Представляется возможным и даже необходимым составить хронологию трансформаций, происходящих в промышленном производстве в течение последнего века. Так, удерживая внимание на определенных радикальных изменениях, можно заметить, что роль главного занятия в новом тысячелетии стремительно занимает политическое управление технологиями тела, связанными с полом и сексуальностью. Сегодня философской задачей становится наследующий Фуко телесно-политический анализ «мировой экономики» [2]. Как правило, экономисты относят переход к третьему типу капитализма, наступившему после индустриального и рабовладельческого режимов, к 70-м годам. Считается, что это запустило новый тип «управленитета* живыми», восставшего из телесных, физических и экологических руин городов Второй мировой войны [3]. Мутацию капитализма, свидетелями которой теперь являемся мы, может характеризовать превращение «пола», «сексуальности», «сексуальной идентичности» и «удовольствия» в объекты политического управления жизнью, а также то, что само это «управление» осуществляется посредством инновационных движущих сил продвинутого техно-капитализма. Но прежде позвольте представить сводку некоторых телесно-политических событий недавней истории.

В период Холодной войны Соединенные Штаты инвестировали в научные разработки, относящиеся к проблемам пола и сексуальности больше, чем любая другая страна за всю предшествующую историю. Вспомним, что в период от начала Первой мировой войны (1914) и до конца Холодной войны (1991) женщины достигли беспрецедентной степени видимости, одновременно с появлением явных политизированных форм гомосексуальности в таких неожиданных местах, как, например, американская армия [4]. Параллельно с этим социальным развитием, американский маккартизм — неистовый в 50-е годы — добавил к патриотической борьбе с коммунизмом преследование гомосексуальности как формы антиамериканских настроений, при этом воспевая семейные ценности: мужской профессиональный труд, женскую работу по дому и материнство [5]. Тем временем, архитекторы Рэй и Чарлз Имз сотрудничали с американской армией, изготавливая небольшие дощечки из многослойной фанеры, используемые в качестве шин для фиксации конечностей при переломах. Несколькими годами позже тот же материал был применен для создания мебели, — лёгкой и недолговечной, выступающей типичным примером современной американской архитектуры [6]. В 1941 году Джордж Генри провел первое демографическое исследование «сексуальных отклонений» — количественное исследование населения, известное как «Sex Variants» [7]. Отчеты Кинси о сексуальном поведении человека (1948 и 1953) и работы Роберта Столлера о «женском» и «мужском» (1968) продолжили сексологический характер исследований. С начала 50-х и в 60-ые Гарри Бенджамин систематизировал случаи клинического применения гормонов при лечении «транссексуализма» (термин, введенный в 1954 году). В 1941 году из мочи жеребых кобыл были впервые выделены натуральные эстрогены и прогестерон (Премарин), а вскоре после этого на рынок были выпущены синтетические гормоны (Норэтистерон). В 1946 году были разработаны первые противозачаточные таблетки на основе синтетических эстрогенов — гормонов, которые станут самыми используемыми фармацевтическими препаратами за всю историю человечества [8]. В 1947 году лаборатория Илай Лилли (штат Индиана, США) начинает промышленное производство вещества под названием метадон (простейший опиат) в качестве анальгетика; в 70-х он станет основным средством заместительной терапии героиновой зависимости [9].

