies of the valley

Hair, like spiderweb

I can think – quiet girl…

 

Girls are both arrogant,

Girls are both excessive,

Both, like May, inspired!

Both, like August, beauteous!

 

Legs in you, like in hind…

What, striving to cliff…

Give me the right hand, Ani,

Will give the left only Tiiu.

 


 

 

Тиана

 

Тиана, как странно! как странно, Тиана!
 Былое уплыло, былое ушло…
 Я плавал морями, садился в седло,
 Бродил пилигримом в опалах тумана…

 

Тиана, как скучно! как скучно, Тиана!
 Мадлэна — как эхо… Мадлэна — как сон…
 Я больше уже ни в кого не влюблён:
 Влюбляются сердцем, но — как, если — рана?..

 

Тиана, как жутко! как жутко, Тиана!
 Я пил и выплёскивал тысячи душ
 И девьих, и женских, — всё то же; к тому ж
 Кудесней всех женщин — ликёр из банана!..

 

Тиана, как дико! мне дико, Тиана,
 Вложить вам билеты в лиловый конверт
 И ждать на помпезный поэзоконцерт;
 Ведь прежде так просто — луна и поляна.

 

И вдруг — вы, снегурка, нимфея, лиана,
 Вернули мне снова все миги тех лет,
 Когда я был робкий, безвестный поэт,
 О славе мечтавший, — без славы дурмана…
 Тиана, как больно! мне больно, Тиана!


 

Tiana

 

Tiana, how strange! How strange, Tiana!

The past swam away, the past has gone…

I sailed on the sea, sitting in saddle,

I wandered as a pilgrim in disgrace of fogs.

 

Tiana, how boring! How boring, Tiana!

Madeleine – like echo… Madeleine – like dream…

I was never again in love:

They fall in love with the heart, but – how, if – there’s wound?..

 

Tiana, how awful! How awful, Tiana!

I drank and splashed out thousands of souls

And maidens’, and women’s, - all together: to this is

More wonderful than all women – banana liqueur!..

 

Tiana, how wild! How wild, Tiana,

To put in the tickets in envelope violet,

And to await pompous concert of poetry:

Before was simple – moon and field.

 

And suddenly – you, Snow Maiden, nymph, creeper,

Again returned to me all moments of these years,

When I was a shy, unknown poet,

Dreaming of glory – without glory of dope…

Tiana, how painful! I’m hurting, Tiana!


 

Литавры солнца

 

Гремят лучистые литавры
 Светила пламенного дня,
 И, в страхе, прозные центавры
 Бегут, скрываясь от меня.


Я слышу солнечное пенье,
 Я вижу жизнь со всех сторон —
 Победоносное лученье!
 Победоносный перезвон!


Кто в солнце музыки не слышит,
 Тот строф поэта не поймет.
 И полной грудью тот не дышит,
 И полным сердцем не живет!


Тому, кто уготовил лавры
 Мне на чело, прияв меня,
 Гремите, пламные литавры
 Ночь побеждающего Дня!


 

Timpani of sun

 

The radiant timpans thunder

Of luminaries of fiery day,

And, in fear, the prosaic Centaurs

Run, hiding from me.

 

I hear the sun’s singing,

I see life from all sides –

Victorious beaming!

The chime victorious!

 

Who will not hear the music in sun,

Thus poet’s lines won’t understand.

And does not breathe with the full chest,

And does not live with the full heart!

 

To him who readied the laurels

For me on the brow, accepting me,

Thunder, fiery armor

Night of the victorious day!
 Поэту

 

Лишь гении доступны для толпы!
 Ho ведь не все же гении — поэты?!
 Не изменяй намеченной тропы
 И помни: кто, зачем и где ты.

Не пой толпе! Ни для кого не пой!
 Для песни пой, не размышляя — кстати ль!..
 Пусть песнь твоя — мгновенья звук пустой, -
 Поверь, найдется почитатель.

Пусть индивидума клеймит толпа:
 Она груба, дика, она — невежда.
 Не льсти же ей: лесть — счастье для раба,
 А у тебя — в цари надежда…


 

To A Poet

 

Just geniuses are available for crowds!

But are not all the geniuses – poets?

Do not change the planned path

And remember: who, why and where thou art.

 

Don’t sing for crowd! Don’t sing for anyone!

Not thinking for my song – by the way!..

Let your song – an empty minute’s sound,

Admirer will be found, have faith.

 

How stigmatizes the individual the crowd:

She’s rude, she’s wild, she – is ignoramus.

Don’t flatter her: flattery – happiness for the slave,

And you – for kingship have hopes.


 

Борису Верину

 

В свое «сиреневое царство»
 Меня зовешь ты в Петроград.
 Что это: едкое коварство?
 Или и вправду ты мне рад?


Как жестко, сухо и жестоко
 Жить средь бесчисленных гробов,
 Средь диких выходцев с востока
 И «взбунтовавшихся рабов»!


И как ты можешь, тонкий, стильный,
 Ты, принц от ног до головы,
 Жить в этой затхлости могильной,
 В болотах призрачной Невы?


Скелетовидная Холера
 И пучеглазая Чума
 Беспутствуют, смеются серо,
 Ужасные, как смерть сама.


И методически Царь Голод
 Республику свергает в топь…
 А ты, который горд и молод,
 Пред ним — опомнись! — не холопь!


Беги ко мне, страшись «татарства»!
 Мой край возник, как некий страж.
 Твое ж «сиреневое царство» —
 Болотный призрак и мираж.


Не дай мне думать, рыцарь верный,
 Чей взлет всегда был сердцу люб,
 Что ты бесчувственный, безнервный,
 Что ты средь грубых сам огруб.


 

To Boris Berman

 

In your “lilac kingdom”

You call me in Petrograd.

What is: caustic slyness?

Or straight ahead you are in me glad?

 

How cruel, dry and difficult

It is to live between coffins countless,

Among wild migrants from the east

And “rebellious slaves”!

 

And how could you, refined, stylish,

You, prince from feet to the head,

Live in this grave mustiness,

In swamps of Nieva transparent?

 

The skeleton-like Cholera

And the google-eyed Plague

Dissipate, laughing grayly,

Horrible, like death herself.

 

And methodically Tsar Hunger

Plunges Republic into swamp…

And you, that are young and proud,

Before him – come to your senses! – not a slave!

 

Run to me, “tatarstvo” fearing!

My land arose, like sometime’s watch.

Your own “lilac kingdom” –

The swamp’s ghost and mirage.

 

Don’t let me think, knight loyal,

Whose flight is always dear to heart,

That you are senseless, nerveless,

That you are rude among the rude.


 

Тебя провожать, чтобы встретить потом

 

Тебя провожать, чтобы встретить потом,
 С тобою расстаться, чтоб свидеться вновь,
 Чтоб в этой разлуке загрезиться сном,
 Чтоб в этой разлуке грузиться в любовь.
 И чувствовать то, чего нет при тебе…
 Когда мы вдвоем, стынет сердце и кровь,
 Но если мы врозь, каждый в тайной алчбе.


 

To accompany you, so as later to meet

 

To accompany you, so as later to meet,

To part with you, so as anew to meet,

That in this parting are dreamt the dreams,

That in this parting into love loads.

And to feel that which is not before you…

When we are two, chills the heart and the blood,

But if we are apart, each in secret greed.


 

На колокола

 

Ко всенощной зовут колокола,
 Когда, в путь вышедшие на рассвете,
 Мы различаем в далях монастырь.
 Окончен лес, и пыльная бела
 В полях дорога к церкви, где на третьей
 Версте гора, вокруг которой ширь.
 Там, за полями, на горе собор
 В лучах печалящегося заката,
 И не печальные ли купола?
 Нам, проозеренный оставив бор,
 Где встретилась с утра одна лишь хата,
 Идти на нежные колокола.
 У башенки зубчатого кремля,
 Воздвигнутой над позаросшим скатом,
 Свернув с пути, через калитку мы
 Вступаем в монастырь. Его земля
 Озарена печалящим закатом,
 И в воздухе сгущенье белой тьмы.
 Монашенки бесшумны и черны.
 Прозрачны взоры. Восковые лики.
 Куда земные дели вы сердца?
 Обету — в скорби данному — верны,
 Как вы в крови своей смирили клики?
 Куда соблазн убрали из лица?
 Иль, может быть, покойницы на вид,
 Иных живых вы, девушки, живее,
 И молодость повсюду молода?
 И в ночь, когда сирень зашевелит
 Свой аромат и вас весной овеет,
 Не ищете ли повод для стыда?..

 


 

To bells

 

To all-night vigil call the bells,

When, having come to way on the sunrise,

We distinguish monastery in the distance.

Forest ends, and dusty white

Is road to church in fields, like on third

Verst of the mountain, around which is width.

There, behind fields, cathedral on mountain

In the sad rays of sunset,

And are not cupolas sad?

To us, having left lakeside wood,

Where from morning met just one hut,

To go toward tender bells.

At tower of toothy Kremlin,

Erected above a slope overgrown,

Turning from way, through the gates

We enter the monastery. Its land

Is illuminated by sad sunset,

And condensation of white darkness in the air.

Noiseless and black are the nuns.

Transparent glances. Wax faces.

What have you done with earthly hearts?

To vow – given in sorrow – we are honest,

How in your blood you pacified the cliques?

Where from the face we took away allure?

And maybe, by the deceased’s stare,

Than other living ones you, girl, faster,

And youth is young everywhere?

And in the night, when will stir lilac

Its smell and will fan you with spring,

Don’t find the reason for embarrassment?..


 

Современной девушке

 

Ты, девушка, должна
 Пример с природы брать:
 Луна — пока юна —
 Уходит рано спать…


Ты, девушка, должна
 Пример с природы брать:
 Весна — пока весна —
 Не станет летовать…


И не волна — волна,
 Пока — на море гладь…
 Ты, девушка, должна
 Пример с природы брать.

 


 

To Contemporary Girl

 

You must, girl,

From nature take example:

Moon – while young still –

Wants to sleep early…

 

You must, girl,

From nature take example:

Spring – while spring still –

Will not fly…

 

And not wave – wave,

While – at sea will peer…

You must, girl

Take example from nature.


На смерть Фофанова

 

Поэзия есть зверь, пугающий людей.
 К. Фофанов

 

Пока поэт был жив, его вы поносили,
 Покинули его, бежали, как чумы…
 Пред мудрым опьяненьем — от бессилья
 Дрожали трезвые умы!


Постигнете ли вы, «прозаики-злодеи»,
 Почтенные отцы, достойные мужи,
 Что пьяным гением зажженные идеи —
 Прекрасней вашей трезвой лжи?!


Постигнете ли вы, приличные мерзавцы,
 Шары бездарные в шикарных котелках,
 Что сердце, видя вас, боялось разорваться,
 Что вы ему внушали страх?!


Не вам его винить: весь мир любить готовый
 И видя только зло, — в отчаяньи, светло
 Он жаждал опьянеть, дабы венец терновый,
 Как лавр, овил его чело!..


Я узнаю во всем вас, дети злого века!
 Паденье славного — бесславных торжество!
 Позорно презирать за слабость человека,
 Отнявши силы у него.


 

To death of Fofanov

 

Poetry is a beast, frightening people.

K.Fofanov

 

While poet was alive, you vilified him,

Abandoned him, like from plague they did run…

Before wise drunkenness – from weakness

Trembled the sober minds!

 

Will you reach, “prose-writers - doers of evil,”

Honoured fathers, men of worth,

That by drunk genius ignited ideas –

More beautiful than sober lie of yours?!

 

Will you understand, scoundrels decent,

Mediocre balls in gorgeous hats,

That heart, seeing you, fears to burst,

That you in him inspired the fright?!

 

He’s not for you to judge: ready to love the world

And seeing only evil – in despair, light

He thirst intoxication, the crown of thorns,

Like laurel, having woven his front!..

 

I will learn of you all, evil century’s children!

Fall of glorious – the inglorious ones’ victory!

It’s shameful to despise the man’s weakness,

Taking away the strength from him.


 

На смерть Валерия Брюсова

 

Как жалки ваши шиканья и свист
 Над мертвецом, бессмертием согретым:
 Ведь этот «богохульный коммунист»
 Был в творчестве божественным поэтом!..


Поэт играет мыслью, как дитя, —
 Ну как в солдатики играют дети…
 Он зачастую шутит, не шутя,
 И это так легко понять в поэте…


Он умер оттого, что он, поэт,
 Увидел Музу в проститутском гриме.
 Он умер оттого, что жизни нет,
 А лишь марионетковое джимми…


Нас, избранных, все меньше с каждым днем:
 Умолкнул Блок, не слышно Гумилева.
 Когда ты с ним останешься вдвоем,
 Прости его, самоубийца Львова…


Душа скорбит. Поникла голова.
 Смотрю в окно: лес желт, поля нагие.
 Как выглядит без Брюсова Москва?
 Не так же ли, как без Москвы — Россия?..


 

To death of Valeriy Bryusov

 

How pitiful are your boos and whistles

Over the corpse, warmed by immortality:

Here this “blasphemous communist”

Was this poet in divine creativity!..

 

Poet plays with thought, like a kid, -

And so the children play soldiers…

He frequently jokes, not joking,

And it’s so easy to understand this in poet…

 

He died because he, as a poet,

Saw Muse in attire of a prostitute.

He died because there’s no life,

But only the jimmy of the marionette…

 

Of us, chosen ones, there are fewer with each day:

Blok went quiet, we can’t hear Gumilev.

When you will with him remain,

Forgive him, suicide Lvov…

 

Soul sorrows. Head has been drooping.

I look in window: naked fields, yellow wood.

How appears Moscow without Bruysov?

Not so, as without Moscow – Russian land?..


 

Простить? Никогда!

 

Какой изнурительный сон!..
 Я шел и твой дом повстречал
 Была на крыльце ты. Начал
 Былого конца лилея звон.


Любовь во мне снова зажглась
 И сердце грозила снести.
 — Прости! — застонал я, — прости! —
 И брызнули слезы из глаз.


Смотрю я: ты вздрогнула вся,
 Ты вся изменилась в лице…
 Я бился в мечте на крыльце,
 Тебя о прощеньи прося.


И ты, засверкав, хохоча,
 Любя, как давно, как всегда,
 Сказала: «Простить? Никогда!»
 — Где в храме потухла свеча?.. —


 

To forgive? Never!

 

How exhausting is the dream!..

I went and met your home

There you were at the porch. Began

The lily ring of the end.

 

Love in me again lit up

And to demolish threatened the heart.

“Forgive!” I moaned, “Forgive!”

And from the eyes splashed the tears.

 

I look: you have shuddered all,

You changed in the face…

In dream on the porch I fought,

For forgiveness I ask.

 

And you, sparkling, as you laughed,

Loving, as in the past, as ever,

Said, “Never to forgive!”

Where in the temple has dimmed candle?..

 


 

Отличной от других

 

Ты совсем не похожа на женщин других:
 У тебя в меру длинные платья,
 У тебя выразительный, сдержанный смех
 И выскальзыванье из объятья.

Ты не красишь лица, не сгущаешь бровей
 И волос не стрижешь в жертву моде.
 Для тебя есть Смирнов, но и есть соловей,
 Кто его заменяет в природе.

Ты способна и в сахаре выискать «соль»,
 Фразу — в только намекнутом слове…
 Ты в Ахматовой ценишь бессменную боль,
 Стилистический шарм в Гумилеве.

Для тебя, для гурманки стиха, острота
 Сологубовского триолета,
 И, что Блока не поцеловала в уста,
 Ты шестое печалишься лето.

А в глазах оздоравливающих твоих —
 Ветер с моря и поле ржаное.
 Ты совсем не похожа на женщин других,
 Почему мне и стала женою.


 

To One Different from Others

You’re in no way like other women at all:
 You have laughter controlled and expressive,
 You wear dresses measured and fashionably long
 And you slip out from my embraces.

You do not cut your hair to look upscale,
 Deepen brows or wear make up,
 You have Smirnoff, but also a nightingale
 Who in nature becomes his replacement,

You are able to see in the sugar the salt,
 And in just uttered word, a full sentence.
 In Akhmatova you value pain without halt
 And in Gumilev - charm and cadence.

For you, connoisseur of all kinds of verse,
 Sharpness of Sologubov means something,
 And that you and Blok never did kiss
 You are grieving sixth summer and counting.

And in your eyes, as they are now getting well —
 Ocean breeze and a rye field in season.
 Youre in no way like other women at all,
 And youve become my wife for that reason.

 


 

Последняя любовь

 

Ты влилась в мою жизнь, точно струйка Токая
 В оскорбляемый водкой хрусталь.
 И вздохнул я словами: «Так вот ты какая:
 Вся такая, как надо!» В уста ль
 Поцелую тебя иль в глаза поцелую,
 Точно воздухом южным дышу.
 И затем, что тебя повстречал я такую,
 Как ты есть, я стихов не пишу.
 Пишут лишь ожидая, страдая, мечтая,
 Ошибаясь, моля и грози.
 Но писать после слов, вроде: «Вот ты какая:
 Вся такая, как надо!» — нельзя…


 

The Last Love

 

You poured into my life, like such a stream

Into crystal by vodka offended.

And inhaled I with words: “such you may be:

All is such, as is needed!”

I’ll kiss you on the lips or on the eye,

I breathe the youthful air exactly.

And because I met you as such

As you are, I am poems not writing.

They write as they await, suffer, dream,

Erring, praying and thundering.

But to write after words, “Such art thee:

All, such as needed” – is not allowed.


 

Прогулки Ингрид

 

Ингрид любит прогулки на ореховом бриге,
 Ежедневно пускаясь в бирюзовые рейсы.
 На корме — эдельвейсы,
 И качалка, и книги.


Маллармэ и Сенкевич, Пшибышевский и Стриндберг.
 Шелковые закладки. Переплет из сафьяна
 Как читает их пьяно
 Фьолеглазая Ингрид!


