Не знаю, решена ль
Загадка тьмы загробной,
Но жизнь как тишина
Осенняя подробна.
Борис Пастернак
В тюряге философ, у власти кухарки,
Священник —на рынке, торговец —во храме…
Мы так перепутали всё по запарке,
Что сами актёры и зрители сами…
На кухне, в той квартире,
Что скоро век пуста,
В Антихристовом мире
Не поздно ль ждать Христа?
Соблазнами утопий
Вымащивая ад,
Носиться по Европе
Рычащих автострад?
Но чей ты, чей ты, чей ты?
Не знаю… —«Аз воздам!»
То «скорбный Ангел Мщенья»1
Бредёт по городам.
Ещё гранит не рухнул,
И не забыт Шекспир,
Но до размеров кухни
Сжат европейский мир.
Ещё и юн, и светел,
Всё, вроде, ничего, –
Но так ветхозаветен,
Как будто до Него…
…А там, на Аничковом мосту
Уже взвиваются в высоту
Четыре апока–
липтических коня.
Четыре. А пока —
копыта, не звеня,
Застыли. А бока
дрожат от напряженья,
И вздуты ноздри.
Всё —
в предчувствии движенья.
Их, чёрных, четверо, могучих, как века,
Их, чёрных, четверо,
как в старину.
Пока…
НОЭЛЬ
Век девятнадцатый, железный…
Александр Блок
Век восемнадцатый, весёлый
Когда под звуки карманьолы
Шатались разные престолы
И даже тюрьмы —например
Сломали некую Бастилию —
Не соответствовала стилю —
И Папу Римского честили,
Чему способствовал Вольтер.
При том ещё французы пели
Весьма весёлые ноэли,
Под кои головы летели,
И в том числе — ол-ля-ля-ля! —
С зеленщика, с графини, с мэра,
С Андре Шенье и Робеспьера,
Но прежде —в качестве примера —
С Луи Бурбона, короля.
Ноэль рождественская эта
В честь господина Фальконета!
(В старинных ритмах менуэта
Трудней промолвить "ФальконЭ")
Сия семья во время оно
Звалась на Корсике ФалькОне
И посещала не салоны,
А просто пастбища, зане —
Путь корсиканца предрешённый:
Или пасти овец по склонам,
Или идти в Наполеоны –
Равно под сению олив
Нет мира, как сказал Де Сантис:
Хоть уходите, хоть останьтесь,
И всё одно —Вы —корсиканец…
Но мой, с чего-то, был счастлив:
Он стал художником, и вроде
Известен стал о том же годе,
И на фарфоровом заводе,
Как ни ругался друг Дидро,
Этьен трудился криво-косо,
Лепя такое, что философ
Стал от интимности вопросов
Как нимфы пуганой бедро.
Посол и физик Д. Голицын
Звал Фальконета к нам в столицу,
Чтобы порадовать Царицу,
«Уделав памятник Пeтpy
Под управлением Бецкого»:
Се - сын побочный ТРУбецного
И был любой ценой готов он
Вернуть утраченную «ТРУ»2
КУПЛЕТ
Что б там ни врали, но трое,
Трое творили Петра:
Трое, умом и рукою:
Скульптор, мужик и пират:
Знавший житейские бури,
Ну а морские —стократ,
Мартин Ласкари-Карбури,
Грек и царицын пират.
Эх, средиземные драки —
В шрамах белёсых лицо.
Он с капитаном Бетаки
Грабил турецких купцов.
Чудом избегнувши плена,
Дьяволы флотской войны,
Оба бездомных кузена
Вышли в большие чины!
Поколдовав над досками,
Гору в столицу припёр
Мартин Карбури-Ласкари,
Ловкий царицын сапёр!
Всё рассчитал без ошибки:
Видя столицу в грязи,
Хитрый устроил подшипник –
Гору взвали и вези!
Шарики рельсами катят —
—Взяли, тудыть твою мать!
Что тут сказать о пирате?
Шариков не занимать:
И нелегко, да удобно.
Сотня саженей —не даль…
«Се — дерзновенью подобно»
Так утверждала медаль.
ОПЯТЬ НОЭЛЬ
У господина Фальконета
Талантов тьма, а денег нету,
Но вы поверьте, что поэту
Не только этим близок он,
А так же тем, что (о, нахальство!)
Не уважал столпов начальства,
Уж слишком те е… закон!
Поскольку власть им застит глазки,
То в результате неувязки,
Как две змеи в индийской сказке,
Друг друга кушают с хвоста.
Кольцо становится все туже,
Мир оказуется снаружи,
Зане в кольце всё хуже, хуже…
И в результате —пустота…
Но от тебя, ваятель бедный,
Остался всё же Всадник Медный,
Поскольку Севра кобальт бледный
Особой славы не принёс:
Посуду лупят в равной мере
При «Кирпиче» и Робеспьере…
Но о фарфоровой карьере —
Уже совсем другой вопрос…
(песня работных людей)
а в ненастные дни
собирались они
часто…
Александр Пушкин
Славен град на Неве!