Также в 1947 году североамериканский детский врач-психиатр Джон Мани создал термин «гендер», отличающийся от устоявшегося термина «пол» и описывающий включенность индивида в культурно закреплённые группы «мужского» и «женского» поведения и телесного выражения. Мани подтвердил возможность «изменения гендера любого ребенка в возрасте до 18 месяцев». В 1953 году американский солдат Джордж У. Йоргенсен трансформировался в Кристину, став первым транссексуалом, широко обсуждаемым в популярной прессе, а Хью Хэфнер основал Плейбой — первый порножурнал в Северной Америке, продаваемый в газетных киосках, — снабдив обложку его первого номера фотографией обнаженной Мерлин Монро. В 1958 в России провели первую хирургическую операцию по конструированию пениса (с помощью пересадки кожи и мышц рук) в рамках процесса «смены пола» с женского на мужской. В 1960 году в лаборатории Илай Лилли выпустили Секобарбитал — барбитурат с обезболивающим, седативным и снотворным действием, предназначенный для лечения эпилепсии, бессонницы и применяемый в качестве анестезии во время непродолжительных операций. Более известный как «красная таблетка» или «куколка», секобарбитал в 1960-ые годы становится популярным наркотиком подпольной рок-культуры. В начале 60-х годов Манфред Клайнс и Натан Клайн в первый раз употребили термин «киборг» по отношению к организму, технически дополненному для жизни во внеземных условиях, где он мог бы обеспечивать свою жизнедеятельность как «целостная гомеостатическая система» [10]. Они проводили эксперименты на лабораторной крысе, которой был имплантирован осмотический протез — волочащийся за ней по земле кибер-хвост. Первый антидепрессант, который действует непосредственно на выработку нейромедиатора серотонина, был изобретен в 1966 году. Это послужило источником концепции молекулы под названием Флуоксетин, выпущенной на рынок в 1987 году и известной под различными наименованиями, самое известное из которых — Прозак. В 1969 году в рамках военной исследовательской программы была создана Арпанет — предшественница глобальной сети Интернет, первая «сеть сетей» взаимосвязанных компьютеров, способных обмениваться информацией. В 1971 году Соединенное Королевство устанавливает «Закон о злоупотреблении наркотиками», который регулирует потребление и оборот психотропных веществ. Серьезность преступлений, связанных с употреблением и оборотом наркотиков, варьируется от категории A (включающей кокаин, метадон, морфин) до категории C (например, каннабис, кетамин). Алкоголь и табак не были включены в этот перечень. В 1972 году Джерард Дамиано выпускает фильм «Глубокая глотка», снятый на деньги калифорнийской мафии. Фильм, главную роль в котором исполнила Линда Лавлейс, был чрезвычайно популярен в США и стал самым просматриваемым фильмом всех времен, собрав кассу более 600 миллионов долларов. В это время происходит бум производства порнофильмов: их число выросло с 30 подпольных в 1950 году до 2500 фильмов в 1970 году. В 1973 году гомосексуальность исключается из «Диагностического и статистического руководства по психическим расстройствам» (DSM). Советский хирург Виктор Константинович Калнберз патентует годом позже первую методику фаллопротезирования с использованием полиэтиленовых трубок при лечении импотенции, приводящую к постоянной эрекции члена. От этих имплантантов отказались в пользу химических методов, поскольку они были признаны «физически некомфортными и эмоционально обескураживающими». В 1977 году штат Оклахома представил первую смертельную инъекцию, содержащую барбитураты, сходные с «красной таблеткой», приводящие в исполнение смертную казнь. Тот же самый метод уже применяли в нацистской Германии в рамках «Программы умерщвления Т-4» в целях «расовой гигиены», что привело к смерти от 75 до 100 тысяч людей с физическими и психическими расстройствами. От этого способа вскоре отказались из-за больших фармакологических расходов, его сменили на газовые камеры и экономически выгодный мор людей голодом. В 1983 году «Расстройство гендерной идентичности» (клиническое наименование транссексуальности) было включено в DSM наряду с методами лечения этой едва возникшей патологии. В 1984 году Том Ф. Лью, Эмиль А. Танагой и Ричард А. Шмидт имплантировали «сексуальный стимулятор» в пенис пациента. Устройство представляло собой систему электродов, встроенных рядом с предстательной железой, и позволяло приводить член в эрегированное состояние посредством дистанционного управления.

В течение 80-х годов были выделены, синтезированы и выпущены на рынок новые гормоны, например, ДГЭА (гормон роста), а также анаболические стероиды, которые спортсмены использовали как легально, так и нелегально. В 1988 году было одобрено фармакологическое использование Силденафила (торговая марка Виагра компании «Пфайзер») при лечении «эректильной дисфункции». Это сосудорасширяющее средство не имеет свойств афродизиака, но вызывает мышечное расслабление и высвобождение оксида азота в пещеристом теле полового члена. С 1996 года американские лаборатории производят синтетический оксинтомодулин — гормон, подавляющий аппетит, воздействуя на психофизиологические механизмы в организме человека; он был быстро коммерциализирован как средство снижения веса. В начале нового тысячелетия 4 миллиона детей принимают Риталин для лечения так называемого «синдрома дефицита внимания» и гиперактивности и более 2 миллионов детей принимают психотропные препараты, прописанные для управления депрессией.

