Из книги «После нашей эры» (2004)

* * *

Время – лишь одна из форм
виденья мира (как из окна вагона).
Д. Лихачёв

Я сжигал корабли не затем, чтоб никто не вернулся,
Я сжигал корабли потому, что прошедшего нет.
Я сжигал корабли, оттого, что назойливое веленье пульса
Подгоняло пройти через новый (опять!) континент.

Ну а вдаль заглянуть?
                Но тени скал, серые и отвесные,
Закрывали тропу,
        по которой я к новому морю шёл налегке,
И казалось – изменяются даже рисунки созвездий,
А не только
          расположение их на небесной доске.

Не цвета и не линии – всё-таки что-то осыпалось листьями,
Искрами, летевшими не из костра – а в костёр.
Да, осыпалось ближнее, а далёкое – стало близким,
Потому что обычные расстояния превращались в простор.

А у этих понятий противоположно значенье,
Почти так же, как между словами «Да» и «Нет»,
Так же, как только в крайних точках замирают качели,
И для них начинается обратный отсчёт лет…

Из книги «Жизнь в полстраницы» (1992)

* * *

Тяжёлый юг. Тяжёлое вино.
И терпкое, как плющ на белых стенах,
Что оплетает узкое окно,
Где чёрные решётки неизменны.
Взгляд с улицы на узкое окно –
И стёкол нет, но всё внутри черно.

Вот так же в кружку глиняную глянешь,
В ней цвет вина вовек не различить –
Пить наугад, или совсем не пить?
Пока со света в темноту устанешь
Глядеть в чужое узкое окно:
Кто в комнате? Увидеть не дано.

В тяжелый полдень медного чекана
На берег ветер скатится густой –
Он не остудит йодистый настой,
И пальцами не шевельнут платаны,
Не прояснится чёрное окно.

Тяжелый юг. Тяжёлое вино.

Из книги «Стихи 1990 – 1993 годов»

* * *

Наступает на тени дворцов топот сумерек серых,
И вода неминуемой тенью глотает закат,
Словно слизывая с переулков и ветреных скверов,
Где последние пятна еще на деревьях дрожат.
Их не стоит ловить –
                и пускай покрываются синью,
Из которой ни люди, ни сфинксы, не выловят снов!
…И упала звезда.
                И звезда называлась Полынью,
И полынною горечью веяло вдоль берегов.

И никто не заметил, когда изменились стихии,
Словно звуки рояля, который накрыли тряпьем,
Серебро почернело,
                  как чернеют окошки пустые,
И смешалось с тяжелой водой то, что было вином.
И совсем не листва – разложенья подсохшая пена
Засыпала булыжник, звеня на трамвайных путях,
Пианист сумасшедший играл кулаками Шопена,
И аккорды его ударяли в гранитный костяк.

Петербург

Из книги «Замыкание времени» (1974)

* * *

Бунтует парк!
О, как всесильна
Его глубинная душа,
Сухой и колкой снежной пылью
Проспект неоновый глуша,
Чтоб страхом замутились фары,
Чтоб покосилось изнутри
Самодовольство тротуаров,
Самонадеянность витрин.

И вот –
Как белый тигр,
Как доблесть,
Как возмущение аллей,
Врывается метельный отблеск
В бездушье ртутных фонарей
И крутит яростные сальто,
Ограды черные грызя,
Непогрешимости асфальта
Ветвями тонкими грозя!

Петербург, 1964

Из книги «Замыкание времени» (1974)

СЛЕДЫ НА СНЕГУ

…И снег на площади – бумага.
Условны чёрточки людей.
А там – всего-то два-три шага
От освещённых площадей,
И вот – Приказная Палата
С огромным в темноте крыльцом,
И в эту темноту куда-то
Углом врезающийся Кром.
Он непомерно вертикален,
А две замёрзшие реки
Лежат и сходятся в провале,
Где снег летит на огоньки.
В ночи от Троицкой громады
До двух мостов – по триста лет…
Тут Арсенал. Обрыв от сада.
Глубокий снег. Глубокий след.

На три или четыре века
Нас – только трое: я да ночь,
Да ветер, падающий в реку,
Чтобы смолчать и не помочь.
А за рекой Козьма с Демьяном
Грозят бунтарским куполком,
И звонниц чёрные прораны
Бредут по снегу босиком.
От них до той кинорекламы
Пятьсот шагов да триста лет,
Ворот вневременная рама,
Глубокий снег, глубокий след.

Псков

Из книги «После нашей эры» (2004)

ТЕРМЫ КАРАКАЛЛЫ

На белые с чёрным мозаики белые с черным чайки
Усаживаются важно, и на мгновенье влажно
Становится на полу…

Чайки не улетают – чайки на месте тают:
На черном мраморе белые контуры
На века остаются в углу…

А слуги пучками кидают в тяжелые ванны лаванду,
Спорит голый философ с полуголым другим, –
А потом

Оба идут в таверну надраться, никак не подозревая,
Что элегический дистих Горация, рифму приобретая,
Станет русским стихом…

Вот и ушли они, важные… Им завесы подняв, мальчишки
Получили монетки влажные, и – прямиком на базар,

А я сюда эту рифму принесу в записной книжке
И прилажу, как только все они
Прекратят мне мозолить глаза,

И укреплю,
Тут, где на белые с чёрным мозаики белые с черным чайки,
Как обычно, садятся важно, и на мгновенье – влажно
Становится на полу…

Рим, 1999

Из книги «Итог романтизма» (1996)

СТИХИ О ПРОЗЕ

«Ум ищет божества, а сердце не находит»
(Пушкин)

А. Кушнеру.