Фьолеглазая Ингрид! Эти взгляды — как сабли!
 В них сердца утопали, как любовные грузы…
 И целуют медузы
 Дно стальное кораблье.


Стаят злые акулы и взлетают дельфины,
 Но Ее Светозарность замечталась в лонг-шезе
 И читает в поэзе
 ? Про былые Афины…


Или палевых писем кружевные интриги
 С королем, улыбаясь, разбирает в шкатулке…
 Ингрид любит прогулки
 На ореховом бриге.

 


 

The walks of Ingrid

 

Ingrid loved the walks on nut brig,

Each day launching on turquoise flights.

On the aft – edelweiss,

And books, and swing.

 

Mallarm and Senkevich, Pshibyshevsky and Strindberg.

The silky bookmarks. Morocco binding

How drunkenly it reads

The fiole-eyed Ingrid!

 

The fiole-eyed Ingrid! These looks – like swords!

In them the hearts have drowned, like lover’s loads…

And the jellyfish kiss

The ship’s steel bottom.

 

Melt angry sharks and soar dolphins,

But dreamt in a long chaise Her Luminosity,

And reads in poetry?

About white Athenas…

 

Or fawn letters’ lace intrigues

Smiling, she disassembles in a box with king.

Ingrid loves these

Walks on the nut brig.


Женская душа (berceusе)

 

Что такое — девичья душа?
 Это — тайна. Тайна хороша.
 Я дышу. Дышу я, не дыша.
 Убаюкай, девичья душа!


Мало для души одной души, —
 Души дев различно хороши.
 После бури хочется тиши.
 Мало для меня одной души.


Околдован каждою душой.
 Пусть чужая будет не чужой…
 …Спят цветы под первой порошой…
 Очаровав новою душой.


Что такое — женская душа?
 Я не знаю — только хороша…
 Я ее вдыхаю, не дыша…
 Убаюкай, женская душа!..


 

The woman’s soul (berceuse)

 

What is – the soul of a maiden?

It is – secret. Secret is good.

I breathe. I breathe, not breathing.

Smile, the soul of maiden!

 

It’s little for soul of the soul, -

Maidens’ souls are good differently.

After storm comes the still.

There is not enough soul for me.

 

Bewitched by each soul.

May foreign not be foreign…

At first powdery sleep the flowers…

With the new soul bewitched.

 

What is – woman’s soul?

I don’t know – only she’s beautiful…

And not breathing I inhale.

Woman’s soul, me to sleep lull!..


 

 

Бывают дни: я ненавижу…

 

Бывают дни: я ненавижу
 Свою отчизну — мать свою.
 Бывают дни: ее нет ближе,
 Всем существом ее пою.

Все, все в ней противоречиво,
 Двулико, двоедушно в ней,
 И дева, верящая в диво
 Надземное, — всего земней.

Как снег — миндаль. Миндальны зимы.
 Гармошка — и колокола.
 Дни дымчаты. Прозрачны дымы.
 И вороны, — и сокола.

Слом Иверской часовни. Китеж.
 И ругань — мать, и ласка — мать…
 А вы-то тщитесь, вы хотите
 Ширококрайную объять!

Я — русский сам, и что я знаю?
 Я падаю. Я в небо рвусь.
 Я сам себя не понимаю,
 А сам я — вылитая Русь!


 

There are days: I detest…

 

There are the days: I detest

My homeland – mother of mine.

There are the days: she nearer is not,

With my whole entity I her sing.

 

All, all in her is contradictory,

In her it is two-faced, two-souled,

And maiden, believing in miracle

On earth – more earthy of all.

 

Like snow – almonds. The winter’s almonds.

Harmonica – and bells.

Day is smoky. Smoke is transparent

And crows – and falcons.

 

Demolishment of Iver clocktower. Kitezh.

And mother-swearing, and mother - tenderness…

And you take care, you desire

The wide-rimmed to embrace!

 

I’m Russian, and what do I know?

I fall. Into the sky I tear.

I do not understand myself somehow,

And I am – Russia that was poured!


 

Есть чувства

 

Алексису Ранниту

 

Есть чувства столь интимные, что их
 Боишься их и в строках стихотворных:
 Так, дать ростков не смея, зрелый стих
 Гниет в набухших до отказа зернах…


Есть чувства столь тончайшие и столь
 Проникновенно сложные, что если
 Их в песнь вложить, он не способен боль,
 Сколь смерть вливают в слушателя песни…


И вот — в душе очерченным стихам
 Без письменных остаться начертаний.
 И эта кара, — кара по грехам, —
 Одно из самых жутких наказаний.


 

There are feelings

 

To Alexander Rannit

 

There are feelings so intimate, that them

You fear in the poem’s lines:

Thus, not daring to give sprouts, mature poem

Rots in swollen to rejection grains…

 

There are feelings so refined

And so heartfelt complex,

That if you put to song, it’s incapable of pain,

In listener of the song, how they pour death…

 

And here – in soul of poems outlined

Without written styles will remain.

And this punishment for our sins

Of most cruel punishments is one.


Бывают такие мгновения

 

Бывают такие мгновения,
 Когда тишины и забвения, —
 Да, лишь тишины и забвения, —
 И просит, и молит душа…
 Когда все людские тревоги,
 Когда все земные дороги
 И Бог, и волненья о Боге
 Душе безразлично-чужды…
 Не знаю, быть может, усталость,
 Быть может, к прошедшему жалость, —
 Не знаю — но, зяблое, сжалось
 Печальное сердце мое…
 И то, что вчера волновало,
 Томило, влекло, чаровало,
 Сегодня так жалко, так мало
 В пустыне цветущей души…
 Но только упьешься мгновенной
 Усладой, такою забвенной,
 Откуда-то веет вервэной,
 Излученной и моревой…
 И снова свежо и солено,
 И снова в деревьях зелено,
 И снова легко и влюбленно
 В познавшей забвенье душе!..


 

There are such moments

 

There are such moments,

When for oblivion and silence, -

Yes, for oblivion and silence, -

The soul asks and prays.

When all people’s worries,

When all earthly roads

And God, and worrying about God

Is indifferent-alien to the soul…

I don’t know, maybe, tiredness,

Can be, and pity to the past, -

I don’t know – but, chilly, shrunken

My sad heart.

And that which yesterday worried,

Stifled, attracted, enchanted,

Today is so pitiful, so little

In the desert of blooming soul…

But you’ll get drunk on the moment’s

Delight, forgotten by thee,

From somewhere blows the vervain,

Irradiated and of the sea…

And again freshly and salty,

And again in the trees it is green,

And again lightly and lovingly

In the soul knowing oblivion!..


 

Могло б не быть и альманаха

 

Могло б не быть и альманаха,
 Когда бы не было имен…
 Тащи пирата иль монаха
 Для заполненья альманаха,
 Где имя есть одно… Без страха
 Издатель ловок и умен,
 Даст денежки для альманаха,
 Где имя в группе не имен…


 

There could not be an almanac

 

There could not be an almanac,

When there names had not been…

Drag either a pirate or a monk

The almanac to complete,

Where there is one name… without fright

Publisher is dexterous and smart,

Gives to the almanac coins,

Where name is in the group of names…


 

 

 

Нет ничего

 

Молодость кончилась как-то сразу.
 Ночью увяла в саду сирень.
 Я не влюбляюсь больше ни разу.
 Даже лениться, лениться — лень!

 

Было когда-то всё голубое:
 Негодованье, порыв, тоска.
 Было когда-то всё молодое,
 И безразличье — теперь, пока…

 

Но если «пока» — навек, без срока?
 Удастся ль в «опять» претворить его?
 Надеюсь безумно! Хочу жестоко!
 И нет ничего, как нет ничего!..


 

There is nothing

 

Youth suddenly ended.

In the garden lilac wilted at night.

I will not fall in love again,

I’m too lazy to be having sloth!

 

Something once had been blue:

Resentment, impulse, sorrow.

Something once had been young,

And indifference – while now…

 

But if “while” – without time, forever?

Would it be possible into “again” to transform him?

I madly hope! I cruelly desire!

And there is nothing, like there is nothing!..


 

Все они говорят об одном

 

Соловьи монастырского сада,
 Как и все на земле соловьи,
 Говорят, что одна есть отрада
 И что эта отрада — в любви… И цветы монастырского луга
 С лаской, свойственной только цветам,
 Говорят, что одна есть заслуга:
 Прикоснуться к любимым устам… Монастырского леса озера,
 Переполненные голубым,
 Говорят: нет лазурнее взора,
 Как у тех, кто влюблен и любим…


 

They All Speak About The Same Thing

Nightingales of monastery garden,

Like all nightingales flying above,

Say that there is but one joy in living,

And that this joy comes in form of love.

 

And the monastery meadow's flowers

With the tenderness just flowers possess,

Say there's but one merit: Lovers

Touch their lips together and caress.

 

And, filled to the brim with blueness endless,

Lakes among the monastery wood,

Say: There's no more azure glance

Than in those who love and who are loved.


 

Терцина-колибри

 

В твоих губах есть тайный уголок,
 Исполненный неизъяснимой сласти,
 Где ток бежит от головы до ног.
 Изнемогая от избытка страсти,
 Лианой приникаешь ты к груди, —
 И если я в твоей покуда власти —
 В моей, в моей ты власти впереди!


 

Third-hummingbird

 

There is a secret corner in your lips,

Fulfilled by unclear weakness,

Where current runs from head to the feet.

Exhausted by passion’s excess,

With Liana you dig in the chest, -

And if your power there stands –

In my, in my power rush ahead!


 

Жажда жизни

 

Жизни — в полном смысле слова!
 Жизни дайте — умоляю.
 Вихря жизни! Жизни снова!
 Жизни, жизни я желаю!


Задыхаюсь… Жизни больше!
 Жизни, сколько капель в море.
 Жизни бездну! Жизни столь же,
 Сколько в мире зла и горя!..


 

Thirst for life

 

Life – in the word’s full meaning!

Give to me life – I plead.

Vortex of life! Of life again!

Live, live, I wish!

 

I’m suffocating… More of living!

Life, in the sea how many drops.

Abyss of life! Of life so many,

As there’s evil and sorrow in the world!..


Тринадцатая (новелла)

 

У меня дворец двенадцатиэтажный,
 У меня принцесса в каждом этаже,
 Подглядел-подслушал как-то вихрь протяжный, —
 И об этом знает целый свет уже.
 Знает, — и прекрасно! сердцем не плутую!
 Всех люблю, двенадцать, — хоть на эшафот!
 Я настрою арфу, арфу золотую,
 Ничего не скрою, все скажу… Так вот:
 Все мои принцессы — любящие жены,
 Я, их повелитель, любящий их муж.
 Знойным поцелуем груди их прожжены,
 И в каскады слиты ручейки их душ.
 Каждая друг друга дополняет тонко,
 Каждая прекрасна, в каждой есть свое:
 Та грустит беззвучно, та хохочет звонко, —
 Радуется сердце любое мое!
 Поровну люблю я каждую принцессу,
 Царски награждаю каждую собой…
 День и ночь хожу по лестнице, завесу
 Очередной спальни дергая рукой…
 День и ночь хожу я, день и ночь не сплю я,
 В упоеньи мигом некогда тужить.
 Жизнь — от поцелуев, жизнь до поцелуя,
 Вечное забвенье не дает мне жить.
 Но бывают ночи: заберусь я в башню,
 Заберусь один в тринадцатый этаж,
 И смотрю на море, и смотрю на пашню,
 И чарует греза все одна и та ж:
 Хорошо бы в этой комнате стеклянной
 Пить златистогрезый черный виноград
 С вечно-безымянной, странно так желанной,
 Той, кого не знаю и узнать не рад.
 Скалы молят звезды, звезды молят скалы,
 Смутно понимая тайну скал и звезд, —
 Наполняю соком и душой бокалы
 И провозглашаю безответный тост!..


 

Thirteenth (novella)

 

I have a twelve-story palace,

On each floor I have a princess,

Looked-heard the lingering whirlwind, -

And about this knows the whole world.

Know – it’s beautiful! I do not cheat with heart!

I love, all twelve, - not on scaffold!

I will tune harp, harp of gold,

I will tell all, nothing I’ll hide…

Here: all my princesses – loving wives,

I, their overlord, loving their husbands.

Their chests are burned with the kiss,

And streams of their souls poured in a cascade.

Each one another nicely complements,

Each beautiful, in each there’s its own:

How sorrows soundlessly,

How loudly laughs, my heart rejoices!

Equally I love each princess,

Royally each I’m rewarding…

Day and night I walk on staircase, the veil

Of another bedroom with hand jerking…

Day and night I walk, day and night I can’t sleep,

No time to grieve in moment’s intoxication.

Life – from kisses, life – before the kiss

Won’t let me live oblivion eternal.

But there are nights:

I’ll climb into tower, in thirteenth story,

At sea I gaze, at land I gaze,

And enchants dream one and the same:

Would be good for this room of glass

To drink the golden-eyed black grape

With eternally-nameless, strangely desired,

Her that I know not and to know am not glad.

The stars pray rocks, the rocks play stars.

Secret of stars and rocks I vaguely understand, -

I fill glasses with juice and soul

And the meek toast proclaim!


 

Те, кого так много

 

От неимения абсента,
 От созерцания кобур —
 Я раздраженней дез’Эссента
 У Гюисманса в «A rebours».

И глаз чужих прикосновенье
 На улице или в лесу, —
 Без бешенства, без раздраженья,
 Без боли — как перенесу?!.

А от «мурлыканья» и «свиста»
 Меня бросает в пот и дрожь:
 В них ты, ирония, сквозисто
 Произрастаешь и цветешь!

Но нет непереносней боли —
 Идти дорогой меж домов,
 Где на скамейках в матиоле
 Немало «дочек» и «сынков»…

Скамейки ставят у калиток,
 И дачники садятся в ряд;
 Сидят, и с мудростью улиток
 О чем-то пошлом говорят.

И «похохатывают» плоско, —
 Сам черт не разберет над чем:
 Над тем ли, что скрипит повозка,
 Иль над величием поэм!..


 

Those, of whom there are many

 

For not having the absinthe,

For observing the holster –

I am more irritated than des’Eccent

In Guisman in “A rebours.”

And touching of eyes foreign

In the wood or in the street, -

Without madness, without irritation,

There’s pain – how will I bear it?!.

And from “purring” and “whistling”

Throws me into shivers and sweat:

In them, irony,

You grow up and bloom yet!

But there is no pain unbearable –

Walk on the road between homes,

Where on the benches in mathiole

There are many “daughters” and “sons”…

They place benches near wickets,

And summer residents in rows sit:

They sit, and with wisdom of a snail

About something vulgar they tell.

And they “laugh” in flat, -

Devil himself can’t comprehend:

Over that creaks the cart,

Or over the greatness of the poem!..


 

 

 

Те, кто морит мечту

 

Я ни с этим и ни с теми,
 Одинаково в стороне,
 Потому что такое время,
 Когда не с кем быть вместе мне…


Люди жалки: они враждою
 Им положенный полувек
 Отравляют, и Бог с тобою,
 Надоедливый человек!


Неужели завоеванья,
 Изобретенья все твои,
 Все открытья и все познанья —
 Для изнедриванья Любви?


В лихорадке вооруженья
 Тот, кто юн, как и тот, кто сед,
 Ищет повода для сраженья
 И соседу грозит сосед.


Просветительная наука,
 Поощряющая войну,
 Вырвет, думается, у внука
 Фразу горькую не одну.


А холопское равнодушье
 К победительному стиху,
 Увлеченье махровой чушью,
 И моленье на чепуху?


Мечтоморчатые поганки,
 Шепелявые сосуны, —
 В скобку стрижены мальчуганки
 И стреножены плясуны.


Ложный свет увлекает в темень.
 Муза распята на кресте.
 Я ни с этими и ни с теми,
 Потому что как эти — те!


 

Those, who starve the dream

 

I not with him and not with them,

Aside equally,

Because such is the time,

When with him I cannot be…

 

People are pitiful: they with hostility

Half-century prescribed to them

They poison, and God be with you,

The annoying man!

 

Really the conquests,

All your inventions,

All discoveries and all knowledge –

For Love’s persecution?

 

In the fever of weapons

He, who’s young, like he who is gray-haired,

Seeks the reason for battle

And neighbor threatens neighbor.

 

Educational science,

Encouraging the war,

Will, I think, from the grandson

More than one bitter phrase tear.

 

And servile indifference

To the victorious verse,

Tears with the terry nonsense,

And prayer for nonsense?

 

The dreamlike toadstools,

Lisping suckers, -

In bracket are shorn the little boys

And vanished the dancers.

 

Deceitful light into darkness lures.

Crucified on the cross is Muse.

I’m not with these and not with those,

Because like these are – those!


 

К портрету (В тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком)

 

В Тебе есть то, чего ни в ком, ни в ком.
 Ты мне близка, как лишь себе сама.
 Твой голос, мной невпитый, мне знаком.
 Люблю Тебя, всей, всей душой ума.


Бессмертна Ты, а для меня жива.
 Ты мертвая, но эта смерть без прав.
 О, Ты меня провидела едва,
 А я люблю, не видев и не знав.


 

To a portrait (In you there’s something that’s in no one, no one)

 

In you there’s something that’s in no one, no one,

You are near to me, as if to yourself.

Your voice, not drunk by me, is to me familiar.

I love You, with the whole of my soul.

 

You’re immortal, and for me alive.

You’re dead, but death has no rights.

O, you saw me barely,

And not seeing and not knowing I love.


На смерть Верхарена

 

Вновь, Бельгия, невинностью твоей
 Играет ритм чудовищного танца:
 Лишилась и великого фламандца,
 Лишенная свободы и полей.
 И что тебе, страдалице, милей:
 Твоя ли участь жертвенного агнца?
 Иль розы возмущенного румянца?
 Иль он, поэт, как некий солнцелей?
 Все дорого: и почва, и Верхарен.
 Твой скорбный взор страданьем светозарен,
 Твой гордый дух насильем уязвлен.
 Но вот что для меня непостижимо:
 Зачем же он, Культура кем любима,
 Ее певец — Культурой умерщвлен?!


