Severyanin B

Baby [Бэбэ]

Baikal [Байкал]

Bakhchisarai fountain [Бахчисарайский фонтан]

Ballad [Баллада]

Ballad II (Tenth day her corvette) [Баллада II (Десятый день ее корвет)]

Ballad III (On horseback she rides) [Баллада III (Она катается верхом)]

Ballad V (“Ballad of Reading prison”) [Баллада V («Баллада Рэдингской тюрьмы»)]

Ballad VI (At Yunia Biantro) [Баллада VI (У Юнии Биантро)]

Ballad VII (I brightly dream of river) [Баллада VII (Мне ярко грезится река)]

 

Ballad VIII (Elgren looks at sunset) [Баллада VIII (Эльгрина смотрит на закат)]

Ballad IX (O you, Mirellia of mine!) [Баллада IX (О ты, Миррэлия моя!)]

Ballad X (Love! Some five letters!) [Баллада X (Любовь! Каких-нибудь пять букв!)]

Ballad XI (Express leaves around the fiord) [Баллада XI (Экспресс уходит за фиорд)]

Ballad XII (When homeland is aflame) [Баллада XII (Когда отечество в огне)]

Ballad XIII (Misunderstood by my land) [Баллада XIII (Непоняты моей страной)]

Ballad XV (Watch out front, but together with that) [Баллада XV (Блюдите фронт, но вместе с тем)]

Ballad XVI (Life of one man) [Баллада XVI (Жизнь человека одного)]

Ballad XVII (Invader – antipatriot) [Баллада XVII (Вселенец — антипатриот)]

Ballad XXI (Hovers the winged wind) [Баллада XXI (Витает крыльный ветерок)]

Ballad XXII (In four gray horses) [Баллада XXII (В четверку серых лошадей)]

Ballad XXIII (Disso, fig. 1) [Баллада XXIII (Диссо, фиг. 1)]

Ballad XXV [Баллада XXV]

Balmont (Crakes of Vladimir fields) [Бальмонт (Коростеля владимирских  [=

Balmont (His poems – the weather) [Бальмонт (Его стихи – сама стихия)]

Balquis and Valtasar [Балькис и Валтасар]

Baltic kenzels [Балтийские кэнзели]

Baltic. Baltic Poetry. [Балтика. Балтийская поэза]

Baltic Sea [Балтийское море]

Baronate (Madrigal) [Баронат (мадригал)]

Bas-Relief [Барельеф]

Bathing of stars [Купанье звезд]

Be just [Будь справедлив]

Beat, heart, beat [Бей, сердце, бей]

Beehives of beauty [Ульи красоты]

Before-Spring elegy [Предвешняя элегия]

Bell and little bell [Колокол и колокольчик]

Betray me when you want to [Изменяй мне, когда тебе хочется]

Beware, muzar, take [Остерегайся, музарь, брать]

Bitter [Горький]

Black, but white [Черные, но белые]

Bloom fragrant buds [Распускаются почки душистые]

Bloom of Amazon [Процвет Амазонии]

Blue sonnet [Синий сонет]

Boa with chrysanthemums [Боа из кризантэм]

Bosses and privates [Начальники и рядовые]

Brilliant Poem [Блестящая поэза]

Banality [Банальность]

Barberry Poetry [Барбарисовая поэза]

Betrayal of May [Измена мая]

Blackmailer [Шантажистка]

Blind [Незрячей]

Blissful Grisha [Блаженный Гриша]

Blok [Блок]

Blue Flower [Голубой цветок]

Be Calm [Будь спокойна]

Before The War [Перед войной]

Bethoven [Бетховен]

Blacksmith [Кузнец]

Bluer [Синее]

Boa from chrysanthemums [Боа из кризантем]

Both Of You Are My Wives… [Обе вы мне жены]

Boundless word [Слово безбрежное]

Brethren [Собратья]

Brindisi [Бриндизи]

Brunette In Pink [Шатенка в розовом]

Bryusov [Брюсов]

By the pea [У горошка]

Burial [Похороны]

But what for [Но зачем]

By justice [По справедливости]

By Sea And Lakes [У моря и озер]

By the abyss [У бездны]

By the light of the darkness [При свете тьмы]

By the Sea [У моря]

By the stage [По этапу]

By the window [У окна]


 

Бэбэ

 

Баронессе М.А. Д-и

 

Что было сказочно лет в девять,
 То в двадцать девять было б как?
 Могли б Вы так же королевить
 Теперь, вступив со мною в брак?


Вы оправдали бы те слезы,
 Что Вами пролиты, теперь?
 Вы испытали бы те грезы?
 Почувствовали б ряд потерь?


Где Вы теперь? все так же ль новы
 Для Вас мечтанья и слова?
 Быть может, замужем давно Вы,
 Но, впрочем, может быть, вдова?..


Меня Вы помните ль? бывали
 Вы у меня на вечерах?
 На Вашего лица овале
 Текла ль слеза о детских снах?


Прочтете ли поэзы эти?
 Найдете ль строки о себе?
 А, может быть, Вас нет на свете,
 Моя наивная Бэбэ?..


Иль Вашей зрелости одевить
 Уже не в силах жизни мрак?..
 Что было интересно в девять,
 То в двадцать девять было б как?!


 

Baby

 

For Baroness M.A. – D-i

 

What was fabulous in ten years,

How would it be in twenty nine?

Could you then reign

Again, becoming spouse of mine?

 

Would you have justified these tears,

Poured by you, this time!

Would you experience these dreams?

Would you feel the losses’ line?

 

Where are you now? Still are new

For you are words and dreams?

Maybe you married long ago,

But, however, a widow you may be?..

 

Do you recall me? At my place

You have been on evenings?

On the oval of your face

Poured the tear of childish dreams?

 

Will you read these poems?

Will you find lines about yourself?

And maybe, you’re not in the world,

My Baby naïve?

 

And to dress with Your maturity

Has not the strength the gloom of life?..

What at nine was interesting,

How would it be at twenty nine?!


 

 

 

 

 

Байкал

 

Я с детства мечтал о Байкале,
 И вот — я увидел Байкал.
 Мы плыли, и гребни мелькали,
 И кедры смотрели со скал.

Я множество разных историй
 И песен тогда вспоминал
 Про это озёрное море,
 Про этот священный Байкал.

От пристани к пристани плыли.
 Был вечер. Был холод. Был май.
 Был поезд, — и мы укатили
 В том поезде в синий Китай.

Как часто душа иссякала
 В желанье вернуться опять
 Я так и не знаю Байкала:
 Увидеть — не значит узнать.


 

Baikal

 

From childhood of Baikal I have been dreaming,

And here – Baikal I did see.

We swam, and the crests glimmered,

And from the rocks the cedars peered.

 

And multitude of other stories

And songs did I then recall

About the lake sea,

About this holy Baikal.

 

From the pier to the pier we swam.

It was evening. It was cold. It was May.

There was a train – and we drove away

To the blue China in that train.

 

How frequently dried up the soul

Into a wish to return again

And thus I had known Baikal:

To see – does not mean to comprehend.


 

Бахчисарайский фонтан

 

Меня стремит к Бахчисараю
 Заботливо автомобиль.
 Ушедшее переживаю,
 Тревожу выблекшую пыль.


Не крась улыбок охрой плотской,
 Ты, Современность, — побледней:
 Я бьюсь Мариею Потоцкой
 И сонмом теней, близких к ней.


Пока рассудные татары
 Взирают на автомобиль, —
 В цвет абрикосов белочарый
 И в желто-звездчатый кизиль!


Вхожу во двор дворца Гирея,
 Мечтои и солнцем осиян,
 Иду резною галереей, —
 И вот он, слезовый фонтан…


Но ни Марию и ни Хана
 Встречая, миновав гарем,
 Воспевца монумент-фонтана,
 Я музыкой былого нем…


 

Bakhchisarai fountain

 

Carefully the automobile

Rushes me past Bakhchisarai.

Of the past I am worried,

I disturb the aged dust.

 

Don’t paint the smiles with carnal ochre,

You, Modernity, - are paler:

I fight with Mary Pototsky

And host of shades, nearer to her.

 

While the reasonable Tatars

At the automobile stare, -

In white-haired apricot color

And in dogwood yellow-starred!

 

I come to court of palace of Gireya,

Alit by dream and by sun,

I go by the carved gallery, -

And here it is, tears’ fountain…

 

But not Maria and not Hannah

Meeting, by harem having passed,

The chanter of monument-fountain,

I’m dumb with music of the past.


 

Баллада

И.Д.

 

У мельницы дряхлой, закутанной в мох
 Рукою веков престарелых,
 Где с шумом плотины сливается вздох
 Осенних ракит пожелтелых,
 Где пенятся воды при шуме колес,
 Дробя изумрудные брызги,
 Где стаи форелей в задумчивый плес
 Заходят под влажные взвизги
 Рокочущих, страстных падучих валов,
 Где дремлет поселок пустынный, —
 Свидетель пирушек былых и балов, —
 Дворец приютился старинный.
 Преданье в безлистную книгу времен
 Навек занесло свои строки;
 Но ясную доблесть победных знамен
 Смущают все чьи-то упреки.
 Нередко к часовне в полуночный час
 Бредут привиденья на паперть
 И стонут, в железные двери стучась,
 И лица их белы, как скатерть.
 К кому обращен их столетний упрек
 И что колыхает их тени?
 А в залах пирует надменный порок,
 И плачут в подполье ступени…


 

Ballad

I.D.

 

By ramshackle mill, wrapped in moss

With centuries’ aging hand,

Where with the noise of the dam pours

The sigh of yellow willows of autumn,

Where waters foam in the noise of wheels,

The emerald splashes crushing,

Where flocks of trout in thoughtful dance

Come in after the wet shrieking

Of roaring, passionate shafts,

Where is sleeping the village deserted, -

Witness to former feasts and balls, -

The ancient palace has snuggled.

Legend into leafless book of time

For centuries brought his lines;

But clear honor of victorious banners

Still confuse somebody’s reproaches.

Often in chapel on midnight hour

On the porch ghosts

Wander and moan, knocking on iron door,

And white are their faces, like a tablecloth.

To whom their hundred-year reproach turned

And why do their shades sway?

And in halls feasts the arrogant sin,

And feet in underground cry…


 

Баллада II (Десятый день ее корвет)

 

Десятый день ее корвет
 Плывет среди полярной сини,
 И нет все пристани, но нет
 На корабле ее — уныний.


Ах, в поиски какой святыни
 Она направила свой путь?
 Ах, грезы о какой богине
 Сжимают трепетную грудь?


Не прозвучал еще ответ,
 Но неуверенных нет линий
 В пути руля: сквозь мрак, сквозь свет
 Плывет корвет под плеск — то линьий,


То осетровый, то павлиний
 Узорный ветер опахнуть
 Спешит ее. Волшба Эриний
 Сжимает трепетную грудь.


О королева! ты — поэт!
 Источник ты среди пустыни!
 Твой чудодейный амулет
 Хранит тебя средь бурь, средь скиней…


На палубе сребреет иней
 И голубеет он чуть-чуть…
 Но вот мечты о милом сыне
 Сжимают трепетную грудь…


Забыть бы о ветрах, о мине,
 Корвет обратно повернуть:
 Ведь там весна!.. Она, в жасмине,
 Сжимает трепетную грудь.


 

Ballad II (Tenth day her corvette)

 

Tenth day her corvette

Amid polar blueness floats,

Not all are piers, and not

Despondency – on her boat.

 

Ah, in searches of which shrine

Did she direct her way?

Ah, dreams of which goddess

Squeeze the trembling chest?

 

Her answer did not sound,

But there are no unsure lines

In way of steering wheel: through light, through darkness

Under splash corvette sails –

 

Liney, sturgeon, peacock

To puff up the wind patterned

Hurries her. Sorcery of Erin

Presses the chest trembling.

 

O queen! You are a poet!

Source among the desert!

Your amulet miraculous

Keeps you among storms, among tabernacles…

 

On deck the frost grows silver

And goes blue a bit…

But dreams of the son dear

Press the trembling chest…

 

To forget of winds, of mine,

Corvette has turned back:

There’s spring for all!.. She, in jasmine,

Squeezes the trembling chest.


Баллада III (Она катается верхом)

 

Она катается верхом
 Почти всегда ежевечерне.
 Ее коня зовут конем
 Совсем напрасно: он — как серна!
 И то вздымаясь кордильерно,
 И то почти прильнув к земле,
 Он мчит ее неимоверно,
 И тонет бег коня во мгле.
 Бывает: Ингрид над прудом
 В лесу, где ветхая таверна,
 Коня придержит, и потом
 Любуется собой венерно
 В пруде, как в зеркале. Конь мерно
 И жарко дышит. На скале
 Дозорит солнце — все ли верно,
 И тонет солнца ход во мгле.
 Стэк, оплетенный серебром,
 На миг взовьется, — вздрогнув нервно,
 Скакун несется ветерком.
 И королева камамберно
 Глумясь над крестиком из Берна,
 Глаз практикует на орле.
 Ружье нацелено примерно, —
 И тонет лет орла во мгле.
 Душа — прозрачная цистерна.
 Почило солнце на челе.
 И все-таки, как-то ни скверно,
 Потонет жизнь ее во мгле.


 

Ballad III (On horseback she rides)

 

On horseback she rides

Almost every evening always,

Calls her horse the horse

Completely in vain: he – like chamois!

And once cordilleran to heave

And once to almost lean to earth,

He chases her incredibly,

And drowns in darkness the run of a horse.

It happens: Ingrid over pond

In forest, where there is decrepit tavern,

Will hold the horse, and then

Will admire her reflection

In pond, like in a mirror. Measuredly the horse

And hotly breathes. On the mount

Watches the sun – is it truth,

And in the darkness sun drowns.

Stack, with silver braided,

Is called for a moment, – startled nervously,

The horse by the wind is carried.

And like Camembert the queen

Sneering under cross from Bern,

Practices on eagle the eye.

Just about aimed is the gun, -

And in darkness of eagle drowns.

Soul – a transparent cistern.

On the brow reposes the sun.

And still, still indifferent –

In darkness her life will drown.

 


 

Баллада V («Баллада Рэдингской тюрьмы»)

 

«Баллада Рэдингской тюрьмы» —
 Аккорд трагический Оскара.
 За фейерверком кутерьмы —
 Она прощение и кара.
 Подбитое крыло Икара…
 Обрушившийся Вавилон…
 Восторг запретов Гримуара…
 И он все тот же, да не он.
 Что значат сильные умы
 И вся окрылось их удара?
 Не видеть лета средь зимы,
 Из моря не извлечь пожара,
 Не нежить зайцу ягуара,
 Не опрокинуть небосклон.
 Один ли был? Была ли пара?
 Но он все тот же, да не он.
 Свет мира есть частица тьмы
 И тьмы губительная чара…
 Зло сулемы! сумы! чумы!
 Лилит, Годива и Тамара,
 Ах, кто из вас не угнетен?..
 Монах надел мундир гусара,
 И он все тот же, да не он.
 В Уайльде есть черты Эмара,
 Уайльд в Эмаре отражен…
 Так пой же, пой же, Ваальяра,
 Что он все тот же, да не он!


 

Ballad V (“Ballad of Reading prison”)

 

“Ballad of Reading prison” –

Oscar’s tragic chord.

After the fireworks of chaos –

She is forgiveness and punishment.

Icarus’s damaged wing…

Crumbled Babylon…

Delight of Grimoire’s prohibitions…

And he is still the same, but is not him.

What mean the minds with power

And took wings from the hit??

Not to see summer midst the winter,

From seas not to extract a fire,

Hare can’t cosset jaguar,

Not to knock the heaven over.

Were you alone? Was there a couple?

And he is still the same, but is not him.