А была ли она – благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость –
На перине купчиха томилась,
Не иначе – студента ждала.

То ли "Нивы" измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток…
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел – без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм…

И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад… и вопросы.
И медовы тяжелые косы
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай…
Грань веков, ты прекрасна – прощай
Только память – зубастее щуки.

И на год взгромождается год…
Не по щучьему, что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев.
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?

Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это –
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.

Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды…
Что молиться? Уж лучше письмо
(не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.

Из книги «Итог романтизма» (1996)

* * *

Пора кончать петербургскую повесть. –
Небо сдернуто над головой,
Осыпаются звезды при каждом слове,
Обернувшись жухлой листвой.
Пора прекратить бесконечное бегство
От наизнанку надетого детства,
Жевавшего черный подсолнечный жмых,
Считавшего палку за главное средство;
И не ломать больше мельниц чужих.
Пора забыть вавилонскую башню,
И в прежние русла течения рек
Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно
Кончается варфоломеевский век.

Почему ж у Старухи не прялка в руках,
А краплёная – в звёздах – колода
И на всех королях – двухсотлетний страх
Девяносто Третьего года?
Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп
Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!
Чуть его шевельнёшь –
                  никогда не вернёшь
Ни вчерашний узор,
                  ни старинную ложь,
Ни того, что мелькнуло в начале –
Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:
Дай подробнее разглядеть витражи.
Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик –
Словно брызги на низком причале,
Все в лицо да в лицо.
Не судьба ли твоя,
За безрыбьем житья, за бессоньем питья,
Разбренчалась чужими ключами?

С фотографии старой, перед домом чужим,
Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,
Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным –
И наверное, это – прощанье
С детством, с Городом, с веком
                  (и с кем там ещё?)
Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,
Где, – спроси, – все твои обещанья?

Город тонет,
          век – стар,
                призрак детства – нелеп:
Те года зачерствели, засохли, как хлеб
Только мыши в подпольях пищали,
Времена разворовывая по кускам…
И шагал командор по подгнившим доскам.
Так о чём, и к чему мы с ним спорили?
Вон лежит он, – никчемная груда камней,
И едва ли живей, и едва ли нужней
Всех иных истуканов истории.

Год на год громоздя кирпичи этажей,
Кто-то переложил в это тесто дрожжей –
И с погашенными свечами,
В лабиринтах плутая под маршевый вой,
В позолоченный полдень биясь головой,
Мы забыли, что Слово – в начале.

Века, детства и города странная смесь, –
Петербургская повесть кончается здесь.
И причалы – пусты и печальны:
Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз
Над пучиной утопших утопий, –
Как шпангоуты сгнили,
                        кораблик погас, 1
И корявым проломом в Европе –
Дырка вместо окна.
И метёт в неё снег…
И кончается варфоломеевский век…

Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и …
А когда-то казалось – мы с ними свои,
И казалось – на что мне кочевье,
Бесконечное, как царскосельский фасад,
Бессердечное, как топоров голоса,
Под которыми бьются деревья.

Если был, если был он когда-нибудь, дом,
Он за тысячи верст, он уже за холмом;
Там, где ветер с простуженной глоткой
Над закатною жижей задонских болот;
Словно жаворонок сумасшедший поёт,
Где акации редки и кротки;
За холмом, где вращается жёлтая пыль,
Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,
Да азовские чёрные лодки…

Если был, если был он когда-нибудь, дом
То остался он в Павловске, там, над прудом,
За вздыхающими стволами,
Где доныне живёт ещё эхо копыт
Где за дальним мостом колокольчик звенит:
То ли прадед на тройке в столицу летит,
То ль обратно – бренчит кандалами? 2

Или это листва, бронзой статуй звеня,
И шурша по кустам, обманула меня?
Или лось там топочет в осоке?
А в высоких аллеях закат и рассвет
Бродят вместе когда посетителей нет,
Опираясь о воздух высокий.
Кто щекой к облетевшей осинке приник?
Или это…
          …Промокнув до нитки,
Возле Генуи слушаю тяжесть камней,
Вижу – нити дождя все длинней и длинней…
Надо сшить диссонансы разрозненных дней,
Как сшивает их в музыку Шнитке.

А тогда, может чудом и схлынет вода,
Обнажатся затопленные города,
Ведь бывают Вторые Попытки?
И быть может ещё не последний час,
И, быть может, остался тот самый шанс,
На рождественской, пёстрой открытке?
Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!
Вот пещеры морской открывается свод,
Известняк нависает слоями,
Словно ряд перевернутых ступеней –
Над зеленым качаньем подводных камней
Из глубин подымаются тени огней
С расплывающимися краями.
Сквозь огни проступает знакомый фасад,
Где атланты слепыми зрачками косят,
Мох морской – как еловая хвоя,
Как рождественской ёлки всплывшая тень.
На верхушке – золоторогий олень,
Затрубил мандаринной зимою…

Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет.
Только волн лигурийских бутылочный цвет
И тяжёлая синь винограда…
Но чтоб этой печали исчезла хоть часть,
Надо в Рим и Венецию снова попасть,
А в Помпею уж лучше не надо –

Потому, что в руинах не стать молодым
Потому, что в рябинах есть привкус беды,
Потому что глухие тяжёлые льды
Обрекают моря на молчанье,
Потому что – на месте отечества – дым.
И, наверное, это – прощанье…

Из книги «После нашей эры» (2004)

РЫБНЫЙ РЫНОК В ВЕНЕЦИИ

На Большом Канале, где выстроились палаццо в стиле нечистого,
кичащегося мавританской примесью, барокко,
над чёрным лаком гондол, которые безнадёжно ждут туристов,
над полосатыми причальными столбиками от пристани сбоку –

Рыбный рынок.
Он опустел: в полдень всё закрывают.
Кончен бал. В ящики со льдом – непроданное добро.
Уборщики змеящимися шлангами смывают
с прилавков чешую – карнавальное серебро.