Мы сталкиваемся с новым видом капитализма — горячим, психотропным и панковским. Эти недавние превращения свидетельствуют о возникновении микропротезных механизмов контроля, складывающихся из передовых бимолекулярных методик и медиасетей. Новая мировая экономика не работает без одновременных и взаимосвязанных производств и внедрений сотен тонн синтетических стероидов, без глобального распространения порнографических изображений, без изготовления новых разновидностей легальных и нелегальных психотропных препаратов (напр., кетамин, виагра, спиды, кристаллы, прозак, экстази, попперсы, героин, омепразол), без повсеместного роста мегаполисов несчастья, завязанных в узел высокой концентрации капитала [11], или без информационной обработки знаков и цифровой передачи сообщений.

Это лишь несколько коротких зарисовок пост-индустриального, глобального медиа-медицинского режима, который я буду называть здесь и далее фармако-порнографическим. Этот термин отсылает к процессам биомолекулярного(фармако) и семиотически-технического (порнографического) управления сексуальной субъективностью, чьими образцовыми отпрысками являются и контрацептивы, и Плейбой. В течение второй половины двадцатого века механизмы фармако-порнографического режима воплотили себя в сферах психологии, сексологии и эндокринологии. Если наука добилась господствующего положения, которое она занимает как дискурс и как практика в нашей культуре, то это совершенно точно произошло благодаря тому, что Ян Хакинг, Стив Вулгар и Бруно Латур назвали «материальным авторитетом» науки, или, другими словами, её способности изобретать и производить жизненные артефакты [12]. Эти науки устанавливают свою «материальную власть», превращая концепты души, либидо, сознания, феминности и маскулинности, гетеросексуальности и гомосексуальности в осязаемые реальности. Они проявляются в химических веществах и молекулах, реализуемых на рынке, телах, классифицируемых по биотипам и взаимозаменяемых технологических товарах, управляемых транснациональными корпорациями. Успех современной технонауки состоит в превращении нашей депрессии в прозак, нашей маскулинности в тестостерон, нашей эрекции в виагру, нашей способности к деторождению/бесплодности в контрацептивы, нашего СПИДа в ВААРТ, при этом скрывая, что из этого является причиной, а что следствием: депрессия или прозак, виагра или эрекция, тестостерон или маскулинность, контрацептивы или материнство, ВААРТ или СПИД. Фармако-порнографический режим отличает, в частности, производство собственного перформативного механизма обратной связи. Современное общество населено токсически-порнографическими субъекциями: субъективностями, определяемыми веществом (или веществами), которые преобладают в их метаболизме, кибернетическими протезами и различными типами фармако-порнографических желаний, которые управляют действиями субъектов, и посредством которых они осуществляют действия. Таким образом, мы можем говорить о Прозак-субъектах, каннабис-субъектах, кокаиновых субъектах, алкогольных субъектах, Риталин-субъектах, кортизон-субъектах, гетеро-вагинальных субъектах, субъектах двойного проникновения, Виагра-субъектах...

Природа от нас ничего не прячет, нет никакой тайны, нет секрета. Мы живем в панковской гипер-современности, где больше не нужно открывать таящуюся истину в природе, но где необходимо точно определять культурные, политические и технологические процессы, посредством которых тело как артефакт приобретает естественный статус. Онкомышь — лабораторная трансгенная мышь, несущая активированные раковые гены, пожирает Хайдеггера [13]. Баффи — телевизионная истребительница вампиров, пожирает Симону де Бовуар. Дилдо — искусственный фаллос, расширяющий возможности пола для производства сексуального удовольствия и самоопределения, пожирает член Рокко Сиффреди. Нет ничего, что можно открыть в поле или сексуальной идентичности, нет ни тайн, ни секретов. Истина о поле не сокрыта, она является продуктом секс-дизайна. Фармако-порнографический био-капитализм не производит вещи. Он производит гибкие идеи, живые органы, символы, желания, химические реакции и человеческие состояния. В биотехнологии и порнокоммуникации не должен производится какой-либо объект. Фармако-порнографический бизнес — это изобретение субъекта и его последующее глобальное воспроизводство.

В наше время телесного техно-менеджмента фармако-порнографическая индустрия синтезирует и определяет уникальный режим производства и потребления, мастурбаторной отсрочки жизни, виртуальной и галлюциногенной эстетики тела, особого способа превращения внутреннего пространства во внешнее и превращение города в частный притон [14] с помощью устройств самонаблюдения и контроля, сверхскоростного распространения информации, приводящих к бесконечным непрерывным циклам желания и сопротивления, потребления и разрушения, эволюции и вырождения.