Берегись, кто не ве…
В Бога:
Петер — камень еси,
А камней на Руси
Много!
Ну и слава Петру,
Поработаем ру-
ками,
Чтоб стоял под Петром
Петер-доннер — се Гром
Камень!
Он хоть бил почём зря,
То работа царя,
Всё же!
В свой, бывало, черёд,
Лупцевал и господ
Тоже!
Говорят, мол, мужик:
Подставлять он привык
Выю!
Хочь хитёр инженер,
Нам такое не впер-
вые,
Чтоб руками людей
Двигать без лошадей
Горы!
За морями твердят,
Что Россия есть ад?
Вздоры!
Ишь, в ребро тебе бес:
Говорят, что мы без-
штанны!
Штаны купим себе —
Налегай на кабе-
станы!
Двадцатый век. Еще бездомней…
Александр Блок
Век восемнадцатый, блестящий!
Какой масштаб! Какой разгул!
Он начался, как настоящий,
Но до конца не дотянул,
Хотя и был отменно громок,
Но средь потёмкинских потёмок
Решил, что просто от людей
Отделаться и отделиться…
Хоть понял, что его столицу
не отделить от их идей!
Век восемнадцатый, фольговый,
Екатерининский каприз,
Слегка дидровый, пугачёвый,
А также пудреных маркиз…
Кому какой аспект годится,
Тому тот век таким и снится,
И нет критериев —зане
Нужна едва ли для народа
Вельми торжественная ода:
Чирикай, сидючи в …
(в кустах!)
Хоть к вольтерьянским разговорам
И Питер склонен, и Париж,
Не зря картезианским вздорам
Российский показали шиш!
К тому ж —фривольны и упрямы,
Задравши юбки, мчались дамы
Вослед Великого Петра:
Две Анны, две Екатерины,
Елисаветъ (одна с nолтиной!)
Матриархатный век! Ур-ра!
А Пётр? Ему коня подводит
Не кто-нибудь, а Фальконе!
Но и Петра захороводит
Сей дамский век в мужской стране!
И вот верхом герой Полтавы
Бежит от дамския облавы,
И гордый конь, задрамши хвост,
Из восемнадцатого века
Стремглав уносит Человека…
Куда? Да хоть на Чёртов мост!
Но время со своей косою,
Изрядно память подравняв,
Изобразит сей век мечтою,
В нём самой сути не поняв:
Что Пётр не вовремя родился,
Что век никак не пригодился,
Был мелок для его затей –
Не зря ж имел родного брата
Под круглым номером —двадцатый:
Тот —дамский век, се —век блядей!
ИДИЛЛИЯ
Не вечен петербургский плен:
Среди забытых севрских стен
Сидит почти слепой Этьен
И лепит Галатею.
Опять фарфоровый завод,
Каштан осенний в окна бьёт,
А слепнущий старик поёт
И лепит Галатею.
В России памятник открыт,
Гордеев «хвост змее творит!»,
А Фальконе себе сидит
И лепит Галатею.
Под голубым холмом Сен-Клу
Пигмалион в своем углу
Сидит, чужой добру и злу,
И лепит Галатею.
Посуды звон, посуды звон —
Ни Петергоф, ни Трианон:
Кто никуда не приглашён,
Тот лепит Галатею.
Анне Рутченко
1. (1970 г.)
Канун русальной недели.
Факелы в камышах.
Лес, оплетённый хмелем,
Ведьмы скользящий шаг…
Через кусты крушины,
Где жёлтый месяц плясал,
Капли с белых кувшинок
Сбегают по волосам.
Лесная, жгучая бодрость,
Озябшая грудь остра,
Бьют по бегущим бёдрам
Взмахи полночных трав…
В белом дыханье погони,
В мареве чёрной зари
Не ускользнут от ладоней
Мокрые плечи твои…
2. (1980 г.)
На Крутицком подворье заплуталась зима,
На Крутицком подворье зелены терема.
Ты ли, Аннушка, Анна —в новом, глупом дому,
А не в том деревянном, расписном терему?
Деревянный? Фантазия: он кирпичный давно…
Но бетонную Азию видно сверху в окно.
В небе чёрном, немирном —лунный щит, ханский щит…
Но твой голос просвирни в телефоне звучит.
Не в костюмчике, в летнике ты выходишь на звон,
Анна, Анна Последняя домонгольских времён,
И стоишь одиноко, словно та, на Нерли,
У оконного ока этой зимней земли,
Лишь платок твой в узоре незабытой весны…
На Крутицком подворье терема зелены.
