...И отвращение от жизни,
И к ней безумная любовь,
И страсть и ненависть к отчизне...
Алехандр Блок
Наступает на тени дворцов топот сумерек серых,
И вода неминуемой тенью глотает закат,
Словно слизывая с переулков и ветреных скверов,
Где последние пятна еще на деревьях дрожат.
Их не стоит ловить –
и пускай покрываются синью,
Из которой ни люди, ни сфинксы, не выловят снов!
…И упала звезда.
И звезда называлась Полынью,
И полынною горечью веяло вдоль берегов.
И никто не заметил, когда изменились стихии,
Словно звуки рояля, который накрыли тряпьем,
Серебро почернело,
как чернеют окошки пустые,
И смешалось с тяжелой водой то, что было вином.
И совсем не листва – разложенья подсохшая пена
Засыпала булыжник, звеня на трамвайных путях,
Пианист сумасшедший играл кулаками Шопена,
И аккорды его ударяли в гранитный костяк.
Никого ни о чем не спросив,
По заржавленным рельсам в грязи
По лесам допетровской Руси
На слепых поездах колеси,
На слепых поездах вдоль болот...
Кто теперь пожалеет о том,
Что и станцию в грязь засосет,
И Плесецкий пустой космодром?
Этот край опустел, опустел:
Вон просёлок – из жёрдочек плот.
Знать, архангел давно отлетел
От Архангельских мелких болот.
На слепых поездах колеси
По лесам безнадёжной страны.
Утонула Россия в грязи
Вся, до самой последней Двины.
На подошвах ту грязь нанесли?
Натоптали за тысячу лет?
Начитались, да всунули в сны
Откровенье, которого нет?
Можжевельник – и тот зачах
Над болотцем с мазутной водой,
Где из лужи бездонной торчат
Только лысина да ладонь,
Под откосом – обломки дрезин...
По заржавленным рельсам в грязи
На слепых поездах колеси.
Никого. Ни о чем. Не спросив.
Архангельск, 1990 г.
Когда всплывает Атлантида –
Всплывают вздутые колонны,
Потрескавшихся стен провалы,
Зияют двери пустотой,
И окна мертвые, чернея,
Жрут водоросли и лилеи,
И плиты набережных склизки,
И выщерблены обелиски
Над застоявшейся водой.
Когда всплывает Атлантида –
Всплывает дымных ростров пламя,
Как мутно-рыжая хламида
Над разметёнными домами,
И пристань в ракушках пустых,
Не видя ни одной галеры
Любви, Надежды или Веры,
Глядит под черные мосты.
Над колченогими столами
Пиров, справлявших век чумы,
Всплывают призраки зимы,
Бренча двуглавыми орлами,
И свет не отделен от тьмы.
А в бахроме из черной тины –
Забытых войн чужие мины,
Как прежде, прячутся на дне,
Чтоб не ушел из Атлантиды
Кораблик по зловонью тины,
Чтоб задохнулся в том огне,
Где корчится, шипит, дымится
Судьбы имперская страница
На подсыхающей стене.
Когда всплывает Атлантида –
Волна срывает все плотины,
А их творцов уносит в ад...
Среди всемирного базара
Над головой у Валтазара
Последние Слова горят.
В карнизы врезано их пламя
Там, где свистевший ветер стих,–
Под золотыми куполами
Над грязью бывших мостовых.
Петербург, 1992 г.
Позарастали стежки-дорожки
В тридцатилетних бетонных кварталах.
Конский каштан заслоняет окошки,
Всё, что кустилось – поразрасталось:
Лес возвращается, лес наступает
Тонким каштаном, бледной сиренью,
Ломится в форточку гроздь тугая,
Мстит за порубленное смиренье!
Тут, где сгубили чужие сады,
Тут, где бульдозер царил на песках,
Буйство берез осаждает пруды,
И не прошедшие мимо дожди
Осколками стекол дрожат на листах.
Конский каштан над площадкой песчаной,
Над жестью ржавого гаража,
И потянулась сирень беспощадная
К стеклам четвертого этажа.