По мрамору, ещё грязному, базарно крича,
бродят, клюют что-то чайки – все, какие бывают на свете.
Но занятые уборщики чаек не замечают,
Впрочем, это взаимно, надо отметить.

Одна громадная переваливающаяся чайка
                              в пижонском сером жилете
гоняет, оставляя красный след, большущую голову тунца,
другие – помельче – веселятся не завидуя, или эти
только делают вид, что не завидуют, чтоб не терять лица?

Но где же тельняшки, соломенные шляпы,
                        квадратные плечи весёлых продавцов?
Фартуки кокетливых торговок, тяжёлые, жёлтые?
Только валяются хвосты скумбрий, головы лососей и тунцов,
да кое-где потроха цвета крови и жёлчи.

Чудовищная чайка – единственная хозяйка
базарного праздника без ненужных людей,
а может даже, на краткий час, и Хозяйка
Канала. А может – и Венеции всей…

Из книги «После нашей эры» (2004)

ДВА СТИХОТВОРЕНИЯ О ПОГОДЕ

1.
Туман в Париже течёт с каштанов и с Пантеона.
Он серый – серую Сену лижет тихо и сонно.

Давай зигзагами через реку идти мостами.
И каждый раз будет новый берег перед глазами.

Он постепенно к нам из тумана кусками зданий…
Он постепенно кусками зданий к нам из тумана…

Окошко… дерево… между ними, наверно, пусто –
Одни фрагменты – и не собрать их в одном экране.

Одни фрагменты. И не включаются в ткань романа.
То выступают, то исчезают: страницы Пруста.

Мир фрагментарен. И не выстраивается томами.
Туман в Париже… И не собрать их…
                                Париж в тумане.

2.
Мистраль в Марселе.
Порывы воют,
Порой срывая с окошек ставни,
Весь день он ухает без сна совою, – не перестал ли?
Нет: чашкой пальма кверху свернётся,
                              как старый зонтик, –
Пространство временем обернётся
                                  на горизонте.

А время целится бесконечностью стать…
                                        Оно–то
Крутясь, беснуясь, собой заполнит в тебе пустоты,
В любые трещинки оно вотрётся, в любые раны…

В Париж вернёшься – в тебе мистраль, а кругом туманы,

В Париж вернёшься – мистраль с тобою, и не стихает,
И время пойманное застревает между стихами!

2002

Из книги «МЕА!»

Петербургская «Коломна»

Лиловый булыжник после дождей,
Кривые дворы, дровяные сараи.
Грязный канал. И в чёрной воде
Бельма окон немытых. Дальше – Сенная…
Из тьмы Фонарного на Канал,
Визжа, выворачивают трамваи.
На миг достоевскую ночь отогнав,
Одноглазый вагон исчезает снова.
Над каналом решетка. Набережная. Ад,
Где багровые львы узкий мостик хранят.
Обыкновенный ад, года 46-ого.

Мостовые небо держат в горсти
Через камни пробившейся жухлой травой, и
В подъезде прячутся вечные двое, –
Ну куда беззащитность свою унести?
В семь утра работяге вольно’ выходить
Из какой-то «распивочной», дохлой тенью…

Так во сколько раз больше воображенья
Надо, чтоб невыдуманное воплотить?

Город тот растворился в десятилетьях.
И осталась даже не память – словà,
Но скоро время их тоже засветит:
Булыжник бледней, зеленей трава,
И вечные двое на фоне заката
Превратились в открыточный силуэт.

…Достоевского города, который когда-то
Душил нашу молодость, – больше нет.
А не исчезни он – не было бы на свете
Даже начала этих стихов,
Потому что я выудил строчки эти
Из чёрной воды и булыжных дворов.

Из книги «МЕА!»

* * *

Осень явилась разом, и не прося пристанища,
Замельтешила узором дубов, узкими листьями ив,
(Будто, опять «Турандот» старик Антокольский поставил,
Старый вахтанговский замысел наново перекроив).
Осень осиновой мелочью засыпала холмы у моря,
Отменила хвастливость роз и скромность яблонь,

Но, противозаконный, там где-то, в опустелых Содоме и Гоморре
В полумёртвой, медленной тишине заливается зяблик.

И я снова леплю тебя из холщёвых бретонских пейзажей,
Из зелёной бегучей волны Средиземного моря, из
Капризных парижских набережных, из смятых созвездий, и даже
Из самого этого неконкретного понятья: «каприз».
Что ж, пускай себе осень гасит свеченье брусничных бусин,
И зелёный, в медной кроне, отливающий лаком орех, –

Но не смолкнет, звенит бронзой клён, но церковки, белые гуси,
Где-то пьют и пьют студёную воду северных рек.

ИЗ ПЕРЕВОДОВ 3

Эдгар Аллен По

ВОРОН

Мрачной полночью бессонной, я смертельно утомлённый,
В книги древние вникая, и стремясь постичь их суть,
Над старинным, странным томом задремал, и вдруг, сквозь дрёму
Стук невнятный в двери дома мне почудился чуть-чуть,
«Это кто-то, – прошептал я, – хочет в гости заглянуть,
Просто в гости кто-нибудь.»

Так отчётливо я помню: был декабрь глухой и тёмный,
И камин не смел в лицо мне алым отсветом сверкнуть,
Я с тревогой ждал рассвета: в книге не было ответа
Как на свете жить без света той, кого уж не вернуть,
Без Линор, чьё имя мог бы только ангел мне шепнуть
В небесах когда-нибудь.