Light of the world is dark particle

And darkness’s destructive charms…

Sublimate evil! Sums! Plague!

Lilith, Godiva and Tamara,

And, who is not yoked among ye?..

The monk put on the uniform of a hussar,

And he is still the same, but is not him.

In Wilde there are Emar’s features,

Wilde in Emar is seen…

Thus sing, thus sing, Vaalyara,

That he is still the same, but not him!


Баллада VI (У Юнии Биантро)

 

У Юнии Биантро


Совсем левкоевая шейка.
 Смакует triple sec Couantreu
 Весь день изысканная миррэлька.
 Вокруг весна-душистовейка,
 Просоловьенная луна;
 Мечта о принце, грезогрейка,
 И голубая пелена…
 Как смотрит Юния остро
 На вешний пир и, точно змейка,
 На солнце греется пестро,
 И манит вдаль ее аллейка.
 Смутить попробуй-ка, посмей-ка!
 Она весенне-влюблена…
 Вокруг весна, улыбногрейка
 И голубая пелена…
 Ночей весенних серебро,
 Тумана легкая фланелька
 И листьев пальмовых перо
 Грудь нежат ласково и клейко…
 Весна, природовая швейка,
 Луг рядит в тогу изо льна…
 А там, над озером, скамейка
 И голубая пелена…
 Служанка, бронзная корейка,
 В ее мечты вовлечена…
 И тает в грезах корифейка,
 Как голубая пелена…

 


 

Ballad VI (At Yunia Biantro)

 

Possessed by Yunia Biantro

 

Complete is gillyflower neck.

Savors triple sec Couantreu

The ladylike mirrelka all day.

Around spring - sweetweed,

The salted moon;

Dream-warmer, dream of prince,

And the blue foam…

How sharply Yunia looks

On eternal feast and, like a snake,

Colorfully warms with the sun,

And beckons her the alleyway.

Try to confuse, dare!

She is in love in spring…

Spring is around, the smiling jacket

And the blue sheet…

Silver of the nights of spring,

Light the fog’s flannel

And feather of palm leaves

Chest tenderly and sticky fondles…

The spring, the nature’s seamstress,

Meadow dresses up in toga from linen…

And there, by the lake, the bench

And the blue foam…

The servant woman, the bronze Korean,

Is lured into her dreams…

And coryphee melts in dreams,

Like a blue foam…


 

 

 

Баллада VII (Мне ярко грезится река)

 

Мне ярко грезится река,
 Как будто вся из малахита…
 Она прозрачна и легка.
 Река — мечта! Река — Пахита!


В ней отразились облака,
 Лучсто звезды утонули.
 Она извивна и узка, —
 И музыка в прохладном гуле…


Эльгрины нежная рука
 Ведет в страну, что не забыта,
 По крайней мере здесь, пока…
 О ты: восторг речного быта!


Твоя свобода широка,
 И пламя есть в твоем разгуле,
 Есть ненюфары для венка,
 И музыка в прохладном гуле…


Для молодого старика
 Природа, не родясь, убита…
 Но для меня, чья мысль тонка,
 Чье сердце пламени раскрыто,


Как хороша, как глубока
 Мечта о феврале в июле,
 Цветов душистая тоска
 И музыка в прохладном гуле…


И если вы, спустя века,
 Балладу эту проглянули,
 Сказали: «Каждая строка
 Здесь — музыка в прохладном гуле…»


 

Ballad VII (I brightly dream of river)

 

I brightly dream of river,

As if all of malachite…

It is transparent and easy.

River – dream! River – Pachita!

 

In it the clouds are reflecting,

The stars better drowned.

It is twisted and narrow, -

And music in chilly humming…

 

Elgrina’s tender hand

Leads into land that is not forgot,

At least here and now…

O you: river life’s delight!

 

Your freedom is broad,

And there’s fire in your revelry,

There are water lilies for the wreath,

And music in chilly humming…

 

For the young old man

Nature, not born, is murdered…

But for me, whose thoughts are thin,

With flame is open whose heart,

 

So good, so of depth

Is ream of February and July,

Flowers’ fragrant angst

And music in chilly humming…

 

And if you, centuries past,

Looked through this ballad,

Said: “Every line

Here – music in chilly humming…”

Баллада VIII (Эльгрина смотрит на закат)

 

Эльгрина смотрит на закат;
 В закате — пренье абрикоса,
 У ног ее — надречный скат, —
 Головокружно у откоса.


А солнце, улыбаясь косо,
 Закатывается на лес.
 Эльгрина распускает косы
 И тихо шепчет: «День исчез»…


А день угасший был так злат!
 Мужали крылья альбатроса!
 И бился на море фрегат,
 Как бьется сердце у матроса.


Казалось, не было вопроса
 Ни у земли, ни у небес.
 Эльгрина курит папиросу,
 И вот дымок ее исчез…


Ее глаза — сплошной агат;
 Ее душа летит в льяносы;
 В устах ее созрел гранат;
 Наги плеча и ноги босы;


На наготе сверкают росы,
 Мечта — орлу наперерез;
 Эльгрина жадно пьет кокосы,
 И вот их млечный сок исчез…


Вокруг кружатся златоосы.
 В природе — колыханье месс.
 Она пускает в ход колеса, —
 И вот велосипед исчез…


 

Ballad VIII (Elgren looks at sunset)

 

Elgren looks at sunset;

In sunset – smell of apricot,

The river’s slope – at her feet, -

Light-headedly by the slope.

 

And sun, smiling askew,

In the woods goes down.

Elgren the braids lets out

And quietly whispers, “Day is gone”…

 

And so golden was day dimmed!

Manly were albatross’s wings!

And fought the frigate on the sea,

How the heart of a seaman beats.

 

It seemed, there was no request

At earth or in the sky, either.

Elgren smokes cigarettes,

And here her smoke does disappear…

 

Her eyes – a complete agate;

Her soul flies into llanos;

In her lips ripened pomegranate;

Bare are the feet and nude the soldiers.

 

Dew shines in nakedness,

Dream – across the eagle;

Elgren greedily drinks coconuts,

And here their milky juice disappeared…

 

Around lacewings are circling.

The swaying masses – in nature.

She lets ahead the wing, -

And bicycle disappeared here …


Баллада IX (О ты, Миррэлия моя!)

 

О ты, Миррэлия моя! —
 Полустрана, полувиденье!
 В тебе лишь ощущаю я
 Земли небесное волненье…
 Тобою грезить упоенье:
 Ты — лучший сон из снов земли,
 И ты эмблема наслажденья, —
 Не оттого ль, что ты вдали?
 Благословенные края,
 Где неизживные мгновенья,
 Где цветны трели соловья,
 Где соловейчаты растенья!
 Земли эдемские селенья,
 К вам окрыляю корабли!
 Но это страстное влеченье —
 Не оттого ль, что ты вдали?
 Да, не любить тебя нельзя,
 Как жизнь, как май, как вдохновенье!
 К тебе по лилиям стезя,
 В тебе от зла и смут забвенье;
 В тебе от будней исцеленье, —
 Внемли мечте моей, внемли!
 Я верю — примешь ты моленье, —
 Не оттого ль, что ты вдали?..
 Уже конец стихотворенью,
 А строфы только расцвели.
 И веет от стихов сиренью —
 Не оттого ль, что ты вдали?!.


 

Ballad IX (O you, Mirellia of mine!)

 

Oh you, Mirellia of mine! –

Half-country, half-vision!

Only in you feel I

Heavenly excitement of the earth…

You dream of rapture:

You – best dream from earth’s dreams,

And you are emblem of pleasures, -

Not because you are distant?

The blessed lands,

Where there are lifeless moments,

When colorful are trills of nightingales,

Where there are nightingales of plants!

Eden villages of the earth,

To you the ships I inspire!

But this strange attraction –

Not because you are distant?

Yes, I can’t not love you,

Like life, like May, like inspiration!

To you there’s path on lilies,

In you from anger and troubles oblivion;

In you from weekends healing, -

Listen to my dream, listen!

I trust – will you accept the prayer, -

Not because you are distant?..

Now is the end of a poem,

And lines only blossom.

And lilac from the poems blows –

Not because you are distant?


 

 

 

Баллада X (Любовь! Каких-нибудь пять букв!)

 

Любовь! каких-нибудь пять букв!
 Всего две гласных, три согласных!
 Но сколько в этом слове мук,
 Чувств вечно-новых и прекрасных!


Чувств тихо-нежных, бурно-страстных,
 Чувств, зажигающих в нас кровь,
 Чувств радостных и чувств несчастных
 Под общим именем «любовь».


Любовь! какой чаруйный звук!
 Букет цветов с избытком красных…
 Волшба сплетенных в страсти рук,
 И фейерверки слов напрасных…


Аэропланы чувств опасных,
 Паденья, рвы и взлеты вновь,
 Все то, что в образах неясных —
 Под общим именем «любовь».


Любовь! как дед когда-то, внук
 Тебя же в признаках компасных
 Найдет, усилив сердца стук,
 В полях, среди цветов атласных,


В горах, среди ветров ужасных,
 Везде найдет, вздымая бровь,
 Тебя, кто брезжит в днях ненастных
 Под общим именем «любовь».


Любовь! Как мало душ, согласных,
 С тобой познавших счастья новь!
 Но сколько гибелей злосчастных
 Под общим именем «любовь».


 

Ballad X (Love! Some five letters!)

 

Love! Some four letters!

Two consonants, two vowels!

But how many in this word are torments,

Feelings always-new and beautiful!

 

Feelings stormy-passionate, quiet-tender,

Feelings, burning in us blood,

Feelings joyful and feelings unhappy

Under the common name of “love.”

 

Love! What charming sound!

Bouquet of flowers in excess red…

Magic of hands in passion intertwined,

And fireworks of the words in vain…

 

Airplanes of dangerous feelings,

Ditches, falls and new flights,

All that is unclear in the icons –

Under the common name of “love.”

 

Love! Like grandfather, grandson

You in the compass sign

Will find, strengthening the heart’s beating,

In the fields, in flowers of satin,

 

In mountains, among awful winds,

Will find everywhere, lifting the brow,

You, who glimmers on rainy day

Under the common name of “love.”

 

Love! How few spirits

Knew anew with you happiness!

But how many unfortunate deaths

Under the common name of “love.”


  

Баллада XI (Экспресс уходит за фиорд)

 

Экспресс уходит за фиорд
 По вторникам в двадцать четыре.
 Торопится приезжий лорд
 Увидеть вновь морские шири.
 Сияижа нет лучше в мире,
 Но все же надо в Ливерпуль…
 Когда нас ждут счета и гири,
 Нас мало трогает июль…
 Гимнастикой своею горд,
 Все струны на душевной лире
 Давно порвав, стремится в порт
 Культурный лорд, и на «Вампире»
 В каюткомпаньевом empire’e,
 Плывет на родину. «Буль-буль»,
 Журчит вода вином на пире:
 Ее не трогает июль.
 Смотря, как бьет волна о борт,
 О паюсной икре, о сыре
 Мечтает лорд и — что за черт! —
 Об ананасовом пломбире…
 Как рыцарь дамы на турнире,
 Кивает нежно банке муль,
 Но в небе, в золотой порфире,
 Его не трогает июль…
 Спит солнце в моревом имбире,
 Уже к земле направлен руль;
 Лишь дома в горничной Эльвире
 Милорда трогает июль…

 


 

Ballad XI (Express leaves around the fiord)

 

Express leaves around the fiord

At twenty four on Tuesdays.

Hurries the newcomer lord

To see again the sea width.

Sijyadjah’s not better in the world,

But we need to go to Liverpool…

We are awaited by accounts and weights,

July touches us barely…

Of his gymnast being proud,

All strings on the soul lyre

Having torn long ago, strives into port

The culture lord, and “Vampire”

In empire of cabins,

Swims to the homeland. “Gargle-gargle”,

Water on a feast mumbles with wine:

It is not touched by July.

Looking, as the wave beats on the board,

Of pressed caviar, of cheese

Dreams the lord and – what is damned! –

Of pineapple ice cream…

Like knight of dame in the tournament

Nods tenderly to bank the mule,

But in the sky, in golden porphyry,

It is not touched by July…

Sun sleeps in sea ginger,

So is directed steering wheel to the earth:

Just the homes in maid Elvira

July touches my lord…


 

 

Баллада XII (Когда отечество в огне)

 

«Когда отечество в огне,
 И нет воды — лей кровь, как воду».
 Вот что в укор поставить мне
 Придется вольному народу:


Как мог я, любящий свободу,
 Поющий грезовый запой,
 Сказать абсурд такой в угоду
 Порыву гордости слепой?!


Положим, где-то в глубине
 Своей души я эту «коду»
 Тогда ж отбросив, как во сне,
 Пытал и прозревал природу.


И вскоре же обрел я оду
 Любви и радости земной,
 Проклятью предал я невзгоду
 Порыва гордости слепой.


«Стихи в ненастный день» — зане
 Вот увертюра к любвероду.
 Они возникли в вышине
 Подобные громоотводу.


Не минами грузи подводу,
 А книжек кипою цветной;
 Лей зрячую, живую воду
 На веки гордости слепой!


Проклятье пасмурному году,
 Мир зачумившему войной,
 И вырождавшемуся роду
 Державной гордости слепой!


 

Ballad XII (When homeland is aflame)

 

“When aflame is homeland,

And there’s no water – like water pour blood.”

This is what men of freedom

Would rebuke for me put:

 

How could I, loving freedom,

Singing the dreamy binge,

To say such absurdity, pleasing

The blind pride’s fit!

 

We’ll put in the depth somewhere

Of the soul this “code”

Then, like in dream, ceasing,

He ripened and tormented nature.

 

And soon I found the ode

To earthly joy and love,

To curse the adversity I betrayed

In the fit of the blind pride.

 

“Poems on stormy day” – in advance

Is overture to the lovebird.

They appeared in the heights

Similar to a lightning rod.

 

Not with the mines supply of load,

But in full swing the books colored;

Pour the sighted, living water

On the temples of blind pride!

 

A curse upon a cloudy year,

The world, with the war plagued,

And to degenerate genus

The homeland’s blind pride!


 

Баллада XIII (Непоняты моей страной)

 

Непоняты моей страной
 «Стихи в ненастный день», три года
 Назад написанные мной
 Для просвещения народа.
 В них — радость, счастье и свобода,
 И жизнь, и грезы, и сирень!
 Они свободны, как природа,
 Мои «Стихи в ненастный день»!
 Не тронута моей струной
 Осталась рабская порода,
 Зерно, посеянное в зной,
 Не принесло тогда приплода.
 Что для морального урода
 Призыв к любви? Урод — как пень…
 Затмила дней ненастных мода
 Мои «Стихи в ненастный день».
 И только этою весной
 Народ почуяв ледохода
 Возможность раннего, волной
 Потек, волною вешневода
 Разлился, не оставив брода
 Для малодушных, свергнув лень,
 И осознался. Прочь, невзгода!
 Вперед, «Стихи в ненастный день»!
 И я, издревле воевода,
 Кричу в просторы деревень:
 Что как не человеку ода —
 Мои «Стихи в ненастный день»?!


 

Ballad XIII (Misunderstood by my land)

 

Misunderstood by my country

“Poems for a rainy day,” three years

Ago written by me

For education of men.

In them – joy, happiness, liberty

And life, and lilac, and dreams!

Like nature they are free,

My “for poems of rainy day”!

Not touched by my string

Was the slaves’ breed,

Grain, sown in heat,

The offspring there did not bring.

What is call to love

For the moral ogre?

Ogre – like stump…

Eclipsed the day of rain

My “poems for a rainy day.”

And only in this spring

People felt the ice flow’s

Early possibility, dripped

With wave, the wave of spring growers

Spilled, not leaving the ford

For cowards, overthrowing laziness,

And realized. Adversity, away!