 

To death of Verkharen

 

Again, Belgium, with your innocence

Played the rhythm of monstrous dances:

Deprived of great Fleming,

Deprived of freedom and meadows.

And what to you, sufferer, is more dear:

Is yours the sacrificial lamb’s lot?

Or roses of indignant blush?

Or he, like solstice, the poet?

All is dear: soil and Verkharen.

Your sorrowful sight by suffering is illumined,

Wounded by suffering is your proud spirit.

And what is incomprehensible to me?

Why he, by whom Culture is loved,

Her singer – by Culture murdered?!


 

 

Оставшимся в живых

 

Ни меня не любили они, ни любви моей к ним,
 Ни поющих стихов, им написанных в самозабвенье.,
 Потому что, расставшись со мной, не окончили дни,
 Жить остались они и в других обрели утешенье…


Пусть, живя у меня, никогда не свершали измен,
 Но зачем же расстаться с поэтом сумели так просто?
 Ах, о том ли я грезил при встречах и в каждом письме,
 Очаровываясь милой новою женщиной вдосталь?


О, никем никогда вечно любящий незаменим:
 Не утратила смысла старинная верность «до гроба»…
 Ни меня не любили они, ни стихов моих к ним,
 Ни боязни разлук… Но и я не, любил их, должно быть!


 

To ones remaining alive

 

They did not love me, not my love for them,

Not singing poems, written by them in self-oblivion,

Because, parting with me, you did not finish the days,

They stayed alive and in others found consolation…

 

Maybe, living with me, you betrayed never,

But why did you with poet so simply part?

Ah, of what meetings dreamed and in each letter,

Charmed with new dear woman enough?

 

Oh, the loving one is replaced by no one:

The ancient loyalty wasted the mind “till grave”…

They did not love me, nor to him my poems,

Not fear the departed… but, it must be, I love them!

 

 

Страдать

 

Страдать, страдать… Но это ведь ужасно, —
 Вчера, сегодня, завтра и — всегда.
 Страдать — как жить: вседневно, ежечасно…
 Иль разом никогда…


Пусть разум мой решит, — есть два исхода:
 Коль жить нельзя, зачем существовать?
 Нет, нет. Во имя светлого восхода
 Рискну еще страдать!


 

To suffer

 

To suffer, to suffer… But it is awful, -

Yesterday, today, tomorrow and – at all times.

To suffer – thus live: every day, every hour…

Or never once…

 

Let my mind decide – there are two outcomes:

Since life isn’t allowed, why do you exist?

No, no. In the name of light sunrise

To suffer I take a risk!

 


Три эпиграммы (Зинаида Гиппиус, Марина Цветаева, Борис Пастернак)

 

Зинаида Гиппиус

Всю жизнь жеманился дух полый,
 Но ткнул мятеж его ногой, —
 И тот, кто был всегда двуполой,
 Стал бабой, да еще Ягой.

 

Марина Цветаева
 Она цветет не Божьим даром,
 Не совокупностью красот.
 Она цветет почти что даром:
 Одной фамилией цветет.

 

Борис Пастернак
 Когда б споткнулся пастор на ком,
 И если бы был пастырь наг,
 Он выглядел бы Пастернаком:
 Наг и комичен Пастернак.


 

Three Epigrams (Zinaida Gippius, Marina Tsvetayeva, Boris Pasternak)

 

Zenaida Gippius

All life the hollow spirit coaxed,

But poked rebellion with his leg, -

And here, who was bisexual

Became Baba, but not Yaga.

 

Marina Tsvetayeva

She blooms with a gift not divine,

In beauty’s totality.

She blooms almost in vain:

Blooms with one family.

 

Boris Pasternak

When pastor stumbled on the lump,

And if had been nude the shepherd,

He would look like Pasternak:

Pasternak is nude and comic.


 

Тяга на юг

 

Не старость ли это, — не знаю, не знаю, —
 Быть может, усталость — души седина,
 Но тянет меня к отдаленному краю,
 Где ласковей воздух и ярче волна.


Мне хочется теплого и голубого,
 Тропических фруктов и крупных цветов,
 И звончатой песни, и звучного слова,
 И грез без предела, и чувств без оков.


Я Север люблю, я сроднился с тоскою
 Его миловидных полей и озер.
 Но что-то творится со мною такое,
 Но что-то такое завидел мой взор,


Что нет мне покоя, что нет мне забвенья
 На родине тихой, и тянет меня
 Мое пробудившееся вдохновенье
 К сиянью иного — нездешнего — дня!


 

Thrust To The South…

 

Is this not old age – I don’t understand, I don’t understand, -

Maybe tiredness – the soul’s gray spot.

Thus pulls me toward the faraway land,

Where there’s affectionate air and wave is more bright.

 

I want the blue and the warm,

Tropical fruits and large flowers,

And ringing songs, and ringing word,

And dreams without end, and feelings without horseshoes.

 

I love the North, I related with melancholy

To its pretty lakes and fields,

And something such happens in me,

But something my stare has seen.

 

That I get no rest, that I have no oblivion

In dear homeland, and I am pulled

By my awakened inspiration

To the foreign day of blue.


Врубелю

 

Так тихо-долго шла жизнь на убыль

В душе, исканьем обворованной...

Так странно тихо растаял Врубель,

Так безнадежно очарованный...

 

Ему фиалки струили дымки

Лица трагически-безликого...

Душа впитала все невидимки,

Дрожа в преддверии великого...

 

Но дерзновенье слепило кисти,

А кисть дразнила дерзновенное...

Он тихо таял, – он золотистей

Пылал душою вдохновенною...

 

Цветов побольше на крышку гроба;

В гробу – венчанье!.. Отныне оба –

Мечта и кисть – в немой гармонии,

Как лейтмотив больной симфонии.


 

To Vrubel

 

So quiet-long life went in decline

In the soul, with searching burglarized…

How strangely quietly melted Vrubel,

Thus charmed hopelessly…

 

To him the violets streamed with haze

Of the tragic-faceless face…

The soul all invisible absorbed,

Trembling before the great gate…

 

But boldness the brushes did blind,

And brush boldness teased…

He quietly melted – he was inspired

With inspired soul he blazed…

 

More flowers for the lid of the coffin;

In coffin – wedding! Now both

Dream and brush – in some harmony,

Like leitmotif of sick symphony.


 

 

 

То шепчет парк

 

О каждом новом свежем пне,
 О ветви, сломанной бесцельно,
 Тоскую я душой смертельно,
 И так трагично-больно мне.


Редеет парк, редеет глушь.
 Редеют еловые кущи…
 Он был когда-то леса гуще,
 И в зеркалах осенних луж


Он отражался исполином…
 Но вот пришли на двух ногах
 Животные — и по долинам
 Топор разнес свой гулкий взмах.


Я слышу, как внимая гуду
 Убийственного топора,
 Парк шепчет: «Вскоре я не буду…
 Но я ведь жил — была пора…»


 

Thus whispers park

 

Of every new fresh stump,

Of branches, broken aimlessly,

I mortally with soul have angst,

And thus is tragic-painful to me.

 

Thins the park, thins wilderness.

Thin the tabernacles of firs…

It used to be thicker than woods,

And in autumn puddles in mirrors

 

He reflected as a giant…

But here have come on two feet

Animals – and in valleys

Axe smashed its resounding swing.

 

I hear, as to buzz listening

Of the axe murderous,

Park whispers: “Soon I will not be…

But I’m alive – these have been times…”


 

 

Ахматове

 

Послушница обители Любви
 Молитвенно перебирает четки.
 Осенней ясностью в ней чувства четки.
 Удел — до святости непоправим.

Он, Найденный, как сердцем ни зови,
 Не будет с ней в своей гордыне кроткий
 И гордый в кротости, уплывший в лодке
 Рекой из собственной ее крови.

Уж вечер. Белая взлетает стая.
 У белых стен скорбит она, простая.
 Кровь капает, как розы, изо рта.

Уже осталось крови в ней немного,
 Но ей не жаль ее во имя Бога;
 Ведь розы крови — розы для креста…


 

To Akhmatova

 

Maidservant of the monastery of Love

Prayerfully goes over the rosary.

With autumn clarity her feelings are precise.

The lot – irreparable to holiness.

 

He, Found One, as you will call in heart,

He would not be with her pride mild

And proud in shyness, sailing on a boat

Of river with her own blood.

 

White flock flies up. It is evening.

At white walls she is morning, simple.

Blood drips, like roses, from the mouth.

 

In her is not left much blood,

But he doesn’t pity her in the name of God:

The roses of blood – are roses for cross…


 

К Альвине

 

Не удивляйся ничему…
 К. Фофанов

 

Соседка, девочка Альвина,
 Приносит утром молоко
 И удивляется, что вина
 Я пью так весело-легко.
 Еще бы! — тридцать пять бутылок
 Я выпил, много, в десять дней!
 Мне позволяет мой затылок
 Пить зачастую и сильней…
 Послушай, девочка льняная,
 Не удивляйся ничему:
 Жизнь городская — жизнь больная,
 Так что ж беречь ее? к чему?
 Так страшно к пошлости прилипнуть, —
 Вот это худшая вина.
 А если суждено погибнуть,
 Так пусть уж лучше от вина!


 

To Alvina

 

Don’t be surprised at anything…

K. Fofanov

 

Neighbour, Alvina the maiden,

In morning brings the milk

And wonders, that the wine

I lightly-happily drink.

It’s so! – thirty five bottles

I drank, a lot, in ten days!

I am by nape of neck allowed

To drink often with greater strength.

Linen girl, listen,

At nothing wonder:

The city life – is life ill,

And what to keep it? What for?

Thus scarily to stick to vulgarity, -

That is the worst blame.

And if it’s judged to be deceased,

Thus let them better from wine!


 

Винить ли

 

У каждого правда своя,
 И каждый по-своему прав.
 Винить ли тебе соловья
 За песню греховных отрав?
 Винить ли невинный цветок,
 В чьем запахе скрыта вина?
 Винить ли бурливый поток,
 Вздымающий камни со дна?
 Винить ли за жало змею,
 Спасающуюся у ржи?
 Винить ли подругу мою
 За чуточку бережной лжи?


 

To blame him

 

Everyone has his truth,

And everyone is right in his own way.

Do you blame the nightingales

For the song of sinful poisons?

To blame the innocent flower,

In whose smell guilt is hidden?

To blame the turbulent downpour,

Raising stones from bottom?

To blame the snake for the sting,

Saving in rye?

To blame the girlfriend of mine

For a little bit careful lie?


 

Под Шарля Бодлера. Музыка

 

Переносит меня музыка, как море,
 К моей бледной звезде,
 Под защитою тумана, на просторе
 Путь держу я везде.


Раскрывая грудь, вздуваю я дыханье,
 Как челнок — паруса.
 И прорезываю спины волн, в мерцаньи
 Ночи, взявшей глаза.


Я душой своей впиваю все волненья,
 Все страдания скитальца-корабля,
 Влажный ветер и гроза, в огне биенья,


Этой бури меня нежат. А внемля,
 А внемля порой волнам в оцепененьи,
 Если зеркало спокойно, — стражду я…


 

To Charles Baudelaire. Music

 

Like a sea, music me carries,

To my star grown pale,

Under cover of fog, in space,

I always hold the way.

 

Opening the chest, blowing up the breath,

Like a canoe – sails.

And I cut the spines of waves,

In the flickering of the night, taking eyes.

 

With my soul in all worries I drink,

All sufferings of wanderer-ship,

Wet wind and thunder, beating with fire,

 

That there will not be a storm.

Listening to waves’ foam,

If mirror is calm, - suffer I.


 

Кузине Шуре

 

А.М.К.

 

Вы пишете, моя кузина,
 Что Вам попался на глаза
 Роман «Падучая стремнина»,
 Где юности моей гроза,
 Что вы взволнованы романом,
 Что многие из героинь
 Знакомы лично Вам, что странным
 Волненьем сверженных святынь
 Объяты Вы, что я, Вам чуждый
 До сей поры, стал меньше чужд,
 Что Вы свои былые нужды
 Среди моих — Вам чуждых — нужд
 В моем романе отыскали,
 И что моих запросов ряд
 Подобен Вашим, что едва ли
 Я буду сходству, впрочем, рад…
 Подход к любви, подход к природе,
 Где глаз не столько, сколько слух,
 И все другое в этом роде
 Вы говорите в письмах двух…
 Спасибо, дорогая Шура:
 Я рад глубокому письму.
 Изысканна его структура
 И я ль изысков не пойму?
 Все, все, что тонко и глубоко,
 Моею впитано душой, —
 Я вижу жизнь неоднобоко.
 Вы правы: я Вам не чужой!


 

To Cousin Shura

 

A.M.K.

 

You write, my cousin,

That got caught by your eye

Novel “Rapids Fallen,”

Where the thunder of youth of mine,

That you are excited by novel,

That many of heroines

Are known to you, that by strange worry

Of overthrown shrines

You are embraced, but I, to you alien

Till this time, alien became less,

That you your white needs

Among my – alien to you – needs

You found in my novel,

And that the row of my requests

Is similar to yours, that barely

I will for similarity be glad…

Approach to love, approach to nature,

Where there are not as many eyes as tears,

And all alien in this manner

You speak in two letters…

Thank you, Shura dear:

Of a deep letter I am glad.

Exquisite is his sculpture

If delights I won’t understand?

All, all that’s refined and profound,

Is by my soul absorbed, -

I see life not one-sided.

You are right: to you I’m not alien!


 

   На смерть Масснэ

 

Я прикажу оркестру, где-нибудь в людном месте,
 В память Масснэ исполнить выпуклые попурри
 Из грациоз его же. Слушайте, капельмейстер:
 Будьте построже с темпом для партитур — «causerie»!

Принцем Изящной Ноты умер седой композитор:
 Автор «Таис» учился у Амбруаза Тома,
 А прославитель Гете, — как вы мне там ни грозите, —
 Это — король мелодий! Это — изящность сама!
 Хитрая смерть ошиблась и оказалась не хитрой, —
 Умер Масснэ, но «умер» тут прозвучало, как «жив».
 Палочку вверх, маэстро! Вы, господа, за пюпитры! —
 Мертвый живых озвучит, в творчество душу вложив!


 

To death of Massnay

 

Somewhere in people’s place I will order orchestra,

In memory of Massne to perform convex potpourri

Its grandeur. Listen, bandmaster:

You will with stricter pace for scores – “causerie”!

As prince of Exquisite Note died gray composer:

Author “Tais” studied from Thomas Ambroise,

And glorifier Goethe, - how you at me did not thunder, -

This – the king of melodies! This – elegance!

Sly death erred and not sly became, -

Died Massnay, but “to die” sounded, like “alive.”

Lift the rod, maestro! You, by your music stands, misters! –

The dead will voice the living, putting soul in creativity!


 

Евгению Пуни

 

Ты помнишь, мне любезный Пуни,
 Как ты приехал раз ко мне,
 И долго мы с тобой в июне
 В полях бродили при луне?


У моря грезили и в парке
 Читали новые стихи?
 Иль говорили о Петрарке,
 Ложась в траву под сень ольхи?


Ты помнишь, милый мой Евгений,
 Наш взгляд на женщин и семью?
 Что должен жить безбрачно гений
 И «за печатями семью»?


И только изредка, налетом,
 Врываться в жизнь и, как пчела,
 Ее впитав, вернуться к «сотам»
 С бесстрастьем лика и чела?


Не раз захватывали страсти
 Меня с тех пор, и наш проект
 Отчасти выполнен, отчасти…
 Но мысль и дело — разных сект!..


 

To Eugene Puni

 

You remember, my beloved Puni,

How you once came to me,

And for long I and you in June

Wandered under moon to the fields?

 

By sea we dreamed and in the park

Read the new verse?

Once we spoke of Petrarch,

Lying in grass next to shadow of alders?

 

You remember, my dear Evgeniy,

Our look at women and family?

That must celibately live the genius

And “for seals the family”?

 

And only rarely, in a raid,

Tears into life and, like a wasp,

Absorbing it, will turn to “honeycomb”

With dispassion of brow and face?

 

Not once the passions had captured

Me form these times, and our project

Is partly consummated, partly…

But thought and act – different sects!..


Очам твоей души

 

Очам твоей души — молитвы и печали,
 Моя болезнь, мой страх, плач совести моей,
 И все, что здесь в конце, и все, что здесь в начале, -
 Очам души твоей…

Очам души твоей — сиренью упоенье
 И литургия — гимн жасминовым ночам;
 Все — все, что дорого, что будит вдохновенье, -
 Души твоей очам!

Твоей души очам — видений страшных клиры…
 Казни меня! пытай! замучай! задуши! —
 Но ты должна принять!.. И плач, и хохот лиры —
 Очам твоей души!..


 

To Eyes Of Your Soul

 

To eyes of your soul – sadness and prayers,

My illness, my fear, weeping of my conscience,

And all, that is in the end, and, that is in the beginning here,

   With the eyes of your soul…

 

To eyes of your soul – lilac rapture

And liturgy – anthem of jasmin nights;

All-all, that will be inspiration, that is dear,

   To your soul’s eyes!

 

Eyes of your soul – clergy of visions that scare…

Kill me! torture! Torment! Strangle!

But you must accept!... And cloak, and lyre’s laughter –

   With the eyes of your soul!  


 

Фелиссе крут (надпись на «Менестреле»)

 

Моя Фелиссочка! Моя красавица!
 Тебе, Любимая, мой «Менестрель».
 Всему изыскному должна ты нравиться,
 Моя Фелиссочка — моя свирель!


Пускай для грубого ты только «выскочка», —
 Что мне до зтого: ты мне люба!
 Моя Таланточка! Моя Фелиссочка!
 Моя Исканная! Моя Судьба!


