Сны

Тема и вариации: сны

Let me sleep it off, I need to sleep it off 

I need to sleep, why don't you let me? 

Pavement "Fillmore Jive"

I.

Нет ничего проще, чем упрекнуть философа в том, что вопросы и проблемы, которыми он занимается, не представляют никакого "реального" интереса ни для кого, кроме него самого. Бесполезность можно восхвалять и возводить в теологический статус, можно доказывать практическую пользу своих построений дамам в английском саду, указывая на неповторимость сочленений прожилок в каждом листе, можно пытаться рассказать своим студентам о выигрышном теоретическом поведении при игре в казино или учить своих поклонников верно ухаживать за виноградником — все эти стратегии, в конечном счете, вызывают презрительную/сочувственную/искреннюю (в зависимости от степени индивидуального сострадания) усмешку грядущих поколений. Впрочем, изучая философию и прилегающие к ней области, сложно не заметить несколько обособленный круг вопросов, не требующих для иллюстрации своей универсальности и понятности каждому ни сада, ни костей, ни виноградника. Их тематизация и интерес к ним не требует специальной выучки или изучения словарей — они, да будет позволено нам это выражение, всегда уже здесь, и всегда уже ждут скройки своих теоретических одеяний.

Теория снов, пусть и самая наивная, рождается у обычного человека задолго до знакомства с теориями как таковыми, ведь сны — один из самых универсальных и одновременно удивительных видов опыта, который может случиться с человеком. Кошмар — как наказание или предостережение, сон, не отличный от яви, — как награда или пророчество, сон, полный личных символов, — как призыв к действию или послание, визит мертвеца — как шанс коммуникации или возмездие, черное отсутствие сна — как высшее блаженство и возможность перевести дух: ум, еще детский, плодит схожие схемы и сочленения в неограниченных количествах каждое утро. К моменту когда мы обращаемся к сонникам, мы полностью к ним готовы, более того — мы уже, не зная того, собрали свои собственные. К моменту встречи с искусством, в котором сны играют одну из центральных ролей, мы думаем, что прекрасно понимаем его автора: слова апостола про юношей, видящих видения, и стариков, видящих сны, кажутся нам столь же естественными, как рассуждения о дыме как знаке огня. К моменту нашей жизни, когда хоррор-писатель рассказывает нам о снах-паразитах, питающихся нашей душой, мы не удивляемся — ведь это с нами уже происходило. Мы были Молли Блум и Никки Грейс задолго до того, как узнали их имена.

Если сны — одна из самых естественных вещей, происходящих с человеком, то теории снов, их история, концептуализация и классификация напрашиваются сами собой.

II.

Среди голосов, говорящих о снах, есть и те, что претендуют не на простое истолкование или интерпретацию, но на научные открытия. Пожалуй, ни один сновидец или аналитик сновидений не ассоциируется со снами столь же плотно, как Фрейд: вышедшая на рубеже веков работа венского психиатра предопределила взгляд на сны на более чем столетие вперед.

Реконцептуализация Фрейдом сферы снов имела множество последствий. Набросаем лишь несколько из них: в голову сразу приходит искусство, сюрреалистическое и не только – живопись, литература, но в особенности – кинематограф, творцы которого и по сей день зачастую остаются лучшими популяризаторами идей Фрейда, чем его последователи из психоаналитического лагеря; широкая известность фрейдовских толкований символов, представленных во снах – и, как следствие, их значительная популярность; и, разумеется, радикальное изменение сферы заботы о ментальном здоровье.

Однако, для самого Фрейда речь вовсе не шла о создании новой концепции, нового необычного видения или языка описания снов — напротив, для него это было научным открытием целого региона психического. Венско-позитивистский и неокантианский язык, столь малоупотребимый и чуждый последователям Фрейда, утверждается здесь нами совсем не случайно: не стоит забывать, что открытие бессознательного мыслилось основателем психоанализа как совершенно-позитивно-научное, а сны были подобны строго управляемым законами механики явлениям физического мира, привлекающим внимание физика. Можем ли мы сегодня с фрейдовской смелостью рассуждать о законах, управляющих снами? Есть ли нам, что сказать на их счет?

Несмотря на постепенное отдаление от изначального пафоса Фрейда, именно открытие им бессознательного через анализ сновидений рассматривалось абсолютным большинством его последователей как наиболее важное и революционное — как решающее открытие нового региона, лежащее в основе психоанализа как дисциплины. Для кого-то путеводной линией внутри новой области стала фрейдовская интуиция на тему структур, стоящих за видимым нарративом сна, для кого-то — интуиция на тему архетипичности образов, наполняющих сновидение, для многих филологов и культурологов наиболее значимой тропой, проложенной открытием Фрейда, стала возможность работать со снами, записанными давно умершими людьми из давно ушедших эпох, и считывать по ним основные черты духовных тенденций их времен. Стоит ли говорить о новых способах интерпретации давно знакомых и привычных текстов, полотен, нарративов и идей, которые были создаваемы на основании фрейдовской работы на всем протяжении XX столетия?