Ahead, “poems for a rainy day”!

And I, general from ancient times,

Shout in the village’s expanse:

What is the ode to a man –

My “poems for a rainy day”?!


 

Баллада XV (Блюдите фронт, но вместе с тем)

 

Блюдите фронт, но вместе с тем
 Немедленно в переговоры
 Вступите с немцами, затем
 Надеждой озарите взоры.
 Ни вам — немецкие позоры,
 Ни немцам — русские, — нужны
 Тем и другим полей просторы
 И ласка любящей жены!
 Зачем же ужас вам? Зачем
 Боль ран, и смерть, и все раздоры?
 Чем оправдаете вы, чем
 Пролитье крови? Мертвых хоры
 Вас не тревожат? Их дозоры
 В час полуночной тишины
 Не вызывают вас на споры
 О слезах любящей жены?
 Нет во вселенной лучше тем,
 Чем тема: лес, поля и горы.
 Кто с этим несогласен — нем.
 Кроту милее солнца — норы.
 А как пленительны озера,
 Бубенчик-ландыш, плеск луны,
 Улыбка в небесах Авроры
 И взоры любящей жены.
 Иль мы поэты, фантазеры,
 И вам в окопах не слышны
 Ни наши нежные укоры,
 Ни голос любящей жены?..


 

Ballad XV (Watch out front, but together with that)

 

Watch out front, but together with that

Fast into the negotiations

Come with the Germans, and then

With hope illuminate the glances.

Not for you – German embarrassment,

Not to Germans – Russians, - are needed

That in expanse of other fields

And smile of loving lady!

What for you is horror? What for

Pain of wounds, death, and all discord?

By what do you justify, by what

You spill blood? Are you not troubled

By dead moles? Their patrols

In hour of midnight quiet

Don’t call us to disputes

About tears of the loving wife?

In Universe there was nothing better, than

The theme: forest, fields and mountains.

Who with this won’t agree – is dumb.

Dearer than sun to mole – are burrows.

And how captivating are the lakes,

Bell – lily of the valley, splash of moon,

Smile in Aurora’s heavens

And look of loving woman.

Or us poets, dreamers,

Aren’t audible to you in the trenches

Not our tender reproaches,

Not voice of the loving lady?..
 Баллада XVI (Жизнь человека одного)

 

Жизнь человека одного —
 Дороже и прекрасней мира.
 Биеньем сердца моего
 Дрожит воскреснувшая лира.
 Во имя заключенья мира
 Во имя жизни торжества,
 Пускай из злата и сапфира
 Пребудут вещие слова!
 Да вспыхнет жизни торжество,
 И да преломится рапира
 От Бергена и до Каира,
 От древнеперсидского Кира
 И вплоть до человека Льва, —
 Светлей счастливого Маира, —
 Пребудут вещие слова.
 Все для него, все для него —
 От мелкой мошки до тапира, —
 Для человека, для того,
 Кто мыслит: наподобье пира
 Устроить жизнь, и вечно сиро
 Живет, как птица, как трава…
 Для светозарного эфира
 Пребудут вещие слова.
 Отныне в синеве эфира,
 Волны святого волшебства…
 И струй благоуханья миро
 Пребудут вещие слова.


 

Ballad XVI (Life of one man)

 

Life of one man –

Than the world more beautiful and dearer.

With beating of heart of mine

Trembles the resurrected lyre.

In name of conclusions of the world

In name of life’s triumphs,

Let Remain the wise words

From gold and sapphire!

Let triumph of life catch on fire,

And let break the rapier

From Bergen to Cairo,

From ancient Persian Cyrus

And Lev to the last man –

Lighter than happy Mair, -

The wise words will remain.

All for him, all for him –

From fly to tapir

For man, for him,

Who thinks: like the party

To build life, and eternally

Lives, like grass, like bird…

For the radiant ether

There will be spring words.

Now in blueness of ether,

Waves of holy sorcery…

In the fragrant jets’ myrrh

There will be the wise words.


Баллада XVII (Вселенец — антипатриот)

 

Вселенец — антипатриот,
 Но к человеку человечен:
 Над братом он не занесет
 Меча, в своем вселенстве вечен.
 Он завистью не искалечен,
 Не свойственно вселенцу зло,
 Он мягок, кроток и сердечен,
 И смотрит мудрый взгляд светло.
 Я верю: мой родной народ
 Вселенством душ давно отмечен.
 Я говорю: старинный гнет
 Моей страны навек отлечен.
 Вознагражден, увековечен
 Народ, забыв свое тягло.
 Достойно день свободы встречен, —
 И так надежно, так светло!
 Я чувствую: уже грядет
 Желанный мир (он обеспечен!)
 Вновь немец русскому пожмет,
 Как брату, руку, дружно встречен;
 В музей поставит под стекло
 Промозглых патриотов печень —
 (Зародыш войн). Смиря светло,
 Пошлет привет грядущей встрече
 И озарит свое чело:
 Вселенцы сходятся на вече,
 Чтоб жить и мудро, и светло.


 

Ballad XVII (Invader – antipatriot)

 

Invader – antipatriot,

But humane to the person:

Above his brother he won’t lift

Sword, eternal in its universe.

He by envy is not crippled,

Not characteristic to invader is evil,

It’s soft, brief and of the heart,

And the wise gaze peers luminously.

I believe: my people

Have long ago marked the souls’ universe.

I speak: oppression of old days

Of my country is discharged for all times.

Rewarded, immortalized

Are people, forgetting their tax.

Worthily day of freedom is met, -

And so reliable, so luminous!

I feel: already is coming

The wished-for world (it is secured!)

Anew the German will shake the Russian,

Like brother, hand, meeting together;

In museum he’ll put under the glass

The liver of dank patriots –

(The germ of wars). Humbly light,

Will send hello to coming meeting

And will his body illuminate:

Invaders come together on evening,

To live both wisely and in light.


 

 

Баллада XXI (Витает крыльный ветерок)

 

Витает крыльный ветерок
 Над звездочными васильками,
 Над лентой палевых дорог,
 Над голубыми ручейками.


Витает на восточной Каме,
 Как и на западной Двине,
 И цветовейными устами
 Целует поле в полусне.


Витает, свой свершая срок,
 Над рощами и над лесами,
 Над оперением сорок
 И над пшеничными усами.


Мы впив его, витаем сами,
 Витаем по его вине
 Над изумрудными красами,
 Целуя травы в полусне.


Его полет — для нас урок,
 Усвоенный чудесно нами:
 Так добродетель и порок
 Равно лелеемы волнами


Зефира, мучимого снами
 И грезой о такой стране,
 Где поэтическое знамя
 Целует ветер в полусне.


Чаруемы его мечтами
 О невозможной стороне,
 Мы в этом мире, точно в храме,
 Целуем знамя в полусне…


 

Ballad XXI (Hovers the winged wind)

 

Hovers the winged wind

Over the starry cornflowers,

Over the fawn road’s band,

Over the blue streams.

 

Hovers on Cama of the east,

Like on the western Dwine,

And with floral lips

In half-sleep the field he does kiss.

 

Hovers, marking its time,

Over groves and forests,

Over the feathers of crows

And over wheat moustaches.

 

Drinking it, we hover ourselves,

Hover for the wine of his

Over the emerald beauties,

In half-sleep kissing grass.

 

His flight – lesson for us,

Miraculously learned by us:

Thus the do-gooder and evil

Equally cherished by waves

 

Of Zephyr, by dreams tormented

And with dream in such a land,

Where the poetic banner

In half-sleep kisses the wind.

 

With his dreams enchanted

Of the impossible land,

We in this world, like in temple,

Kiss the banner in half-sleep…


 

Баллада XXII (В четверку серых лошадей)

 

В четверку серых лошадей
 Несется синяя карета.
 Внутри ее, средь орхидей,
 Сидит печальная Иветта.


Она совсем легко одета,
 За что ее корит злой толк.
 Ее овил вокруг корсета
 Gris-perle[4] вервэновейный шелк.


Она устала от людей,
 Равно: от хама и эстета,
 От их назойливых идей, —
 Она, мимоза полусвета.


Ей так тяжел грассир корнета
 И пред семьей дочерний долг,
 Что прячет перламутр лорнета
 В gris-perle вервэновейный шелк…


В нее влюбленный лицедей, —
 С лицом заморыша-аскета,
 С нелепым именем Фадей, —
 Поднес ей белых два букета,


И в орхидеях, как комета
 На отдыхе, кляня весь полк
 Из-за корнета, грезит: «Где-то —
 Волна, — вервэновейный шелк»…


Сверни же к морю, в дом поэта.
 Что ехать в город? он — как волк!
 Кто, как не ты, придумал это,
 Gris-perle вервэновейный шелк?..


 

Ballad XXII (In four gray horses)

 

Tied to four gray horses

The blue coach rushes ahead.

Inside them, amid orchids,

Sits the sad Yvette.

 

She is very lightly dressed,

For what she’s reproached by sense evil.

Wound around her corset

Gris-perle vervain silk.

 

She is tired of people,

Equal: from boor and aesthete,

From their annoying ideas, -

She, mimosa of half-light.

 

Heavy to her is grainier cornet

And daughter’s duty to family,

That hides the pearl of the lorgnette

In gris-perle vervain silk…

 

Actor in love with her, -

With the runt’s face,

With ridiculous name Thaddeus, -

Brought to her two white bouquets.

 

And in orchids, like a comet

At rest, the whole regiment cursing

From cornet, dreaming: “Somewhere –

Is the wave – vervain silk”…

 

Turn to the sea, to home of poet.

Why go to city? Like a wolf it is!

Who, if not you, this invented,

Gris-perle vervain silk?..


 

Баллада XXIII (Диссо, фиг. 1)

 

Поэт, во фраке соловей,
 Друг и защитник куртизанок,
 Иветту грустную овей
 Улыбкой хризантэмных танок,
 Ты, кто в контакте с девой тонок,
 Ты, сердца женского знаток,
 Свой средь грузинок и эстонок,
 Прими Иветту в свой шатрок!
 Ты, вдохновенно-огневой,
 Бродящий утром средь барвинок,
 Приветь своей душой живой
 Иветту, как певучий инок.
 Врачуй ей больдушевных ранок,
 Психолог! интуит! пророк!
 Встречай карету спозаранок,
 Прими Иветту в свой шатрок.
 Стихи и грезы ей давай,
 Беднеющей от шалых денег,
 Пой про любовью полный май,
 Дав ей любовь вкусить, весенник!
 Целуй нежней ее спросонок
 И помни меж поэзных строк:
 Застенчивая, как ребенок,
 Вошла Иветта в твой шатрок…
 Тебе в отдар — созвучных струнок
 Ее души журчащий ток.
 Возрадуйся же, вечный юнок,
 Что взял Иветту в свой шатрок!


 

Ballad XXIII (Disso, fig. 1)

 

Poet, in nightingale tailcoat,

Friend and defender of courtesans,

Weave the sorrowful Yvette

With smile of chrysanthemum dance,

You, who are thin in contact with maiden,

You, connoisseur of woman’s heart,

Amid the Georgians and Estonians

Accept Yvette in your tent!

You, inspired and on fire,

Walking through periwinkle at dawn,

Like a singing eunuch, Yvette

Hello to her living soul.

Doctor her heartfelt wounds,

Psychologist! Psychic! Prophet!

Meet the carriage in early morn,

Accept Yvette into your tent.

Give her the dreams and the poems,

Growing poor from naughty coins,

Sing about May filled with love,

Having given to bite love, minion of spring!

More tenderly kiss the sleepy

And recollect the poems’ lines:

Yvette went into your tent

Like a child shy…

To give to you – of consonant strings

Her soul’s murmuring current.
 Be joyful, eternal young one,

Into your tent to take Yvette!


 

Баллада XXIV (Диссо, фиг. 2)

 

Царевич Май златистокудрый
 Был чудодейный весельчак:
 Прикидывался девкой бодрой,
 То шел, как некий старичок,
 Посасывая каучук
 Горячей трубочки интимной…
 То выдавал мальчишкам чек
 На пикники весною томной.
 А иногда царевич мудрый,
 Замедлив в резвом ходе шаг,
 Садился на коня, и бедра
 Его сжимал меж сильных ног.
 Иль превращался в муху вдруг
 И в ухо лез, жужжа безумно,
 Смотря, как мчится человек
 На пикники весною томной…
 Осыпав одуванчик пудрой,
 Воткнув тычинки в алый мак,
 Налив воды студеной в ведра,
 Сплетя из ландышей венок,
 Хваля, как трудится паук,
 И отстоявши в праздник храмный
 Обедню, — направлял свой бег
 На пикники весною томной.
 Люблю блистальный майский лик,
 Как антипода тьмы тюремной.
 Ловлю хрустальный райский клик
 На пикники весною томной.


 

Ballad XXIV (Disso, fig. 2)

 

Gold-haired Prince May

Was a miraculous merry fellow:

Pretended to be a cheerful dame,

Thus went, like someone old,

Sucking rubber

Of some intimate pipe…

You gave the boys a check

On languid spring’s picnic.

And sometimes the wise prince,

Slowing down in his pace,

Sat on the horse, and the hips

Pressed among the strong legs.

Or turned to moth all of a sudden

And climbed into the ear, madly buzzing,

Looking how the man runs

On languid spring’s picnic…

Showering dandelion with powder,

Sticking stamens in poppy scarlet,

Weaving crown from lily of the valley,

Having poured cold water from bucket,

Praising, how labor spider,

And having defended Mass in temple holiday, -

His running he delayed

On languid spring’s picnic.

I love the shining May face,

Like antipode of darkness of prison.

I catch the crystal cry of heaven

On languid spring’s picnic.


 

Баллада XXV

 

Усни в зеленом гамаке
 Под жемчужными мотыльками,
 Над слившимися ручейками, —
 Усни в полуденной тоске.
 Зажми в свежеющей руке,
 Без дум, без грез и без желанья
 С ним встречи в странном далеке,
 Его последнее посланье.
 Умей расслышать в ручейке
 Его уста с его стихами,
 Эола вьющееся знамя
 Умей увидеть в мотыльке.
 В отдальной песне на реке
 Почувствуй слезы расставанья,
 Прижми ладонью на виске
 Его последнее посланье.
 Следи за солнцем на песке,
 За ползающими тенями.
 Пробудят пусть сравненье с днями
 Они в тебе, в людском цветке.
 Ты, легкая, здесь — налегке,
 Лишь гостья краткого свиданья,
 И смерть твоя видна в листке
 Его последнего посланья.
 Чем ближе к гробовой доске,
 Сильней — любви очарованье:
 В руке, как в глиняном куске,
 Его последнее посланье.


 

Ballad XXV

 

Fall asleep in the gray hammock

Under pearly moths,

Over the merged rivers, -

Sleep in mid-day angst.

Press in refreshing hands,

Without thoughts, without dreams, without wishes

Meeting him in strange distance,

His final message.

Know how to hear in river

His lips with his verse,

Aeolus’s curly banner

Learn to see in the moth.

In distant song on the river

Feel the tears of parting,

With hand to the temple press

The last message of his.

Follow the sun on the sand,

The crawling shades.

May awaken comparisons with days

They are here, in flowers of men.

You are light, here – light,

Only the brief meeting of guests,

And your death can be seen in the leaf

Of his message last.

All clearer to coffin boards,

Stronger – love’s charm:

In river, like in lump of mud,

Is final message from him.


 

Бальмонт (Коростеля владимирских полей)

 

 

Коростеля владимирских полей

Жизнь обрядила пышностью павлиней.

Но помнить: нет родней грустянки синей

И севера нет ничего милей...