Тебе лишь сладко мне сказать: «Невесточка», —
 Здесь браконенависть — браколюбовь…
 О, символ Эстии, ребенок-Эсточка,
 С тобою молодость познал я вновь!


 

To Felissa Kruut

My dear Felissochka! My most exquisite!

I give you "Minstrel" and all my dreams.

You are beloved by all that's delicate,

My sweet Felissa - My violin!

 

May to the crude one you be an egotist -

I care not: You are most loved by me!

My most talented! My sweet Felissochka!

My one sought after! My destiny!

 

The hate of sin here is love of marriage:

You like it when I say "bride" to you.

Symbol of Hestia! Little Hestochka!

In you again I will find my youth!


 

Георгию Шенгели

 

Ты, кто в плаще и в шляпе мягкой,
 Вставай за дирижерский пульт!
 Я славлю культ помпезный Вакха,
 Ты — Аполлона строгий культ!


В твоем оркестре мало скрипок:
 В нем все корнеты-а-пистон.
 Ищи средь нотных белых кипок
 Тетрадь, где — смерть и цепий стон!


Ведь так ли, иначе (иначе?..)
 Контрастней раков и стрекоз,
 Сойдемся мы в одной задаче:
 Познать непознанный наркоз…


Ты, завсегдатай мудрых келий,
 Поющий смерть, и я, моряк,
 Пребудем в дружбе: нам, Шенгели,
 Сужден везде один маяк.


 

To George Shengeli

 

You, who in coat and soft hat,

Stand by the conductor’s remote!

I glory cult of Bacchus of Pompeius,

You – strict cult of Apollo!

 

In your orchestra there are few violins:

In it all cornets-a-pistons.

And among the white notes

A notebook where – it’s death and moan of chains!

 

Not so, otherwise (otherwise?..)

More contrast than crawfish and dragonflies,

We will come to one problem!

To understand the narcosis unknown…

 

You, the customer of wise cells,

Singing death, and I, a seafarer,

We’ll be friends: to us, Shengels,

Is judged one lighthouse everywhere.

Подругам

 

Ani Martin

 

Как тебя она любит! как тобою любима!
 Вы — как два дьяволенка! вы — как два серафима!
 Вы — всегдашние дети моря, леса и поля!
 Вы — художницы чувства! вы свободны, как воля!
 Мне она полюбилась, став навеки моею.
 То возлюблено мною, что возлюблено ею.
 Раз тебя она любит, — мне близка поневоле
 Ты, подруга любимой, дочь природы и воли.
 Раз меня она любит, — ты меня полюбила.
 Это есть, это будет, как всегда это было.
 Мы всегда были вместе, мы всегда были трое:
 В дни развала Помпеи, в дни падения Трои.
 Так не бойся при встрече целовать меня смело:
 Ты, ее полюбивши, стать мне близкой сумела!


 

To girlfriends

 

Ani Martin

 

How she loves you! How she’s by you loved!

You – like two angels! You – like two demons!

You – eternal children of sea, woods and fields!

You – artists of feelings! You’re free, like freedom!

I loved her, making her mine for centuries.

What is loved by her is loved by me.

Since she loves you – near to me involuntarily

You, daughter of beloved, daughter of nature and liberty.

Since she loves me, - you didn’t love me.

This was, this will be, as it always was.

We were always together, always there were three:

In Troy’s falling days, in days of fall of Pompeii.

Thus don’t fear in the meeting bravely to kiss me:

You, having loved her, managed to be near to me!


 

Граалю Арельскому (рецензия на его «Голубой ажур»)

 

…И сладкий мед в растеньи горьком
 Находит каждая пчела,
 К. Фофанов

 

Я Вам скажу, как строгий ментор,
 Снимая с лампы абажур:
 Вы — идеальный квинт-эссентор,
 И элегантен Ваш ажур…


 Когда б стихи назвать поэзы
 И не смущаться света рамп,
 Я на мотивы Марсельезы
 Вам спел бы наглый дифирамб.


 Пускай Верлен с трудом Ренана
 Не составляют мезальянс…
 Пью рюмку пьяного Банана
 За боле спецный ассонанс…


 

To Graal Arelsky (review of his “Blue openwork”)

 

… And sweet honey in bitter plant

Finds every bee,

K. Fofanov

 

I will tell you, like a strict mentor,

Taking the lampshade from the shade:

You – ideal quint-essentor,

And your openwork is elegant…

 

When verses to call poems

And not be embarrassed the light’s ramps,

I to the tune of Marsellaise

Sang to you cheeky dithyramb.

 

May Verlen with labor of Renan

Do not comprise misalliance…

I drink shotglass of drunken Banana

For more special assonance…

 


 

Лидии Липковской

 

Вы так жалеете, что том моих стихов
 Забыт в Америке перед отъездом Вами.
 Греха подобного не наказать словами,
 И я даю вам… отпущение грехов!


Вы говорите, что среди сонетных строф
 Вы не нашли Вам посвященных мной. Как даме,
 Я Вам, польщенный, отвечаю: Вас стихами
 Я пел четырежды, и впредь всегда готов…


Сирень весны моей! Вот я на Вас гляжу,
 Переносясь мечтой к совсем иному мигу,
 Когда я молод был и мир готовил к сдвигу,


И Вы, мой соловей, мне пели на межу.
 И пусть Вы за морем мою забыли книгу,
 Я голос Ваш всегда в душе своей вожу.


 

To Lilia Lipkovsky

 

You pity, that the tome of my poems

Before your departure in America is forgotten.

Similar sins not to punish with words,

And I give you… your sins are forgiven!

 

You say that among the sonnet lines

You could not find one dedicated to you by me. Like a lady,

I, flattered, answer: you with poems

I sang four times, and from now on always ready…

 

Lilac of my spring! At you I peer,

Transported to alien place in a dream,

When I was young and readied to shift the world,

 

And You, my nightingale, sang to me between.

And may we have forgotten the book by the sea,

And your voice always lead in my soul.

 

 


Льву Никулину

 

Когда, воюя, мир лукавил
 Позерством социальных проб,
 Несчастный император Павел
 Свой покидал столетний гроб…
 В крестах, отбрасывавших тени,
 На склоне золотого дня,
 Приял великий неврастеник
 Поэта облик, трон кляня…
 Приял для самооправданья,
 Для выявленья существа
 Своей души, в часы страданья
 Струившей чары волшебства…
 Что ж, вверьтесь странному капризу,
 Поэт и царь, и, сев верхом,
 Направьте шаг коня на мызу
 Ивановку, в свой бредный дом.
 Въезжайте в ветхие ворота,
 Где перед урной, над рекой,
 Вас ждет скончавшаяся рота
 И я, поклонник Ваш живой…


 

To Lev Nikulin

 

When, battling, the world was cunning

With social problems’ posturing,

The miserable Emperor Pavel

Left his hundred-year coffin…

In crosses, throwing off shades,

On the slope of day of gold,

The great neurotic accepts

The poet’s guise, cursing the throne…

Accepted for self-justification,

For identifying features

Of the soul, in hours of suffering

Flowing magical charms…

So, trust the strange caprice,

Poet and tsar, and, on horseback,

Direct the gait of the horse

To Ivanovka manor, in her delusional home.

Ride into delapidated gates,

Where before the urn, over river,

A deceased company you awaits,

And I, your live adherent…


 

 

Любить ради любви

 

О, если б ты умела
 Любить ради любви,
 И мне сказала смело:
 «Мужайся и живи».


Я стал бы жить, пожалуй,
 Свободней и живей…
 О, друг мой, мозг усталый
 Мне ласкою овей.


Но ты в ответ немела,
 Был сон в твоей крови…
 Нет, нет, ты не умела
 Любить ради любви…


 

To love for love

 

Oh, if you could

Love for love,

And bravely to me said:

“Man up and live.”

 

I would live, perhaps,

Freer and more alive…

Oh my friend, the tired mind

With tenderness me embrace.

 

But in response you are dumb,

It is sleep in your blood…

No, no, you could not

Love for love…


Сердцу девьему

 

Сонке

 

Она мне принесла гвоздику,
 Застенчива и молода.
 Люблю лесную землянику
 В брильянтовые холода.
 Рассказывала о концерте
 И о столичном том и сем;
 Но видел поле в девьем сердце,
 Ручьи меж лилий и овсом.
 Я знаю: вечером за книгой,
 Она так ласково взгрустнет,
 Как векше, сердцу скажет: «прыгай!»
 И будет воль, и будет гнет…
 С улыбкою, сомкнув ресницы,
 Припомнит ольхи и родник,
 И впишет четкие страницы
 В благоуханный свой дневник.


 

To Maiden’s heart

 

To Sonya

 

She brought the cloves to me,

Shy and young.

I love forest strawberry

In diamond cold.

She told of the concert

And of capital here and so:

But he saw the field in girl’s heart,

Streams between lilies and oats.

I know: in evening by the book,

She sorrows so tenderly,

Like permanently, “Jump!” says to the heart

And there’ll be freedom and oppression there will be…

With smile, having closed the eyelashes,

Will remind the alders and the spring,

And writes precise pages

Into her fragrant diary.

 

На мотив Фофанова

 

Я чувствую, как падают цветы
 Черемухи и яблони невинных…
 Я чувствую, как шепчутся в гостиных, -
 О чем? О ком?.. Не знаю, как и ты.

 

Я чувствую, как тают облака
 В весенний день на небе бирюзовом,
 Как кто-то слух чарует полусловом…
 И чей-то вздох… И чья-то тень легка…

 

Я чувствую, как угасает май,
 Томит июнь, и золотятся жатвы…
 Но нет надежд, но бесполезны клятвы!
 Прощай, любовь! Мечта моя, прощай!


 

To motive of Fofanov

 

I feel, how fall the flowers

Of innocent apple tree and cherry…

I see, how they whisper in living rooms, -

Of what? Of whom? Like you I don’t know thee.

 

I feel, as melt the clouds

On spring day in azure heavens,

How half the word a hearing…

And someone sights…. And light is someone’s shadow…

 

I feel, as May dims,

June torments, and harvests are of gold…

But there are no hopes, but vows are useless!

Farewell, love! My dream, farewell!

 


 

Моему народу

 

Народ оцарен! Царь низложен!
 Свободно слово и печать!
 Язык остер, как меч без ножен!
 Жизнь новую пора начать!

 

Себя царями осознали
 Еще недавние рабы:
 Разбили вздорные скрижали
 Веленьем солнечной судьбы!

 

Ты, единенье, — златосила,
 Тобою свергнут строй гнилой!
 Долой, что было зло и хило!
 Долой позорное! Долой!

 

Долой вчерашняя явь злая:
 Вся гнусь! Вся низость! Вся лукавь!
 Долой эпоха Николая!
 Да здравствует иная явь!

 

Да здравствует народ весенний,
 Который вдруг себя обрел!
 Перед тобой клоню колени,
 Народ-поэт! Народ-орел!


 

To my people

 

People are enthroned! Tsar has been brought down!

Free is the word and the print!

Tongue is sharp, like sword without scabbard!

Again the new life to begin!

 

Thought themselves the tsars

Still the recent slaves:

They smashed the absurd tables

With will of the sunny fate!

 

You, unity, - golden powder,

Overthrown by you is order decayed!

Away, what was evil and sickly!

Away the shameful one! Away!

 

Away evil reality of yesterday:

All vile! All cunning! All lowness!

Be welcome another reality!

Away the epoch of Nicholas!

 

Be well the people of spring,

Which found itself suddenly!

Before you I bend my knees,

People-poet! People-eagle!


 

Ойле

 

На Ойле, далекой и прекрасной,
 Вся любовь и вся душа моя…
 Федор Сологуб


 Мы выключили электричество:
 Луна в стекле
 И Ваше светлое величество
 Моя Ойле.


На свечи, реющие пчелами,
 Устремлены
 Глаза, поющие виолами,
 И видят сны.


Дымится снег, голубо-фьолевый,
 В снегу — шалэ
 «Благоговея, друг, оголивай
 Свою Ойле…»


Благоуханный и свирельчатый
 Ваш голос пью,
 И Вы вонзаете взор стрельчатый
 В мечту мою.


Вспылало древнее язычество
 В душевной мгле:
 Не выключено электричество
 В телах, Ойле!..


 

To Oyla

 

On far and gorgeous Oyla

Is all my love and all my soul…

Fedor Sologub

 

We turned off electricity:

Moon on glass

And Your luminous magnificence

To Oyla mine.

 

On candles, like bees howling,

Aspiring

The eyes with cello are singing,

And dreams seeing.

 

Smokes the blue-violet snow,

In snow – chalet

“Friend, bare, be in awe

Of your Oyla…”

 

Fragrant and pipe-shaped

Your voice I drink,

And you stab the sight of lancet

In my dream.

 

Flashed up the ancient paganism

In soul’s darkness:

Has not been turned off electricity,

Oyla, in bodies.


 

Паганелю

 

А.Н.Ч.

 

Не знаю — в этой жизни, в той ли,
 Но мне сдается, были в Тойле
 Когда-то Вы, мой рыболов.
 Сдается это оттого мне,
 Что нет для ловли мест укромней
 И нет для песен лучших слов.
 Мы вскоре ждем весну-вакханку.
 Вы, захватив свою датчанку —
 Невесту, приезжайте к нам,
 Свое исполнив обещанье
 Послушать наших рек журчанье,
 Побегать с нами по лесам.
 Я вспоминаю, как в Берлине
 Вы тосковали о долине,
 О людях, о восплесках рек,
 О говоре священном леса —
 Я вспоминаю. Ах, профессор,
 Не из людей Вы человек!..
 Недаром старого Георга
 Вы друг, исполненный восторга,
 И Скандинавии певец.
 Отдайте ж Брандесу приветы —
 Весь жар от русского поэта —
 Ловца форелей и сердец!

 

 

 


 

To Paganel

 

A.N.C.

 

I know – in this or another life,

But gives to me, in Toyla having been

You sometime, fisherman of mine.

From this to me is given,

That there is not a secluded place for fishing

And there are no better words for song.

We await the Bacchal-spring.

You, catching Danish of yours –

To bride, to you coming,

To fulfil whose promise

I’ll listen to our streams’ gargling,

Run out into the forests.

I remember, as in Berlin

Of the valley you had sorrowed,

Of people, of splashing of streams,

Of speaking of the holy forests –

I recollect. Ah, professor,

Not out of people you are man!..

No wonder you are the old George’s

Filled with delight friend,

And singer Scandinavian.

Give hello to Brandeis –

All heat of the Russian poet –

Catcher of trout and of hearts!


 

Поэтам польским

 

Восторженное настроенье
 Поэтов польских молодых
 (Они мои стихотворенья
 Читают мне на все лады)
 Напоминает, что сиренью
 Снега заменятся и льды!..
 Ты на отлете, четкий Тувим,
 Тебе чеканный путь на Рим.
 Пари, о царственный, пари
 На родственный тебе Везувий!
 И ты, в бразильские лианы
 Врубавшийся Слонимский, тут!
 Ты созерцал змеиный жгут,
 Чти звенья как сицилианы.
 И ты, кто ласковей снежинки,
 Чей взгляд радушней звука «а»,
 Как солнце светишься, Вежинский,
 Пронзающее облака!
 Три с половиною зимы
 Прошло со дня последней встречи.
 Разлукой прерванные речи
 Легко возобновляем мы.
 И Тувим прав, сказав, что легче
 Всего вести поэтам речь:
 В сердцах так много птичек певчих —
 Стихов о росах на заре.
 Я руку жму его покрепче,
 Изнеженную на пере…


 

To Polish poets

 

Mood of young Polish poets

Is delighted

(They read my poems

In every way)

Reminds that with lilac

Will change the snow and the ice!..

You’re on departure, Tovim precise,

Your way to Rome is embossed.

Bet, o regal, over Vesuvius

To you kindred!

And you, in vines Brazilian

Turned on Slominsky, there!

You observed the snake’s tourniquet,

Whose links are like Sicilian.

And he, who’s dearer than snowflakes,

Whose sight is more cordial than “a” sound,

Vezhinsky, you glow like the sun,

Piercing the clouds!

Three and a half winters

Left the day of the last meeting.

Speeches torn by separation

We resume with ease.

And Tuvim’s right, having stated

That it’s easier than all for poets the speech to lead:

So many songbirds in the hearts –

Poems about dew at sunrise.

I still tighter shake his hand,

Pampered on the feather…

 


 

Поэту (Как бы ни был сердцем ты оволжен)

 

Как бы ни был сердцем ты оволжен,
 Как бы лиру ни боготворил,
 Ты в конце концов умолкнуть должен:
 Ведь поэзия не для горилл…


А возможно ли назвать иначе,
 Как не этой кличкою того,
 Кто по-человечески не плачет,
 Не переживает ничего?


Этот люд во всех твоих терцинах
 Толк найдет не больший, — знаю я, —
 Чем в мессинских сочных апельсинах
 Тупо хрюкаюшая свинья…


Разве же способен мяч футбольный
 И кишок фокстроттящих труха
 Разобраться с болью богомольной
 В тонкостях поэтова стиха?


Всех видов искусства одиноче
 И — скажу открыто, не тая —
 Непереносимее всех прочих —
 Знай, поэт, — поэзия твоя!


Это оттого, что сердца много
 В бессердечье! Это оттого,
 Что в стихах твоих наличье Бога,
 А земля отвергла божество!


 

To poet (How you weren’t excited in the heart)

 

How you weren’t excited in the heart,

How you the lyre idolized,

In the end you must be quiet:

For gorillas all the poesy.

 

And can you call otherwise,

But with this nickname whom,

Who humanly does not cry,

And is worried by anything?

 

These people in all poems of yours

Will not find large sense, - I know, -

That in juicy Messinian oranges

Dumbly oink the sows…

 

How can the soccer ball and

The foxtrotting rubbish’s intestines

Figure out with pious pain

In refinements of poet’s poems?

 

More lonely than all forms of art

And – not melting, I will say openly –

More intolerable than all others –

Know, poet, - your poetry!