Шелковое колыханье, шторы пурпурной шуршанье,
Страх внушало, сердце сжало, и чтоб страх с души стряхнуть,
Стук в груди едва умеря, повторял я, сам не веря:
Кто-то там стучится в двери, хочет в гости заглянуть,
Поздно так стучится в двери – видно, хочет заглянуть
Просто в гости кто-нибудь.

Молча вслушавшись в молчанье, я сказал без колебанья:
«Леди, или сэр, простите, но случилось мне вздремнуть,
Не расслышал я вначале, как вы в двери постучали,
Так вы робко постучали…» – И решился я взглянуть –
Распахнул пошире двери, чтоб на улицу взглянуть –
Тьма – и хоть бы кто-нибудь!

И стоял я на пороге в изумленье и тревоге, –
Так мечтать наш смертный разум никогда не смел дерзнуть…
Но немая ночь молчала, тишина не отвечала,
Только слово прозвучало – кто мне мог его шепнуть?
Я сказал «Линор» – и эхо мне ответ могло шепнуть?
Эхо – или кто-нибудь?

Я в смятенье оглянулся, дверь закрыл и в дом вернулся.
Стук неясный повторился, но теперь ясней чуть-чуть…
И сказал себе тогда я: « А, теперь я понимаю!
Это ветер, налетая, хочет ставни распахнуть,
Ну конечно, это ветер хочет ставни распахнуть!»
Ветер? Или кто-нибудь?

Но едва окно открыл я, – вдруг, расправив гордо крылья,
Перья чёрные взъероша и выпячивая грудь,
Шагом вышел из-за штор он, с видом лорда древний ворон,
И, наверно, счёл за вздор он в знак приветствия кивнуть,
Он взлетел на бюст Паллады, сел, и мне забыл кивнуть.
Сел – и хоть бы что-нибудь!

В перья чёрные разряжен, так он мрачен был и важен,
Я невольно улыбнулся, хоть тоска сжимала грудь,
«Право, ты невзрачен с виду, но не дашь себя в обиду,
Древний ворон, из Аида, пролетевший мрачный путь,
Ты скажи мне, как ты звался там, откуда держишь путь?»
Вдруг он каркнул: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

Я не мог не удивиться, что услышал вдруг от птицы
Человеческое слово, хоть не понял, в чем тут суть,
Но поверят все, пожалуй, что обычного тут мало,
Ведь вовеки не бывало – кто слыхал когда-нибудь,
Чтобы в комнате над дверью ворон сел когда-нибудь,
Ворон с кличкой «НЕ ВЕРНУТЬ»?

Словно душу в это слово всю вложив, он замер снова,
Чтоб опять молчать сурово и пером не колыхнуть,
«Где друзья? – пробормотал я, и надежды растерял я,
Только он, кого не звал я, мне теперь терзает грудь…
Утром он в Аид вернётся, и покой вернётся в грудь».
Тут он каркнул: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

Вздрогнул я от звуков этих, так удачно он ответил.
Я подумал: «Несомненно, он слыхал когда-нибудь
Слово это слишком часто, повторял его всечасно
За хозяином несчастным, что не мог и глаз сомкнуть,
Для кого последней песней, воплотившей жизни суть,
Стало это «НЕ ВЕРНУТЬ»?

И в упор на птицу глядя, кресло к двери и к Палладе
Я придвинул, улыбнувшись, хоть тоска сдавила грудь,
Сел, раздумывая снова, что же значит это слово,
И на что вещун сурово мне пытался намекнуть,
Древний, темный, тощий ворон мне пытался намекнуть,
Грозно каркнув «НЕ ВЕРНУТЬ»?

Так сидел я размышляя, тишины не нарушая,
Чувствуя, как страшным взором ворон мне пронзает грудь,
И на бархат однотонный, тусклой люстрой освещённый,
Головою утомлённой я склонился, чтоб уснуть…
Но её, что так любила здесь на бархате уснуть,
Никогда уж не вернуть!

Вдруг – как звон шагов по плитам на полу, ковром покрытом!
Словно в славе фимиама серафимы держат путь…
«Бог, – вскричал я в исступленье, шлёт от страсти избавленье!
Пей, о, пей Бальзам Забвенья и покой вернётся в грудь!
Пей, забудь Линор навеки – и покой вернётся в грудь…»
Ворон каркнул: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

«О, вещун! Молю – хоть слово! Птица ужаса ночного!
Буря ли тебя загнала, дьявол ли решил швырнуть
В скорбный мир моей пустыни, в дом, где ужас правит ныне,–
В Галааде, близ Святыни, есть бальзам, чтобы заснуть?
Как вернуть покой, скажи мне, чтоб забыться и заснуть?»
Каркнул ворон: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

«О, вещун, – вскричал я снова – птица ужаса ночного,
Заклинаю Небом, Богом – крестный свой окончив путь,
Сброшу ли с души я бремя? Отвечай, придёт ли время,
И любимую в Эдеме встречу ль я когда-нибудь?
Вновь её вернуть в объятья суждено ль когда-нибудь?»
Каркнул ворон: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

«Слушай, адское созданье, это слово – знак прощанья!
Вынь из сердца клюв проклятый: в бурю и во мрак – твой путь!
Не роняй пера у двери, лжи твоей я не поверю!
Не хочу, чтоб здесь над дверью сел ты вновь когда-нибудь!
Одиночество былое дай вернуть когда-нибудь!»
Каркнул ворон: «НЕ ВЕРНУТЬ!»