 

Он в юношеской песенке своей,

Подёрнутой в легчайший лунный иней,

Очаровательнее был, чем ныне

В разгульно-гулкой радуге огней.

 

Он тот поэт, который тусклым людям

Лученье дал, сказав: «Как Солнце будем!»

И рифм душистых бросил вороха,

 

Кто всю страну стихийными стихами

Поверг к стопам в незримом глазу храме,

Воздвигнутом в честь Русского стиха.


 

Balmont (Crakes of Vladimir fields)

 

Crakes of Vladimir fields

Life with pomp of peacock dressed.

But to remember: there’s no blue sad relatives

And there’s nothing more dear than the north.

 

He in his song made of youth,

Twitched in lightest lunar dew,

He was more charming, than now

In the wildly-boisterous fiery rainbow.

 

He is such poet, that to dim men

Gave fish, saying “We’ll be like the sun!”

And threw heaps on fragrant rhythm,

 

That full country with spontaneous poems

Ovethrown to feet in temple of invisible eyes,

Erected in honor of Russian verse.


 

Бальмонт (Его стихи – сама стихия)

 

Его стихи – сама стихия.

Себе бессмертье предреша,

Свершает взлеты огневые

Его стихийная душа.

 

Он весь поэт, поэт великий.

В нем голоса всего и всех.

Неуловимый лик столикий

Отображает свет и грех.

 

Он ощущает каждый атом,

И славословит солнце он.

То серафимом, то пиратом

Является хамелеон.

 

Но вместе с тем он весь, из дюжин

Томов составленный своих,

Мне не желанен и не нужен:

Я не люблю Бальмонта стих.

 

Есть что-то приторное в книгах

Его, что слаще голубей...

И Фофанов в своих веригах,

В своих лохмотьях – мне любей!


 

Balmont (His poems – the weather)

 

His poems – the weather.

Prejudging immortality for himself,

Accomplishes the flights of fire

His immortal soul.

 

He was a poet, a great poet.

Voices of one and all in him.

The elusive little face

Displays light and sin.

 

He feels each atom,

And it praises the sun.

Once a seraph, once a pirate

Is the chameleon.

 

But together with him, from dozens

Of my composed tomes,

To me is not wished and by me not needed:

I do not like Balmont’s poems.

 

There’s something cloying in his

Books, that are sweeter than doves…

And Fofanov in his chains,

Loving me - in his clothes!

Балькис и Валтасар

Лириза

(По Анатолию Франсу)

 

Прекрасною зовут тебя поэты,

Великою зовут тебя жрецы.

Мирра Лохвицкая

 

1. Царь Валтасар у стен Сабата

 

Повеял шумный аромат

Цветов, забвенней, чем Нирвана.

Конец пути для каравана.

Вот и она, страна Сабат!

Царь Эфиопский Валтасар

Вскричал рабам: «Поторопитесь!

О, маг мой мудрый, Сембобитис,

Мы у Балькис, царицы чар!

Снимайте пыльные тюки

С присевших в устали верблюдов,

И мирру, в грани изумрудов,

И золотые пустяки».

Гостей приветствует весна,

Цветут струистые гранаты;

Как птицы, девушки крылаты,

Все жаждет ласки и вина!

Где золотеют купола –

Фонтан, лук сабель влажно-певчих,

Ракетит ароматный жемчуг

И рассекает пополам!

Волнуйно-теневый эскиз

Скользнул по зубчикам дворцовым,

В наряде чувственно-пунцовом

К гостям спускается Балькис.

Цветет улыбка на губах,

Разгоряченных соком пальмы, –

И Валтасар, как раб опальный,

Повержен долу при рабах...

 

2. В шатре блаженства

 

Улыбно светит с неба Синь –

Цветка эдемского тычинкой.

Царь кипарисною лучинкой

Разлепесточил апельсин.

В углу распластан леопард,

И – кобылицею на воле –

Балькис, в гирляндах центифолий,

На нем волшбит колоду карт.

Ланитный алый бархат смугл,

И губы алчущие пряны...

Глаза – беспочвенные страны,

Куда – ни слон, ни конь, ни мул...

Омиррен палевый шатер,

И царь, омгленный ароматом,

От страсти судорожно-матов,

К царице руки распростер...

Менкера, евнух женофоб,

Бледнеет желтою досадой...

А в окна льется ночь из сада –

Черна, как истый эфиоп.

И вот несет уже кувшин

С водой душистою Алави...

И Суламифь, в истомной славе,

Ждет жгучей бездны, как вершин...

 

3. В Эфиопии

 

Олунен ленно-струйный Нил,

И вечер, взяв свое кадило,

Дымит чешуйкам крокодила, –

Он сердце к сердцу заманил.

Печален юный Валтасар.

Трепещут грезы к Суламите...

На звезды смотрит он: «Поймите

Мою любовь к царице чар!»

Он обращается к Кандас:

«Пойми, Балькис меня отвергла

И прогнала меня, как негра.

Насмешкою маслинных глаз!..»

Тиха терраса у реки.

Спят Сембобитис и Менкера.

Завоет в роще пальм пантера,

Завьются змеи в тростники, –

И снова тишь. Тоской объят,

Царь погружается в безгрезье...

Склонился ангел в нежной позе,

Твердит, что вымышлен Сабат...

Все это – сон, мечта, каприз...

Извечный вымысел вселенский...

...В стране Сабат царь Комагенский

Берет горящую Балькис!


 

Balquis and Valtasar

 

Liryz

(By Anatoly Frans)

 

The poets call you beautiful,

The prophets call you great.

Mirra Lohvitskaya

 

1.  King Valtasar by wall of Sabath

 

Blows the noisy aroma

Of flowers, more oblivious than nirvana.

End of the road for the caravan.

And her, land of Sabath!

Ethiopian tsar Valtasar

Shouted to the slaves: “Go faster!

O my wise mage, Sembobitis,

We are at Queen of Charms Balquis!

Take off the dusty bales

From sitting in exhaustion camels,

And myrrh, on edges of emeralds,

And golden trifles.”

Guests are greeted by spring,

Bloom flowing pomegranates;

Like birds, girls with wings,

Thirst wine and tenderness!

Where cupolas turn gold –

Fountain, damp-singing bow of swords,

Rockets aromatic pearl

And in half dissects!

Excitedly-shady sketch

Slipped by the palace cloves,

In sensuously-crimson dress

To guests descends Balquis!

On the lips blossoms smile,

Heated in juice of palm, -

And Valtasar, like slave disgraced,

Is defeated before slaves…

 

2.  In tent of bliss

 

Smiling, from the sky Blueness shines –

Eden flower’s stamen.

With cypress splinter the tsar

Unfolded the orange.

In corner the leopard is spread out,

And – mare that was set free –

Balquis, in garlands of centifolium,

Passes the deck of cards over him.

Dark-skinned scarlet velvet of cheeks,

And the hungry spicy lips…

Eyes – groundless countries,

Where – not an elephant, not mule, not horse…

Made peace the yellow tent,

And, dazed with aroma, the tsar,

From convulsive passion,

Spread out the arms to the queen…

Menkera, sexist eunuch,

With yellow annoyance grows pale…

And in the window pours night in the garden –

Black, like true Ethiopian.

And how carries the jug

Alavi with water fragrant…

And Sulamif, with languid glory,

Awaits burning abyss, like heights…

 

3

 

Lit by moon is slowly-jetting Nile,

And evening, having taken its censer,

Smokes on the scales of crocodile, -

Heart to heart he lures.

Sad is the young Valtasar.

Tremble Sulamite dreams…

He looks at the stars:

“Remember my love for the queen!”

He appeals to Candas:

“Understand, rejected me Balquis

And like a negro chased me away.

With ridicule of olive eyes!”..

Quiet is the river’s terrace.

Sleep Sembobitis and Menkera.

In palm grove will howl the panther,

Will curl the snakes and the reeds, -

And anew quiet. By angst embraced,

The tsar sinks to dreamlessness…

Angel bends in tender pose,

Insists that fictional is Sabbath…

All this – sleep, dream, caprice…

Eternal figment of the universe…

Tsar Komagenski in land of Sabbath

Takes the burning Balquis!


 

 

Балтийские кэнзели

 

В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
 Лилитного, блеклого и неуловимого,
 Где вьются кузнечики скользяще-налимово,
 Для сердца усталого — так много любимого,
 Святого, желанного, родного и близкого!
 И в час ранне-утренний, и в полдень обеденный,
 И в сумерки росные в мой сад орезеденный
 В пресветлой Эстляндии, у моря Балтийского,
 Столпляются девушки… Но с профилем Эдиным
 Приходит лишь изредка застенчиво-рисково…
 О, с профилем Эдиным! Мне сердце обрызгала
 Косою — оволнила. И к берегу южному
 Залива Финляндского, сквозь девушек дюжину,
 Все ближе ледяная сафирно-жемчужная
 Пресветлой Эстляндии царица Балтийская!


 

Baltic kenzels

 

In luminous Estonia, by the Baltic Sea,

Lilithic, faded and elusive,

Where whirl grasshoppers sliding,

For tired heart – thus much beloved,

The sacred, the wished, the dear and the near!

And in early-morning hour, and in noon for dinner,

And in my garden in dewy sunset

In luminous Estonia, by the Baltic,

Crowded the girls… But with profile of Edin

You rarely shyly-riskily come.

Oh, with profile of Edin! My heart has splashed

Obliquely – excited. And on Southern shore

Of Finnish bay, through girls a dozen,

Still nearer is icy pearl-sapphire

Of blessed Estonian Baltic queen!

 

 

Балтика. Балтийская поэза

 

1
 О, море нежное мое, Балтийское,
 Ты — миловиднее всех-всех морей!
 Вот я опять к тебе, вот снова близко я,
 Тобой отвоенный, для всех ничей…


 2
 О, Сканда-Балтика, невеста Эрика!
 Тебе я с берега
 Дарю венок…
 Ты, лебедь белая, голубка сизая,
 Поешь капризово
 У барда ног.


 3
 В цветах апрелести,
 В улыбках весени,
 В алмазах юности,
 В мечтах любви
 Пою я прелести
 И тоны плесени,
 И среброструнности,
 Мое, твои!


 4
 О дева-женщина!
 Ты овселенчена
 Своими предками,
 Родивши их…
 Клич орлий викингов
 Зыбучих митингов
 Словами меткими
 Вмещаешь в стих.


 5
 Фатой венечною
 Туман опаловый
 Тебя изласкает
 И задраприт,
 И негой вязкою
 Закат коралловый
 Лазурно-млечное,
 В тебе сгорит.


 6
 Да, я опять к тебе! Да снова близко я
 И вновь восторженно тебя пою,
 О, море милое мое, Балтийское,
 Ты, воплотившее Мечту мою!

 


 

Baltic. Baltic Poetry.

 

1

O, Baltic, my tender sea,

You – prettier than all seas!

Now I am to you, again I am near,

You reclaimed, for all nobody’s.

 

2

O, Skanda-Baltic, bride of Eric!

From the shore to you

I give the garland…

You, blue dove, white swan,

Sing whimsically

At the feet of the bard.

 

3

In April colors,

In spring smile,

In youth’s diamonds,

In dreams of love

I sing charms

And tones of mold,

And silver-stringed,

Mine, yours!

 

4

O maiden-woman!

You are occupied

With your ancestors,

Them having born…

Vikings’ eagle shout

Of the quick rallies

With well-aimed words

You fit in poems.

 

5

With crown veil

The fog of opal

Will caress you

And will drape,

And with bliss viscous

The coral sunset

Is azure-milky,

In you burns.

 

6

Yes, I again come to you! Again I am near

And again delightfully of you I sing,

Oh, my dear sea, Baltic sea,

You, having embodied my Dream!


 

Балтийское море

Зинаиде Гиппиус

 

Сребреет у моря веранда,
 Не в море тоня, а в луне,
 Плывет златоликая Сканда
 В лазурной галере ко мне.


 Как парус — раскрытые косы,
 Сомнамбулен ликий опал.
 Глаза изумрудят вопросы,
 Ответ для которых пропал…


 Пропал, затерялся, как эхо,
 В лазори небес и волны…
 И лунного, блеклого смеха
 Глаза у плывущей полны.


 Плывет — проплывает галера
 Ко мне — не ко мне — никуда.
 Луна — золотое сомбреро,
 А Сканда — луна и вода.


 

Baltic Sea

 

Turns silver at the sea veranda,

Drowning in moon, not in the sea.

Swims the full-faced Skanda

In azure gallery to me.

 

   Like sail – the braids to open,

   Lycian opal is somnambulant…

   Eyes make the emerald question,

   Whose answer for which ones is lost.

 

Lost, is forgotten, like an echo

In azure of the sky and waves…

And of the moon, faded laughter

Full at the sailing are the eyes.

 

   Sails – sails through the galley,

   To me – not to me – nowhere.

   Moon – the sombrero of gold,

   And Skanda – moon and water.


Баронат (мадригал)

 

В оперных театрах сказочных планет,
 Там, где все палаццо из пластов базальта,
 Там, где веет воздух бархатом контральто, —
 Лучшего сопрано, чем Ржевусска, нет.
 И когда графиня, наведя лорнет,
 Нежит соловьисто, зал колоратурой
 И со строго-мерной светскою бравурой
 Резвится по сцене в снежном парике, —
 Точно одуванчик, пляшущий в реке,
 Точно кризантэма в трепетной руке, —
 Сколько восхищенья всюду: справа, слева!
 Блещут от восторга серьги у гетер…
 — Да, это — графиня, — говорит партер,
 А балкон щебечет: «Это — королева!»


 

Baronate (Madrigal)

 

In opera theaters of fairy-tale planets,

There, where there is palazzo of the layers of basalt,

There, where blows air contralto with velvet, -

A better soprano, than Rzhevusska, there’s not.

And when countess, pointing the lorgnette,

Is undead nightingale-like, hall of coloratura

And from worldly bravura strict-measured

Frolicked on a stage in a wig of snow, -

Merely dandelion, dancing by the river,

Only chrysanthemums in reverent hand, -

How much admiration everywhere: right, left!

Shine with delight hetaeras’ earrings…

“Yes, this – countess,” says parterre,

And “This – is queen!” chirps balcony.


 

 

 

Барельеф

 

Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
 Которая, когда я встану вниз
 И вверх взгляну, притом не очень зорко,
 Слегка напоминает мне Тифлис.


И тотчас же я вижу: мрамор бани,
 Зурну, винто, духанов чад и брань
 И старую княгиню Орбельяни,
 Сидящую на солнышке у бань…


 

Bas-Relief

 

There is in Yurievo, in Yakovlevsky, mountain,

Which, when I stand beneath

And I will stare above, for this not very vigilantly,

Lightly reminds me Tiflis.

 

And now I see: the bath’s marble,

The fast, screw, restaurant’s person and abuse

And the old duchess Orbeljani

Sitting upon the sun at the bath…


 

Купанье звезд

 

П.М. Костанову

 

Выхожу я из дома, что построен на горке, — и открыты для взора
 В розовеющей дымке повечерья и утром в золотой бирюзе,
 Грудь свежащие бодро, в хвойных линиях леса, ключевые озера,
 Где лещихи играют и пропеллером вьется стрекоза к стрекозе.

 

Никуда не иду. я, лишь стою перед домом, созерцая павлиний
 Хвост заката, что солнце, удаляясь на отдых, распустило в воде.
 Зеленеют, синея, зеркала, остывая, и, когда уже сини,
 В них звезда, окунаясь, шлет призыв молчаливый надозерной звезде…

 

И тогда осторожно, точно крадучись, звезды, совершая купанье,
 Наполняют озера, ключевые озера, и тогда, — и тогда
 Я домой возвращаюсь, преисполнен восторга, преисполнен сознанья,
 Что она звездоносна, неиссячная эта питьевая вода!