Если мы и взялись говорить о теориях снов, то исключительный вклад Фрейда в само наше желание о них говорить не может быть проигнорирован. Есть ли сегодня в фрейдовских и пост-фрейдовских теориях что-то интересное, продуктивное и новое, что-то, с помощью чего наше мышление о снах вновь могло бы измениться? Насколько в действительности радикальным был перелом, созданный "Толкованием сновидений" Фрейда в истории концепций бессознательного? Насколько сама теория снов в связи с теорией бессознательного в психоанализе ушла от изначальных фрейдовых интуиций?

III.

В начале текста мы слукавили. Разумеется, сон как таковой, просто-напросто сон обычного человека вовсе не является особым предметом интереса философа. Во снах нет ничего интересного до тех пор, пока они не станут частью философских проблем — или частью попыток их разрешения. Проблем же со снами у философов было действительно немало.

Последуем совету парменидовской Богини — и начнем с любого места, надеясь продвинуться вперед хотя бы на полшага (продвижение, снившееся поэту на похоронах Белого — снившееся в оболочке другого сна).

Возьмем Гуссерля, опасавшегося, что у него недостает хорошо темперированных ресурсов для различения двух снов: первого, из которого он засыпает во второй, и в который из второго просыпается. Как быть, если сны настолько паутинны и тонки, что сознание не может вклиниться меж их сетей для создания адекватного размежевания? Что делать, если для феноменолога опасность оказаться во сне и проснуться из него в еще один сон — всегда уже здесь? Быть может, сама захваченность миром и есть сон всех снов, из которого некуда проснуться?

Впрочем, вряд ли стоит волноваться о феноменологе: он, подобно логике, должен заботиться о себе сам. Возможно, куда больше головной боли должно возникать у самого феноменолога из-за других людей — тех, среди которых он ощущает себя подобно очнувшемуся, бродящему среди спящих и видящих сны с бредовыми сновидениями?

Но разве эта тревога, сообщаемая нам Ойгеном Финком, впервые заявляет о себе среди учеников Гуссерля? Не слышим ли мы желания будить спящих — и одновременного к спящим презрения — в немногочисленных имеющихся у нас фрагментах Гераклита? Свидетельствующие для нас глаза должны быть широко открыты, чтобы было сложнее верить в сказки, сообщаемые Гомером и Гесиодом — чтобы не заснуть перед наплывом ложных пифагорейских свидетельств, и не дать уставшим векам скрыть от себя божественный закон.

Мир усыпляет философа и давит на его глаза, и сама жизнь в мире похожа на сон, после которого происходит пробуждение к истине — и в этом смысле философия становится искусством приготовлений к пробуждению, приготовлений, длящихся всю человеческую жизнь. Проснуться — значит оторваться от нижней части, отягощающей душу, и вознестись к никогда не дремлющему уму, главному маяку всего человеческого существования.

Но, быть может, мы вместе с Финком просто обознались — и увидели греческую тревогу там, где ее не было? Быть может, стоило пойти другим путем — и увидеть в Гуссерле всего лишь старика-картезианца, неспособного забыть кошмар, который неотличим от реальности?

И действительно — внимание романтиков к Кальдерону есть лишь далекий отзвук тревоги Декарта: возможно, кто-то заставляет меня спать и видеть сны о том, чего со мной не случается — сон становится образом обмана, которому я должен найти силы противостоять. Хотя, возможно, мы привносим сюда слишком много пафоса — и это просто вопрос о критериях, такой же, как вопрос о разнице между людьми в шляпах и механизмами под моим окном: никакого волевого жеста по пробуждению не требуется, нужен лишь хороший аргумент.

С пафосом или без него, но сны являются постоянными участниками нововременных дискуссий. Вернемся на мгновение к Гуссерлю и вспомним спящие монады — просыпающиеся, в полную противоположность вспомненному выше греческому взгляду, лишь на короткий период нашей жизни, и засыпающие до следующего их востребования — которое, как и некоторые ожидаемые нами приказы, может никогда не наступить.