 

It is because, the heart of mine

In heartlessness! It is because

In your poems is presence of God,

And divinity was rejected by the earth!

Солнцу предвешнему

 

Так и хочется перекреститься на Солнце,
 Потому что в нем больше, чем в ком-нибудь, Бог —
 Полевого, лесного предвестник зелёнца
 И румянца на лицах, гонящего вздох!


Этот воздух, пьянительный и богомольный,
 Говорит, что начнется на днях ледоход,
 Говорит мне о Пасхе, такой колокольной,
 Что еще на Земле я остался на год…


Что еще — о, восторг! — ты, загарная бронза,
 Позлатишь мой мертветь начинающий лик…
 Так и хочется перекреститься на Солнце,
 Потому что я Бога в нем видеть привык!


 

To pre-spring sun

 

Thus I want to cross myself under the Sun,

Because in it there’s more God than in anyone –

The precursor of field, forest green

And blush on the faces, the sigh rushing!

 

This air, intoxicating and pious,

It says, that on days will start the ice flow,

Speaks to me of Easter, such of bells,

That on Earth I remained for a year.

 

What else – o, delight! – you, bronze tan,

My face at beginning of death will gild…

Thus I want to get baptized in the Sun,

Because I’m used to seeing in it God!


 

Кн. Б. А. Тенишеву

 

Князь! милый князь! ау! Вы живы?
 Перебирая писем ряд,
 Нашел я Ваше, и, счастливый
 Воспоминаньем, как я рад!


Мне сразу вспомнилась и школа,
 И детство, и с природой связь,
 И Вы, мой добрый, мой веселый,
 Мой остроумный милый князь!


В Череповце, от скуки мглистом,
 И тривиальном, и пустом,
 Вас называли модернистом
 За Сологуба первый том…


Провинциальные кокетки
 От князя были без ума,
 И казначейша (лик конфетки!)
 Была в Вас влюблена сама,


Ведь штраусовская «Электра» —
 Не новгородская тоска!..
 О, Вы — единственный директор,
 Похожий на ученика!


И вот, когда Вы, поседелый,
 Но тот же юный и живой,
 Пришли на вечер мой, я целый
 Мирок восставил пред собой.


И поздравленья принимая
 От Вас, и нежно Вас обняв,
 Я вспомнил дни иного мая
 И шорохи иных дубрав…


 

To Prince V.A. Tenishev

 

Prince, dear prince! Are you living?

Going through the letters’ row,

I found yours, and with happy memory

I am so overjoyed!

 

At once the school I remembered,

And childhood, and connection with nature,

And you, my good one, my happy one,

My humorous prince most dear!

 

In hazy from boredom Cherepovets

And trivial, and void,

You were called modernist

For Sologub’s first tome…

 

The provincial coquettes

Were for the prince without mind,

And treasurer (likeness of candy!)

Was herself with you in love.

 

And the Straussian “Electra” –

Not Novgorod angst!..

O, you – are the only director,

Looking like a student!

 

And, when you, gray-haired,

But still alive and young,

Send to me the evening, the whole

World I before you restored.

 

And congratulations accepting

From you, as I tenderly you caress,

I remembered days of another May

And rustles of other forests…


 

 

 

Вернуть любовь

 

…То ненависть пытается любить
 Или любовь хотела б ненавидеть?
 Минувшее я жажду возвратить,
 Но, возвратив, боюсь его обидеть,
 Боюсь его возвратом оскорбить.

Святыни нет для сердца святотатца,
 Как доброты у смерти… Заклеймен
 Я совестью, и мне ли зла бояться,
 Поправшему любви своей закон!

Но грешники — безгрешны покаяньем,
 Вернуть любовь — прощение вернуть.
 Но как боюсь я сердце обмануть
 Своим туманно-призрачным желаньем:

Не месть ли то? Не зависть ли? Сгубить
 Себя легко и свет небес не видеть…
 Что ж это: зло старается любить,
 Или любовь мечтает ненавидеть?..


 

To Return Love

 

Thus hatred seeks to love

Or love desires to hate?

I try to return the past thirst,

But, having returned, I fear to insult,

I fear to insult his return.

 

The shrines for the heart of blasphemer,

Like kindness at the death… Cursed

With conscience, is it for me evil to fear

Trampled by love’s law!

 

But sinners – penniless with repentance,

To return love – to return parting.

But I fear the heart to deceive

With foggy-ghostly wishes:

 

Is it not vengeance? Is this not envy? To ruin

The self lightly and not see the skies…

What is this: evil tries to love,

Or love dreams of vengeance?..


 

К слухам о смерти Собинова

 

Я две весны, две осени, два лета
 И три зимы без музыки живу…
 Ах, наяву ль давали «Риголетто»?
 И Собинов певал ли наяву?


Как будто сон: оркестр и капельмейстер,
 Партер, духи, шелка, меха, лорнет.
 Склонялся ли к Миньоне нежно Мейстер?
 Ах, наяву склонялся или нет?


И для чего приходит дон Пасквале,
 Как наяву когда-то, ныне в бред?..
 Вернется ль жизнь когда-нибудь? Едва ли…
 Как странно молвить: Собинов — скелет…


Узнав о смерти Вертера, несною
 В закатный час я шел, тоской гоним,
 И соловей, запевший над рекою,
 Мне показался жалким перед ним!


О, как тонка особенность оттенка
 В неповторимом горле у того,
 Кем тронута была демимондэнка,
 И соловей смолкал от чар его…


 

To rumours about the death of Sobinov

 

Two summers, two autumns, three winters

And two springs without music I live…

Ah, in reality they give “Rigoletto”?

And in reality sang Sobinov?

 

As if a dream: orchestra and bandmaster,

Parterre, perfume, silks, furs, lorgnette.

Did tenderly to Mignone bow Meister?

Ah, bow in reality or not?

 

And what for comes don Pasquale,

Like something in the world, now in delirium?..

Will life sometime return? Barely…

Passionately to say: Sobinov – skeleton…

 

Having found out about the death of Werther,

In sunset hour, chased by sorrow, I came,

And nightingale, singing over the river,

Seemed pitiful to me before him!

 

O, how refined is peculiarity of shade

In the unique throat of him,

By whom the Dedimonde was touched,

And nightingale went silent from his charms…


 

К воскресенью

 

Идут в Эстляндии бои, —
 Грохочут бешено снаряды,
 Проходят дикие отряды,
 Вторгаясь в грустные мои
 Мечты, вершащие обряды.
 От нескончаемой вражды
 Политиканствующих партий
 Я изнемог; ищу на карте
 Спокойный угол: лик Нужды
 Еще уродливей в азарте.
 Спаси меня, Великий Бог,
 От этих страшных потрясений,
 Чтоб в благостной весенней сени
 Я отдохнуть немного мог,
 Поверив в чудо воскресений.
 Воскресни в мире, тихий мир!
 Любовь к нему, в сердцах воскресни!
 Искусство, расцвети чудесней,
 Чем в дни былые! Ты, строй лир,
 Бряцай нам радостные песни!


 

To Sunday

 

In Estonia there are battles, -

Insanely thunder shells,

Pass by the wild detachments,

Intruding on my sorrowful

Dreams, administering rites.

From endless animosity

Of political parties

I am exhausted; I seek on map

Calm corner: visage of Need

Is uglier in passion.

Save me, Great God,

From this turmoil fearsome,

That in blissful canopy of spring

I could rest a bit,

In Sunday marvel believing.

Resurrect in peace, quiet world!

Love to him, resurrect in hearts!

Art, more wonderfully in bloom,

Than in past days! You, old lyre,

Rattle joyful songs for us!

Солнечной женщине

 

А.Д.Б.

 

У Гетеборгского канала
 Есть местность «Солнечный залив»,
 Где зорь полярных перелив.
 Там женщина, что счастье знала, —
 Невероятное, как миф, —
 Утерянное вдруг, — бывала,
 В слезах печаль свою излив.
 Там, под опекой мудрых шведов,
 Растет ее ребенок — сын.
 Он в жизни у нее один
 Восторг. Она, удар изведав,
 От преждевременных седин,
 От горя и от мрачных бредов
 В нем зрит забвенья альмандин…
 Быв мужу солнечной женою,
 Будь сыну солнечная мать!
 Как жизнь ни стала бы ломать
 Тебя, пребудь сама собою:
 Величественной и простою.
 Мечты с Надземным перевив,
 Не бойся бедствия сигнала
 У Гетеборгского канала —
 В местечке «Солнечный залив»!..


 

To sunny woman

 

A.D.B.

 

At Gothenburg canal

There’s place “Sunny bay,”

Where is dawn of polar overflow.

Thus woman, who happiness knew, -

Incredible, like myth, -

Suddenly lost, - it had been,

Poured out her sadness in her tears.

There, under guardianship of wise Swedes,

Her child – son – grows.

In her life he is one delight.

She, having the hit experienced,

From untimely gray spots,

From sorrow and gloomy madness

In it sees oblivion’s almandine…

Was sunny wife for the husband,

Let there be sunny mother for son!

How life did not start

To break you, yourself abide:

Simple and magnificent.

Having transplanted dreams with Overground,

Don’t fear the disaster’s signal

By Gothenburg canal –

In the place “sunny bay”!..


 

 

Художнику

Евгению Пуни

 

Лови мгновения, художник,
 На крыльях творчества лети!
 Пускай чернит тебя безбожник, —
 Они светлы, твои пути!

 

Твори! Невидимые цитры
 Бодрят твой дух, как луч зари.
 Любуясь радугой палитры,
 Забудь о мраке и твори!


 

To The Artist

To Yevgeny Puni

 

Catch the moments, artist,

On creativity’s wings fly!

May you be blackened by one godless, -

They are bright, your ways!

 

Create! The invisible zithers

Cheer up your spirit like dawn’s rays.

Admiring the rainbow palettes,

Forget the darkness and create!


 

На смерть Масснэ

 

Я прикажу оркестру, где-нибудь в людном месте,
 В память Масснэ исполнить выпуклые попурри
 Из грациоз его же. Слушайте, капельмейстер:
 Будьте построже с темпом для партитур — «causerie»!

 

Принцем Изящной Ноты умер седой композитор:
 Автор «Таис» учился у Амбруаза Тома,
 А прославитель Гете, — как вы мне там ни грозите, —
 Это — король мелодий! Это — изящность сама!


Хитрая смерть ошиблась и оказалась не хитрой, —
 Умер Масснэ, но «умер» тут прозвучало, как «жив».
 Палочку вверх, маэстро! Вы, господа, за пюпитры! —
 Мертвый живых озвучит, в творчество душу вложив!


 

To the death of Massne

 

I will order the orchestra, somewhere in public places,

In the memory of Messna fulfilling convex potpourri

He’s from the gracious. Listen, bandmaster:

Be stricter in temp for scores – “causerie”!

 

As Prince of Exquisite Note died the gray-haired composer:

Author of “Tais” learned from Ambroise of Thomas,

And glorifier of Goethe – how you did not threaten, -

This – young king@ This – herself elegance!

 

Sly death erred and became not sly, -

Massne died, but could not pronounce “dead” like “alive.”

Stick up, maestro! After music stands, sirs! –

Sounding the live dead, putting creativity into the soul!


 

Под шум Victoria Bay (Квантунская элегия)

 

Грежу: пред мною Балтийские воды,
 Цвета лазури, все в искрах — брильянтах,
 Сердце в мелодиях, страстных варьянтах,
 Счастья, прощенья, любви и свободы.
 Разум мой ясен, светлы мои мысли;
 Все ощущенья невинны и скромны.
 Счастлив бедняга гонимый, бездомный…
 В дали вечерней — земля. Остров? мыс ли?
 Видишь? Что это? там, кажется, люди?
 Значит, там есть идеалу преграда?
 О, мне не надо людей! мне не надо!
 О, не будите страданий вы груди!
 Здесь так спокойно, пустынно и дико;
 Но, умоляю, еще хоть минуту…
 Если виновен, простите вину ту
 Лишь на мгновенье… Без жалоб, без крика
 После готов пострадать за мгновенье…
 Здесь наберусь я любви всеобильной…
 С духом подъятым и с верой всесильной
 После прощу вам за ваши ж мученья!


 

To the noise of Victoria Bay (Quantun elegy)

 

I dream: Before me, Baltic waves,

Color of azure, all in sparks – diamonds,

Heart in melodies, variations various,

Of happiness, forgiveness, freedom and love.

My reason is clear, my thoughts are luminous:

All senses meek and innocent.

Happy is beggar chased, homeless…

In evening distance – land. Island? Foreland?

You see? What’s this? There, it seems, people?

So, to ideal there’s hedge?

O, I need no people! them I don’t need!

O, don’t wake up suffering with hedge!

Here it is calm, deserted and wild;

But, still a minute, I pray…

If guilty, forgive the fault

Just for a moment… Without complaint, without shout

Ready to suffer for a moment…

Here I’ll get enough of love abundant…

With spirit raised and faith omnipotent

I ask for you for your torments!


 

 

Океану — капля

 

Посвящается Льву Толстому

 

Сын мира — он, и мира он — отец.
 Гигантское светило правды славной.
 Литературы властелин державный.
 Добра — скрижалей разума — певец.
 Он мыслью, как бичом, вселенную рассек.
 Мир съежился, принижен, в изумленьи.
 Бичуя мир, он шлет ему прощенье.
 Он — человек, как лев.
 Он — лев, как человек.

 

 


 

To the ocean – drop

 

Dedicated to Lev Tolstoy

 

He’s son of world, and of the world – father.

The giant luminosity of glorious truth.

The mighty lord of literature.

Kindness – singer – reason’s tablets.

With thought, like whip, he cut the universe.

World cowered, belittled, in amazement.

I whip the world, it me forgives.

He – man, like lion.
 He – lion, like man.


 

Прохожей

 

Дитя мое, дитя! давно расстались мы…
 Давно! но, как вчера, близка ты и любима.
 Зайди ко мне, вернись в студеный день зимы,
 Ушедшая весной. Но ты проходишь мимо.
 О, мог ли думать я, что так тебя люблю!
 Ведь встреча наша мне казалася игрою…
 Приди, любившая, любившая! молю!
 Ушла любовницей, — вернись сестрою!


 

To the passerby

 

My child, child! We parted long ago…

Long! But like evenings you are near and loved.

Come to me, return on winter cold day,

Left with the spring. But you will go past.

O, could I think, that I love you thus!

Our meeting to me like a game appeared…

Come, loving one, loving one! I request!

Left as a mistress – come back as sister!


 

К морю

 

Полно тоски и безнадежья,
 Отчаянья и пустоты,
 В разгуле своего безбрежья,
 Безжалостное море, ты!

Невольно к твоему унынью
 Непостижимое влечет
 И, упояя очи синью,
 Тщетою сердце обдает.

Зачем ты, страшное, большое,
 Без тонких линий и без форм?
 Владеет кто твоей душою:
 Смиренный штиль? свирепый шторм?

И не в тебе ли мой прообраз, —
 Моя загадная душа, —
 Что вдруг из беспричинно-доброй
 Бывает зверзче апаша?

Не то же ли и в ней унынье
 И безнадежье, и тоска?
 Так влейся в душу всею синью:
 Она душе моей близка!


 

To The Sea

 

Full of sorrow and hopelessness,

Despairing and empty,

In revelry of your shorelessness

You, sea without pity!

 

Involuntarily to your despondency

Lures the incomprehensible

And, intoxicating with blue the eye,

In vain pours over the heart.

 

Why are you, big and scary,

Without thin lines and without form?

Who is your soul’s master:

The humble calm? Ferocious storm?

 

And was not a prototype for me, –

My mysterious soul, -

That from the purposeless-kind suddenly

Is than an Apache more brutal?

 

Not in her is the hopelessness

And desolation, and sorrow!

Thus pour into my soul with blueness:

She is close to my soul.


 

Валерию Брюсову

 

Нежны berceuse'ные рессоры —
 Путь к дорогому «кабаку».
 В нем наша встреча, — после ссоры, —
 Меж наших вечеров в Баку.

 

Я пил с армянским мильонером
 Токай, венгерское вино.
 В дыму сигар лилово-сером
 Сойтись нам было суждено.

 

Походкой быстрой и скользящей,
 Мне улыбаясь, в кабинет
 Вошли Вы, тот же все блестящий
 Стилист, философ и поэт.

 

И вдохновенно Вам навстречу
 Я встал, взволнованный, и вот —
 Мы обнялись: для новой речи,
 Для новых красок, новых нот!

 

О, Вы меня не осудили
 За дерзкие мои слова, —
 И вновь певцу лесных идиллий
 Жизнь драгоценна и нова!

 

Я извиняюсь перед Вами,
 Собрат, за вспыльчивость свою
 И мне подвластными стихами
 Я Вас по-прежнему пою!


 

To Valeriy Bryusov

 

Tender are the berceuse springs –

Way to the dear “tavern.”

In it is our meeting, - after fight, -

In Baku among our evenings.

 

I drank with Armenian millionaire

Tokaj, the Hungarian wine.

In cigar smoke blue-gray

It was judged for us to come.

 

With the walk brisk and sliding,

Smiling at me, in cabinet

Enter, still the same shining

The stylist, the philosopher and the poet.

 

And inspired to greet you

I stand, here, worried –

We have embraced: for the new speeches,

For new paints, and new notes!

 

O, you did not judge me

For my daring words, -

And again for the woods idyll singer

Life is new and precious!

 

I excuse before you,

Fellow, for the temper of mine

And with subject to me poems

I as before do you sing!


 

Одному ребенку

 

О, светлая моя Светлана,
 Дитя с недетской душой,
 Вообрази: в снегу поляна,
 Луна и лес большой, большой…

 

Здесь от Словении есть что-то:
 Такие же сосны и холмы.
 И кажется мне отчего-то,
 Что поняли б друг друга мы…


 Мне жизни не снести несносной,

Мешающей мне жить шутя:
 Ты знаешь… Не совсем я взрослый,
 А ты… ты не совсем дитя!