 

Bathing of stars

 

To P.M. Kostanov

 

I leave home, that is on a mountain, - and open for stare

In pink smoke of evening and in morning in yellow azure,

Boldly refreshing chest, the key lakes, in conifer forest lines,

Where breams play, and with propeller curls dragonfly to dragonfly.

 

I go nowhere. As I stand before home, contemplating the peacock’s

Tail of sunset, that the sun, fleeing for rest, dissolved in water.

Mirrors go green, go blue, cooling down, and, when blue already,

In them star, plunging, sends quiet call to over-lake star…

 

And then carefully, as if sneaking, bathing, stars,

They fill lakes, the key lakes, and then – and then

I come home, full of delight, full of consciousness,

That she’s water, inexhaustible and star-bearing.

Будь справедлив

 

Мир с каждым днем живет убоже,
 Культура с каждым днем гнилей.
 К тебе взываю я, о Боже:
 Своих избранников жалей!


Всеудушающие газы
 Живому уготовил зверь.
 Клеймом карающей проказы
 Ты порази его теперь!


Пусть уничтожит зверь двуногий
 Себе подобного, но тех,
 Кто с ним не на одной дороге,
 Кто создан для иных утех,


Того, Великий Бог, помилуй,
 В нем зверское очеловечь,
 И, растворясь в природе милой,
 Он станет каждый лист беречь.


 

Be just

 

With every day world is more wretched,

Culture more rotten by the day goes.

I call unto you, O God:

Have pity on your chosen ones!

 

All-suffocating eyes

The beast readied for the alive.

With brand of punishing leprosy

You astound him this time!

 

Let two-legged beast exterminate

Ones like himself, but those,

Who with him are on one road,

Whos’ created for other pleasures.

 

Him, Great God, forgive,

The beastly humanize in it,

And, in dear nature, dissolving,

He will keep every leaf.

Бей, сердце, бей

 

Бей, сердце, бей лучистую тревогу! —
 Увидеть бы
 Ту, для кого затрачу на дорогу
 Весь день ходьбы…


Я в солнечное всматриваюсь море
 И — некий знак —
 Белеет в сентябреющем просторе
 Ее маяк.


А там, где он, там — светел и бревенчат —
 Быть должен дом
 Прелестной, самой женственной из женшин,
 Кем я влеком.


Спушусь с горы и к вечеру на пляже
 Уж буду с ней,
 Чтоб целовать уста, каких нет слаже
 И горячей!


 

Beat, heart, beat

 

Beat, heart, beat radiant alarm! –

To espy

Her, for whom I will spend on road

All waking day.

 

I look into the sunny seas

I – certain sign –

White in the September space

Is her lighthouse.

 

And there, where’s he, there – light and wooden –

Must be the home

Of most beautiful, most womanly of women,

By whom I’m drawn.

 

I’ll come down from mountains and on the beach in evening

I’ll be with her,

To kiss the lips, than which there’s nothing sweeter

And hotter!


 

Ульи красоты

 

В Везенбергском уезде, между станцией Сонда.
 Между Сондой и Каппель, около полотна,
 Там, где в западном ветре — попури из Рэймонда,
 Ульи Ульясте — то есть влага, лес и луна.


Ульи Ульясте… Впрочем, что же это такое?
 И зачем это «что» здесь? почему бы не «кто»?
 Ах, под именем этим озеро успокоенное,
 Что луна разодела в золотое манто…


На воде мачт не видно, потому что все мачты
 Еще в эре беспарусной: на берегах
 Корабельные сосны, и меж соснами скачут
 Вакхоцветные векши с жемчугами в губах…


В златоштильные полдни, если ясени тихи
 И в лесу набухают ледовые грибы,
 Зеркало разбивают, бронзовые лещихи,
 Окуни надозерят тигровые горбы.


За искусственной рыбкой северный аллигатор, —
 Как назвать я желаю крокодильчатых щук, —
 Учиняет погоню; вставши к лодке в кильватер,
 Я его подгадаю и глазами ищу.


Как стрекозы, трепещут желто-красные травы,
 На песке розоватом раззмеились угри,
 В опрозраченной глуби стадят рыбок оравы —
 От зари до зари. Ах, от зари до зари!


Ненюфары пионят шелко-белые звезды,
 Над водою морошка наклоняет янтарь,
 Гоноболь отражает фиолетово гроздья.
 Храм, и запад закатный — в этом храме алтарь.


 

Beehives of beauty

 

In Vesenburg country, between stations Sonda,

Between Sonda and Capelle, near wetnesses,

There, where in western wind – medley from Raymond,

The Ulyaste beehives – it is wetness, moon, forest.

 

The Ulyaste beehives… What is this after all?

And why not “who”? Why here “what”?

Ah, under this name the lake has calmed,

That moon dressed in the golden coat…

 

You can’t see masts in water, because these masts

In sail-less era: on the shores

Are pines for the ships, and jump between the pines

The bacca-colored wicked ones, on their lips – pearls…

 

On golden-steeled noons, if quiet are the ash trees

And in the forests swell the icy mushrooms,

They break the mirror, the bronze breams,

Perches will anger the tiger humps.

 

For artificial fish the northern alligator, -

How I would like to call the crocodile pike, -

Penetrates the chase: standing in the boat in deep water,

I’ll guess it and will look for it with my eyes.

 

Like dragonflies, tremble yellow-red grasses,

Eels laughed upon the pink sand,

In transparent depths stand the herd of fishes -

From dawn till dawn. Ah, from dawn till dawn!

 

Lilies of the valley are peonied by silky-white stars,

On water the cloudberry bends with amber,

Blueberry reflects the purple bunches.

Temple, and sunset western – altar in this temple.


 

 

Предвешняя элегия

 

Не знаю — буду ли я жив
 К весне и вкрадчивой, и нежной;
 Пойду ли вновь с мечтой элежной
 К полянам, песнь о них сложив.
 Не знаю — станет ли сирень
 Меня дурманить вновь фиолью,
 Какою занеможет болью
 Моя душа в весенний день.
 Не знаю — буду ли я знать,
 Что значит упиваться маем,
 Туберкулезом злым ломаем,
 И, умирая, жить желать.


 

Before-Spring elegy

 

I don't know – will I live

With insinuating and tender spring;

Would I go with elegiac dream

To meadows, making song about them.

I don’t know – lilac will

Intoxicate me with violet again,

With which pain will fall ill

My soul on a spring day.

I do not know – would I know this:

What it means to revel in May,

We break with evil tuberculosis,

And wish to live as we die.

 

Колокол и колокольчик

 

Грузно каялся грешный колокол —
 Это медное сердце собора.
 Он эфир колол, глубоко колол,
 Как щепу, звук бросал у забора.


В предзакатный час неба полог — ал;
 Звуки веяли в алые долы…
 И пока стонал хмурый колокол,
 Колокольчик смеялся удало…

Bell and little bell

 

Heavily repented sinful bell –

It is the copper heart of the cathedral.

It pricked the ether, deeply pricked,

Threw sound by the fence like wood chips.

 

In sunset hour the sky is scarlet;

Sounds blew into the scarlet dales…

And moaned the gloomy bell,

Laughs with success the little bell…


 

Изменяй мне, когда тебе хочется

 

Изменяй мне, когда тебе хочется,
 И меняй, как перчатки, тела:
 Страсть, причуд твоих жгучих пророчица,
 И сожжет твое сердце дотла.


Но в мгновенья от чар просветления
 Будь со мною, бессмертно любя.
 Изменяй, ощущай впечатления:
 Я вполне понимаю тебя!..

 


 

Betray me when you want to

 

Betray me when you desire,

And change bodies like gloves:

Passion, your burning quirks’ prophetess,

And your heart will burn to the ground.

 

But in moment of charm of enlightenment

Loving immortally, be with me.

Betray, feel the impressions:

I quite understand thee…


 

Остерегайся, музарь, брать

 

Остерегайся, музарь, брать
 Поддержку для себя от хама:
 Тебя измучит хамья рать
 Упреками, что смел ты брать.
 Хам станет так тебя карать,
 Что заболеешь ты от срама.
 Остерегись, художник, брать
 Что-либо для себя от хама.


 

Beware, muzar, take

 

Beware, muzar, take

For yourself from the boor:

You will be tortured by host of boors

With reproaches, that you could take.

The boor will punish you,

That you’ll be ill from shame.

Beware, artist, take

Something from the boor for yourself.


Горький

 

Талант смеялся… Бирюзовый штиль,
 Сияющий прозрачностью зеркальной,
 Сменялся в нём вспенённостью сверкальной,
 Морской травой и солью пахнул стиль.

 

Сласть слёз солёных знала Изергиль,
 И сладость волн солёных впита Мальвой.
 Под каждой кофточкой, под каждой тальмой —
 Цветов сердец зиждительная пыль.

 

Всю жизнь ничьих сокровищ не наследник,
 Живописал высокий исповедник
 Души, смотря на мир не свысока.

 

Прислушайтесь: в Сорренто, как на Капри,
 Ещё хрустальные сочатся капли
 Ключистого таланта босяка.


 

Bitter

 

Talent laughed… Calm azure,

Shining with mirror transparency,

Changed in him frothiness of mirror,

Of sea grass and salt smelled the style.

 

Izergil knew passion of salty tears,

And sweetness of salty waves by Malva is imbibed.

After each talma, after each blouse –

Constructive dust of the flowering of hearts.

 

All life of new treasures not an heir,

Painted the high confessor

Of soul, looking upon the world from up high.

 

Listen: in Sorrento, as if on Kapri,

Still ooze drops of crystal

Of barefoot talent of clavicle.


 

Черные, но белые

 

Белоликие монахини в покрывалах скорбно-черных,
 Что в телах таите, девушки, духу сильному покорных?
 И когда порханье запахов в разметавшемся жасмине,
 Не теряете ли истины в ограждающем Амине?


Девушки богоугодные, да святятся ваши жертвы:
 Вы мечтательны воистину, вы воистину усердны!
 Но ведь плотью вы оплотены, и накровлены вы кровью, —
 Как же совладать вы можете и со страстью, и с любовью?


Соловьи поют разливные о земном — не о небесном,
 И о чувстве ночи белые шепчут грешном и прелестном…
 И холодная черемуха так тепло благоухает,
 И луна, луна небесная, по-земному так сияет…


Как же там, где даже женщины, даже женщины — вновь девы,
 Безнаказанно вдыхаете ароматы и напевы?
 Не живые ль вы покойницы? Иль воистину святые? —
 Черные, благочестивые, белые и молодые!


 

Black, but white

 

The white-faced nuns in mourning-black bedspreads,

What in bodies you conceal the strong spirits of death, maidens?

And when fluttering of smells in scattered jasmine,

You don’t lose the truth in fencing Amen?

 

Godly maidens, holy is your sacrifice:

You are for real dreamy, diligent for real you are!

But you are dressed with flesh, and you are covered with blood, -

How can you cope with passion and with love?

 

Nightingales sing of the earthly – not heavenly,

And of feeling the white nights whisper with sinful and gorgeous…

And the cold cherry tree is fragrant so warmly,

And moon, heavenly moon, shines upon the earth…

 

How is there, where even women, even women – girls again,

With no punishment you inhale the aromas and tunes?

Are you not alive corpse? Or in truth holy? –

Black, pious, white and young!


 

Распускаются почки душистые

 

Распускаются почки душистые
 На березах, невинных, как май,
 Распевают дрозды голосистые
 Про какой-то несбыточный край.
 К солнцу тянется травка шелковая,
 Пробегает шутник-ветерок.
 О, весна! ты стара, вечно-новая,
 И тебе эти несколько строк!


 

Bloom fragrant buds

 

Bloom fragrant buds

On birches, innocent, like May,

Sing the voice-full black birds

About some unrealizable land.

To sun stretches the grass of silk,

Runs the joker-wind.

O spring! New-eternally you are old,

And for you there are several lines!


 

Процвет Амазонии

 

Въезжает дамья кавалерия
 Во двор дворца под алый звон.
 Выходит президент Валерия
 На беломраморный балкон.


С лицом немым, с душою пахотной,
 Кивая сдержанным полкам,
 Передает накидок бархатный
 Предупредительным рукам.


Сойдя олилиенной лестницей,
 Она идет на правый фланг,
 Где перед нею, пред известницей,
 Уже безумится мустанг.


Под полонез Тома блистательный
 Она садится на коня,
 Командой строго-зажигательной
 Все эскадроны съединя.


От адъютанта донесения
 Приняв, зовет войска в поход:
 «Ах, наступают дни весенние…
 И надо же… найти исход…


С тех пор, как все мужчины умерли,
 Утеха женщины — война…
 Мучительны весною сумерки,
 Когда призывишь — и одна…


Но есть страна — mesdames, доверие! —
 Где жив один оранг-утанг.
 И он, — воскликнула Валерия, —
 Да будет наш! Вперед, мустанг!»


И увядавшая Лавзония
 Вновь заструила фимиам…
 Так процветает Амазония,
 Вся состоящая из дам.


 

Bloom of Amazon

 

Pulls in the dame of cavalier

In palace yard under scarlet rings.

Walks out the president Valerie

On the white marble balcony.

 

With arable soul, with a dumb face,

Nodding to the reserved regiments,

He gives the velvet cape

To the warning hands.

 

Having come with the staircase,

She goes on the right flank,

Where before her, before the one famous,

Loses his mind the mustang.

 

Under Thomas’s brilliant polonaise

She sits on the horse,

With the team strict-incendiary

Uniting all squadrons.

 

Reports having received

From adjutant, calls troops into hike:

“Ah, come the days of spring…

And little… the outcome to find…

 

Since then, when men had died,

Woman’s consolation – is war…

Torturous is the spring’s twilight,

When you will call – and alone…

 

But there is a land – confidence, mesdames! –

Where there lives one orangutang.

And here – shouted Valerie, -

And will be ours! Ahead, mustang!”

 

And the faded Lavsonia

Jetted with incense again…

Thus blooms Amazonia,

All consisting of the dames…


 

Синий сонет

 

Синеет ночь, и с робостью газели
 Скользит ко мне Ваш скромный силуэт;
 И Вашу тень качает лунный свет —
 Луны далекой ясные качели.
 Шум ручейка и дальний звук свирели
 Сливаются в пленительный дуэт;
 Мы шепот поцелуев шлем в ответ,
 Разнежены на снежных трав постели.
 Никто у нас друг в друга не влюбленный
 Сближается томленьем синевы,
 Мотивами природы усыпленный
 И пряною душистостью травы…
 Не мучьтесь после совестью бессонной:
 В такую ночь отдаться — вправе вы!


 

Blue sonnet

 

Blue is the night, and with shyness of a gazelle

Slides to me the humble silhouette of yours;

And the light of the moon swings your shade –

Clear swings of the moon afar.

The far sound of pipes and the stream’s noise

Merge into a captivating duet;

We send whisper of kisses in response,

Softened on the fresh grass bed.

Not one of us in love with another

Comes near with blueness’s languor,

Euthanized with nature’s motives

And spicy fragrance of the grass…

But you torment yourself with sleepy conscience:

In this night to surrender – you’re righteous!


Боа из кризантэм

 

Вы прислали с субреткою мне вчера кризантэмы –

Бледновато-фиалковые, бледновато-фиалковые...

Их головки закудрились, ароматом наталкивая

Властелина Миррэлии на кудрявые темы...

 

Я имею намеренье Вам сказать в интродукции,

Что цветы мне напомнили о тропическом солнце,

О спеленатых женщинах, о янтарном румянце.

Но японец аляповат для моей репродукции.

 

А потом мне припомнился – ах, не смейтесь! – констрактор,

И боа мне понравилось из маркизных головок...

Вы меня понимаете? Я сегодня неловок...