Отвоевали у леса улицы?
Хватит, поездили тридцать лет!
И у подъездов репейники колются,
И по строителям тризну лес
Справит,
когда разнесет по панели
Пятиэтажие карточных стен,
Чтоб лопухи с беленой забелели
Этим кровавым гераням взамен!
А на проспекте, лиловом от гроз,
Хлещут шпицрутены тонкой осины,
Хлещут, сквозь строй прогоняя машины,
Черные розги свистящих берез,
И заплетает гигантская ива
Ветви в трамвайные провода,
И по глазам пешеходов – крапива,
Им открывая проход в никуда.
Брякают ставни, как брошенный щит
И в удушающем мщенье сирени
Люди катаются от мигрени
Там, где татарник в асфальте торчит.
В доме, где солнца годами не видели,
А штукатурка – мокрей и мокрей,
Кем-то забытые чьи-то родители
У заплетенных плющом дверей...
Там, где сгоняют потоки побелок
Лес одичалый, да ливневый душ,
Всё, что настроено, всё, что наделано,
Всё одолеет зеленая глушь!
Есть ли что в мире страшнее сирени
В час, когда перешагнув Рубикон,
Пан –
разгневанной в ветре свирелью –
Свистом трясет шпингалеты окон?!
В сизой дымящейся утром сирени
Будет утоплен последний балкон.
Петербург, Сосновка, 1992 г.
А ты представь себе, что вот вчера,
Не задохнувшись ни на миг от бега,
В незапертые двери со двора
Ввалюсь я, не очистив лыж от снега,
Что время обратимое – не бред,
И неизвестно, будут или были
Те годы, что, засыпав белый след,
Мне целый мир однажды подарили –
И горизонта тесная петля
Не расползлась, а лопнула мгновенно:
Снежком и Штраусом мелькнула Вена
И вдоль дорог помчались тополя...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А клёны превращаются в платаны,
Порастеряв кору коротких лет –
В белоколонный лондонский рассвет
Врываются парижские каштаны,
В лиловой дымке флорентийских гор
Кирпичный Амстердам возникнет разом,
А блики на аркадах Амбуаза
Развеселят пустынный Эльсинор...
Всё потому, что время – это дом,
Где "завтра" и "вчера" живут не ссорясь,
Где даже ненаписанную повесть
Прочтешь уже с началом и с концом,
Что снежный вечер был в начале дня,
Что стоит только оттолкнуться резче,
Как тут же самому себе навстречу
Направит та же самая лыжня.
Эдуарду Штейну
Ты добра не ищи в тишине
За излучиной черной реки,
В неосвоенной, странной стране,
Где дрожат города-островки.
Пусть прибой громче боя часов,
Тише смертного мстящий туман
За индейскую душу лесов,
Как за бредберевских марсиан.
Говорил ясновидец Эдгар,
Генри Торо – забытый пророк
Как всесилен зеленый пожар,
Как непрочен дощатый мирок,
Как бесспорна невнятная власть
Мрачным эхом играющих сов,
Как душа не боится лесов
Только если в лесах родилась...
И поныне туманом грозят
За погибель индейской души
Делавара болотистый ад
И Коннектикут серых вершин,
А в рассвет, до предела сгущен,
Тот туман обернется дождем,
Превратив облетающий клен
В медный призрак с орлиным пером…
Нью-Хэйвен, 1979 г. – Париж, 1993 г.
Рейн в зеленом ущелье
Плещет о черный камень,
Дымится закат в расщелинах
Над белыми городками,
Прямо перед глазами
На виноградные склоны
Лезут зубчатые замки,
Рыжие, как драконы.
И солнечная корона
Приносит закатный праздник
В тот, на крови дракона
Выросший виноградник.
Пока в погребке на острове
Драконью кровь подают,1
Над башенкой низкорослой
Куранты минутки куют...
Горы черней в соснах,
Воздух лиловый низко,
Русалки вечером поздно
Катаются на василисках,
А выше, молотом лунным
Карлик монетки чеканит,
И песни о Нибелунгах
Все у него за щеками.