 

To one child

 

O, my luminous Svetlana,

Child with not childish soul,

Imagine: meadow with snow,

Moon and big, big grove.

 

Here is something from Slovenia:

The pines and the hills are the same.

And for some reason it seems to me,

That we one another understand…

 

Not bearing the obnoxious life,

Joking with life interfering with me:

You know… But I am grown up,

And you… you are just a kid!


 

Королеве Марии

 

Однажды в нашей северной газете
 Я Вас увидел с удочкой в руках, —
 И вспыхнуло сочувствие в поэте
 К Жене Монарха в солнечных краях.


И вот с тех пор, исполнена напева,
 Меня чарует все одна мечта.
 Стоит в дворцовом парке Королева,
 Забрасывая удочку с моста.


Я этот снимок вырезал тогда же,
 И он с тех пор со мной уже всегда.
 Я не могу себе представить даже,
 Как без него в былые жил года.


Мне никогда уж не разубедиться
 В мечте, над финской созданной волной,
 Что южная прекрасная царица
 Владеет поэтической душой!

    


 

To Queen Mary

 

Once in our paper northern

I saw You with fishing rod in hands, -

And in the poet was lit compassion

To Monarch’s Wife in the sunny lands.

 

And since that time, the chant having fulfilled,

Charms me still one dream.

In palace park stands the Queen,

Casting fishing rod over the bridge.

 

I cut this snapshot then,

And since then it is with me always.

I cannot even introduce myself,

How without him he lived in past years.

 

I never can be dissuaded

In dream, created over Finnish water,

That princess, beautiful, southern,

Masters the soul of a poet!

 

Сергею Прокофьеву

 

Перевести Эредиа сонеты —
 Заданье конкурса. Недели три
 Соревновались в Мюнхене поэты.
 Бальмонт и я приглашены в жюри.


Всего же нас, я помню, было трое
 И двое вас, воистину живых,
 Кто этот конкурс, выдумав, устроил,
 Кто воевал, и Вы — один из них.


Кому из вас внимала Карменсита?
 (У всех своя, и всякий к ней влеком!)
 Но победил поэта композитор,
 Причем, оружьем первого — стихом.


Я, перечитывая Ваши письма
 С десятеричным повсеместно «i»,
 Куда искусствик столь искусно втиснул
 Мне похвалы, те вспоминаю дни.


И говорю, отчасти на Голгофе,
 Отчасти находясь почти в раю:
 — Я был бы очень рад, Сергей Прокофьев,
 В Эстийском с Вами встретиться краю.


 

To Sergei Prokofiev

 

To translate the Heredias’s sonnets –

The task of competition. For weeks three

Competed in Munich the poets.

Balmont and I were invited to be jury.

 

I remember there were three of us

And two of you, alive to the fullest,

Who, thinking, arranged this competition,

Who warred, and you – of them one.

 

To whom of you listened Karmensita?

(Own for everyone, and attracted to her are all!)

But composer defeated the poet,

With his own weapon – the poem.

 

I, your letters re-reading,

With decimal everywhere “I,”

Where the artist artfully squeezed in

Praises to me, thus I remember the days.

 

And I say, partly on Golgotha,

Finding myself almost in heaven:

“I was very glad, Sergei Prokofiev,

In, meeting with you, Estonian land.”


 

К рассказу Ф. Сологуба

 

Вселенна «Белая березка»!
 Как сердце сладостно болит…
 И вдруг излучивает броско:
 «Она — Лилит! Она — Лилит!»


 

To the story of S. Sologub

 

Universal “birch of white”!

How sweetly hurts the heart…

And suddenly – catchily excreting:

“She – is Lilith! She – is Lilith.”


 

 

Врубелю

 

Так тихо-долго шла жизнь на убыль
 В душе, исканьем обворованной…
 Так странно тихо растаял Врубель,
 Так безнадежно очарованный…

 

Ему фиалки струили дымки
 Лица трагически-безликого…
 Душа впитала все невидимки,
 Дрожа в преддверии великого…

 

Но дерзновенье слепило кисти,
 А кисть дразнила дерзновенное…
 Он тихо таял, — он золотистей
 Пылал душою вдохновенною…

 

Цветов побольше на крышку гроба;
 В гробу — венчанье!.. Отныне оба —
 Мечта и кисть — в немой гармонии,
 Как лейтмотив больной симфонии.


 

To Vrubel

 

Quietly life went to decline

In the soul, robbed with searching…

How strangely quietly melted Vrubel,

So hopelessly enchanted…

 

To him the violets jetted haze

Of the face tragifofanoc-faceless…

The soul fed all the invisible ones,

On the eve of great trembling.

 

But blinded brushes boldness,

And brush teased the dare…

He melted quietly – he more golden

Blazed with soul inspired…

 

There are more flowers on lid of a coffin:

In coffin wedding!.. From now both –

Dream and brush – in numb harmony,

Like leitmotif of the symphony diseased.


 

Тебе, моя красавица

 

Ариадниной мамочке

 

Вуаль светло-зеленая с сиреневыми мушками
 Была слегка приподнята над розовыми ушками.
 Вуаль была чуть влажная, она была чуть теплая,
 И ты мне улыбалася, красивая и добрая:
 Смотрела в очи ласково, смотрела в очи грезово,
 Тревожила уснувшее и улыбалась розово.
 И я не слышал улицы со звонами и гамами,
 И сердце откликалося взволнованными гаммами.
 Шла ночь, шурша кокетливо и шлейфами, и тканями,
 Мы бархатною сказкою сердца друг другу ранили.
 Атласные пожатия: рождения и гибели:
 Отливы: содрогания: кружения и прибыли:
 Да разве тут до улицы со звонами и шумами?!.
 Да разве тут до города с пытающими думами?!.
 Кумирню строил в сердце я, я строил в сердце пагоды…
 Ах, губки эти алые и сочные, как ягоды!
 Расстались: для чего, спроси: я долго грезил в комнате:
 О, глазки в слезках-капельках, мои глаза вы помните?
 Вы помните? вы верите? вы ждете! вы, кудесные!
 Оне неповторяемы мгновенности чудесные!..
 Я требую настойчиво, приказываю пламенно:
 Исчезни, все мне чуждое! исчезни, город каменный!
 Исчезни все, гнетущее! исчезни, вся вселенная!
 Все краткое! все хрупкое! все мелкое! все тленное!
 А мы, моя красавица, утопимся в забвении,
 Очаровав порывностью бесстрасное мгновение!..


 

To You, My Beauty

 

To Ariadna’s mother

 

The light-green veil with lilac patches

Over the pink ears was lightly raised.

Veil was barely damp, and warm it was,

And you smiled before me, pretty and kind…

Tenderly looked in the eyes, dreamily looked in the eyes,

Disturbed the sleeping and smiled in pink.

And I didn’t hear the streets with ringing and noises,

And heart responded with gammas thrilled.

The night went, rustling flirtatiously with plumes, with cloths,

With velvet fairy tale each other’s hearts we wounded.

The satin shrugs… births and deaths…

Low tides… shudders… the circles and the gains…

Is there time for the street with ringing and with noises?

Is there time for the city with the torturing thoughts?

Iconically I built in my heart and in my heart I built pagodas…

Ah, lips are scarlet and juicy, like berries!

We parted… for what, answer… and in the room dreamed long…

O, eyes and teardrops, do you recall my eyes?

Do you recall? Do you believe? Do you wait? You, magical!

They cannot be repeated – the wonderful moments…

I demand insistently, I make an order fiery:

Be gone, all that is foreign! Be gone, stone city!

Be gone all, oppressors! Be gone, the universe in all!

All brief! All fragile! All petty! All perishable!

And we, my beauty, in oblivion will drown,

Bewitching with impulsiveness the moment without passion!


Разорвались ткани траура

 

Разорвались ткани траура…
 Где души моей центавр?
 Сердце с кликами «ура! ура!»,
 Распуская пышный лавр,
 Ударяет вновь в литавр.
 Все, что злобно исковеркал лом,
 Лом Насмешки, строит Мысль.
 Но пред ней я — как пред зеркалом:
 Преисподняя ль ты? высь ль?

 


 

Tore the fabrics of mourning

 

Tore the fabrics of mourning…

Where is the centaur of my soul?

Heart with shouts “hurrah! Hurrah!”

Dissolving luxurious laurel,

Hitting timpani again.

All, who spitefully distorted scrap,

Scrap of Ridicule, builds the Thought.

But I before her – like before mirror:

Are you underworld? Are you height?

 


 

Томление бури

 

Сосны качались, сосны шумели,
 Море рыдало в бело-седом,
 Мы замолчали, мы онемели,
 Вдруг обеззвучел маленький дом.

 

Облокотившись на подоконник,
 В думе бездумной я застывал.
 В ветре галопом бешеным кони
 Мчались куда-то, пенился вал.

 

Ты на кровати дрожко лежала
 В полуознобе, в полубреду.
 Сосны гремели, море рыдало,
 Тихо и мрачно было в саду.

 

Съежились листья желтых акаций.
 Рыжие лужи. Карий песок.
 Разве мы смели утром смеяться?
 Ты одинока. Я одинок.


 

Torment Of The Storm

 

Pines swung, pines did sound,

In the white-gray wept the sea.

We went quiet, like we had gone dumb,

The little home went quiet suddenly.

 

Leaning the windowsill upon,

I froze in the thoughtless thought.

The crazy horses in the wind gallop

Rushed somewhere – foam did shaft.

 

You thrilling lay on the bed

In semi-chill, in semi-insanity.

Thundered the pines, the sea wept,

It was for garden quiet and gloomy.

 

The leaves of yellow acacias cringed.

Red puddles. The red sand.

Will we dare to laugh in the morning?

You are alone. I am alone.


 

Подругам милым

 

У меня в каждой местности — в той, где я был, —
 Есть приятельница молодая,
 Та, кого восхитил грез поэтовых пыл
 И поэта строфа золотая.


Эти женщины помнят и любят меня,
 Пишут изредка сестрински-мягко,
 И в громадном году нет ничтожного дня,
 Чтобы жрец им не вспомнился Вакха.


Я телесно не связан почти ни с одной, —
 Разве лаской руки, поцелуем, —
 Но всегда стоит только остаться со мной,
 Каждый близостью странной волнуем.


Я живу месяцами в лесах у озер,
 На горах, на песках у залива.
 Иногда же, расширить решив кругозор,
 Я лечу по Европе шумливо.


И тогда, в каждом городе, — в том, где я был,
 Как и в том, где когда-нибудь буду, —
 Встречу ту, для кого я хоть чем-нибудь мил,
 А такие — повсюду, повсюду!..


 

To my dear girlfriends

 

I in each location – one, where I have been, -

There is a young friend,

She, who was delighted by ardor of poet’s dreams

And the golden line of the poet.

 

These women remember me and love me,

They write occasionally softly like sister,

And in the vast year there’s no insignificant day,

That Bacchus the oracle does not remember.

 

I was not bodily tied almost to anyone, -

Tenderness of arms, kiss, -

But always stands only with me to remain,

When we worry with each nearness.

 

I live by crescents in the lake by the wood,

On mountains, on the sand of the bay.

Sometimes, having to broaden horizon decided,

I noisily on Europe fly.

 

And then, in each city – in one where I have been,

As in one where I will be sometime, -

Meet her, for whom I am somehow dear,

And these – everywhere, everywhere!


 

Бежать в льяносы

 

Я в ранней юности любил Эмара,
 Очарование его рассказов.
 Моей фантазии, рабе экстазов,
 Дороже многого семья омара…
 Дороже многого душе фантаста
 Вы, краснокожие, и вы, пампассы!
 Все наши фабрики и все лампасы
 За вас отдал бы я, как груз балласта.
 Все дети города больны, курносы,
 Бездушны женщины, мужчины грубы,
 Вампиры в смокингах, в пальто инкубы…
 Бежим, мечта моя, бежим в льяносы!

 


 

To run to llanos

 

I loved Emar in early youth,

The charm of his tales.

To my fantasy, slave of ecstasies,

Dearer than many is the lobster’s families…

Dearer than many is the writer’s spirit,

Are you, pampassas, and you, red-skinned.

All our stripes and all our factories

I would have given to you, like load of ballast.

All children of city are ill, snub-nosed,

Men are rude, soulless are dames,

Vampires in tuxedoes, incubi in coat…

We run, we run to llanos, my dream!

Бальмонту

 

Мы обокрадены своей эпохой,
 Искусство променявшей на фокстрот.
 Но как бы ни было нам плохо,
 В нас то, чего другим не достаёт.

Талантов наших время не украло.
 Не смело. Не сумело. Не смогло.
 Мы — голоса надземного хорала.
 Нам радостно. Нам гордо. Нам светло.

С презреньем благодушным на двуногих
 Взираем, справедливо свысока,
 Довольствуясь сочувствием немногих,
 Кто золото отсеял от песка.

Поэт и брат! Мы двое многих стоим
 И вправе каждому сказать в лицо:
 Во всей стране нас только двое-трое,
 Последних Божьей милостью певцов!


 

To Valmont

 

We are robbed by our epoch,

Having for fox trot exchanged the art.

But we are sick,

What others don’t reach is in us.

Time did not steal our talents.

Did not dare. Failed. Could not.

We – choral of voices of earth.

It’s joyful. It’s proud. It’s light for us.

With complacent contempt on the two-legged

We look, justifiably from the heights,

Contented with compassion of many,

Like gold weeded out from sand.

Poet and brother! We two stand many

And right to each one to say in face:

There is in our country just two-three of us,

The singers’ last divine grace!


 

Василию Каменскому

 

Да, я люблю тебя, мой Вася,
 Мой друг, мой истинный собрат,
 Когда, толпу обананася,
 Идешь с распятия эстрад!


Тогда в твоих глазах дитяти —
 Улыбчивая доброта
 И утомленье от «распятий»
 И, если хочешь, красота…


Во многом расходясь с тобою,
 Но ничего не осудя,
 Твоею юнью голубою
 Любуюсь, взрослое дитя!


За то, что любишь ты природу,
 За то, что веет жизнь от щек
 Твоих, тебе слагаю оду,
 Мой звонкострунный Журчеек!


 

To Vasily Kamensky

 

Yes, I love you, my Vasya,

My true brother, my friend,

When, having driven the crowd bananas,

You go to crucifixion of the stage!

 

Then in your eyes are the children –

Kindness with a smile

In the fatigue of “crucifixion”

And beauty if you’d like…

 

In much diverging from you,

But judging nothing,

Your June of blue

I admire, grown-up child!

 

For this, that nature you adore,

For this, that on your cheeks life blows,

Having composed an ode,

My stream ringing in gold!

 


 

На голос весенней новеллы

 

Обстругав ножом ольховый прутик,
 Сделав из него свистящий хлыстик,
 Королева встала на распутье
 Двух аллей. И в девственном батисте
 Белолильной феей замерла.
 Вот пошла к избушке столяра,
 Где лежали дети в скарлатине,
 Где всегда отточенный рубанок
 Для гробов, для мебели, для санок.
 Вот и пруд, олунен и отинен,
 Вот и дом, огрустен и отьмен.
 — Кто стучит? — спросил столяр Семен.
 «Королева»: шепчет королева.
 Прохрипели рыжие засовы.
 Закричали в отдаленье совы.
 Вспомнилась весенняя новелла:
 В ясенях отданье столяру.
 Он впустил. Взглянула — как стрелу,
 Прямо в глаз любовника метнула.
 И пошла к отряпенной кроватке.
 Смерть и Жизнь над ней бросали ставки.
 Было душно, холодно и лунно.
 Столяриха билась на полу
 И кричала: «дайте мне пилу»!


 

To voice of spring novella

 

Having cut with knife alder twig,

Making a whistling whip with it,

At the crossroads of two alleys was standing

Queen. And in virgin cambric

Froze like a white-lily fairy.

Here she went to the hut of the carpenter,

Where children lay in scarlet fever,

Where always the sharpened jointer

For furniture, for sleigh, for coffins.

Here is pond, muddy and lit by moon,

Here, sorrowful and dark, is the home.

“Who knocks?” Asked Carpenter Semyon.

“Queen”: whispers the queen.

The red bolts have wheezed.

In distance owls have shouted.

The spring novella came to mind:

In ash trees giving to carpenter.

He let in. Looked – like an arrow,

Threw into the eyes of the lover

And went to a messy bed.

Over her Life and Death threw bets.

It was stuffy, moonlit and cold.

She-carpenter beat on the floor

And shouted, “Give me a saw!”


Тебя провожать, чтобы встретить потом

 

Тебя провожать, чтобы встретить потом,
 С тобою расстаться, чтоб свидеться вновь,
 Чтоб в этой разлуке загрезиться сном,
 Чтоб в этой разлуке грузиться в любовь.
 И чувствовать то, чего нет при тебе…
 Когда мы вдвоем, стынет сердце и кровь,
 Но если мы врозь, каждый в тайной алчбе.

 


 

To see you off, so as to meet again

 

To see you off, so as to meet again,

To part with you, so as to meet anew,

That in this parting to dream a dream,

That in this parting to load in love.

And to feel that which is not before you…

When we are together, chills heart and blood,

But if we’re apart, each in secret greed.


 

На мотив Гейне

 

Не помню, когда это было,
 Но, помнится, было когда-то…
 Она меня просто любила,
 А я — даже нежно и свято.


Что счастливы были мы, это
 Теперь для меня несомненно,
 Но вот уж которое лето
 Я петь не могу вдохновенно.


Мы с нею расстались преглупо
 В разгаре любви, без причины, —
 Как два застывающих трупа,
 Забывшие ужас кручины.


Мы встретиться больше не можем,
 Хотя почему — неизвестно…
 К разлуке привыкли, положим,
 Но все-таки встреча — прелестна.


Как жаль, что из вздора и чуши
 Порой вырастают страданья.
 Но так наши созданы души,
 И в этом — дефект мирозданья.