О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!

 

Не имею намеренья, – в этот раз я намерен, –

Вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно.

И – прошу Вас утонченно! – прибегите Вы в парк одна,

У ольхового домика тихо стукните в двери.

 

Как боа кризантэмное бледно-бледно фиалково!

Им Вы крепко затянете мне певучее горло...

А наутро восторженно всем поведает Пулково,

Что открыли ученые в небе новые перлы...

 

  


 

Boa with chrysanthemums

 

Yesterday you sent me with soubrette chrysanthemums –

Pale-violet, violet-pale…

And head curled up, pushing the aroma

Mistress Mirrelia in curls…

 

I intend to say to you in introduction,

That the flowers reminded me of tropical sun,

Of swaddled women, of amber blushing.

But the Jap was clumsy for my reproduction.

 

And won’t I be reminded of – ah, don’t laugh! – constructor,

And I did not like the boa from marquis heads…

Do you understand me? I’m awkward today…

O, I’m exquisite poems’ strictest editor!

 

I don’t have intentions – in this time I intend, -

To dress you in purple, purple-velvet.

And – I asked you finely! – come to park alone,

Knock on the door of alder home.

 

How chrysanthemums boa is pale-pale purple!

And you firmly my singing throat tighten…

And in morning excited Pulkovo will tell,

That scientists discovered new pearls in heavens.


 

Начальники и рядовые

 

Начальники и рядовые,
 Вы, проливающие кровь,
 Да потревожат вас впервые
 Всеоправданье и любовь!


О, если бы в душе солдата, —
 Но каждого, на навсегда, —
 Сияла благостно и свято
 Всечеловечности звезда!


О, если б жизнь, живи, не мешкай! —
 Как неотъемлемо — твое,
 Любил ты истинно, с усмешкой
 Ты только гладил бы ружье!..


И если б ты, раб оробелый, —
 Но человек! но царь! но бог! —
 Души своей, как солнце, белой
 Познать всю непобедность мог.


Тогда сказали бы все дружно!
 Я не хочу, — мы не хотим!
 И рассмеялись бы жемчужно
 Над повелителем своим…


Кого б тогда он вел к расстрелу?
 Ужели всех? ужели ж всех?..
 Вот солнце вышло и запело!
 И всюду звон, и всюду смех!


О, споры! вы, что неизбежны,
 Как хлеб, мы нудно вас жуем.
 Солдаты! люди! будьте нежны
 С незлобливым своим ружьем.


Не разрешайте спора кровью,
 Ведь спор ничем не разрешим.
 Всеоправданьем, вселюбовью
 Мы никогда не согрешим!


Сверкайте, сабли! Стройтесь, ружья!
 Игрушки удалой весны
 И лирового златодружья
 Легко-бряцающие сны!


Сверкайте, оголяйтесь, сабли,
 Переливайтесь, как ручей!
 Но чтобы души не ослабли,
 Ни капли крови и ничьей!


А если молодо безумно
 И если пир, и если май,
 Чтоб было весело и шумно,
 Бесцельно в небеса стреляй!


 

 

Bosses and privates

 

Bosses and privates,

You, spilling blood,

Will disturb you at once

Justification and love!

 

O, if in the soul of a soldier, -

But each, but for all time, -

Shone blissfully and sacredly

All-humanity’s star.

 

O, if life, don’t procrastinate, live! –

How inevitably – your own,

You loved sincerely, with a grin

You only stroked the gun!..

 

And if you, timid servant, -

But man! But tsar! But God! –

Your soul’s, like the sun’s, white

Invincibility you could understand.

 

Then together we would be telling!

I don’t desire, - we don’t desire!

And we would laugh pearly

Over our master.

 

Whom did he lead to the shooting?

Really everyone? Really everyone?..

Thus sun came out and started singing!

And everywhere laughter, and everywhere ringing!

 

O, disputes! You, that are inevitable,

We chew like bread in boredom.

Soldiers! People!

Be tender with your gentle pistol.

 

Do not decide dispute with blood,

Dispute we cannot decide.

With all-love, with justification,

We will never sin!

 

Shine, swords! Build, guns!

The toys of the daring spring

And of lyre of friendliness

Lightly-rattling dreams!

 

Shine, expose yourselves, swords,

Like a stream, overflow!

But that wouldn’t get weak the souls,

Nobody’s and not a blood’s drop!

 

And if it is young insanely,

And if the feast, and if it’s May,

That it would be noisy and happy

To aimlessly shoot at the sky!

 

Блестящая поэза

 

Я жить хочу совсем не так, как все,
 Живущие, как белка в колесе,
 Ведущие свой рабий хоровод,
 Боящиеся в бурях хора вод.


Я жить хочу крылато, как орел,
 Я жить хочу надменно, как креол,
 Разя, грозя помехам и скользя
 Меж двух соединившихся нельзя.


Я жить хочу, как умный человек,
 Опередивший на столетье век,
 Но кое в чем вернувшийся назад,
 По крайней мере, лет на пятьдесят.


Я жить хочу, как подобает жить
 Тому, кто в мире может ворожить
 Сплетеньем новым вечно старых нот, —
 Я жить хочу, как жизнь сама живет!


 

Brilliant Poem

I do not want to live my life, like all,

Living like squirrels in a hamster wheel,

Walking around in circles, being slaves,

Afraid of storm and of the ocean waves.

 

I want to live uplifted like an eagle;

I want to live conceited like a Creole;

Smashing, threatening barriers, sliding by

Between the two "forbidden"'s intertwined.

 

I want to live, a wise and brilliant man

Of all his peers a century ahead

And yet in other measures, to exist

A fifty years behind my time at least.

 

I want to live, as it behooves to live

To him who knows to conjure and conceive

New notes from ancient ones and from the past -

I want to live the way life lives, at last!


 

Банальность

 

Когда твердят, что солнце — красно,
 Что море — сине, что весна
 Всегда зеленая, — мне ясно,
 Что пошлая звучит струна…

Мне ясно, что назвавший солнце
 Не и́наче, как красным, туп;
 Что рифму истолчет: «оконце»,
 Взяв пестик трафаретных ступ…

Мне ясно, что такие краски
 Банальны, как стереотип,
 И ясно мне, какой окраски
 Употребляющий их «тип»…

И тем ясней, что солнце — сине,
 Что море — красно, что весна -
 Почти коричнева!.. — так ныне
 Я убеждаюсь у окна…

Но тут же слышу голос бесий:
 «Я вам скажу, как некий страж,
 Что это ложный миг импрессий
 И дальтонический мираж»…


 

Banality

 

When they repeat that sun is red,

That sea is blue, that the spring

Is always green – it’s clear to me,

That sounds the vulgar string.

 

It’s clear to me that one who called the sun

Other than red is foolish:

Who rhythm will pound: “in the end,”

Having taken pistil of stencil pillars.

 

It’s clear to me, that these paints

Are banal, like a stereotype,

And it’s clear to me which coloring

Consuming their “type”…

 

And it’s clear to me that blue is sun,

That sea is red, that the spring –

Is almost brown!.. – thus now

Near window I am convinced…

 

And here I hear demonic voice:

“I’ll tell you who is the watchman,

That this false moment of impressions

And a mirage daltonian.”


 

Барбарисовая поэза

 

Гувернантка — барышня
 Вносит в кабинет
 В чашечках фарфоровых
 Creme d`epine vinette.

 

Чашечки неполные
 Девственны на вид.
 В золотой печеннице
 Английский бисквит.

 

В кабинете общество
 В девять человек.
 Окна в сад растворены,
 В сад, где речи рек.

 

На березах отсветы
 Неба. О, каприз! —
 Волны, небо, барышня
 Цвета «барбарис».

 

И ее сиятельство
 Навела лорнет
 На природу, ставшую
 Creme d`epine vinette.

 

 

 


 

Barberry Poetry

 

Governess-miss

Carries into cabinet

In porcelain cups

Hideout d’epine vinette.

 

The unfilled cups

Maiden at the sight.

In the golden stove

Is English bisquit.

 

Society in cabinet

Of ten men.

To garden are open windows,

In garden, where there’s speech’s effluent.

 

Upon the birches shimmers

Of sky. O, caprice!

Waves, sky, mistress

The flowers of barberries.

 

And her highness

Has trained her lorgnette

Onto nature, becoming

Crème d’epine vinette…


 

Барельеф

 

Есть в Юрьеве, на Яковлевской, горка,
 Которая, когда я встану вниз
 И вверх взгляну, притом не очень зорко,
 Слегка напоминает мне Тифлис.


И тотчас же я вижу: мрамор бани,
 Зурну, винто, духанов чад и брань
 И старую княгиню Орбельяни,
 Сидящую на солнышке у бань…


 

Bas-Relief

 

There is in Yurievo, in Yakovlevsky, mountain,

Which, when I stand beneath

And I will stare above, for this not very vigilantly,

Lightly reminds me Tiflis.

 

And now I see: the bath’s marble,

The fast, screw, restaurant’s person and abuse

And the old duchess Orbeljani

Sitting in the sun at the bath…

Измена мая

 

Я родился в мае, в месяце весеннем,
 Звонком и весёлом,
 Шумном и душистом,
 И сказали розы: «Мы тебя оденем
 Светлым ореолом —
 Как молитва, чистым».

 

Улыбнулось солнце, солнце засверкало,
 Ласковым приветом
 Чествуя рожденье;
 Солнце загорелось, запылало ало
 И зажгло поэтом
 С искрой вдохновенья!

 

Разодет цветами с детской колыбели,
 Я запел соловкой
 Радостно и звонко,
 Запечатлевая мир, где все скорбели,
 Юною головкой
 И душой ребёнка.

 

Время шло, — и солнце потускнело в тучах,
 Лаской не блестело,
 Злоба песнь косила;
 Опадали розы при ветрах летучих,
 Истомилось тело,
 Притупилась сила.Время шло…

 

И радость дней моих весенних
 Растопилась в слёзах,
 Сердцу не внимая;
 И теперь я плачу, плачу на коленях
 О погибших грёзах,
 Об измене мая!


 

Betrayal of May

 

I was born in May, in a month of spring,

Joyful and happy,

Noisy and fragrant,

And roses said:

“We will dress you in halo of light –

Like a prayer, clean.”

 

And sun smiled, sun sparkled,

With tender hello

The birth honoring:

Sun caught on fire, purply flared

And the poet burned

With spark of inspiration!

 

Dressed with colors from child cradle,

I sang like a nightingale

Happily and loudly.

Impressing the world where sorrowed all,

With young head

And soul of a child.

 

Time passed – and sun dimmed in clouds,

Did not shine with tenderness,

Song mowed malice;

In flying winds fell the roses,

Body was exhausted,

Blunted the strength.

 

Time passed…. And the joy of my spring days

Melted in tears,

Not listening to heart;

And now I cry, I cry on my knees

Of deceased dreams,

Of betrayal of May!


 

Шантажистка

 

Так Вы изволите надеяться, что Вам меня удастся встретить
 Уж если не в гостиной шелковой, так в жесткой камере судьи?
 Какая все же Вы наивная! Считаю долгом Вам заметить:
 Боюсь, Вы дело проиграете, и что же ждет Вас впереди?..
 Конечно, с Вашею энергией, Вы за инстанцией инстанцию:
 Съезд мировой, затем суд округа, потом палата и сенат.
 Но только знаете, любезная, не лучше ль съездить Вам на станцию,
 И там купить билет до Гатчины, спросив в буфете лимонад.
 Он охладит Ваш гнев тропический, и Вы, войдя в вагон упруго,
 Быть может, проведете весело в дороге следуемый час.
 И, может быть, среди чиновников Вы повстречаете экс-друга,
 Который — будем же надеяться! — не поколотит вовсе Вас!..
 Приехав к месту назначения, Вы с ним отправитесь в гостиницу.
 Он, после шницеля с анчоусом, Вам даст: Малагу-Аликант!
 Вам будет весело и радостно, Вы будете, как именинница,
 Ах, при уменьи, можно выявить и в проституции талант!..
 Зачем же мне Вы угрожаете и обещаете отместки?
 Зачем так нагло Вы хватаетесь за правосудия набат?
 Так не надейтесь же, сударыня, что я послушаюсь повестки
 И деньги дам на пропитание двоякосмысленных ребят!


 

Blackmailer

 

Thus you wish to hope, that you will meet me

If not in silk living room, then in the judge’s tough room?

How you had been naïve! I seek to remind you of duty:

I fear you will lose the business, what awaits you?

Of course, you are in authority, with your energies:

World congress, then trial of region, then House and Senate.

But only know, beloved, not better is it for you to ride to the station,

And buy ticket for Gatchina, asking for lemonade at the buffet.

He chilled your tropical rage, and you, entering the rail car resiliently,

Maybe, will spend happily the hour on the road.

And, maybe, among officials you will your ex-friend be meeting,

Who – we will hope! – you will not beat!..

Arriving to destination, you and him went to the hotel.

O, after schnitzel and anchovies, is given to you: Malagu-Alicant!

All to you will be joyful and happy. You will be like a birthday girl,

Ah, before the skill, to show in prostitution talent!..

Why do you threaten me and promise vengeance?

Why do you cheekily grasp the alarm bell of justice?

Thus don’t you hope, mistress, I will to the stories listen,

And will give money for raising ambiguous children!
 Незрячей

 

Любовь явила зренье Иоланте,
 Когда судьбой ей послан был Бертран.
 …Я размышляю об одном таланте,
 Незрячем в безлюбовии пера…

 

Его-то кто же вызрит? Что за рыцарь?
 Не поздно ли на старости-то лет?
 О, злая и сварливая царица,
 Яд у тебя на письменном столе!

 

Взамен чернил ты пишешь им и жалишь
 Всех и подчас — подумай — и меня…
 Но ты сама почти уже в опале, —
 О, пусть тебя все рифмы сохранят.

 

Остерегись, прославленная! Рано
 Иль поздно ты познаешь суд судьбы.
 Моли у неба своего Бертрана:
 Ещё прозреть есть время, может быть!..


 

Blind

 

Love revealed vision of Iolanthe,

When Bertrand was sent by fate to her.

I meditate on the talent,

Blinf in the beloved feather.

 

Who will mature? Who the knight?

Are you not late in years?

O, the mean and grumpy queen,

Poison for you on letter table!

 

Instead you write with ink and you sting

All now – think – and me…

But you yourself are almost disgraced, –

O, let you be kept by rhyme.

 

Beware, illustrious! Early

Or late you will know fate’s court.

Pray Bertrand from your heaven:

There’s time, maybe, to see the light!..

 

Блаженный Гриша

 

Когда проезжает конница
 Мимо дома с красною крышей,
 В кухне дрожит иконница,
 Сколоченная блаженным Гришей:
 И тогда я его мучаю
 Насмешкою над дребезжаньем:
 Убегает. И над гремучею
 Речкою льет рыданья.
 И хотя по благочестию
 Нет равного ему в городе,
 Он злится, хочет мести,
 Мгновенно себя очортив:


 

Blissful Grisha

 

When the calvary rides

A red roof house past,

In kitchen the icon trembles,

Hobbled together by Grisha blessed:

And then I torment

With ridicule over rattling:

She runs away. And over rattling

River the weeping pours.

And if with piety

There’s no equal in the city,

He is angry, wants vengeance,

Discoloring himself momentarily:


 

 

Блок

 

Красив, как Демон Врубеля для женщин,
 Он лебедем казался, чье перо
 Белей, чем облако и серебро,
 Чей стан дружил, как-то ни странно, с френчем.

Благожелательный к меньшим и меньшим,
 Дерзал — поэтно видеть в зле добро.
 Взлетал. Срывался. В дебрях мысли брел.
 Любил Любовь и Смерть, двумя увенчан.