И не вздрогнет, не взлетит он, всё сидит он, всё сидит он,
Словно демон в дрёме мрачной, взгляд навек вонзив мне в грудь…
Свет от лампы вниз струится, тень от ворона ложится,
И в тени зловещей птицы суждено душе тонуть…
Никогда из мрака душу, осуждённую тонуть,
НЕ ВЕРНУТЬ, О, НЕ ВЕРНУТЬ …

1960
Первая публикация: Двухтомник Э. По., «худ. лит», 1972

ФРЕНСИС БРЕТ ГАРТ

СТАРЫЙ ЛАГЕРНЫЙ КОСТЁР

Расправь попону и сильней подпругу подтяни.
Мундштук потуже – чтоб с кольца закапал дождь слюны!
Осталось нам двенадцать миль, и ясно для коней,
Что и колени устают, и стремена слабей,
И что посадка седоков совсем не так бодра,
Как в те далёкие года, у прежнего костра.

Да, двадцать лет с тех давних пор прошло, но, Боже мой,
Как сквозь еловый, терпкий лес струился дух морской,
Когда надежды нас вели, и мы к плечу плечом
Скакали и с собой везли удачу за седлом…
Ну, подтянись, и вспомни как, до самого утра,
Волненье не могли сдержать всю ночь мы у костра!

Вот и тогда усталый глаз пути не различал,
И безнадёжный поиск нас, как нынче утомлял…
Так пусть мустанги, наконец, почуют, старина,
Что вдруг не давят им бока стальные стремена,
Что повод несколько ослаб, и нам пришла пора
В глубоких травах отдохнуть у прежнего костра.

Блестящей хвои дождь косой посыплется с секвой,
И сойка синяя взлетит сквозь сумерки стрелой,
И зазвенит весёлый крик в глуши лесных полян,
И белка спрячется в дупло, когда пронзив туман,
Под синевой сверкнёт огонь, – который не вчера,
А двадцать лет назад зажёг свет нашего костра.

И всё ленивей отдых наш, и молкнет разговор,
Чуть приподнявшись на локтях пошевелим костёр,
А ветер бродит меж стволов, их все пересчитав
И наши тени по стволам вздымаются из трав,
Чтоб вместе с искрами взлететь туда, где до утра
Пять ярких звёздочек хранят свет старого костра.

Всю ночь, пока наш крепкий сон хранили звёзды те,
Мы и не слушали, что там творится в темноте:
Зубами лязгает койот, вздыхает гризли там,
Или медведь, как человек шагает по кустам,
Звучит нестройно волчий хор и дальний свист бобра, –
А мы – в магическом кругу у нашего костра.

Наутро – сойки ранний крик, или синичий хор
И свет косой между стволов, как будто тут собор!
Зевнут, потянутся кусты, дыша голубизной,
И – дятла стук среди колонн той готики лесной,
И пробужденье в тишине шиповников и трав,
И день в сверкающем огне родится из костра!

Ну что ж, теперь недалеко – ещё с полмили нам
Вот поворот, где край болот, Индейский Ключ, а там –
По склону наискось тропа знакомая видна,
Отметила участок наш корявая сосна,
А там… Что? Вверх корнями пни? Гнилых ветвей гора?
Но где ж священной рощи сень, и где алтарь костра?

Вот кварцевой скалы отрог, я руку ранил там.
Но сровнена скала с землёй, кровь глины по краям,
И ржавых папоротников ряд в густой грязи намок,
Но где-то вьётся до сих пор невидимый дымок,
Повсюду, где достанет глаз, след злого топора…
Да, но над этим всем встаёт дым старого костра!

А может, даже бродит здесь хоть кто-то из друзей –
Вернуть потрёпанным сердцам маяк ушедших дней.
Кружит дымок – опять пропал – и вновь, навстречу нам
Свет погребального огня разбросан по кустам.
Надежд и страхов давних дней не унесли ветра,
И двадцать лет не меркнет свет от старого костра!

Но нет: две линии стальных… Попридержи коней:
Белёной станции сарай, платформа, а за ней
Как ленты – рельсы вдоль тропы, и нити проводов,
Бегущих от ствола к стволу по тысячам крюков!
Вот и нашли мы свой Грааль! И кончена игра:
Железный путь – чтоб зачеркнуть след нашего костра…

2003

РЕДЬЯРД КИПЛИНГ

МОЛИТВА ВЛЮБЛЁННЫХ

Серые глаза… Восход,
Доски мокрого причала.
Дождь ли? Слёзы ли? Прощанье.
И отходит пароход.
Нашей юности года…
Вера и Надежда? Да –
Пой молитву всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда!

Чёрные глаза… Молчи!
Шёпот у штурвала длится,
Пена вдоль бортов струится
В блеск тропической ночи.
Южный Крест прозрачней льда,
Снова падает звезда.
Вот молитва всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда!

Карие глаза – простор,
Степь, бок о бок мчатся кони,
И сердцам в старинном тоне
Вторит топот эхом гор…
И натянута узда,
И в ушах звучит тогда
Вновь молитва всех влюблённых:
Любим? Значит навсегда!

Синие глаза… Холмы
Серебрятся лунным светом,
И дрожит индийским летом
Вальс, манящий в гущу тьмы.
– Офицеры… Мейбл… Когда?
Колдовство, вино, молчанье,
Эта искренность признанья –
Любим? Значит навсегда!

Да… Но жизнь взглянула хмуро,
Сжальтесь надо мной: ведь вот –
Весь в долгах перед Амуром
Я – четырежды банкрот!
И моя ли в том вина?
Если б снова хоть одна
Улыбнулась благосклонно,
Я бы сорок раз тогда
Спел молитву всех влюблённых:
Любим? Значит – навсегда…

1991
Первая публикация: Р. Киплинг, изд. «Северо-Запад», Петербург, 1994.