Но не поспешили ли мы с нашим вердиктом, адресованным компании йенских друзей? Разве не вспоминаем мы, пытаясь думать о снах, сюжеты, до романтизма не существовавшие? Пастушок, дремлющий на фоне гор, сумеречный сон природы, и, в рифму ему, сон цивилизации, представленный руинами… гимны к ночи и прах, клубящийся на могиле возлюбленной, ночь и сны, убаюкиваемый смертью зимний путник, песочный человек и открываемые им "Ночные этюды", в конце концов — столь плотно ассоциируемые с романтизмом ноктюрны, зачинающие славную традицию музыки для игр во тьме. Не романтикам ли принадлежит честь изобретения всей той мифологии сна и ночи, с которой мы знакомимся еще в раннем детстве? Сон мирового духа и вечно дремлющий в основании вещей темный хаос — быть может, именно эти метафоры — метафоры ли? — и стали теми решающими шагами к нашему современному интересу к сновидениям?

Мы неслучайно вспомнили о тропах: кажется, что сон здесь действительно пользуется особым положением. Грезы догматического сновидца Иммануила Канта были прерваны Дэвидом Юмом, и он проснулся к критическому мышлению — разумеется, для того, чтобы убрать  катаракту с глаз и будить дальнейших своих читателей. Вспомним и отечественные сюжеты с политическим использованием тропа: пресловутые социалистические сны Веры Павловны или декабристы, будящие Герцена, пробуждение которого нужно только для того, чтобы боем в колокол разбудить зачинателей октябрьской революции. Одни люди, воспрянувшие ото сна, были всего лишь агентами бодрствования, использованными для пробуждения следующих. О чем говорит наша склонность к такого рода метафорике?

Впрочем, мы совсем забыли и иную вариацию. Сны постоянно могут чему-то мешать — скажем, они могут мешать тирану наслаждаться полнотой своей тиранической власти, уничтожая его душу и доводя до безумия. Или же они могут мешать человеку просто-напросто быть счастливым — ведь не станем же мы, по-дружески отсылаемые Аристотелем и Александром Афродисийским к здравому смыслу, называть счастливым человека, который проспал всю свою жизнь? Они могут мешать целой цивилизации и указывать на ее декадентский статус: Еврипид, Сократ, Платон — разве не узнаем мы, психологи, генеалоги, диагносты и филологи, в речах этих прославленных афинян признаков усталости? тяжелых век? желания отдыха от жизни? декаданса, от которого веет иным миром — миром без жестокости инстинкта? разве не намекает нам их усталость на истоки авраамической любви к метафорике сна? Или все дело исключительно в демонах, залезающих в наши окна по ночам?

Вопрос о том, от кого рождаются чудовища, остается неотвеченным — сон ли это разума или самая что ни на есть явная бессоница, бодрствование разума и мысли, которые постоянно тяготеют к тому, чтобы создать монстра за счет унилатерального отношения определения с неопределенным: мы проснулись, наш разум не дремлет, но он — всего лишь жалкая невеста, спешащая на помолвку с женихом, который только и делает, что пытается с ней заранее развестись. Для творения монстра нужен коллаж — а коллажист, как известно, не дремлет даже тогда, когда пролетает над Атлантикой.

Усталые и заспанные глаза не способны указать направления побега — но передаваемый ими цвет остается несомненным, а в городах без вечера с удивительно сухой листвой все же существует могила поэта, заслужившего законный отдых и вечный сон. Те же, на кого залаял будильник, во всяком случае могут посмотреть на последнее остающееся — на бессонные созвездия.

P.S.
Намеченные выше вопросы, как и нарочито не-академический характер текста призваны стать приглашением к диалогу. Диалогу о теориях снов, об истории этих теорий и о том, почему они так сильно занимают нас до сих пор. Диалогу о создателе психоанализа, самом психоанализе после его создателя и роли сновидений в их теоретических и практических построениях.

Но, пожалуй, самое главное — диалогу о снах в философии в самом широком смысле слова. О том, как и зачем философы думали о сновидениях; об истории метафор сна и бодрствования; о неожиданных перипетиях образов пробуждения в истории философии — и о конкретном их содержании; о снах как аргументах — и об аргументах против снов; о философском страхе перед снами — и о его интерпретации; в конечном счете — о том, почему философу что-то постоянно не дает спать — и о том, как он сам может это истолковывать.

Форма для регистрации слушателей 

Даты конференции: 28-30 ноября, 1 декабря

Место: 28-30 ноября — ул. Старая Басманная, 21/4 (Факультет гуманитарных наук, НИУ ВШЭ), г. Москва.
1 декабря —  Большой Лёвшинский пер., 17 (Лаборатория ненужных вещей)

Мы сделаем пропуски всем докладчикам не из НИУ ВШЭ, указавшим свое полное ФИО, и слушателям, зарегистрировавшимся через форму. Наши контакты по любым вопросам: neverending.conf@gmail.com.