А все же она не забудет,
 Вернется, любовью объята.
 Не знаю, когда это будет.
 Но чувствую, будет когда-то.

 


 

To the motive of Gein

 

I don’t remember when it has been,

But, sometimes it was, I remember…

She simply loved me,

And I – in a way sacred and tender.

 

That we had been happy,

Now it is indubitable to me,

But for which summer

I cannot sing inspired.

 

I with her parted stupidly

In full swing of love, without cause, -

Like two corpses solidifying

Having forgotten horror of steepness.

 

We can no longer meet,

Why – is not known.

Used to parting, let’s put,

And beautiful is the meeting.

 

How it’s pitiful, that from nonsense

At time grow sufferings.

But so created are our souls,

And in it – defect of the universe.

 

And she won’t forget,

Will return, embraced by love.

I don’t know when this will be.

But I feel, it will be sometime.


 

Зинаиде Юрьевской

 

Она поступила, как Тоска!
 Что броситься в пропасть ее побудило? Тоска,
 О чем говорят серебристые пряди виска
 У женщин нестарых, о чем подтверждает прическа,
 Тоскующая уязвляющею сединой,
 Такой неуместной и горестно-красноречивой…
 Была ли несчастной — не знаю. Но только счастливой
 Исканьем забвенья бросалась с горы ледяной.


 

To Zinaida Yurievsky

 

She arrived like angst!

What prompted her to rush into abyss? Angst,

Of what speak temple’s silver strands

In women not old, of whom hairdo confirms,

Yearning with single gray spot,

So misplaced and sorrowfully-eloquent…

Were you unhappy – I don’t know. But only joyous

Searching oblivion rushed from mountain of ice.


 

 

Туалет

 

О, да! ты обладаешь вкусом,
 И страсть к оттенкам развита:
 К жемчужным тяготенье бусам
 И черно-белые цвета.


Хотя бы взять вот шляпу эту,
 В которой ты вчера была:
 Она подобна менуэту, —
 Так легкомысленно мала…


Из лакированной соломки,
 Вся черная, и, как бросок, —
 При том не броский и не громкий, —
 Гвоздики белость на висок.


Я платьем восхищен красивым,
 В котором тоже ты вчера:
 Оно — как ночь, как ночь с отливом,
 И тот отлив из серебра.


Белеет перевязь на темном
 То где-то здесь, то где-то там.
 Оно — нарядное, но скромным
 Покажется в букете дам.


Твой туалет — мотив Пакэна,
 Инструментованный тобой.
 И потому в нем столько плена,
 Что как бы мог я быть не твой?..


 

Toilet

 

Oh, yes! You have taste,

And developed is passion to shades:

To pearly gravity of beads

And the black-white colors.

 

How to take this hat,

In which you were yesterday:

She is like a minuet, -

Thus little irresponsibly…

 

From the straws lacquered,

All black, and, like a shot, -

Before him you weren’t catchy or loud, -

In temple are the nails of white.

 

By beautiful dress I am in delight,

In which the evenings are together:

She – like a night, like night with tide,

And thus low tide from silver.

 

White is the sling on the dark

And somewhere here, and somewhere.

It – is elegant, but shy

Will show in bouquet of ladies.

 

Your toilet – motive of Pacen,

Instrumented by thee.

And so in it there’s so much prison,

So that yours I could not be?..


 

Гастроль Ваальяры («Ирис» Масканьи)

 

В королевском театре
 Ваальяру рассматривая,
 Королева прослушала год не шедшую «Ирис».
 Автор сам дирижировал,
 А король игнорировал
 Потому платья нового помрачительный вырез.
 Убаюканный тактами,
 Развлекаемый антрактами,
 Проводимыми весело в императорской ложе,
 Был Масканья блистательный
 В настроеньи мечтательном,
 И Ее Светозарности было солнечно тоже…
 Королевскими просьбами
 Привлеченная, гроздями
 Бриллиантов сверкавшая, в дверь вошла Ваальяра, —
 Прима колоратурная, —
 Вся такая ажурная,
 Как изыски Бердслеевы, как bегсеusе’ы Годара
 И блестя эполетами,
 Бонбоньерку с конфетами,
 В виде Леды и Лебедя, предлагает ей Эрик.
 Ваальяра кокетничает,
 А придворные сплетничают —
 Открыватели глупые небывалых Америк…
 Композитор признательно,
 Правда, очень старательно,
 Ей целует под веером надушенную руку.
 И король комплиментами,
 Загораясь моментами,
 Угощает дающую крылья каждому звуку.
 Королевой же ласково
 (Что там скрыто под маскою?)
 Ободряется пламная от смущенья актриса.
 И полна благодарности, —
 Дар Ее Светозарности
 Примадонна пришпилила к лифу ветку ириса.


 

Tour of Vaalyara (“Iris” of Mascagni)

 

In queen’s theatre

Considering the Vaalyara,

Queen listened to “Iris” not running for a year.

Conducted the author,

And king ignored for this

The stunning cut of the new dress.

Lulled with the tacts,

By intermissions entertained,

Happily conducted by emperor’s bed,

There was shining Mascagni

In dreamy mood,

And for Her Radiance to be also sunny…

Attracted by royal requests,

Shining with brushes of diamonds,

Vaalyara entered the door, -

Prima coloratura, -

All that overwork,

Like delights of Berdsleev, thus berceuse of Godar

And shining with epaulettes,

Bonbonniere with lollies,

In sight of Leda and the Swan, Eric offers it to her.

Vaalyara flirts,

And courtiers gossip –

Stupid explorers of unprecedented Americas…

The composer gratefully,

But, very industriously,

He kisses her under fan perfumed hand.

And the king with compliments,

Burning with moments,

To each sound giving wings.

Tenderly for the queen

(What under the mask is hidden?)

Encouraged is actress fiery from embarrassment.

And full of gratitude, -

Gift of Her Radiance

Prima donna pinned to bodice a branch of iris.


 

Трагическая поэза

 

О, что за ужасный кошмар:
 Исполненные вольной нови,
 Мы не хотим пролитья крови,
 Но жаждет крови земной шар!..


Людскою кровью он набух, —
 Вот-вот не выдержит и лопнет…
 Никто не ахнет и не охнет,
 И смерть у всех захватит дух.


Ну что ж! Пусть — коли суждено!
 Но мне обидно за Россию:
 Свободу обретя впервые,
 Погибнет с миром заодно…


Хоть «на миру и смерть красна»,
 Но жизнь-то, жизнь ее в расцвете!
 Теперь бы ей и жить на свете,
 Когда свободна и ясна.


Что ж, вновь за меч? Что ж, вновь в окоп?
 Отстаивать свою свободу?
 Лить кровь людскую, словно воду,
 И, как в постель, ложиться в гроб?!


Я не могу, не смею я
 Давать подобные советы…
 Дороже этой всей планеты —
 Жизнь неповторная твоя!


А если нет? А если нет, —
 Как насмеется враг над нами,
 Над женами, над матерями!
 Тогда на что же нам и свет?..


Но вместе с тем не защищать,
 Не рисковать — погибнуть все же,
 Что делать нам, о Боже, Боже!
 На нас — заклятия печать!..


Одна надежда, что солдат
 Германский, вдохновляем веком,
 Стать пожелавши человеком,
 Протянет руку нам, как брат…


Так сбрось последнего царя,
 Европа старая, с престола:
 Забрезжит с легкостью Эола
 Над миром мирная заря!


О, как ничтожен человек,
 Хотя бы даже гениальный,
 Пред мыслью глубоко-печальной
 О мертвой жизни всех калек!


 

 

Tragic poem

 

O, what a horrible nightmare:

With newness completed,

We do not want to spill blood,

But the earth does not thirst blood!..

 

He’s swollen with people’s blood –

He won’t withstand and will burst…

Nobody will say “Oh” and “Ah,”

And death will take everyone’s breath.

 

But so! Let – if judged!

But I am for Russia offended:

Having first the freedom acquired,

Will at the same time die with the world…

 

Though “on the world is beautiful death,”

But life, life is in flower!

Now she can live in the light,

Where she is free and clear.

 

What, again in trench? What, again after sword?

Stand up for your freedom?

Like water to pour people’s blood,

And, like in bed, to lie in coffin?!

 

I cannot, I don’t dare

To give similar advice…

Than this whole planet more dear –

Your unrepeatable life!

 

And if not? And if not, -

How enemy laughs above us,

Above wives, above mothers!

Then for what for us is light?..

 

But together with him not to defend,

Not to risk – to be deceased still,

What should we do, o God, God!

For us – curse’s seal!..

 

One hope, that the Gorman

Soldier, with century inspired,

Having wished to become man,

Would extend his arm, like brother.

 

Thus after the final tsar,

Europe old, from the throne:

Will dawn with Aeolus light

Over the world the worldly dawn!

 

O, how insignificant is man

If he be a genius,

Before the thought deeply-sad

Of deadly life of all cripples!

Триодиссона

 

Но почему так ясны ясени,
 Когда ветрит дыханье осени,
 Когда в прудах цветенье плесени?
 И почему рябины кисточки
 Пугают взоры быстрой ласточки
 На юг завеерившей перышки?
 Не потому ли пред кончиною
 Ты, человек, гора песочная,
 Меняешь бренное на вечное?


 

Triodisson

 

But why are the ash trees clear,

When windy is the autumn’s breathing,

When in ponds there’s blooming of mold?

And why do the brushes of mountain ash

Frighten gaze of fast swallow

With feathers reassuring to south?

Not for this before the end

You, man, mountain of sand,

Change for the eternal the perishable?


 

 

Триолет

 

Ты мне желанна, как морю — буря,
 Тебе я дорог, как буре — штиль.
 Нас любит море… И, каламбуря
 С пурпурным небом: «как морю — буря,
 Она желанна», — на сотни миль
 Рокочут волны, хребты пурпуря
 Зарей вечерней: «как морю — буря…
 …Как буре — штиль…»


 

Triolet

 

You are desired by me, as storm – by sea,

I’m dear to you, as to storm – still.

   Sea loves us. And, with purple

Sky, “like storm – by the sea,

   She is desired.” – for hundreds miles

   Rumble waves, ridges of purple

With evening dawn: “like storm to sea…

   Like to the storm – the still…” 


 

 

Триолет (Мне что-то холодно… А в комнате тепло)

П.А. Ларионову.

 

Мне что-то холодно… А в комнате тепло:
 Плита натоплена, как сердце нежной лаской.
 Я очарован сна загадочною сказкой,
 Но все же холодно, а в комнате тепло.
 Рассудок замер. Скорбь целует мне чело.
 Таинственная связь грозит своей развязкой,
 Всегда мне холодно… другим всегда тепло!..
 Я исчервлен теплом, как сердце — едкой лаской…


 

Triolet (I’m chilly. And in room it’s warm)

To P. A. Larionov

 

I’m chilly. And in room it’s warm:

Like heart with tender caresses, flooded is plate.

I’m charmed with the dream’s mysterious tale,

But all was chilly, and in room it was hot.

The reason froze. Sorrow kisses my brow.

The secret contact with denouement threatens,

I’m always cold… to others it’s always warm!..

I’m tired of heat, like heart – of caustic tenderness…

Триолет о клене

 

О, если б клен, в саду растущий,
 Расправив ветви, улетел!
 О, если бы летать хотел
 Безмозглый клен, в саду растущий!..

 

Он с каждым днем всё гуще, гуще,
 И вот уж сплошь он полиствел.
 Что толку! — лучше бы растущий,
 Взмахнув ветвями, улетел!


Triolet about maple

 

O, if the maple, growing in the garden,

Straightening branches, would fly away!

O, if thoughtless maple, growing in the garden,

Would like to fly!..

 

It’s thicker, thicker with each day,

And here it is almost polystellar.

What sense? Be growing better,

Waving with branches, fly away!


 

 

Триолет (Бывал ли ты в лесах полей)

 

Бывал ли ты в лесах полей —
 Лесах цветов?
 Что — голубее? Что — алей?
 Все так пестро в лесах полей…


Я хохочу. Я петь готов,
 И даже жить мне веселей.
 И я пою леса полей,
 Леса цветов.


 

Triolet (Have you been in forests of fields)

 

Have you been in forests of fields –

Forests of flowers?

What’s bluer? What’s more scarlet?

It is gaudy in forests of fields…

 

I laugh. I am ready to sing,

And even my life is merrier.

And I sing forests of fields,

Forests of flowers.


 

Триолет (Зачем ты говорила)

 

Зачем ты говорила: «никогда»,
 Когда тебя молил я быть моею.
 И, чувство обмануть в себе сумея,
 Зачем ты говорила: «никогда»?
 Теперь ты говоришь: «твоя всегда»,
 И до сих пор понять я не умею:
 Зачем ты говорила: «никогда»,
 Когда тебя молил я быть моею?


 

Triolet (Why did you say)

 

Why did you say “never,”

When to you to be mine I prayed.

And, to deceive the feeling I could,

Why did you say “never”?

Now you say: “always yours,”

And I still cannot understand:

Why did you say “never,”

When to you to be mine I prayed?


 

Триолет (В протяжных стонах самовара)

 

В протяжных стонах самовара
 Я слышал стон ее души.
 Что было скрыто в песне пара —
 В протяжных стонах самовара?


 Венчалась ли она в глуши,
 Иль умирала дочь Тамара?
 Как знать! Но в воплях самовара
 Я слышал вопль ее души.


 

Triolet (in samovar’s lingering moans)

 

In samovar’s lingering moans

I heard the moan of her soul.

What in songs of steam was concealed

In samovar’s lingering moans?

 

Was she in wilderness married,

Or died the daughter Tamara?

How to know! But in screams of samovar

I heard her soul’s cry.


Триолет (Она сидит мечтанно над рекой)

 

Она сидит мечтанно над рекой,
 Смотря в ее синеющие глуби,
 Вдыхая упоительный левкой.
 Она сидит часами над рекой,
 Зачерпывая изредка рукой
 Ее воды и воду чуть пригубив.
 Она сидит, вся в грезах, над рекой,
 Любя ее ласкающие глуби.


 

Triolet (She sits dreamily on the river)

 

She sits dreamily on the river,

Looking into its blue depth,

Breathing in intoxicating gillyflower.

Over the river for hours she sits,

Occasionally with hand she scoops

Its water and barely takes a sip.

All in dreams, over river, she sits,

Loving its caressing depth.

 


 

Триолет (Чувство крылатое властно лишь миг)

 

Чувство крылатое властно лишь миг,
 Мысль вдохновенная — век.
 Что головою поник?
 Чувство порывное властно лишь миг.
 О, поспеши, человек,
 Мысль полюбить, если ты не привык!..
 Чувство любовное властно лишь миг,
 Мысль вдохновенная — век!


 

Triolet (Winged feeling is imperious just for a moment)

 

Winged feeling is imperious just for a moment,

Thought of inspiration – century.

Why did you drop your head?

Impetuous feeling is imperious just for a moment.

O, hurry, man,

To love thought, if you are not used to it!..

Loving feeling is imperious just for a moment,

Century is - thought of inspiration.

Триолеты о зайце

 

1
 Наш заяц, точно Передонов, —
 Перед отъездом рвет обои.
 Смеясь, решили мы с тобою:
 Наш заяц — точно Передонов!
 В них поруганье роковое
 Цивилизации законов…
 Наш заяц, — точно Передонов,
 С остервененьем рвет обои…

 2
 Ликует тело заячье:
 По горло молока!
 Свобода далека,
 Но сыто тело заячье.
 Живет он припеваючи
 И смотрит свысока.
 В неволе тело заячье,
 Но вволю молока!


 

Triolets about hare

 

1

Our hare, precisely Peredonov, -

Tears the wallpaper before departure.

Laughing, you and I decided:

Our hare – precisely Peredonov!

In them is the fateful scolding

Of civilization’s laws…

Our hare – precisely Peredonov,

In frenzy tears paper from the walls…

 

2

Rejoices body of hare:

Milk to the throat!

Freedom is far,

But hare’s body is sated.

He lives happily

And from above looks.

Hare’s body in captivity,

But plenty of milk!


 

Поездка в Рильский монастырь (в Болгарии)

 

Н. и С. Чукаловым

 

1. Таверна в Дуннице


 Нам захотелось чаю. Мы в корчму
 Заехали. Полна простонародья
 Она была, и, ясно, никому
 Мест не найти в часы чревоугодья…
 Тут встал один, а там встает другой,
 С улыбками опрастывая стулья,
 И вскоре чай мы пили огневой
 В затишье человеческого улья.
 Благожелательством и теплотой
 Кабак проникся не подобострастно,
 Не утеряв достоинства, и в той
 Среде себя я чувствовал прекрасно.
 Я чувствовал, что все здесь наравне,
 Что отношенья искренней и кратче
 Не могут быть, и знал, что в стороне
 Сочувственно на нас глядит кабатчик.

 

2. Ущелье Рилы


Была луна, когда в ущелье влез
 Автомобиль и вдоль реки, накренясь,
 Стал гору брать. И буковый спал лес,
 Где паутина — сетки лаун-теннис.
 Путь между гор правел и вдруг левел.
 Жужжали вверх и с горки тормозили.
 Я вспоминал, как долго не говел,
 Чтоб поговеть, не делая усилий.
 Уже монастырело все вокруг:
 Вода в реке, луна и лес из буков.
 И крутизна, и лунный плеск, и бук
 Все утишало горечь, убаюкав.
 Благословен холодный черный час,
 Паломнический путь в автомобиле,
 И монастырь, призвавший грешных нас,
 Кто в похоти о страсти не забыли.

 

3. В келье


В нагорный вечер сердце не хандрит,
 Захваченное звездной каруселью.
 Нас у ворот встречал архимандрит,
 Приведший нас в натопленную келью.
 Нам служка подал крепкий сливовиц,
 Зеленоватый, ароматный, жгучий,
 Слегка зарозовивший бледность лиц,
 Поблекших в колыханьи с круч на кручи.
 Сто сорок километров за спиной,
 Проделанных до Рилы от Софии.
 Я у окна. Озарены луной
 Олесенные горы голубые.
 Бежит река. Покрыто все снежком.
 И в большинстве опустошенных келий
 Безмолвие. И странно нам вдвоем
 На нашем междугорном новосельи.