Он тщетно на земле любви искал:
 Ее здесь нет. Когда же свой оскал
 Явила Смерть, он понял: — Незнакомка…

У рая слышен легкий хруст шагов:
 Подходит Блок. С ним — от его стихов
 Лучащаяся — странничья котомка…


 

Blok

 

Beautiful like demon Vrubel for the women

He seemed a swan, whose feather

Is whiter than a cloud and silver,

Whose figure was strangely friends with jacket.

 

Benevolent bit by bit,

He dared – poetically see in evil good.

He flew. He tore. He wandered in thoughts wild.

Loved Love and Death, crowned in two.

 

In vain he looked for love on the earth:

She is not here. When Death

Showed her grin, he understood – stranger…

 

Light rustling of steps is heard in paradise:

Blok comes up. With him – from his poems

Radiant, a knapsack of a wanderer.


 

Голубой цветок

 

Всех женщин все равно не перелюбишь.
 Всего вина не выпьешь все равно…
 Неосторожностью любовь погубишь:
 Раз жизнь одна и счастье лишь одно.

Не разницу характеров, а сходство
 В подруге обретенной отмечай.
 Побольше верности и благородства.
 А там и счастлив будешь невзначай…

Не крылья грез — нужней земному ноги.
 С полетами, бескрылый, не спеши.
 Не лучше ли, чем понемногу многим,
 Немногой много уделить души?

В желаньи счастья — счастье. Повстречались.
 Сошлись. Живут. Не в этом ли судьба?
 На Голубой цветок обрек Новалис, —
 Ну, что ж: и незабудка голуба…


 

Blue Flower

 

You would not love all women.

Equally you won’t drink wine…

With carelessness the love you will murder:

That life is one and happiness is one.

 

Not difference of characters, but similarity

Mark in an acquired girlfriend.

More faithfulness and nobility.

And then by chance you will be well…

 

Not wings of dreams – more needed are feet earthly.

Don’t hurry with the flight, without wings.

Not better is it, that with a bit to many,

To little many souls to give?

 

In dreams of happiness – happiness.

They met. They come. They live. Not in this is fate?

On the blue flower is doomed Novalis –

Well, so! But blue is forget-me-not…


 

Будь спокойна

 

Будь спокойна, моя деликатная,
 Робко любящая и любимая:
 Ты ведь осень моя ароматная,
 Нежно-грустная, необходимая…

Лишь в тебе нахожу исцеление
 Для души моей обезвопросенной
 И весною своею осеннею
 Приникаю к твоей вешней осени…


 

Be Calm

Be calm, my soft and delicate one,

Coyly loving and loved indeed:

You're my fragrant autumn,

Tender, sorrowful, one I need...

 

Only you give me balm and heal

Soul full of question and sin

And I into your spring-like fall

Will reach with my fall-like spring...


 

Перед войной

 

Я Гумилеву отдавал визит,
 Когда он жил с Ахматовою в Царском,
 В большом прохладном тихом доме барском,
 Хранившем свой патриархальный быт.


Не знал поэт, что смерть уже грозит
 Не где-нибудь в лесу Мадагаскарском,
 Не в удушающем песке Сахарском,
 А в Петербурге, где он был убит.


И долго он, душою конквистадор,
 Мне говорил, о чем сказать отрада.
 Ахматова устала у стола,


Томима постоянною печалью,
 Окутана невидимой вуалью
 Ветшающего Царского Села…


 

Before The War

 

To Gumilev I paid a visit,

When he lived with Akhmatova in the Tsar’s,

In the lordly house, big chilly and quiet,

Snoring with his patriarchal life.

 

Poet did not know, that threatened death

Somewhere in Madagascar wood,

Not in the choking Sahara sand,

And in Petersburg, where he was killed.

 

And long, conquistador of soul,

Told me, of what the joy had told.

At the table stood Akhmatova,

 

With constant sadness tormented,

With unseen veil draped

Of the rotting Village of the Tsar.


 

Бетховен

 

Невоплощаемую воплотив

В серебряно-лунящихся сонатах,
 Ты, одинокий, в непомерных тратах
 Души, предвечный отыскал мотив.

И потому всегда ты будешь жив,
 Окаменев в вспененностях девятых,
 Как памятник воистину крылатых,
 Чей дух — неумысляемый порыв.

Создатель Эгмонта и Леоноры,
 Теперь тебя, свои покинув норы,
 Готова славить даже Суета,

На светоч твой вперив слепые очи,
 С тобой весь мир. В ответ на эту почесть
 Твоя презрительная глухота.


 

Bethoven

 

Embodying the unrealizable

In sonatas silver-moon,

You, in the exorbitant spending of the soul,

Found eternal motive, alone.

 

And then you’ll always live,

Petrified in ninth foaming,

Like monument of the truly winged,

For whom unthinkable impulse is the soul.

 

Creator of Egmont and Leonore,

Now you, having abandoned your burrows,

Even ready to glory is the Fuss,

 

In your beacon staring with blind eyes,

I want peace with you. For this honor, response

Is your despicable deafness.


 

Кузнец

 

Спеши к наковальне, кузнец!
 Покуда здоров ты, покуда ты молод,
 Куй счастью надежный венец!
 Душою измолот, душою расколот,
 Душою истерзан, когда, как свинец,
 Жизнь станет тяжелой, и старости холод
 Напомнит про глупый, нелепый конец, —
 Тогда берегись, не хватайся за молот:
 Тебе он изменит, кузнец!


 

Blacksmith

 

Hurry to the anvil, blacksmith!

While you are young, while you are well,

Reliable crown of happiness!

Ground up with soul, split with soul,

Tormented by soul, when, like lead,

Life will be heavy, and old age’s cold

Will remind about stupid, clumsy end, -

Then beware, the hammer do not grab:

It will betray you, blacksmith!


 

Синее

 

Сегодня ветер, беспокоясь,
 Взрывается, как динамит,
 И море, как товарный поезд,
 Идущий тяжело, шумит.

 

Такое синее, как небо
 На юге юга, как сапфир.
 Синее цвета и не требуй:
 Синей его не знает мир.

 

Такое синее, густое,
 Как ночь при звездах в декабре.
 Такое синее, такое,
 Как глаз газели на заре.

 

«Синее нет», — так на осине
 Щебечут чуткие листы:
 «Как василек, ты, море сине!
 Как небеса, бездонно ты!»


 

Bluer

 

Worrying, today the wind,

Like a dynamite explodes.

And, like the freight train, the sea

Going, heavily makes noise.

 

Thus blue, like the sky

Like sapphire, on south of south,

And don’t demand blue light:

Bluer than it, doesn’t know the earth.

 

So blue, dense,

Like night in the December stars.

So blue, thus,

Like in dawn the gazelle’s eyes.

 

“None bluer,” thus on the aspen

Twitter the foreign leaves:

“Like cornflower, you, sea, are blue!

Like sky, you are bottomless!”


 

Боа из кризантем

 

Вы прислали с субреткою мне вчера кризантэмы —
 Бледновато-фиалковые, бледновато-фиалковые…
 Их головки закудрились, ароматом наталкивая
 Властелина Миррэлии на кудрявые темы…


Я имею намеренье Вам сказать в интродукции,
 Что цветы мне напомнили о тропическом солнце,
 О спеленатых женщинах, о янтарном румянце.
 Но японец аляповат для моей репродукции.


А потом мне припомнился — ах, не смейтесь! — констрактор,
 И боа мне понравилось из маркизных головок…
 Вы меня понимаете? Я сегодня неловок…
 О, в поэзах изысканных я строжайший редактор!


Не имею намеренья, — в этот раз я намерен, —
 Вас одеть фиолетово, фиолетово-бархатно.
 И — прошу Вас утонченно! — прибегите Вы в парк одна,
 У ольхового домика тихо стукните в двери.


Как боа кризантэмное бледно-бледно фиалково!
 Им Вы крепко затянете мне певучее горло…
 А наутро восторженно всем поведает Пулково,
 Что открыли ученые в небе новые перлы…


 

Boa from chrysanthemums

 

Yesterday you sent to me with daughter in law chrysanthemums –

Pale-purple, purple-pale…

Their heads curled, pushing with aroma

On curly heads of master of Mirrelia…

 

In introduction I intend to tell you,

That the flowers reminded me of tropical sun,

Of swaddled women, of the blush of amber.

But clumsy for my reproduction is man from Japan.

 

And then I am reminded – don’t laugh! – of constructor,

And I liked the boa of heads of marquis…

You understand me? I today am clumsy,

O, I’m strictest editor of exquisite poems!

 

I have no intention – now I intend to, -

Dress you in purple, velvet-purple,

And – I ask you sophisticated! – run into park alone,

In alder home knock quietly on the door.

 

How bow of chrysanthemums is pale-pale violet!

And you will tightly tighten my singing throat…

And in morning Pulkovo will tell in delight,

That scientists discovered in sky new pearls…


 

Обе вы мне жены

 

Обе вы мне жены, и у каждой дети —
 Девочка и мальчик — оба от меня.
 Девочкина мама с папой в кабинете,
 А другой не знаю тысячу три дня.


Девочкина мама — тяжко ль ей, легко ли —
 У меня, со мною, целиком во мне.
 А другая мама где-то там на воле,
 Может быть, на море, — может быть, на дне.


Но ее ребенок, маленький мой мальчик,
 Матерью пристроен за три пятьдесят.
 Кто же поцелует рта его коральчик?
 Что же: я невинен или виноват?


Ах, я взял бы, взял бы крошку дорогого,
 Миленького детку в тесный кабинет.
 Девочкина мама! слово, только слово! —
 Это так жестоко: ты ни «да», ни «нет»!

 


 

Both Of You Are My Wives…

 

Both of you are my wives, and each has kids –

Both from me – girl and boy.

Girl’s mother in cabinet with dad,

And another I don’t know three thousand days.

 

Girl’s mother – is it hard or easy –

At me, with me, full in me,

And another’s mother is somewhere in freedom,

Maybe on the sea – on bottom, may be.

 

But her child, my boy little,

With mother is attached “for fifty three”,

Who will kiss his mouth’s coral?

Who is: I am innocent or guilty?

 

Ah, I would have taken the dear baby,

Little child into the cabinet close.

Girl’s mother! Word, word only!

It is cruel: you’re neither “no” nor “yes.”


 

Слово безбрежное

 

Не надо наименованья
 Тому, что названо давно…
 Но лишь весеннее дыханье
 Ворвется — властное — в окно,


Чей дух избегнет ликованья?
 Чье сердце не упоено?
 Весна! Ты выращена словом,
 Которому душа тесна,


Зеленым, голубым, лиловым
 Повсюду отображена.
 Ты делаешь меня готовым
 На невозможное, весна!


 

Boundless word

 

The naming is not needed

To him, who has been called before…

But the spring’s breathing

Well tear – imperious – into window,

 

Whose spirit jubilation will avoid?

Whose heart is not inebriated?

Spring! You are grown by the word,

To which the soul is too tight.

 

With green, with blue, with purple

She is everywhere displayed.

Spring, you make me ready

For the impossible!

Собратья

 

Все — Пушкины, все — Гёте, все — Шекспиры.
 Направо, влево, сзади, впереди…
 Но большинство из лириков — без лиры,
 И песни их звучат не из груди…
 Все ремесло, безвкусие и фокус,
 Ни острых рифм, ни дерзостных мазков!
 И у меня на «фокус» рифма — «флокус»,
 А стиль других — стиль штопаных носков.
 Изношены, истрепаны, банальны
 Теперь стихи, как авторы стихов.
 Лубочно вдохновенны и подвальны
 Их головы — без нужного голов.
 Титаны — все, а вместе с тем — все крохи,
 Швейцар, столяр, извозчик и купец —
 Все, все поют, смеша, как скоморохи,
 Гадливость вызывая, как скопец.
 И хочется мне крикнуть миллионам
 Бездарностей, взращенных в кабаке:
 «Приличней быть в фуражке почтальоном,
 Чем лириком в дурацком колпаке».


 

Brethren

 

All – Pushkin, all – Goethe, all – Shakespeare.

To right, to left, behind, ahead…

But most lyricists are without a lyre,

And their songs do not sound in the chest…

All craft, tastelessness and focus,

No daring of smears, no sharp rhyme!

I have for “focus” a rhyme – “flocus,”

And style of others – darned socks’ style.

Worn out, frayed, banal

Are now the poems, like author of them.

Lustfully inspired and in cellars

Their heads – without what’s needed by heads.

Titans – all, and with him – all are tiny,

Doorman, carpenter, merchant and cabbie –

All, all sing laughing, like buffoons,

Causing disgust, like eunuch.

And I want to shout to millions

Of mediocrities, nurtured in a pub:

“It’s more decent to be in cap of a postman,

Than lyricist in a fool’s cap.”


 

Бриндизи

 

Полней бокал наполни
 И пей его до дна,
 Под бичелучье молний,
 Истомна и бледна!


Душа твоя, эоля,
 Ажурит розофлер.
 Гондола ты, Миньоля,
 А я — твой гондольер.


Пускай вокруг все серо
 От каркающих стай, —
 В объятьях эксцессера
 Снегурово истай!


— О, в виноградной капле —
 Премудрость всех планет…
 Направь на дирижабли
 Кокетливый лорнет!


О, очи офиоля,
 Благоговейно грезь…
 Дурман везде, Миньоля,
 Везде — и там, и здесь!


 

Brindisi

 

More full fill the glass

And to bottom drink it,

Under the thunder’s clash

Pale and weary!

 

Your soul, aeolian,

Will update rose flower.

Mignol, you are a gondola,

And I – your gondolier.

 

May all around be gray

From the flocks that caw, -

In excessive one’s embraces

Let melt the snow!

 

Oh, in a grape’s drop

Is wisdom of all planets,

Directing on the blimp

Flirtatious lorgnette!

 

And, the eyes having made violet,

Devoutly a dream…

Dope’s everywhere, Mignol,

Everywhere – and there, and here!


 

Шатенка в розовом

 

Аллеей лиственниц иду вдоль озера.
 Вода прозрачная у самых ног.
 Навстречу девушка мелькает розово,
 Чтобы мыслить горестно поэт не мог…


Аллея темная и тьмой тяжелая,
 И тьма безрадостна, и тьма пуста.
 А та сверкальная! А та веселая!
 И упоенная такая та!


Неторопливые подходят окуни
 И неподвижные в воде стоят,
 Как будто думают о русом локоне,
 О платье розовом мечту таят…


 

Brunette In Pink

 

In alleys of larch trees I walk past the lake.

Transparent is water at the feet.

To meet me shimmers the girl in pink,

Of whom the poet sorrowfully could not think…


 Alley is dark and with the gloom heavy,

And gloom is joyless, and gloom is empty.

And you shine! And you are happy!

And so intoxicated are thee!

 

Come up groupers unhurried

And in the water stand motionless,

As if they think of the curl blond,

Melting the dream of the pink dress…


 

 

Брюсов

 

Никем не превзойденный мастер.
 Великий ритор и мудрец.
 Светило ледовитой страсти.
 Ловец всех мыслей, всех сердец.

 

Разламывающая сила
 Таится в кованых стихах.
 Душа рассудок научила
 Любить, сама же пала в прах.

 

И оттого — его холодность:
 Душа, прошедшая сквозь ум.
 Его бесспорная надмодность
 Не столь от чувства, сколь от дум.

 

Великий лаборант, он каждый
 Порыв усвоил и постиг.
 Он мучим неизбывной жаждой
 Познанья всех вселенских книг.

 

В нем фокус всех цветов и светов
 И ясной мысли торжество.
 Он — президент среди поэтов.
 Мой царский голос — за него.


 

Bryusov

 

A master surpassed by no one.

A rhetorician and sage great.

Shined of ice passion.

Catcher of all thoughts, of all hearts.