Размышляя о преобразованиях европейского общества в конце XVIII века, Фуко описывает переход от того, что он называет суверенной властью, к дисциплинарному обществу. Он отмечает, что новая форма власти, которая исчисляет жизнь с технической точки зрения в терминах населения, здоровья и национальных интересов, вытесняет прежнюю форму власти, которая ритуализирует смерть. Фуко называет этот диффузный набор диспозитивов, регулирующих жизнь, биовластью. Эта власть выходит за пределы правовой и карательной сфер, становясь силой, проникающей в тело современного человека, конституируя его. Эта власть больше не ведет себя как принудительный закон или санкции, она становится гибкой, подвижной и отзывчивой. Биовласть — это дружественная власть, которая принимает форму искусства управленчества над жизнью. Как основная политическая технология биовласть принимает вид дисциплинарных структур (тюрьмы, бараки, школы, больницы и т. д.), научных текстов, статистических таблиц, демографических расчетов, вариантов трудоустройства и общественной гигиены. Фуко подчеркивает, что центральную роль в современном искусстве управленчества над жизнью играют пол и сексуальность. Процессы истеризации тела женщины, педагогизации сексуальности ребенка, социализации репродуктивных практик и психиатризации перверсивного удовлетворения становятся для Фуко основными осями его проекта, которые он обозначает, не без иронии, как процесс модернизации сексуальности [15].

Сексуально-политические устройства, развивающие эти новые эстетики полового различия и сексуальных идентичностей, являются механическими, семиотическими и структурными техниками натурализации пола. Эти механизмы включают в себя: Атлас половой анатомии человека, трактаты о преумножении естественных ресурсов, доступных в результате роста населения, судебные тексты о наказаниях за трансвестизм или содомию, наручники, которыми приковывают руки мастурбирующих девочек к кроватям, железные распорки на лодыжках, раздвигающие ноги истеричек, серебряные пленки с фотографиями растянутых анусов пассивных гомосексуалов, смирительные рубашки, которые удерживают неукротимые тела маскулинных женщин... [16] Эти приемы по производству сексуальной субъекции принимают форму политической архитектуры, внешней по отношению к телу. Рассматриваемые системы имеют жёсткий порядок подчинения ортопедическим политикам и дисциплинарным экзоскелетам. Моделью для этих техник субъекции, согласно Фуко, могла бы быть архитектура тюрьмы (и, в частности, паноптикума), психиатрических лечебниц или казарм. Если мы задумываемся об устройствах сексуально-политической субъекции, мы также должны говорить и о сетевом расширении «архитектуры жилых пространств». Эти экстенсивные, интенсивные и, более того, интимные архитектурные формы включают в себя, наряду с новыми медиа-технологиями контроля и репрезентации (фотография, кинематограф, зарождающаяся порнография) и массовым развитием психологических методов самоанализа и исповеди, переопределение частных и публичных пространств, управление секс-торговлей, а также гигиенические приспособления и сексуально-ортопедические изобретения (корсет, гинекологическое зеркало, медицинский вибратор).

Справедливо, что аналитический обзор Фуко, пусть не будучи исторически и хронологически точным, до сих пор обладает критической остротой. Однако, справедливо также и то, что те ценные идеи, которые он предлагает, начинают размываться при приближении анализа к современным обществам. Кажется, что Фуко не касается глубинных изменений, начавшихся со времен Второй мировой войны, которые проиcходят с новым набором технологий производства сексуальной субъекции. Согласно моим представлениям эти телесно-политические технологии требуют от нас концептуализации третьего режима власти-знания, не суверенного и не дисциплинарного, не премодерного и не модерного, для того, чтобы учесть глубокое и долгосрочное влияние этих новых технологий на современное конструирование субъективности. В послесловии к «Тысяче плато» Делез и Гваттари, вдохновленные Уильямом Берроузом, называют этого «нового монстра» социальной организации, выросшего из биополитического контроля, «обществом контроля» [17]. Я предпочитаю называть его, прочитывая Берроуза вместе с Буковски, фармако-порно-властью; валютой этого нового сексуально-микро-информационного контроля является политически запрограммированная эякуляция.

Телесно-политический контекст после Второй мировой войны, по всей видимости, подчиняется новому набору технологий тела (например, биотехнологии, хирургия, эндокринология) и репрезентации (например, фотография, кинематограф, телевидение и кибернетика), они просачиваются и проникают в ежедневную жизнь с небывалой интенсивностью. Мы живем в эру процветающих биомолекулярных, цифровых и высокоскоростных технологий; мягких, легких и желеобразных технологий; инъецируемых, ингалируемых и внедряемых технологий. Тестостероновый гель, противозачаточные таблетки и психотропные препараты — все они относятся к этому типу мягких технологий. Мы активно участвуем в чем-то, что может быть названо, — вспоминая работу Зигмунта Баумана, — усложненной формой «текучего» контроля [18].