 

4. Скиты


По утреннему мы пошли леску
 В далекий скит Святого Иоанна.
 И сердце, отложившее тоску,
 Восторгом горним было осиянно.
 Бурлила речка в солнечных стволах,
 И металлически листва шуршала.
 Сосульки звонко таяли. В горах
 Морозило, слепило и дышало.
 Вот церковка. Ее Святой Лука
 Построил здесь. Уютно и убого.
 И голуби, белей чем облака,
 Вокруг летают ангелами Бога.
 Вот щель в скале. В ней узко и темно.
 Тому, кто всю пролезет, не застрянув,
 Тому грехов прощение дано.
 Тропа уступами в скит Иоаннов.
 Здесь неизменно все из года в года.
 Здесь время спит. Во всем дыханье Божье.
 …И кажется отсюда ваш фокстротт
 Чудовищной, невероятной ложью!


 

Trip to Rilsk monastery (in Bolgaria)

 

N. and S. Chukalov

 

1. Tavern in Dunnitsa

 

We wanted tea. We stopped by tavern.

It was full of common people

And, clearly, no one

Could find the place in hours of gluttony…

Here one stands, and next stands another,

With smile defoliating chairs,

And soon we drank the tea of fire

In calm of human hive.

With warmth and benevolence

Tavern is imbued not servilely,

Not losing dignity, and in that

Environment I beautifully had felt.

I felt, that all is here on a par,

That relationships shorter and more sincere

Can’t be, and knowing, that in side

Compassionately on us peers innkeeper.

 

2. Rila Gorge

 

There was the moon, when into gorge got in

Automobile and past the river, tilting,

Began to take the mountain. And slept beech forest,

Where cobweb – is mesh of lawn-tennis.

Among mountains way right and way left

Buzzed above and torn down from the mountains.

I recollected, how long did not fast

To talk, not making exertion.

It was monastery all around:

Water in river, moon and forest from beeches.

And steepness, and moon splash, and

Beach, lulling to sleep, was consoled by bitterness.

The cold black hour is blessed,

Pilgrimage in automobile,

And monastery, calling sinful us,

That in lust without passion we had not forgotten.

 

3. In cell

 

In mountain evening does not mope the heart,

Taken by the sky carousel.

Archimandrite meets us at the gate,

Taking us into the flooded cell.

Our servant gave strong brandy to us,

Green, burning, aromatic,

Barely pinkish, faces’ paleness,

Fading from steep to steep in swaying.

A hundred and forty kilometers behind the spine,

Made to Rille from Sofia.

I’m at the window. Alit by the moon

Are blue mountains covered with forests.

River runs. All is covered with snow.

And in majority of cells deserted

Silence. And strangely us two

Are in our intermountain housewarming.

 

4. Scythes

 

On early morning we went

In holy cell of Sacred John.

And heart, putting away angst,

Was radiant with delight of heaven.

The river seethes with sunny trunks,

And like metal rustle the leaves.

Loudly icicles melted. In mountains

It all froze, blinded and breathed.

Here’s a church. It the Saint Luke

Built here. Comfortable and pathetic.

And doves, whiter than clouds,

Fly around like angels of God.

Here’s gap in rock. In it is thin and dark.

To him, who climbs through it, not getting stuck,

To him is given the forgiveness of sins.

The trail with ledges to hermitage of John.

Here all from year to year invariably.

Here time sleeps. In all God’s breathing.

And your foxtrot seems from here

A monstrous, incredible lie!


 

Верный путь

 

Ты идешь по бездорожью,
 Ищешь троп куда-нибудь.
 Возвратись в природу Божью:
 Это самый верный путь.


Город давит, город в тягость
 Тем, кто выращен не в нем,
 Вешних трав кто знает благость,
 Кто святым горит огнем.


Ах, недаром в час досуга
 За город уходишь ты,
 Где в пыли томятся луга
 Пригородные цветы.


Бедные цветы-калеки:
 Им лишь грезить о полях,
 Что прорезывают реки
 В колосистых берегах.


True way

 

You go off the road,

Somehow seek the trail.

I returned to nature of God;

It is the truest way.

 

City presses, city is in burden

To him who in it has been reared,

Goodness spring grasses does not know,

Who burns with holy fire.

 

Ah, not in vain in hour of leisure

You go behind the town,

Where in meadow’s dust languish

The suburban flowers.

 

Poor flowers-cripples:

For them it is to dream of fields,

That cut the rivers

On shores spicate.


 

Цветаева

 

Блондинка с папироскою, в зеленом,
 Беспочвенных безбожников божок,
 Гремит в стихах про волжский бережок,
 О в персиянку Разине влюбленном.

Пред слушателем, мощью изумленным,
 То барабана дробный говорок,
 То друга дева, свой свершая срок,
 Сопернице вручает умиленной.

То вдруг поэт, храня серьезный вид,
 Таким задорным вздором удивит,
 Что в даме — жар, и страха дрожь — во франте.

Какие там «свершенья» ни верши,
 Мертвы стоячие часы души,
 Не числящиеся в ее таланте…


 

Tsvetayeva

Blonde with a cigarette, in green,

Of groundless atheists’ idol,

Of Volga’s shores he thunders in the poem,

About Razin the in love the Persian.

 

Before listener, amazed with might,

The talk of the drum fractional,

The maiden of the friend, finishing her time,

Hands over to the touched rival.

 

And suddenly poet, keeping serious sight

With such perky nonsense will surprise,

What in dame is – heat, and fear’s shiver – in a dandy.

 

What “not to do” accomplishments,

Hours of the soul are dead

Not counting in her talents.


 

Тундровая пастэль

 

Ландыши воздушные, реющие ландыши
 Вечером зимеющим льдяно зацвели…
 Выйди на поляны ты, сумраком полян дыши,
 Падающим ландышам таять повели!


Ландыши небесные, вы всегда бесстебельны,
 Безуханно юные искорки луны…
 Лунное сияние — это точно в небе льны…
 Ленно лани льняные лунно влюблены…


Сердце северянина, не люби лиан души!..
 Кедров больше, лиственниц, хрупи, мги и пихт!
 Ландыши бесплотные, тающие ландыши,
 И у тундры клюквовой зубра сонный выход…


Tundra pastel

 

Air lilies of the valley, howling lilies of the valley

On winter evening icily bloomed…

You go on the meadow, breathe dusk of meadows,

To falling lilies of the valley command to melt!

 

Sky lilies of the valley, always stemless,

Earless young moon’s sparks…

Moon light – it is flax of heavens…

Slowly fallow deer flax is under the moon in love…

 

Heart of a northerner, of soul’s vine don’t be enamored!

There are more cedars, larches, crunchy, and fir!

Fruitless lilies of the valley, melting lilies of the valley,

And bison’s sleepy exit by the cranberry tundra…

 


 

Бирюзовая поэза

 

Как солнце восходит раз в сутки,
 Восходит в крови моей страсть…
 И счастья минуту украсть
 Спешу у Тоски-Беспробудки,
 Сидящей собакою в будке,
 Оскалив зубастую пасть.
 Вся уличка в маевой тюльке
 Качается, чуть бирюзясь.
 Окрепла подснежная грязь.
 Эстонка проносит копчульки.
 И в птичьем восторженном бульке
 Есть с бульком крови моей связь…
 Я молод! Отдайся мне, солнце!
 Отдайся, вся зелень! вся синь!
 Отдайся отдачей святынь
 Пчелиной душе аполлонца!
 Сквози голубая коронца
 Над ликом любимой! Аминь.


 

 

Turquoise poem

 

Like sun arises once a day,

Arises in blood passion of mine.

And to steal minutes of happiness

I hurry at Unawakened-Angst,

Sitting in booth with dog,

Bearing the jaw with teeth.

In May sprat the street

Barely turquoise, swings.

The snow dirt has gone stronger.

Carries a lot the Estonian.

And with glug of bird’s delight

With the glug is connection of my blood…

I’m young! Give back, sun!

Give back, all blueness! All the green!

Give yourself over to the giving of shrines

Of the bee soul of the Apollonian!

Through the blue crown

Over loved face! Amen.


 

Двадцать восемь

 

Мы взбираемся на Ловчен.
 Мы бежим под облака.
 Будь на поворотах ловче,
 Руль держащая рука!


Сердце старое не старо,
 Молодо хотя б на час:
 У подножья гор Каттаро
 Двадцать восемь встало раз!


Почему так много? — спросим.
 На вопрос ответ один:
 Потому что двадцать восемь,
 Двадцать восемь серпантин!


Мы пьянеем, пламенеем
 От развернутых картин.
 Грандиозным вьются змеем
 Двадцать восемь серпантин!


Адриатика под нами,
 Мы уже в снегах вершин.
 В тридцать километров знамя —
 Двадцать восемь серпантин!


 

Twenty eight

 

Let’s plan for Lovchen.

Under clouds we run.

In turns be more agile,

Holding the steering wheel with our hands!

 

Is not old the old heart,

For an hour young:

At foothills of Mountain Kattaro

Twenty eight became the time!

 

Why so many? – we’ll ask.

But one is the response:

Because it is twenty eight,

Twenty eight serpentines!

 

We are drunk, we’re on fire

From rolled out paintings.

With the grandiose serpent weave

Twenty eighth serpentines!

 

Adriatic under us,

We are in snows of the heights.

In thirty kilometers the flames, -

Twenty eight serpantines!


 

Два триолета

 

«Хочу быть Аделиной Патти!..»


— Хочу быть Аделиной Патти! —
 В три года говорила ты.
 О, милые твои мечты
 О замечательности Патти!..
 Прошло семнадцать лет. Чисты
 Венки святых твоих объятий.
 Что будешь выше всякой Патти,
 В три года думала ли ты?
 «Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин…»
 Пройдя сквозь хлесткий строй мужчин,
 Осталась ты сама собою,»
 Я преклоняюсь пред тобою
 И презираю «тех» мужчин!
 А ведь никто, ведь ни один
 Не посвятел твоей душою.
 Пройдя сквозь ярый строй мужчин,
 Осталась ты сама собою.


 

Two triolets

 

“I want to be Adelina Patti!..”

 

“I want to be Adelina Patti!”

You spoke for three years.

Oh, your dreams are tender

About Patti’s magnificence!..

Seventeen years have passed. Clean

Wreaths of your sacred garlands.

That you’ll be taller than all Patti,

Would in three years you have heard?

 

“Coming through biting system of men..”

 

“Coming through biting system of men,

You yourself had remained,”

I bow before you

And despise “those” men!

And nobody, not but one

Was not dedicated to your soul.

Coming through ardent system of men,

You yourself have remained.

 

Два дня в саду осеннем (стихотворение дилетантки)

 

Вчера

 

Зачем вы расцвели, осенние цветы?
 Замерзните… засохните… увяньте…
 Вы говорите мне о горестном таланте,
 О юности моей, о жажде красоты.


Я так утомлена, мне нужен лишь покой.
 Весне возврата нет, мечты мои померкли…
 Мне все равно: среда, суббота ли, четверг ли, —
 Живу я не живя, замерзла я душой…


Но было время… да! была я молода,
 Я верила, ждала…надеялась…страдала…
 Но не было «его»… Сирень благоухала,
 И яблони цвели… и вяли без плода!


А я-то! я-то! я! Как я хотела жить,
 Любить, безумствовать, смеяться до рыданья!
 И вот явился «он»… Но новые страданья
 Он мне принес с собой; он не умел любить!


Он не постиг моей трепещущей души, —
 Он не сумел постичь… он понял только тело…
 А я его всего, всего его хотела!..
 За все мои «цветы» он мог мне дать… «гроши»!..


О, я превозмогла отчаянье и стыд, —
 Его отвергла я! Я, гордая, не пала…
 Окаменела я… Сирень благоухала…
 И яблони цвели… Но их бесплодный вид


Внушал холодный страх и навевал печаль мне…
 Спасаясь от себя, я вышла замуж; муж
 Остался мне чужим, — и без слиянья душ
 Я зачала детей в своей трагичной спальне…


Люблю ли я детей? О да! они — исход
 Безвыходной мечты… Они — мое забвенье.
 А я все жду «его», не веря в появленье, —
 И снова нет «его»… В мечте — сирень цветет,


И яблони бесплодные цветущи…
 Но я утомлена… Весне возврата нет…
 Осенние цветы! гасите же свой свет:
 Пока цветете вы, мои мученья пуще…


Сегодня


 Благоухайте вы, весенние цветы!
 Молю, помедлите… да пощадит вас тленье…
 «Он» сам пришел ко мне, «он» принял воплощенье!
 Но я… гоню «его»… чтоб сохранить… мечты!


 

Two days in autumn garden (poem of dilletante)

 

Yesterday

 

Why did you bloom, flowers of autumn?

You’ll freeze… you’ll dry… you’ll wilt…

You talk to me of sorrowful talent,

Of my youth, of thirst for beauty.

 

I am exhausted, rest by me is needed.

Spring doesn’t return, my dreams are lost…

It’s all same for me: Saturday, Thursday, Wednesday, -

I live not alive, frozen in the soul…

 

But there was time… yes! I was young,

I believed, waited… hoped… suffered…

But he was not… fragrant was lilac,

And apple trees bloomed… and wilted without fruit!

 

And me! me! me! How to live I wanted,

To love, to go insane, till tears to laugh!

And here he appeared… But new sorrows

He’ll bring to me with you; he could not love!

 

He could not reach my trembling soul, -

He could not reach… only body did he understand…

And I everything, everything wanted!..

For all my “flowers” he could give me… “cents”!..

 

O, I overcame despair and embarrassment, -

I rejected him! I did not fall, I’m proud…

I petrified… Lilac was fragrant…

And flowers of apple tree… But their fruitless sort

 

Inspired cold fear and evoked in me sadness…

Saving myself from myself, I married; my husband

Remained a stranger to me, - and without merger of souls

I conceived children in my tragic bedroom…

 

Do I love children? O yes! They – are outcome

Of hopeless dream… they – my oblivion.

And I await “him,” in not believing in appearance, -

And again not ‘him”… In dream – lilac blooms.

 

And bloom the fruitless apple trees…

But I am tired… Of spring there’s no return…

Autumn flowers! Dim your luminosity:

While you bloom, strong are my torments!

 

Today

 

Be fragrant, flowers of spring!

Let the decay leave you be…

“He” came to me himself, “he” accepted incarnation!

But I… chase “him”… so as to keep… the dreams!


 

Два цветка

 

От Aluojа до Puhajogi
 Нет ни вершка:
 Одна с другой сомкнулись в беге
 С рекой река.


Какой он быстрый! какой он шустрый
 Хрусталь — приток!
 А при слияньи, в затоне, грустный
 Речной цветок.


Он в Puhajogi иль в Aluoja
 Узнаешь, как
 Когда ни доброе и ни злое,
 А просто так!


Ведь влага — влагой, река — рекою,
 Водой — вода.
 Так наше чувство — призыв к покою, —
 Цветет всегда.


Оно твое ли? оно мое ли?
 Никто того
 Из нас не знает. Но нет в том боли, —
 Лишь торжество.


Two flowers

 

From Aluoja to Puhajogi

There is no inch:

Rivers closed ranks in running

Each with each.

 

How he is fast! How he is nimble

Influx - crystal!

And in merger, sorrowful, backwater

Is river flower.

 

He in Puhajogi or in Aluoja

You’ll know, as

When there is neither good nor evil,

But simply thus!

 

River – to river, wetness – to wetness,

To water – water.

Thus our feeling – call to rest, -

Blooms always.

 

Your eye? Or my eye?

Among us, nobody

Knows this. But in it there’s no pain, -

Just victory.

 


 

Тишь двоякая

 

Высокая стоит луна.
 Высокие стоят морозы.
 Далекие скрипят обозы.
 И кажется, что нам слышна
 Архангельская тишина.

Она слышна, — она видна:
 В ней всхлипы клюквенной трясины,
 В ней хрусты снежной парусины,
 В ней тихих крыльев белизна —
 Архангельская тишина…


 

Twofold Silence

 

The moon stands high.

The frosts stand high.

Screech the far-off convoys.

And it seems that we hear

Archangels’ silence.

 

It is heard – it is seen:

The whimper of cranberry quicksand,

In it the bushes of the snowy canvas

In it the whiteness of the quiet wings –

Archangels’ silence.


 

Тырново над Янтрой

 

Опоясывает восьмеркою
 Высь уступчатую река.
 Воду лед покрыл тонкой коркою,
 И снежок покрыл берега.
 А над Янтрою, в виде мирного
 И гористого городка,
 Глуховатое дремлет Тырново,
 Перевидевшее века.
 В плотных домиках, крепко склеенных,
 Понадвиснувших над рекой,
 Сколько смелых чувств, чувств взлелеянных
 Всей историей вековой.
 И от каждой-то горной улицы,
 И от каждой-то пары глаз,
 И от праздничной-то разгулицы
 Источается древний сказ.
 В маслянистые, злато-карие,
 Как их тщательно не таи,
 Заглянул я в твои, Болгария,
 Взоры дружеские твои…


 

Tyrnovo over Yantra

 

Encircling itself with an eight

The river stepped into height.

With thin crust ice covered water,

And snow has covered the shore.

And over Yantra, in view of mountainous

And peaceful town,

Sleeps the deafish Turnovo,

Centuries having re-seen.

In dense homes, glued tightly,

Hanging over the river,

How many brave feelings, cherished feelings

Of the century-old history.

And from each mountain street,

And from each pair of eyes,

And from holiday the partiers

Exudes ancient tale.

In the oily, golden-brown

How I don’t melt them thoroughly,

I look into your, Bulgaria,

Your sights friendly…