 

Breaking strength

Hides in forged poems.

Taught reason the soul

To love, then in ash fell.

 

And from this – his coldness:

Soul, through reason having passed.

His indisputably high fashion

Not so much from feelings, as from mind.

 

The great assistant, he each

Impulse learned and reached.

He tormented by thirst unescapable

Knowledge of universal books.

 

In him is focus of all lights and flowers

And clear thought’s victory.

He – is the president among poets.

My kingly voice – is for him.


 

У горошка

 

Там, где кружатся кузнечики
 У душистого горошка,
 Поцелую крошку в плечики,
 Засмеется тихо крошка.
 Обоймет руками смуглыми,
 Расцелует прямо в губы.
 Над прудами влажно-круглыми
 Нам свиданья эти любы.


 

By the pea

 

There, where circle grasshoppers

By the pea fragrant,

I kiss baby on shoulders,

Baby will quietly laugh.

Will cover with dark arms,

Will kiss right on the lips.

Over damp-circular ponds

We loved these rendezvous.


 

Похороны

 

1

 

Страна облачается в траур —
 Великий поэт опочил…
 И замер от горя преемник,
 Чей гений певец отличил.

 

Театры беззвучны, как склепы;
 На зданиях — черный кумач;
 Притихли людей разговоры;
 Бесслезен их искренний плач.

 

Лишилась держава пророка,
 Устала святая звезда,
 Светившая темному миру
 Путь мысли, любви и труда.

 

Унылы холодные зори,
 И мглисты бесцветные дни,
 А ночи, как горе, глубоки,
 Как злоба, жестоки они.

 

Рыдают воспетые ветры,
 Поют панихиду моря,
 Листву осыпают деревья
 В июне, как в дни сентября.



2

 

Сияет торжественно лавра,
 Но сумрачны лики икон;
 Выходит старейший епископ
 Из врат алтаря на амвон.

 

Выходит за ним духовенство, —
 Оно в золоченой парче.
 Кадило пылает в лампаде,
 Лампада мерцает в свече.

 

Толпой окруженный народа,
 Подходит к собору кортэж;
 Но где же стенанья и слезы,
 И скорбные возгласы где ж?

 

В толпе и природе затишье —
 Ни жалоб, ни воплей, ни слез:
 Когда умирают поэты,
 Земное под чарами грез.

 

Несут светлоокие люди
 Таинственный гроб к алтарю,
 И славят церковные хоры
 Загробного мира зарю.

 

Над гробом склонился преемник —
 Безмолвен, как строгий гранит —
 С негреющим солнцем во взоре
 И лунною сенью ланит.

 

Он смотрит на первую маску:
 Смерть шутит жестоко и зло…
 Он видит — как лилии руки,
 Он видит — как мрамор чело.



3

 

Что смолкли церковные хоры?
 Что, в диве, склонилась толпа? —
 С небес светозарною дымкой
 Сквозь купол струится тропа.

 

По этой тропе лучезарной
 Снисходит поющий эдем;
 То звуки нездешних мелодий!
 То строфы нездешних поэм!

 

Очнулся скорбящий наследник,
 Он вещую руку простер;
 И солнце зажглося во взоре,
 И вспыхнула речь, как костер.

 

— Живи! — он воскликнул; и тотчас
 Поднялся из гроба поэт;
 Он был — весь восторг вдохновенья,
 Он был — весь величье и свет!

 

Он принял от ангела лиру
 И молвил, отбросив аккорд,
 Земною кончиною счастлив,
 Загробным рождением горд:

 

— О, люди друг другу не верят…
 Но лгать им не станет мертвец:
 Я песней тебя короную,
 И ты — мой наследник, певец!..

 4

 

Когда же расплылось виденье, —
 Как жизнь, неразгаданный гроб
 Хранил в себе прах, еще юный,
 И ждал его червь-землекоп.

 

От чар пробужденная лавра
 Не знала, — то чудо иль сон?..
 То знал коронованный песней,
 Но тайну не вытаит он.

 

Бряцала ли лира в соборе,
 Спускался ль заоблачный мир,
 И кто был преемник поэта —
 Пророк или просто факир?..


 

Burial

 

1

 

The country goes into mourning –

A great poet is deceased.

And heir has frozen from sorrow,

Whose genius singer distinguished.

 

Like crypts theaters are noiseless;

The black flag on the buildings;

Went silent the people’s speeches;

Their sincere killer is tearless.

 

The country lost its prophet,

Got tired the holy star,

Lighting in the dark world

The way of thought, love and labor.

 

Cold dawns had chilled,

And hazy are colorless days,

And nights, like sorrow, deep,

Like spite, cruel are they.

 

Weep the glorified winds,

Funeral to the sea they sing,

Leaves showered the trees

Like in September, in June.

 

2

 

Solemnly shines the laurel,

But dusky are faces of icons;

Comes out the old bishop

From gates of altar to pulpit.

 

Clergy leaves after him, -

It is in a golden brocade.

Censor in lamp is aflame,

Lamp shines like a candle.

 

Surrounded by crowd of people,

Motorcade approaches the cathedral;

But where are moaning and tears,

And mournful exclamations, where?

 

Quiet in nature and crowd –

No complaint, no tears, no screams:

When the poets die,

Earthly under charm of dreams.

 

Light-eyed people bear

Secret coffin to the altar,

And glory the church choirs

The dawn of life after.

 

Over coffin the heir bends –

Silent, like strict granite -

In sight with not warming sun

Lights the canopy of the moon.

 

He looks at the first mask:

Cruelly and evilly the death jokes…

He sees – like lilies of hands,

He sees – like marble the forehead.

 

3

 

Why quieted the church choirs,

Why, wonderfully, crowd bent?

With luminous smoke from the skies

Through cupolas flows the trail.

 

On this radiant trail

Descends the singing Eden;

The sounds of foreign melodies!

The lines of foreign poems!

 

The grieving heir woke up,

Stretched out the wise arm;

And sun burned in sight,

And speech broke out like bonfire.

 

“Live,” he exclaimed; and at once

From coffin the poet rose;

He was – inspiration’s delight,

He was – all light and greatness!

 

He accepted the lyre from the angel

And muttered, throwing the chord,

That of his earthly fate he is happy,

Of post-mortal birth, proud;

 

O, people won’t believe one another…

But the dead one will them deceive:

With song I crown you,

And you – my heir, singer!

 

4

 

When blurred the vision, -

Like life, the unresolved coffin

Keeps in itself ash, still young,

And waits the digger-worm.

 

From charms awakened laurel

Knew not, - dream or miracle?..

But knew with song crowned,

And will not melt secretly.

 

In cathedral rattled the lyre,

Descending into the world empyrean,

And who was the poet’s heir –

Prophet or simply a fakir?


 

Но зачем

 

И в каштановых волнах прически,
 И в бутоне прищуренных губ
 Мне сквозят голубые наброски,
 Что влюблен и, мне кажется, люб.

Но зачем бирюзятся зигзаги
 Этих ясных, доверчивых глаз:
 Избегают ли ясности влаги,
 Или прячут свой девственный сказ?


 

But what for

 

And in chestnut waves of hairdos,

In the bud of squinting lips

I am shown through by fragments of blue,

Who is in love and loves, so it seems.

But why zigzags are turquoise

Of these clear, trusting eyes:

They escape the clarity’s moisture,

Or their virgin tale they hide?


 

По справедливости

 

Его бесспорная заслуга
 Есть окончание войны.
 Его приветствовать, как друга
 Людей, вы искренне должны.


Я — вне политики, и, право,
 Мне все равно, кто б ни был он.
 Да будет честь ему и слава,
 Что мир им, первым, заключен!


Когда людская жизнь в загоне,
 И вдруг — ее апологет,
 Не все ль равно мне — как: в вагоне
 Запломбированном иль нет?..


Не только из вагона — прямо
 Пускай из бездны бы возник!
 Твержу настойчиво-упрямо:
 Он, в смысле мира, мой двойник.


 

By justice

 

His undisputable merit

Is the war’s end.

To greet him, like a friend

Of men, you sincerely need.

 

I – outside of politics, and, rightly,

I do not care why he had been.

Let there be honor for him and glory,

That world to them, first, is under lock and key!

 

When people’s life is in a corral,

And suddenly – her apologist,

Do I not care – like: in coach

Sealed or not?..

 

Not only from the coach – directly

Let he appear from abyss!

I insist determinedly-stubbornly:

He, my double, in world’s sense.

У моря и озер

 

У моря и озер, в лесах моих сосновых,
 Мне жить и радостно, и бодро, и легко,
 Не знать политики, не видеть танцев новых
 И пить, взамен вина, парное молоко.


В особенности люб мне воздух деревенский
 Под осень позднюю и длительной зимой,
 Когда я становлюсь мечтательным, как Ленский,
 Затем, что дачники разъехались домой.


С отъездом горожан из нашей деревеньки
 Уходит до весны (как это хорошо!)
 Все то ходульное и то «на четвереньках»,
 Из-за чего я сам из города ушел…


Единственно, о чем взгрустнется иногда мне:
 Ни звука музыки и ни одной души,
 Сумевшей бы стиха размер расслышать давний
 Иль новый — все равно, кто б о стихе тужил.


Здесь нет таких людей, и вот без них мне пусто:
 Тот отрыбачил день, тот в поле отпахал…
 Как трудно без души, взыскующей искусства,
 Влюбленной в музыку тончайшего стиха!


Доступность с простотой лежат в моих основах,
 Но гордость с каждым днем все боле мне сродни:
 У моря и озер в лесах моих сосновых
 Мы с Музой радостны, но в радости — одни.


 

By Sea And Lakes

 

By sea and lakes, in my woods of pine,

I live lightly, alertly, joyfully,

Not to know politics, new dances not to see

And drink steamed milk instead of wine.

 

Especially is dear to me the village air

Under the autumn of winter late and long,

When I, like Lensky, become a dreamer,

When the people in dacha have gone home.

 

With citizens’ departure from the village of ours

They leave until the spring (how it is nice!)

All that is stilted and “on four paws,”

I depart from the town for this…

 

Only, of what I am sad sometimes:

No sound of music and not a soul once,

Who could hear the old measure of the poem

Or new – all equally, who sorrowed of the verse.

 

There are no such ones here, and without them it’s empty:

Who fished all day long, who had plowed the fields…

How sorrowful without soul, the art seeking,

In love with music of the most refined verse!

 

Availability lies in my foundation,

But all the more akin with pride every day:

By the sea and lake in my forests of pine

I am glad with Muse, but we’re one in the joy.


 

У бездны

 

О, юность! о, веры восход!
 О, сердца взволнованный сад!
 И жизнь улыбалась: «вперед!»
 И смерть скрежетала: «назад».

 

То было когда-то тогда,
 То было тогда, когда нет…
 Клубились, звенели года —
 Размерены, точно сонет.

 

Любил, изменял, горевал,
 Звал смерти, невзгоды, нужду.
 И жизнь, как пират — моря вал,
 Добросила к бездне. Я жду!

 

Я жду. Я готов. Я без лат.
 Щит согнут, и меч мой сдает.
 И жизнь мне лепечет: «назад»…
 А смерть торжествует: «вперёд!»


 

By the abyss

 

O, youth! O, sunrise of faith!

O, agitated garden of the heart!

And life smiles: “ahead!”

And death gnashed: “behind.”

 

This was then and there,

It was then, when it was not.

Were clubbing, ran the years –

Measured just like a sonnet.

 

I loved, I betrayed, I sorrowed,

I asked for adversity, need, death.

And life like pirate – wave of ocean,

Asked for abyss. I wait!

 

I wait. I’m ready. I’m without armor.

Shield bends, and gives the way my sword.

And life babbles to me: “backward…”

And death is triumphant: “ahead!”


 

При свете тьмы

 

Мы — извервэненные с душой изустреченною,
 Лунно-направленные у нас умы.
 Тоны фиолетовые и тени сумеречные
 Мечтой болезненной так любим мы.


Пускай упадочные, но мы — величественные,
 Пускай неврастеники, но в свете тьмы
 У нас задания, веку приличественные,
 И соблюдаем их фанатично мы.


 

By the light of the darkness

 

We – having erupted with a riddled soul,

Directed to the moon are our minds.

The dusky shades and violet tones

With a painful dream we love.

 

Let there be decadent, but we – majestic,

Let there be neurasthenics, but in the light of dark

We have to centuries decent tasks,

And we observe them like fanatics.


 

 

У моря

 

Финляндский ветер с моря дует, —
 Пронзительно-холодный норд, —
 И зло над парусом колдует,
 У шлюпки накреняя борт.

Иду один я над отвесным
 Обрывом, видя волн разбег,
 Любуясь изрозо-телесным
 Песком. Все зелено — и снег!..

Покрыто снегом все подскалье
 От самых гор и до песка.
 А там, за ним, клокочет далью
 Все та же синяя тоска…

Зеленый верх, низ желто-синий,
 И промежуток хладно-бел.
 Пустыня впитана пустыней:
 Быть в море небу дан удел.


 

By the Sea

From sea blows the Finlandean gale -

The penetrating wind of north -

And evil makes magic on the sail,

Tipping the edge of simple boat.

 

Seeing the waves, I walk alone

Over the cliff that overhangs,

All is green, and there is snow.

I look at pink skin-colored sand.

 

The snow covers entire foothills

From mountain tops until sand dunes.

And after him screams with the distance

The sadness of the color blue.

 

The green above, beneath - blue-yellow,

The in-between, chilly and white.

The sky is made sea to inhabit:

In desert, desert is imbibed.


 

По этапу

 

Мы шли по Нарве под конвоем,
 Два дня под арестом пробыв.
 Неслась Нарова  с диким воем,
 Бег ото льда освободив.


В вагоне запертом товарном, —
 Чрез Везенберг и через Тапс, —
 В каком-то забытьи кошмарном,
 Все время слушали про «шнапс».


Мы коченели. Мерзли ноги.
 Нас было до ста человек.
 Что за ужасные дороги
 В не менее ужасный век!


Прощайте, русские уловки:
 Въезжаем в чуждую страну…
 Бежать нельзя: вокруг винтовки.
 Мир заключен, но мы в плену.


 

By the stage

 

We went past Narva under convoy,

Having been under arrest for two days.

Narova poured with wild roaring,

Freeing its running from ice.

 

In the locked freight carriage, -

Through Veisenburg and through Taps, -

In some horrible oblivion,

All time we heard about “schnapps.”

 

We were numb. The feet froze.

A hundred men of us were there.

That for the terrible roads

And not less terrible century!

 

Farewell, Russian wiles:

We enter into alien land…

I cannot run: around are rifles.

World is concluded, but we are in prison.


 

У окна

 

В мое окно глядит луна.
 Трюмо блистает элегантное.
 Окно замерзло бриллиантное.
 Я онемела у окна.
 Луна глядит в мое окно,
 Как некий глаз потустороннего.
 С мечтой о нем, молю: «Не тронь его,
 Луна: люблю его давно…»
 В мое окно луна глядит
 То угрожающе, то вкрадчиво.
 Молюсь за чистого, за падшего
 В порок, с отчаяньем в груди.
 Луна глядит в окно мое,
 Как в транс пришедшая пророчица.
 Ах, отчего же мне так хочется
 Переселиться на нее?..


 

By the window

 

Into my window the moon peers.

Shines the dressing able elegant.

The diamond window froze.

By the window numb I went.

The moon peers into my window,

Like some otherworldly eye.

With dream of him, I pray: “Don’t touch him,

Moon, for long I him love”…

Into my window pours the moon

Once threatening, once cajoling.

With despair in chest I pray for the clean one,

For the one fallen into sin.

Moon into my window peers,

Like priestess in a trance.

Ah, why do I so desire

With her to relocate?..