В то время как в дисциплинарном обществе технологии субъекции контролируют тело снаружи как внешние орто-архитектонические устройства, в фармако-порнографическом обществе контроля технологии проникают в тело, чтобы стать его частью: они растворяются в теле и становятся самим телом. Политика тела оборачивается тавтологией: техно-политика принимает форму тела — техно-политика становится инкорпорирована [лат. corpus - тело]. В середине XX века первыми индикаторами трансмутации телесно-политического режима были электрификация, дигитализация и переход на молекулярный уровень устройств контроля, специализирующихся на производстве полового различия и сексуальных идентичностей. Мало-помалу ортопедические сексуальные механизмы и дисциплинарная архитектоника поглощаются фармакологической микроинформатикой и технологиями мгновенной передачи аудиовизуальных данных. Если в дисциплинарном обществе архитектура и ортопедия служили моделями понимания отношения тело-власть, то в фармако-порнографическом обществе моделями контроля над телом становятся микропротезы: фармако-порно-власть действует посредством молекул, которые становятся частью нашей иммунной системы — от силикона, принимающего форму молочных желез, до нейромедиаторов, изменяющих наше восприятие и поведение; гормонов и их систематизированного воздействия на голод, сон, сексуальное возбуждение, агрессию и социальную кодификацию нашей феминности и маскулинности. Таким образом, устройства наблюдения и контроля, характерные для дисциплинарного секс-политического режима, будут содействовать всё большей миниатюризации, интернализации и возвратной интроверсии (поворот внутрь, в пространство, которое принято считать частным, интимным) фармако-порнографического субъекта. Общей чертой этих новых мягких технологий [Soft technologies] микроконтроля является то, что они принимают вид тела; они осуществляют контроль, превращаясь в «тело», до той степени, что становятся неотделимы и неотличимы от него. Мягкие технологии становятся материалом субъекции. Отныне тело больше не обитает в дисциплинарных пространствах — это они заселяют тело. Биомолекулярная и органическая структура тела становятся пристанищем для систем контроля. В этом заключается весь ужас и весь восторг телесных политических возможностей.

В отличие от дисциплинарных общества, как его понимал Фуко, фармако-порнографическое общество больше не работает с телом как туловищем. Границы нового фармако-порнографического тела не являются поверхностью его кожи. Это новое тело не может быть понято как биологический субстрат вне аспектов производства и воспитания, характерных черт техно-науки. Как учит нас Донна Харауэй, современное тело — это техно-жизнь, мульти-коннективная сеть, включающая в себя технологию [19]. Новые фармакологические и хирургические техники запускают тектонические процессы, объединяющие репрезентации образов из кинематографа и архитектуры (монтаж, 3D моделирование или дизайн личности и т. д.), в соответствии с которыми органы, сосуды, жидкости и молекулы превращаются в первичный материал, из которого производится наша телесность.

Изобретение категории гендера предвещает появление нового фармако-порнографического режима сексуальности. Будучи далеко не созданием феминизма 60-х, он принадлежит к биотехнологическому дискурсу с конца 40-х годов. «Гендер», «маскулинность», «феминность» — изобретения времен Второй мировой войны, которые в полной мере раскрывают свой коммерческий потенциал в Холодную войну — так же, как и консервированная еда, компьютер, пластиковые стулья, ядерная энергия, телевизор, кредитная карта, одноразовая ручка, штрихкод, надувная кровать и искусственные спутники.

Выступая против жесткости «пола» — концепта XIX века, Джон Мани, осуществивший первое методологическое лечение интерсексуальных младенцев, развивал технологическую пластичность «гендера». В 1947 Мани впервые употребил понятие «гендера», рассуждая о возможности технологического изменения с помощью гормонов и хирургии телесности младенцев, родившихся с «не поддающимися классификации» (в соответствии с медицинскими визуальными и дискурсивными критериями) мужскими или женскими органами и/или хромосомами. Вместе с Анке Эрхардт, Джоан и Джоном Хэмпсон Мани впоследствии развивает свои представления в строгий клинический метод манипуляций с юными интерсексуальными телами [20]. Используя термин «гендер» в отношении «психологического пола», Мани в сущности рассуждает о волнующей возможности использования технологий для корректировки девиантного тела и приведения его в соответствие с ранее существующими, предписанными идеалами женских или мужских тел. Если в дисциплинарной системе XIX века пол был естественным, определенным, закрепленным и трансцендентальным, то возникший теперь гендер оказывается синтетическим, гибким, вариабельным, поддающимся изменению и имитации, производимым и технически воспроизводимым.

