ранняя версия опубликована в "Цирк Олимп" + TV 07/04/2022
//
Пока люди бросались в воду, рыбы выбрасывались на сушу, жабрами выпрашивая кончину. На квадрате аквариума я вычерчиваю конденсатом круговорот влечения к смерти в природе, но водоворот желания жизни – о, метафоры, которыми мы дышали, покуда нас не бросили в омут политической речи! – мне подсказывает, что дело могила, а именно: соль структуры слаще корней спасения тех, кто высохли на плитах упрека, выжаты в гуще соблазна песка и взвеси, прижаты к гортани допроса, кулаку улики, соломинке страха.
//
Какое у нас неприподъемное время: могильщики организуют коворкинг, чтобы еще веселее вгрызаться в грунтовое горе; прохожие зевают от поцелуя убийцы, да и я закрываю окно не потому что душит – душно от взмокшей черемухи, приторно, будто кто-то нассал в подушку с испуга небом – зачем ему такие большие зубы, такой отвратительный рот утраты, язык, которым и жалея – жалишь.
//
Взвесь забвения, или это тебе не достанется тоже под вспухший язык? Император выходит во двор, дофаминовый плен за плечами сияет печалью и сном, и ловушка становится пухом, а страх – хрустом сахара изнутри рта, пережеванным чаяньем волости; чешет редкие волосы, немигающим оком молчит – пациент, залезай на сырую подушку, пилюлями плюйся во власть потолка, в световой бестиарий под выходом, срок – и выдохнул; снова срок; снова выход.
//
Забытые болезни печальных тропиков, неужели и вы здесь цвели, намокая под плачем сирени, когда болели улики кожи в сухой дремоте, и мы писали шпаргалки, но и те подводили не к утешению плоти – летальному выдоху из страны невыученного секспросвета; вдоху там, где уже и тьмы не случится, – только пыль и память, и пыль.
//
Здравствуйте, говорит страдание в моем рту сроком в два никуда не годящихся года, хорохорится или уже хоронится у камня, где сладость и гибель, и кто-то забыл из-под чая стаканчик – селение мошек, бессилие солнца в краю полевых адресатов, поросших травой или травмой, не знаешь уже, над какой из могил промолчать, все одно – горечь всходит на теплый язык из желудка; голод – лед и бодрит; страдание – язва страсти; насилие – ягоды яда; ну и что мне с того – посмотри, как мне нравится строить откосы, срываясь в сквозняк, где сухие соцветия – слух, обернувшийся к звуку.
//
Нашим домом стало сизо, расцветающее в сезон прохлады – наконец-то можно присесть, уставясь глазами в сердце: для чего всякий раз приходилось чинить заводного сизифа, язык укусывая на одну шестую, и, открывая решетку сезама, обнаруживать, что уже все дома и никуда не надо, – можно растянуться, вытянуть ноги, потягивая сидр, предварительно охлажденный, с жимолостью, на которую аллергия.
//
В железобетонном краю мы бежали от пожарной тревожности, закрывая взгляд, но нам объяснили, что это всего лишь атака на панику памяти о предстоящем конце; тогда мы, расслабившись, стали считать поступленья террора и в такт раскачивать тело, чтоб всякий концлагерь отныне казался нам всласть размахнувшейся вечеринкой – пиром во время заката света.
//
Липнет эрос-тянучка, как будто не видит, что нам не до жвачки желаний в покоях тревоги, в угодьях
панической пыли, в шатре биполярного горя нам стало уже не до взглядов, от нежности влажных, и тешить стыдливо себя в окруженьи зеркал щекотливо – смотри, мне щекотно и щиплет вот тут, но не хочется плакать, а хочется писать – прости, у меня так бывает от оргазма, вина или просто от нервов.
//
Быть закатанной в Рамблу; золой в вишне зазимоваться; сойти с рельсов, не сойдя в Салерно; вытрястись в абруццком стаккато, и увидеть на дне стакана не вино, не воздух, а только глаза свои, уже не стекленеющие от страха – хорошо, что, можно больше не просыпаться ночью, гугля «как не бояться смерти», не искать лайфхаки для взлома жизни.
Сейчас семь утра, суббота; впереди еще целые выходные, за ними – лето: время смеяться, делать крапивку, укрывать её закипевшей мятой.