ДИЛАН ТОМАС

ИЗ БАШНИ

Из башни слышу я:
Скребутся пальцы в дверь.
В оконце вижу я:
Руки лежат на замках…
Так отпереть засов,
      Или – одиноким до самой смерти,
Чтобы чужой взгляд?..
Руки, что вы несёте мне?
Яд или виноград?

Вот это – остров мой,
Где море – плоть моя,
Где берег – кость моя,
Где не слышна земля,
Где не понять холмов,
И где ни птичий свист,
Ни даже всплески рыб
Не тронут мой покой.

На острове моём
Ветры быстрей огня.
Я вижу из окна,
Как в бухте корабли
Бросают якоря.
Что ж, с ветром в волосах
К тем кораблям бежать,
      Или – до самой смерти?
И не встречать моряка?
Корабли, ну что вы несёте,
Яд или виноград?

Скребутся пальцы в дверь,
И в бухте – корабли.
И дождь бьёт по песку…
Впустить ли чужака?
Встречать ли моряка?
      Или – до самой смерти?…
Вы, руки чужака,
вы, трюмы кораблей,
Что вы несёте мне –
Яд или виноград?

2003

ЛЕНГСТОН ХЬЮЗ

ТРУБАЧ

Щеки негра…
Пляшет медная труба
И усталость –
Словно луны под глазами,
Словно тлеющая в памяти судьба раба
Оживает кораблями и кнутами…

Щеки негра…
Пляшет медная труба.
Капли пота
В волосах блестят примятых.
Этот блеск над черной кожей
Так похож он
На корону, где блестят
Агаты…

Мелодия
(пляшет медная труба) –
Так льется
С медом смешанное пламя,
И ритмы
(пляшет медная труба) –
Исступленье, позабытое страстями!

Страстями –
Как рвались они к луне!
А теперь – лишь рампы свет перед глазами…
Страстями –
Как рвались они к морям!
Стекла бара ему кажутся морями.

Щеки негра –
Пляшет медная труба.
Манишка
Жжет жемчужной белизной…
Негр не знает,
Где мелодия споткнется, оборвется, как судьба,
Душу ранив неожиданной иглой.
Но горе
Через медный зев плывет,
Смягчаясь
В золотые брызги нот.

1958
Первая Публикация:
Л. Хьюз, Избраные стихи,
изд. «Иностранная литература», 1960

Томас ЭЛИОТ

ИЗ «КНИГИ О КОТАХ»

Чепухот – железнодорожный кот 4

Вот стоит ночной почтовый, к отправлению готовый,
Остается несколько минут.
"Кот! Куда наш кот девался?
В кошки-мышки заигрался?
Без него нам отправленья не дадут!"
Пять начальниковых дочек, и носильщик и обходчик
Весь вокзал перевернули – где же кот?
"Где наш Кот-Чепухот?
Ох, опаздывает кот!
Без него ночной почтовый не уйдёт!"
До сигнала миг остался, весь народ заволновался,
Вдруг является спокойный Чепухот.
Из багажного вагона он проходит вдоль перрона,
Хвост трубой – к хвосту состава он идёт.

И вот он зелёным глазом сверкнул –
"ПУТЬ СВОБОДЕН!" – сказал сигнал.
На Север Севера путь наш лежит
По стучащим ступенькам шпал.

Справедливо отмечают, что за поезд отвечает
Не начальник, а скорее Чепухот:
За электриком, за нами, даже за проводниками
Он всё время наблюдение ведёт.
По вагонам он проходит,
с пассажиров глаз не сводит
В третий класс заходит он и в первый класс,
Всё обнюхав регулярно, об опасности пожарной
Он, конечно, разузнает раньше вас!
Вверх глядит и не мигает, ваши мысли понимает
Шума, ссор не одобряет он. И вот –
В поезде всегда спокойно, все ведут себя достойно,
Если вышел на дежурство Чепухот.

С ним нельзя не считаться,
И придётся признаться:
Всё идёт, как должно идти
В почтовом ночном и ночью и днём,
Потому что он с вами в пути!

Как в купе зайти приятно: всё так чисто, аккуратно,
С вашим именем табличка на дверях.
Место заняли своё? Вот – крахмальное бельё
И не видно ни пылинки на коврах.
Регулируйте, как надо яркость света; ну а рядом
Вентилятор, чтоб устроить ветерок,
Есть и умывальник с краном,
чтобы вымыться с утра нам,
Есть и вешалка для шляпы и звонок.
Проводник к вам постучится, вежливо осведомится:
Вам покрепче – послабее утром чай?
Сзади кот-Чепухот всё запишет в блокнот,
Чтоб чего не забыть невзначай.

Уютно накрыться с головой
В свежей постели! И вот –
Вы подумаете в этот поздний час,
Что мыши не побеспокоят вас,
Ибо ими займётся кот путевой,
Железнодорожный кот!

Ночью он не засыпает, иногда блоху поймает,
Или щурится в окно на провода…
В полночь выпьет чашку чая, каплю виски добавляя,
И всю ночь он бодр и весел, как всегда.
В Шеффилде вы крепко спали, и конечно, не видали,
Как ходил он по платформе взад-вперёд,
Глазго вы проспали тоже, и не думали, быть может,
Что с диспетчером был делом занят кот.
Но зато, проснувшись в Перте,
вы глазам своим поверьте:
За полицией он сбегал на вокзал
А когда вы в Абердине из вагона выходили,
На платформу ваши вещи он сгружал.

Он помашет вам дымчато-серым хвостом.
Этот жест вам скажет о том,
Что вы встретитесь снова
в ночном почтовом
С железнодорожным котом.