Гендер (феминность/маскулинность) — это не концепт, не идеология и даже не просто перформанс: это техно-политическая экология. Определенность существования в качестве мужчины или женщины — это телесно-политическая фикция, функционирующая как рабочая программа субъективности, посредством которой осуществляется сенсорное восприятие, принимающее форму аффектов, желаний, действий, убеждений, идентичностей. Одним из определяющих следствий этой технологии гендера является производство внутреннего знания о себе, чувство сексуальности «Я», которое возникает в сознании как эмоциональное свидетельство реальности. «Я — мужчина», «я — женщина», «я гетеросексуален», «я — гомосексуальна» — некоторые из формулировок, сжато выражающие определенные знания о самом себе и действующие как твердое био-политическое и символическое ядро, на которое крепятся различные наборы практик и дискурсов.

Фармако-порнографический режим сексуальности не может функционировать без циркуляции бесчисленного количества семиотико-технологических потоков: гормональных потоков, силиконовых потоков, цифровых потоков, потоков текста и репрезентации. Уже бесповоротно, этот третий режим не может работать без постоянного оборота гендерных биокодов. В рассматриваемой политической экономии секса нормализация различий зависит от контроля, перераспределения и использования этих потоков гендера.

В наши дни синтетический тестостерон, окситоцин, серотонин, кодеин, кортизон, эстрогены и т. д. — это редактируемые телесно-политические программы производства субъективности и ее аффектов. Мы техно-биополитически оснащены для занятий сексом, воспроизводства или регулировки возможности воспроизводства. Мы живем под контролем молекулярных технологий, гормональных оков, навсегда обреченные инвестировать во власть гендера. Эти фармако-порнографические технологии имеют своей целью производство живых политических протезов: производство тела, настолько послушного, чтобы направить его общий и абстрактный потенциал на создание удовольствий в угоду капиталистического производства. Снаружи этих телесно-политических экологий, регулирующих гендер и сексуальность, нет ни мужчин, ни женщин, как нет и гетеросексуальности и гомосексуальности.

Я называю программированием гендера фармако-порнографическую технологию моделирования субъективности, которая позволяет ее продуктивным (или успешным) субъектам мыслить и действовать как отдельные тела. Таким образом, подобные гендер-производящие субъекты понимают сами себя как ограниченные пространства и частную собственность, которые обладают гендерной идентичностью и определенной постоянной сексуальной ориентацией. Программирование доминирующего гендера начинается со следующей предпосылки: человек = тело = пол = гендер = сексуальность. Существует широкий выбор моделей гендера, так называемых гендерных программ, в зависимости от исторического момента, а также политического и культурного контекста. Некоторые гендерные программы утратили способность достижения субъекции (например, гендеры матриархальных систем или греческая педофилия), так как политические экологии, в которых возможна их активация, угасли. Другие же находятся в состоянии полной трансформации, как в случае нашей нынешней модели становления гендера.

В фармако-порнографическом режиме гендер образовывается в «сети» био-политической материализации. Гендер, как точно отметила Джудит Батлер, производится и социально закрепляется в акте исполнения, действия — в движущемся изображении, в цифровых мирах, в киберкоде. Больше нет мужского или женского гендера вне контакта с обществом. Другими словами, гендер — это телесно-дискурсивный конструкт коллективного толка, очевидный только при встрече с научным сообществом или сетью. Гендер есть общество, есть научное сообщество и сеть сама по себе.

Мы молекулярно обеспечены всем необходимым, чтобы оставаться соучастниками господствующих репрессивных образований. Но современное фармако-порнографическое тело так же, как и секс-дисциплинированное тело с конца XIX века (в отличие от того, что утверждает Фуко [23]) — не покорно. Это тело — не просто продукт фармако-порнографических систем контроля; это прежде всего воплощение puissance de vie, власти, могущества жизни, которая стремится пребывать в теле всех и каждого. Парадоксальным образом фармако-порнографический субъект является воплощением силы мировой трансформации техно-культуры [24].

