Памяти смерти

//

Пока люди бросались в воду, рыбы 

выбрасывались на сушу, жабрами 

выпрашивая кончину. На квадрате 

аквариума я вычерчиваю конденсатом 

круговорот влечения к смерти в природе, 

но водоворот желания жизни – о, метафоры,

которыми мы дышали, покуда нас не 

бросили в омут политической речи! – 

мне подсказывает, что дело могила, 

а именно: соль структуры слаще 

корней спасения тех, кто высохли 

на плитах упрека, выжаты в гуще 

соблазна песка и взвеси, прижаты 

к гортани допроса, кулаку улики, 

соломинке страха. 

//

Какое у нас неприподъемное

время: могильщики организуют

коворкинг, чтобы еще веселее вгрызаться

в грунтовое горе; прохожие зевают

от поцелуя убийцы, да и я закрываю

окно не потому что душит – душно

от взмокшей черемухи,

приторно, будто кто-то нассал

в подушку с испуга небом –

зачем ему такие большие зубы,

такой отвратительный рот утраты,

язык, которым  и жалея –

жалишь.

//

Взвесь забвения, или это

тебе не достанется тоже

под вспухший язык?

Император выходит во двор,

дофаминовый плен за плечами

сияет печалью и сном, и ловушка

становится пухом, а страх – хрустом сахара

изнутри рта, пережеванным чаяньем

волости; чешет редкие волосы,

немигающим оком молчит –

пациент, залезай на сырую подушку,

пилюлями плюйся во власть потолка,

в световой бестиарий под выходом,

срок – и выдохнул; снова срок;

снова выход. 

//

Забытые болезни печальных

тропиков, неужели

и вы здесь цвели, намокая

под плачем сирени, когда болели

улики кожи в сухой дремоте,

и мы писали шпаргалки,

но и те подводили

не к утешению плоти –  летальному

выдоху из страны невыученного

секспросвета; вдоху там,

где уже и тьмы не случится, –

только пыль и память,

и пыль.

//

Здравствуйте, говорит

страдание в моем рту сроком

немощи в два никуда

не годящихся года,

хорохорится или уже

хоронится у камня,

где сладость и гибель,

и кто-то забыл из-под чая

стаканчик – селение мошек,

бессилие солнца в краю

полевых адресатов, поросших

травой или травмой,

не знаешь уже, над какой из

могил промолчать, все одно –

горечь всходит на теплый язык

из желудка; голод – лед

и бодрит; страдание – язва

страсти; насилие – ягоды яда;

ну и что мне с того – посмотри,

как мне нравится строить откосы,

срываясь в сквозняк,

где сухие соцветия – слух,

обернувшийся к звуку.

//

Нашим домом стало сизо,

расцветающее в сезон

прохлады – наконец-то можно

присесть, уставясь глазами

в сердце:  для чего всякий раз

приходилось чинить заводного

сизифа, язык укусывая на одну

шестую, и, открывая решетку

сезама, обнаруживать, что уже все

дома и никуда не надо, –

можно растянуться, вытянуть ноги,

потягивая сидр, предварительно

охлажденный, с жимолостью,

на которую аллергия.

//

В железобетонном краю мы бежали

от пожарной тревожности, закрывая

взгляд, но нам объяснили, что это

всего  лишь атака на панику памяти

о предстоящем конце; тогда мы,

расслабившись, стали считать

поступленья террора и в такт

раскачивать тело, чтоб всякий

концлагерь отныне казался нам всласть

размахнувшейся вечеринкой –

пиром во время заката света.

//

Липнет эрос-тянучка, как будто

не видит, что нам не до

жвачки желаний в покоях

тревоги, в угодьях

панической пыли, в шатре

биполярного горя нам стало

уже не до взглядов, от нежности

влажных, и тешить стыдливо

себя в окруженьи зеркал

щекотливо – смотри, мне

щекотно и щиплет вот тут,

но не хочется плакать, а хочется

писать – прости, у меня так бывает

от оргазма, вина или просто

от нервов.

//

Быть закатанной в Рамблу; золой 

в вишне зазимоваться; сойти 

с рельсов, не сойдя в Салерно; 

вытрястись в абруццком стаккато, 

и увидеть на дне стакана не вино, 

не воздух, а только глаза свои, 

уже не стекленеющие от страха – 

хорошо, что, можно больше не  

просыпаться ночью, гугля «как 

не бояться смерти», не искать 

лайфхаки для взлома жизни.

Сейчас семь утра, суббота; впереди 

еще целые выходные, за ними – лето: 

время смеяться, делать крапивку, 

укрывать её закипевшей мятой.