1997
Первая Публикация:
изд. «Захаров», 1999.

РОБЕРТ ФРОСТ

ПЕСНЯ В БУРЮ

Рваные тучи от края до края,
Пустая дорога блестит.
Искрами кварца брызги взлетая
Смывают следы копыт,
Цветов придорожных краски напрасны:
Пчёл отпугнули дожди.
Будь милой моей в этот день ненастный,
Сквозь бурю и дождь приди!

Умолкли птицы, что пели весной,
Не слышно их голосов.
Наполнен отчаяньем мир лесной –
Эльфы ушли из лесов,
Песня, звеневшая на лепестках,
Осыпалась, не кружит…
Будь моей милой в промокших лесах,
Где дождь на ветвях дрожит.

Толкни калитку – и вместо ответа
Всё кругом запоёт,
В лужах вода зарябит от ветра,
Рвущего платье твоё!
Пойдём на закат. Не беда, если даже
Ноги промочишь чуть-чуть.
Свежесть осеннего золота ляжет
Брошкой на мокрую грудь…

Ветер такой, словно волны морские
Вернулись туда, где они
Оставили раковины в былые
Доледниковые дни,
Как будто прежнее, давнее счастье
Вернули эти дожди…
Будь моей милой, милой в ненастье,
Сквозь бурю и дождь – приди!

1970
Первая Публикация:
изд. «Ритм», Париж, 1980

Сильвия Плат

ТУДА

Далеко ли ещё?
Далеко ли?
Колёса Круппа крутятся.
И в центре этой крутящейся воли –
Рожи горилл оголтелые.
Стук не устаёт, выбивая
С громкостью пушек:
«Нету его, нету его, нету…»
Это Россия. Это –
То, через что должна я
Пройти. Я тащу своё тело –
Та ли война, или другая –
Через солому теплушек…
Взятку дать? Вздор!
Да и что едят эти колёса, колёса,
Закреплённые на дугах рессор,
Ненасытные боги?
Отпустить серебряный поводок воли?
Далеко ли ещё?
Далеко ли?

Неумолимые боги
Знают только одно: «туда».
Я – опущенное письмо.
Я лечу к какому-то имени
И к двум глазам. Ну да,
Может, к себе самой?
Будет ли там хлеб,
Будет ли там тепло?
Грязь. Тут такая грязь!
Остановка в поле.
Не слазь!
Далеко ли?…

Медсёстры проходят ритуалы
Омовенья под кранами.
Вода – как монашеские вуали.
Сёстры прикасаются к раненым.
Кровь и поныне вперёд посылает мужчин,
(их ведь всегда посылали…).
Палатки. Кукольный госпиталь.
Крики. Оттуда ли?
Снаружи
Руки да ноги валяются грудами.
А мужчин, точнее то, что
Осталось от них – ведь ни один не цел –
Эта кровь толкает вперёд, вперёд
Эти поршни –
В следующую милю,
В следующий час, день, год…
Несколько поколений сломанных стрел.

Далеко ли?
Далеко ли ещё? Не знаю…
На ногах у меня грязь,
Красная, скользкая, густая –
С этой земли я встаю в агонии,
Я ребро адамово,
Не в силах стереть ничего – ни
Прошлое, ни саму себя я.
Паровоз оскалился, дышит, пар выпуская –
Зубы дьявола…
Я в вагоне.
В конце всего этого есть минута такая –
Капля росы без боли…
Далеко ли ещё?
Далеко ли?

Как невелико, как незаметно
Это место, куда я…
Но отчего все эти препятствия?
Не знаю. Тело
Женщины.
Юбки обгорелые. Маска смертная.
Люди в чёрном.
Кто-то над ней молитвы читает.
Дети в венках из цветов.
Грохот взрывов,
Щёлканье ружей мелкое.
Нас опять огонь разделяет.
Неужели нет спокойного места,
Которое просто
Образовалось бы в воздухе,
Так чтоб никто до него не дотронулся?
Не бывает!

Поезд
Тащит себя и вопит,
Этот зверь знает только движенье,
Только алчное «туда, туда, туда»…
Вспышки освещают лицо в пятнах красных и чёрных…
Я похороню раненых,
Сосчитаю и похороню мёртвых,
Пусть их души
Корчатся в росах очищенья.
И фимиам
Испарится из моего следа.
Качаются вагоны.
Да это ведь колыбели! Это –
Я вылупляюсь из коконов прошлого,
Из этих лиц, тоски, досок, бинта –

И вот из чёрного вагона, переехавшего Лету,
Выхожу к тебе, как младенец чиста.

6 ноября 1962

Сильвия Плат

ДУША ИВЫ

Рут Файнлайт

Я знаю глубину. Я в неё проникла
Корнем. Но ты боишься глубин.
А я не боюсь – я там была, я привыкла.

Может, во мне ты слышишь море?
Неудовлетворённость его? Или верней,
Голос пустоты, твоего сумасшествия?

Любовь – только тень. Ну не плачь по ней!
Послушай: её копыта всё тише,
Она ускакала – табун коней…

Всю ночь вслед за ней буду скакать… Ты услышишь –
И голова твоя станет камнем,
Останется эхо, эхо, эхо…

А хочешь услышать, как звучит отрава?
(Это не я, это ветер, ветер!)
Это не яд – капли дождя…

Я пережила не один закат,
Я до корня опалена,
Красные нервы горят и торчат.

Я разрываюсь на куски,
Они разлетаются во все стороны,
Ветер такой – не перенести!

И я не в силах не закричать.
Луна безжалостна, она меня тянет,
Она – жестокая и пустая!