Тело в фармако-порнографическую эру — это не пассивный материал, а техноорганический интерфейс, система техно-жизни, разделенная и занимаемая различными политическими моделями (текстовыми, биохимическими, моделями обработки данных) [25]. Нет никакой преемственности моделей, исторически сменяющих друг друга. Нет разрывов, нет радикальных переломов, но есть несвязная одновременность, сквозное действие нескольких телесно-политических моделей, которые работают с различными интенсивностями, различаются степенью проникновения и уровнем эффективности производства субъективности.

Я приведу только один пример подобного наложения телесных фикций, которые оказывают влияние на наши тела, наши жизни. Как мы объясним то, что в начале XX века ринопластика (хирургия носа) считалась косметической хирургией, в то время как вагинопластика (хирургическое конструирование вагины) и фаллопластика (хирургическое конструирование пениса) рассматривались как операции по смене пола [26] ? Можно сказать, что сегодня в одном и том же теле нос и половые органы понимаются посредством двух разных режимов власти. Нос регулируется фармако-порнографическим режимом, при котором орган считается частной собственностью и рыночным объектом, в то время как гениталии все еще заключены в эпохе пре-модерна и в почти суверенном режиме власти, которые рассматривают их как государственную собственность (в расширенной теократической модели — собственность Бога) в силу трансцендентального и неизменного закона. Но статус органов при фармако-порнографическом режиме подвергается быстрым изменениям, так что смещающаяся множественность производственных систем работает одновременно на любом данном теле. Те, кто переживет текущие мутации, обнаружат свои тела измененными семиотически-технической системой; другими словами, они больше не будут теми телами, которыми были раньше.

Спустя 40 лет после изобретения эндокринных методов контроля гендера (подобных противозачаточным средствам) все сексуальные тела принадлежат общей фармако-порнографической платформе. Сегодня биологический мужчина принимает гормональные добавки с тестостероном, чтобы увеличить свои спортивные показатели; подросткам вводят активные в течение трех лет подкожные инъекции эстрогена и прогестерона в качестве контрацептивных препаратов; биологическая женщина, ощущающая и определяющая себя как мужчина, может подписать протокол по изменению пола и получить доступ к гормональной терапии, основанной на приеме тестостерона, что приведет к росту бороды и усов, увеличению мышечной массы, и через 8 месяцев она будет восприниматься обществом как мужчина; у биологической женщины 60 лет, которая более двадцати лет принимала высокую дозу эстрогенов и прогестерона в составе своих противозачаточных таблеток, возникает почечная недостаточность или рак молочной железы, она проходит химиотерапию подобную той, что назначают жертвам Чернобыльской катастрофы; гетеросексуальная пара обращается к оплодотворению in vitro, обнаружив, что мужчина не производит достаточно подвижные сперматозоиды для оплодотворения яйцеклетки своей партнерши из-за злоупотребления табаком и алкоголем...

Все это демонстрирует, что различные сексуальные идентичности, разнообразные модели сексуального поведения и производства удовольствия, множественные способы выражения гендера сосуществуют с «нарастанием общности» [27] тех технологий, которые производят гендер, пол и сексуальность [28].

Но процесс деконструкции и конструирования гендера, который Джудит Батлер назвала «undoing gender» [29] всегда уже происходил. Демонтаж этих гендерных программ требует набора операций денатурализации и разрушения тождественности. Эти операции протекают, например, в практиках «дрэг-кинг» и «гормональных экспериментах на себе», что в истинном смысле слова является «деинсталляцией гендера».

В 2000 году, определенным образом учреждая наше телесное будущее в новом тысячелетии, шотландский хирург Роберт Смит стал объектом международных споров в области биоэтики. Он согласился ампутировать здоровую ногу Грегга Ферта по просьбе самого пациента. Ферт страдал от того, что сегодня известно под названием «синдром нарушения целостности восприятия собственного тела» (BIID) — болезнь несоответствия реальной и воображаемой телесной целостности. Ферт воспринимал свое двуногое тело как противоречащее его образу идеального тела. Хотя комитет по биоэтике препятствовал проведению операции, Смит подтвердил, что с 1993 по 1997 года провел ампутации у нескольких пациентов с аналогичными патологиями «телесного дисморфизма». Некоторым людям, ностальгирующим по телу эпохи модерна эти операции покажутся совершенно ненормальными. Но кто посмеет бросить первым камень в Ферта? Кандидаты на лифтинг и липосакцию, люди с кардиостимуляторами, потребители противозачаточных, зависимые от прозака, ксанакса, или кокаина, поклонники низкокалорийных диет, потребители виагры или те, кто проводит в среднем 8 часов каждый день подключенным к информационно-медийным протезам, а именно компьютерам, телевидению, играм или интернету?