Сен-Гоар, 1992 г.
В бесконечной семисвечной тоске
Бородатые пророки кричат,
Те же пять этажей, но на песке
Окна пялят на безлюдный причал.
Монотонные бетонные дома,
Стены серые, сводящие с ума.
А закат из разрезанной дыни
Истекает, и навстречу ему
Угасающее пламя пустыни
Переходит в лиловую тьму.
Натания, Израиль
Дощатый разлапистый катер,
Урча над вечерним заливом,
Недвижное время тратит
Болтливо и неторопливо.
И только если случайно
Заглохнет его мотор –
Царственное молчанье
Отяжелит простор.
И как мираж качаясь,
Воздух сгустив едва,
Там за косой песчаной
Забытые кем-то слова
Опять прорастут из молчанья,
Как из песка трава.
Повторяясь, их шорох невнятен
За давностью голосов –
Словно шуршит на закате
Стекло песочных часов...
А катер?
Ну, хоть бы и катер,
Если готов.
Довези до Парижа
Этих рàкушек пустяк:
Приглушённые прежде –
Возле уха шелестят,
И виденьем прозрачным
Вдруг проступят на стене
Две соломинки-мачты,
Заточённые в окне.
Довези до Парижа
Привкус моря на локтях –
Волны снова оближут,
В камни пеной колотя,
И в бутылке зеленой
Повернутся на столе
Виноградные склоны,
Заточённые в стекле.
Лигурийские скалы –
Привкус неба на душе.
Притворись, что искала
То, что найдено уже...
Vernazza - Париж
Лене
Ты сегодня не увидишь ничего
Кроме скучного и серого тумана,
Чуть соленого и сонного тумана –
И какое тебе дело до него?
Да пускай себе туманом душит лето
Всех витрин и всех проспектов дребедень
Эти кружки, с пивом солнечного цвета,
Затуманены морозцем в душный день.
И пускай себе подмокшая листва
Жаркой сыростью шуршит над головами –
Говорю одними главными словами,
(Если есть на свете главные слова!)
Вот старинные зеленые глаза.
Их платановые листья оттеняют...
Но счастливые стихов не сочиняют.
И пора бы мне замолкнуть, да нельзя.
Париж, 1993 г.
Мне четырнадцать. Юг жжется.
Пляж на той стороне Дона.
В пёстрых тряпках песок желтый
И акации в небе тонут.
Снова переплывешь в город,
Кое-как привязав фóфан2,
И полезет тебе за ворот
Разговор из распахнутых окон.
Под каштаны проспектов вечерних
Редко выйдет какой мужчина,
Иногда промелькнет машина
И в машине погон чей-то...
А вечерний асфальт – жаркий,
И мороженого на углах нет,
А любая прохожая пахнет
Резедой в городском парке.
Цвет заката – терпкий, горчичный,
И тревогу сравнить не с чем...
Засыпают под утро мальчишки,
Пальцы вмяв в животы женщин.
И расползались от самолетов по небу шрамы,
Потом сочились, не заживая, текли в закате,
А ночь по-заячьи
на поворотах неслась скачками,
Боясь созвездия Пса, что вот-вот её ухватит.
И нет спокойствия ни природе, ни человеку,
И автострада играет желтыми фонарями,
Бензоколонка беззвучно валится ночью в реку,
С портретом вышитого на шелке грифона в раме. [3]
Бодают фары в зените тучку, на мост взлетая,
И убегают пунктиры алые вдоль дороги,
А там их сглатывает
холма горбатого дуга крутая,
Не избавляя ночь ни от света, ни от тревоги.
И непонятно, куда деваться бездомной ночи
От той железной,
от той парадной,
от той нездешней,
Пока под утро истошным криком далекий кочет...
Но не прогнать ему
свет, ревущий из тьмы кромешной.
И всё сидят, дымят в кафе студенты
И говорят на разных языках.