На площадях танцуют и казнят,
Я мог бы так начать венок сонетов…
Иван Елагин.
На площадях танцуют. И казнят
Тех, кто со всеми заодно не пляшет.
Стихи он пишет, или землю пашет —
Ату его! Не друг он и не брат.
Он —волк тамбовскиий, как ему твердят
Те, кто ногами в общем ритме месит,
И всё равно они его повесят
Не через год, так век тому назад.
Причин и следствий временных не зная,
Так логика резвится площадная,
Да вот беда, мне всё не до неё!
Грозятся роботы, сулят Косую,
А я пока по-своему танцую,
И бубен мой ещё твердит своё.
Памяти М. А. Волошина
Нет, всё при мне, ничто не распылилось:
Они вдвоём стояли надо мной:
Отец и тот —с огромной бородой,
А псина у прибоя суетилась.
И море шелестящее раскрылось,
Но, ничего не видя впереди,
Я голос услыхал: «Иди, иди»…
Как должное я принял эту милость,
И кривоного топая в волну,
Почувствовал: теперь —не утону!
Вот —первое, что помню я из детства…
Но всё-таки за что мне, отчего
Досталась неприкаянность его
И тайны бесполезное наследство?
Внизу луну дробит река на тысячи ножей,
Дорогу гонят в облака ступени виражей.
И кто-то растёр
контуры гор,
очерченные углём
И властно велит держать этот ритм
в молчанье за рулём.
Слепые шпаги встречных фар —сбивая светом свет,
Мы у судьбы не просим в дар чего на свете нет!
Но из того, что нам дано, и капли не прольём,
Тому гарантией одно —молчанье за рулём.
Ложится снег. На час? На век? Нет стрелок на часах…
Средь голых осин безмолвно один
Святой Иоанн в Лесах.
И если когда вернёмся туда —снова себя найдём:
Травой прошелестит о том молчанье за рулём.
Вернуть любовь к закату дня! Ведь если ей не быть,
То значит, ненависть меня заставит вечно жить,
Кружа по страшным виражам, зло сокрушая злом…
Дай сил не мстить, порви эту нить,
молчанье за рулём!
И ветра нож, и стрелок дрожь —превыше всех затей,
Когда дыханьем ты поймёшь отраву скоростей!
Не надо песен, Лореляй, гори они огнём,
Одно прошу —не нарушай молчанья за рулём.
Голландский тюльпан и фламандская роза.
Трещит горизонт, как сухая вискоза,
Его прорывают туда и обратно
Машины —и как он висит, непонятно.
В преддождье асфальтовом, в облаке чёрном,
Лесочки, пригорки и паркинги —к чёрту!
Вся в дырьях сухая, седая вискоза,
И —проблеском солнца —тюльпан или роза.
"Мне ка-а-жется да-аже…"
не творчеством —кражей
В строку засупоненные пейзажи.
Но всё-таки тучи, и сосны, и ветер –
Всё лезет, всё ломится в строки вот в эти,
Всё требует: затормози у кювета
И стебли рвани, так чтоб вместо ответа
Тут, рядом с тобой, на переднем сиденье
Остались чужим ощущеньем серьёза,
Не бывшей, не нужной, не памятной тенью
Голландский тюльпан и фламандская роза.
Граница Бельгии и Голландии, 1978
Вале Павловой
Когда отлив ползёт с песка
За маяком Сен-Геноле,
За этой грудой круглых скал
Урчит Атлантика во мгле,
И чайки падают в туман,
И мы —одни на всей земле —
На самой маленькой скале
У маяка Сен-Геноле,
И нет ни моря, ни земли,
И горизонта нет вдали,
И за спиной туман стеной…
Ты видишь? Это —край земной,
Ты знаешь, он —не рай земной,
И всё же ты стоишь со мной
Под этим маяком немым.
Тут даже чайки не кричат
И молча падают в туман,
Тут —край земли;
А что за ним?
Но скалы серые молчат.
Отлив молчит. И те кресты,
Рыбачьих сейнеров кресты.
Тут ночь боится пустоты.
А ты
Боишься пустоты?
А я?
Не знаю. Я промок.
Песок и ничего окрест.
Лишь каменный тяжёлый крест
На перекрёстке двух дорог.
Они расходятся…
Куда?
И крест поставлен на пути.
А на любви? За что? Когда?
И перекрёстка не найти,
И горизонта нет вдали…
Но всё-таки —зови, зови:
Мы были на краю Земли,
Любили на краю любви.
Бретань, Сен-Геноле, 1978
«То, что делаешь —делай скорей!»3
Пусть останутся хлеб и вино.
Растворяйся в тумане аллей,
Чтобы стало тепло и темно.
Потому что теплей без тебя,
Хоть, наверно, темней без тебя,
Но промёрз я с тобой, и не рад,
Что теплей одному и нигде…
А темней? Но кошачий мой взгляд
В темноте —словно рыба в воде.