Ферт — не отдельный безумец, кто хочет подвергнуть самого себя в клинически контролируемых условиях хирургической вакханалии в духе «Техасской резни бензопилой». Напротив, он — один из известных создателей нескольких микрополитических движений, борющихся за право переопределения представлений о живом теле вне нормативных предписаний о легитимно здоровых телах гегемонного общества. Политические защитники добровольных увечий принимают слоган Людвига Мис ван дер Роэ «чем меньше — тем лучше» в качестве новой экономики их проекта идеальной телесной архитектуры. Проект BIID оказывает сопротивление требованиям телесной нормализации и отчетливо выявляет культурный и политический закон, построенный на бинарной оппозиции инвалидность/нормальность.

Параллельно этому активисты, относящие себя к “crip^*” [30] -движению, подвергают пыткам медицинскую индустрию, отказываясь от установки электронного кохлеарного импланта, который позволил бы им слышать. Crip-активисты, вдохновленные политической традицией феминизма, движениями за права чернокожих и квир-движениями, защищают свое право оставаться в «культуре глухих». Они считают, что доступ к звуку с помощью протеза — это нормативное принуждение к принадлежности основной культуре слышащих. Аналогичным образом в конце 80-х движение за права трансгендеров начиналось с критики принудительного использования технологий по изменению пола, направленных на нормализацию транссексуального тела. Био-мужчины и био-женщины (гетеросексуальные или гомосексуальные), а также те транссексуалы, у которых есть доступ к хирургическим, гормональным или другим легальным техникам производства их идентичности, составляют не просто экономический класс в марксистском смысле этого термина, а аутентичные фармако-порнографические фабрики. Эти субъекты в одно и то же время являются главным фармако-порно-политическим материалом и производителями (реже — собственниками), а также потребителями гендерных биокодов. Такие активисты, как Кэйт Борнштейн, Пэт Калифиа, Дель ЛаГрас Волькано, Дин Спэйд, Якоб Хэйль, Сэнди Стоун и Мози Мартинез, отвергают психиатризацию транссексуальности (до сих пор классифицируемой так же, как и BIID, в качестве «гендерной дисфории»), и защищают свое право определять свой собственный пол, заимствовать гормональные и хирургические приемы конструирования самих себя, находясь в острых разногласиях с нормативными кодами маскулинности и феминности. Они производят пол собственного дизайна.

Хакеры используют интернет и копилефт ПО для свободного и горизонтального распространения информационных инструментов. Они утверждают, что социальное движение, которое они возглавляют, находится в пределах досягаемости каждого посредством Интернета. Копилефт фармако-порнографическое движение располагает техно-жизненной платформой гораздо более доступной, чем интернет — оно располагает телом. Но это не обнаженное тело и не тело как неизменная природа, а технически-живое тело как биополитический архив и культурный протез. Ваша память, ваши желания, ваша чувствительность, ваша кожа, ваш пенис, ваш дилдо, ваша кровь, ваша сперма, ваша вульва, ваши яичники и т. д. — это инструменты возможной гендерной копилефт революции. Тактики гендерного копилефта должны быть утончёнными, но решительными: на карту поставлено будущее пола и открытого гендера человеческого вида. Не должно быть лишь одного имени, которое может быть запатентовано. Нашей ответственностью станет удаление кода, распространение политических практик, умножение возможностей. Это движение, — которое уже началось, — может называться Постпорно, Свободное Сексуальное Обеспечение (ССО), Бодипанк, Открытый_гендер, Ебалитвоегобатю, Пидерация, Уле=еле, Порно-террор, Объединение вселенского техноприапизма. Добровольно отказываясь от политически маргинальных идентичностей или выбирая свой собственный сексуально-политический статус, эти движения за телесное самоопределение демонстрируют, что желаемое «нормальное тело» — это результат насильственных приемов репрезентации, контроля и культурного производства. То, чему учат нас движения BIID, crip и движение трансгендеров — это то, что вопрос о выборе между естественным телом и техно-телом больше не стоит. Нет, сейчас проблема состоит в том, хотим ли мы быть послушными потребителями биополитических техник, соучастницами производства наших собственных тел, или, напротив, хотим осознавать технологические процессы, из которых мы сделаны. В любом случае, мы должны вместе идти на риск, изобретая новые способы установки и переустановки субъективности.