Официант протиснулся вдоль стенки
С подносом переполненным в руках,
Там громоздятся чашки Вавилоном...
Кафе шумит.
Нет, тут определенно
Нет из моих знакомых никого:
Меня видали в обществе Вийона,
И в обществе Катулла до того,
А в Петербурге...
Но помилуй Боже,
В какой коктейль смешал Ты времена!
Кафе, таверна и кабак похожи,
И безразличны столик и страна,
И разницу между "тогда" и "ныне"
Не объяснить – слов подходящих нет...
Вот Вавилон – руина на руине,
А мне всё те же девятнадцать лет.
Не убраны осколки Вавилона?
Да мало ль битых чашек на столах!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидят и давят ложечкой лимоны
И говорят на разных языках.
Париж. Площадь Сорбонны.
Ну вот – мы доросли до Ренессанса!
У нас почти четырнадцатый век:
В Москве не знают, чем живет Рязань,
Псков с Новгородом спорят о границах,
И где-то там друг друга осаждают
Отдельные удельные князьки,
А Питера – еще или уже? –
В Европе нет: заделано фанерой
Окно за неимением стекла...
Эразм в газетах... Мысли по ухабам
Ползут то к Бэкону, то к Леонардо,
И отравителей вполне хватает
Не во дворцах – так на любом базаре...
Мы вправду доросли до Ренессанса.
Лишь барахолки около метро
Напоминают о двадцатом веке,
Да песенки Патриции Каас
Зачем-то на проспекте Металлистов.
Два цвета города: стих – белый-белый
На фоне грязной охры стен. За ними
Полно художников... Да, несомненно
Мы доросли уже до Ренессанса:
Боккаччо – нам Довлатов заменил,
Петраркою Коржавина назначим,
А Солженицын круг восьмой увидит...
Вот только где сыскать Макиавелли,
Который мог бы...?
Петербург, 1992 г.
Шарманщик стоит на углу у Мадлен,
Хриплые вальсы крутит
В калейдоскопе окон и стен
И голых платановых прутьев.
Сидит на шарманке дымчатый кот,
Рыжая такса зевает и ждет...
Тяжелый, старинный, сверкающий вальс
Крутится над головой –
Он – не для нас и не для вас...
Постой, постой, постой...
Жёлтым высвечен Эйфель – он косится вдаль,
И соломенным кружевом кажется сталь,
Над мостами – пунктирные дуги огней,
Под мостами – кружащийся отсвет теней,
И тяжелый, как Сена, сверкающий вальс
Раскрутился над головой –
И пускай не про нас, и пускай не про вас –
Постой, постой, постой!
НО ПАРИЖ, НО ПАРИЖ –
Под шарманку кружишь,
Отраженный жонглирует свет,
И мелькают, вращаясь колонны Мадлен
В ярком калейдоскопе и окон и стен –
Где же лучше? Или там, где нас нет?
Но – старинный, тяжелый, сверкающий вальс,
Но – шарманщик, хоть он – не про нас, не про вас,
Но – вращаются над головой
И огни, и мосты, и река, и коты –
Постой, постой, постой...
На берег выйти можно:
Скалы тропу разжали.
Наверное, сходство ложно
С крымскими миражами,
Где белый ком тополиный
Ветром по склону таскало…
Над блеском слепого отлива
Солнце и чёрные скалы.
Бледно цветет вереск,
А в каменистых грядах
Басом ревёт ветер,
Путаясь в темных прядях
Водорослей лиловых…
Что это вдруг тихо?
Солью прибоя снова
Скалам в ночи тикать.
В море текут речки
И не переполняют,
Снова к истокам прежним
Кто-то их угоняет.
Не говори о прошлом,
Будто бы лучше было –
Память в салат накрошит
Всё, чего не хватило,
Разве плетень – защита
Стаду перед волками?
Смех дураков трещит, как
Хворост под котелками…
Впрочем, о чём, зачем я?
Снова отлив – глянцем.
Солнце. Бретань. Кочевье.
Всюду быть иностранцем.