Её сиянье меня убивает –
А вдруг, это я её поймала?
Ну, отпускаю её, отпускаю –

Она ведь плоская, и такая малая…
Как же твои страшные сны
Овладевают мною? Ответь!

Во мне всё время крик твой живёт,
Ночью взлетает он, хлопая крыльями,
Когти хищно ищут, что полюбить!

Я так боюсь невнятного, тёмного,
Что спит во мне. И целый день я
Чувствую мягкие перистые шевеленья

Зла. Облака проплывают и исчезают,
Не облака – лики любви.
И я вся дрожу оттого, что они…

Мне не вместить в себя большее знанье…
Что это, что это, чьё это лицо?
Смертоносное в паутине ветвей,

Змеиный яд его поцелуев
Парализует волю. Бывают
Очень мелкие повседневные ошибки,

Но они убивают, убивают, убивают…

2001
Первая Публикация:
Сильвия Плат, собрание стихотворений,
«Литературные памятники», 2005.

ДЕРЕК УОЛКОТ

ТРИ СТИХОТВОРЕНИЯ ИЗ КНИГИ «ЩЕДРОСТЬ»

День Благодарения 5

Чудо: словно толпа капустниц белая –
первые снежинки над клёнами, над кустиками,
над Бруклайном, над Бостоном; фонари зажгут уже к четырём,
и все изумляются «неужели?»,
глядя как всё больше становится белых капустниц,
да, конечно: кончено с ноябрём.
Все удивлены: забыли, что ежегодно случается чудо.
И хоть янтарь короткого дня не сумел подпалить стволы –
                                    никто и не помнил,
что буйное веселье мотыльковых снежинок было – и нет,
что эта забытая радость – мгновенна,
                        что листья стали тусклыми и тёмными,
что ушло их сиянье, и осень скончалась в своём же огне.
У всех на языке стёртая сказанная шёпотом
                  метафора о ледяной чистоте смерти, о седине…
Вот и снежинки стали золой; но пока сердце ещё не улетело на юг,
под моим прощаньем – подпись твоего дыханья,
белые бабочки вьются, садятся тебе на волосы… А вдруг
они смогли бы обрадовать твои веки сомкнутые,
дрожащие, словно капустницы над дорогой на моём острове,
где о каждую чешуйку океана спотыкается солнце.

* * *
Помнишь детство? Помнишь дождь, шуршавший вдали?
Вчера написал я письмо и тут же порвал в клочки.
Ветер унёс обрывки с холмов, и порхали они,
как чайки в Порт-оф-Спейн над долиной реки;
глаза наполнились старыми горестями до краёв,
будто лежу я в постели кверху лицом
и смотрю – низкие руины остаются от тающих в дожде холмов,
и всё пробую заглушить сердца смурного гром –
это дождь накатывается на Санта-Круз, следа не оставив от синевы,
щеки мокры, за последний луч солнца ухватываются холмы,
пока не исчезнут, а потом – далёкий шум реки, волны травы,
тяжелые горы… Тяжёлые облака тканью лиловой тьмы
последнюю яркую трещину затягивают, и мир
спешит возвратиться к мифу, к зыбкой молве,
к тому как было уже однажды, да, было однажды…
Помнишь похожие на колокольчики красные ягоды в траве,
кустарники вдоль дороги и церковь в конце неопытности,
и шум ля ривьер Доре, сквозь деревья слышный едва,
запах свиной сливы, которую с тех пор я ни разу не нюхал,
длинные тени на маленьких пустых дорогах, где сквозь асфальт – трава,
от мокрого асфальта подымается варёный
запах, и повлажневший воздух ненадёжен, зыбок,
а потом дождь зачёркивает часовню Ла Дивина Пастора
и жизнь, состоящую из невероятных ошибок?

* * *
Были бы это острова из тех мифов,
где лук натянутый помнит всегда
о полумесяце, от которого произошёл он, были бы на этих островах
не просто отмели, где искрится вода,
а острые скалы, где черноволосая женщина в слезах,
и чудовище, – и прочих опасностей не счесть, ну хотя бы
кальмар, что над воющими пещерами торчит канделябром.
Было бы всё это так –
разве больше внимания обращали бы мы
на письмена мелей и на всё, что мыс упрятывает во мрак?
Могли бы мы прочесть слова кружащихся альбатросов и фрегатов 6
на древнем алфавите авгура 7, узнать секреты, скрытые в их потрохах?
Когда киль скребёт по песку, и птица-перевозчик удирает куда-то –
ну что такое наша память, и что действительно в наших руках?
Какие узоры распутанных нитей нам возвращает прибой,
кроме тени странника на камне, раскалённом уже с утра,
если все герои других мифологий забылись сами собой –
и тот, кто бронзу ковал, и тот, кто сотворял молнии и ветра?
Ведь это ржавое ведро – не погребальная урна.
Из серебряных струй вытканы узоры древних ковров,
то дельфины, то драконы – эта ткань волнами раскатывается бурно,
извиваясь долгим путём от Геркулесовых столбов…
На картах Карибскому морю снится Эгейское,
            а Эгейскому – Карибское, где тоже полно островов.

2002

Примечания

1. См. у Бродского: «Ночной кораблик негасимый…».

2. См. мою поэму «Мазурка»

3. Все даты под стихами разных поэтов являются датами перевода.

4. Тут явно пародируется балладная манера Р.Киплинга.

5. Праздник в США в память поселенцев из Англии, высадившихся на американском берегу возле нынешнего Плимута в 1620 году с корабля «Майский Цветок».

6. Фрегат – здесь морская птица, размерами не уступающая альбатросу.

7. Авгуры – жрецы в древнем Риме, гадавшие о будущем по птичьим внутренностям.