Наглотавшийся мертвенных числ,
Заплутавшийся в сердце своём,
Я оплачу таинственный смысл
Этой вечери тайной вдвоём.
Не оглядывайся у дверей,
Я смолчу. Я давно уж не тот,
И тебя ведь никто там не ждёт…
«То, что делаешь —делай скорей» …
Вот бы дожить до лета —
Снова увидеть Лондон!
Но лондонские колонны
Белы, как рёбра скелета…
Говорят, что срок уже близко,
Что обвалится, как палатка,
Горбатого Сан-Франциско
Подтаявшая шоколадка.
У Африки сдавлена глотка?
Пусть! И Азию тоже не жаль!
Но Европа в одних колготках
Выходит на place Pigalle…
Мир, давно подожжённый, намедни
Разорён бандитским постоем,
И Париж не стоит обедни,
И Питер парада не стоит,
И всех игр не стоят свечи…
Так пусть последний огарок
Озарит эти мягкие плечи
И пенных волос Ниагару!
Бад-Хомбург, 25 февраля 1984
Трижды в сутки тяжёлые колокола
Оглашают глухой городок.
У пустого пруда, у сухого ствола
Слишком много влюблённых строк.
Но, идущий ко дну, не забыл ни одну —
Прижимаюсь к пустому окну…
Где, когда заработал я эту вину —
Всё любовную лямку тяну.
Равнодушья прошу! Но никто не подаст,
Хоть отсохни, ладонь протянув,
Не подаст безразличную холодность астр
И сентябрьской души тишину.
Трижды в сутки чугунные колокола
Оглушают пустой городок,
Но всё кажется, видится из-за угла
Красно-серый голландский платок.
Бад-Хомбург, март 1984
Я больше не буду писать о любви:
Одежда строки расползается в клочья…
Себя самого и других не мороча,
Я больше не буду писать о любви.
Кругом все —позёры. Театр для себя –
Обычный закон неудачников сцены:
Им хочется в жизни творить перемены,
В картонные трубы ходульно трубя.
Я больше не буду писать о любви,
В животную, женскую жадность я верю,
Не в окна души, а в горящие двери,
Не в песни, а в то, что без слов о любви.
А ты кто такая? Не бойся, зови:
На вечер любимою будет любая,
Запретом на жажду себя не сжигая,
Что хочешь —но только без слов о любви!
В ночи, опустелой, как Храм на Крови,
В сплошной —от Кронштадта и до Сан-Франциско,
Любые полкруга, —так пусто, так близко,
Но только, смотри, не шепни о любви…
Послание в Петербург
Город —призрак в белую ночь,
Ибо призрачен даже чугун,
Ибо тени в белую ночь —
Только отзвук молчащих струн.
Просто нет их как нет, теней…
(Это здесь писал Шамиссо).
Просто ночи —призраки дней,
Колоннады —призрак лесов,
Город-призрак —последний князь
Новгородской вечной земли,
Сквозь его тротуары и грязь
Веча призраки проросли.
Так… Но ты одного берегись:
Если в эту ночь без теней
Ты заметишь, глянувши вниз,
Тень у ног подруги твоей,
Тень, что в этот плывущий час
Ни садам, ни любви не нужна…
Если тень сохранила она —
Непременно тебя предаст.
И в прозе и в стихотвореньях
Растёт расслабленность осла,
Ударенного удареньем,
Как бы мешком из-за угла.
Ведь есть кого повесить, нет ли
Не это важно королю:
Преступник попадает в пЕтлю,
А войско попросту в петлЮ,
Не подрифмуешь ку-ка-рЕ-ку
К французскому ку-ка-ре-кУ,
Проехал греха через рЕку,
А щуку бросили в рекУ,
А там — ОжЕгов и БудАгов,
Премудые, как пескари…
Меняю, братцы, словари
На туалетовых бумагов!
Сидит Дидро, подняв пeро,
На Сен-Жермен-де-Пре,
И материт вовсю Дидро
Погоду на дворе,
С того пера в штаны Дидра
Чернила и дожди,
И поутру ему, Дидру,
Так муторно в груди!
А над Дидром
И снег, и гром
Анархией грозят.
Хоть не мороз —к скамье прирос
Его зелёный зад.
Дидро, Дидра, Дидру, Дидром,
Дидра и о Дидре…
Каким, скажите, языком,
На том Жермен де Пре
Пошлёшь Дидра ко всем Дидрам?
И громко материшь
По всем по русским по дождям
Склоняемый Париж!
0. Издательство «Ритм», Париж, 1985.
1. Выражение Максимилиана Волошина.
2. По французски «тру» означает дырку.
3. Слова Христа на Тайной Вечере, обращённые к Иуде.