Когда-то ты был где-то…
Молчит, остывая, чайник –
Песня его спета.
Похоже, это – прощанье
С тем, чего больше нету,
И нет до него дела,
Здесь, на краю света,
Здесь, на песке белом…
Бретань
Лене
...И тогда затянуло узором окно
А ведь было оно на всю гору одно!
И кругом никого,
И лесам нет конца –
Так не думать бы, не поднимая лица,
Ни о льдинках,
звенящих в ручье и во сне,
Ни о той, не проложенной в чаще лыжне,
До высоких боров, сквозь осинную гниль...
За окном завивается снежная пыль,
И в бесцельном полёте отяжелев,
Оседает, от ветра отстав, на стекле.
Выйти, или поспать до начала пути?
Как бесцельную кладь
В никуда донести?
Но лыжня отсырела,
Рюкзак – дырявый,
И лениво
Белесый замирает узор
На стекле:
Узких пальмовых листьев – корявый,
И широких бананных...
И это – резон
Не в осинках, а в льдинках
Слышать смутную весть,
И в узоре на стеклах
Предсказанье прочесть.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
А под пальмой на столике
Ледяной лимонад,
И у теплого озера
Ребятишки кричат.
Ты на солнце прищурилась издалека,
Опираясь на локоть,
Ладонь у виска...
Неназойливый,
Но бесконечно твердящий прибой:
Ну и чёрт с ней, с намокшей лыжней,
Ну и чёрт с ним, с тогдашним тобой!..
За спиной – ванты яхт,
Листья пялит банан,
Сухо, жарко. И ветер.
И потеет стакан.
Но о солнечных пятнах,
О льдинках, звенящих в стакане,
Рассказал мне мороз на стекле,
Там, в начале пути,
Чтоб бесцельную кладь,
Ту бездельную кладь
Вот сюда донести
Через сонные,
В сосны вплетенные
Блики в тумане.
Пашозеро, 1955 г. – Озеро Анси, 1993г.
Десяток мостов теснится
Друг другом полузаслонённых,
Чайки, голодные птицы
Летают над Сеной сонно,
За мостами едва намечен
Закат, как долька лимона,
Жемчужный парижский вечер
Скатывается с Пантеона.
Так скатываются мгновенья –
Остановить?
Исчислить?
Но растворяются в Сене
Почти бессвязные мысли:
Мгновенья...
Любовь...
Не просто
Заката лизнуть дольку.
Еще тревожнее долго
Смотреть с высокого моста,
Смотреть – и не проворонить,
И рифму найти...
к Вероне!
. . . . . . . . . . . . . . . . . .
Река изгибает плавно
Гранитные парапеты.
Вон там, за рынком, направо,
Квадратный дворик Джульетты.
Листья инжира –
Лета
Ласковые ладони.
Шепчутся до рассвета
Ветер с плющом на балконе.
А под вечер ветер пляшет,
Качая деревьев купы,
В цирке, в гранитной чаше,
Как в перевернутом куполе.
Вот уж сколько столетий
Тут поединков нету –
Сам с собой сражается ветер
На ступенях тени и света.
Всё так же игры смертельны,
Лишь голодней вороны,
И громче орут от безделья
На мостовых Вероны.
И шпаги давно отгремели,
И фонтаны те отзвучали,
А любовь всё так же смертельна,
Как в самом своем начале.
И даже в присутствии Бога,
Там, на холмах зелёных,
Все так же смертельна дорога
В Мантую из Вероны...
Я, наверно, потомок охотников и скальдов,
Тех, что длинными ножами приканчивали лося,
Делали из жил его струны для лютни
И похищали заслушавшихся женщин
У лесных родников –
Потому что
Не умея плавать, я водил яхты,
Боясь высоты, забирался в горы,
Плохо зная языки, переводил поэтов,
И всё что снилось мне – снилось легко!
1. Drachenblùt – Марка рейнского красного вина.
2. Фóфан – двуносая донская лодка.
3. Символ бензоколонок кампании AGIP – шестиногая собака с пламенем изо рта.