Прости, что жил я в том лесу,
Что все я пережил и выжил,
Что до могилы донесу
Большие сумерки Парижа.
Илья Эренбург
«Ум ищет божества, а сердце не находит»
(Пушкин)
А. Кушнеру.
А была ли она – благодать?
Та, простая, которую только
Можно бунинским часом назвать?
Без сомнений, без смысла, без толка
Устоялась уездная мгла.
Как щедра ты, небесная милость –
На перине купчиха томилась,
Не иначе – студента ждала.
То ли "Нивы" измятый листок,
То ли скука апухтинской блажи,
Всё впечатано в память, и даже
Из за леса дымок да свисток…
Эту глушь станционных платформ
Бунин как-то сумел – без описки:
Ямщики, паровоз, гимназистки,
Лошадиный рассыпанный корм…
И закат перед криком совы.
Эти сумерки, сад… и вопросы.
И медовы тяжелые косы
Что обёрнуты вкруг головы.
Эти пухлые, душные руки
Под сосной разливавшие чай…
Грань веков, ты прекрасна – прощай
Только память – зубастее щуки.
И на год взгромождается год…
Не по щучьему, что ли веленью,
Всё давно похоронено под
Лепестками вишнёвых деревьев.
Расплылись, растворились в дали
Монастырские синие главы,
И поля не сберечь от потравы,
Да и книги в усадьбах пожгли?
Видно впору твердить наизусть
Разбегающиеся приметы:
Это ровная жёлтая грусть,
Это гроздья черёмухи, это –
Одичалая, злая сирень,
И в рассветах тяжёлая мята
И забытая где-то, когда-то
Вековая кленовая лень.
Хоть бы набережную в Крыму
Отличить от церковной ограды.
Прав Толстой: ни к чему никому
Колокольни, молитвы, обряды…
Что молиться? Уж лучше письмо
(не забыть только марку наклеить!)
И дойдёт оно к Богу само
Покаяньем о тёмных аллеях.
Пора кончать петербургскую повесть. –
Небо сдернуто над головой,
Осыпаются звезды при каждом слове,
Обернувшись жухлой листвой.
Пора прекратить бесконечное бегство
От наизнанку надетого детства,
Жевавшего черный подсолнечный жмых,
Считавшего палку за главное средство;
И не ломать больше мельниц чужих.
Пора забыть вавилонскую башню,
И в прежние русла течения рек
Вернуть – и увидеть, что вовсе не страшно
Кончается варфоломеевский век.
Почему ж у Старухи не прялка в руках,
А краплёная – в звёздах – колода
И на всех королях – двухсотлетний страх
Девяносто Третьего года?
Выбрось карты – уж лучше – калейдоскоп
Повертеть, чтоб стекляшки бренчали!
Чуть его шевельнёшь –
никогда не вернёшь
Ни вчерашний узор,
ни старинную ложь,
Ни того, что мелькнуло в начале –
Ну, встряхни раз-другой, но смотри, не спеши:
Дай подробнее разглядеть витражи.
Пестрых пляшущих стеклышек нищенский шик –
Словно брызги на низком причале,
Все в лицо да в лицо.
Не судьба ли твоя,
За безрыбьем житья, за бессоньем питья,
Разбренчалась чужими ключами?
С фотографии старой, перед домом чужим,
Уходя, как в бинокль перевернутый, в дым,
Я сливаюсь, чернея, с пролётом дверным –
И наверное, это – прощанье
С детством, с Городом, с веком
(и с кем там ещё?)
Догони-ка, попробуй, схвати за плечо,
Где, – спроси, – все твои обещанья?
Город тонет,
век – стар,
призрак детства – нелеп:
Те года зачерствели, засохли, как хлеб
Только мыши в подпольях пищали,
Времена разворовывая по кускам…
И шагал командор по подгнившим доскам.
Так о чём, и к чему мы с ним спорили?
Вон лежит он, – никчемная груда камней,
И едва ли живей, и едва ли нужней
Всех иных истуканов истории.
Год на год громоздя кирпичи этажей,
Кто-то переложил в это тесто дрожжей –
И с погашенными свечами,
В лабиринтах плутая под маршевый вой,
В позолоченный полдень биясь головой,
Мы забыли, что Слово – в начале.
Века, детства и города странная смесь, –
Петербургская повесть кончается здесь.
И причалы – пусты и печальны:
Чуть сверкнул между тучами солнечный глаз
Над пучиной утопших утопий, –
Как шпангоуты сгнили,
кораблик погас, 1
И корявым проломом в Европе –
Дырка вместо окна.
И метёт в неё снег…
И кончается варфоломеевский век…
Что ж, ПРОЩАЙ – Веку, Детству и Городу, и …
А когда-то казалось – мы с ними свои,
И казалось – на что мне кочевье,
Бесконечное, как царскосельский фасад,
Бессердечное, как топоров голоса,
Под которыми бьются деревья.
Если был, если был он когда-нибудь, дом,
Он за тысячи верст, он уже за холмом;
Там, где ветер с простуженной глоткой
Над закатною жижей задонских болот;
Словно жаворонок сумасшедший поёт,
Где акации редки и кротки;
За холмом, где вращается жёлтая пыль,
Где следы от копыт, да баштан, да ковыль,
Да азовские чёрные лодки…
Если был, если был он когда-нибудь, дом
То остался он в Павловске, там, над прудом,
За вздыхающими стволами,
Где доныне живёт ещё эхо копыт
Где за дальним мостом колокольчик звенит:
То ли прадед на тройке в столицу летит,
То ль обратно – бренчит кандалами? 2
Или это листва, бронзой статуй звеня,
И шурша по кустам, обманула меня?
Или лось там топочет в осоке?
А в высоких аллеях закат и рассвет
Бродят вместе когда посетителей нет,
Опираясь о воздух высокий.
Кто щекой к облетевшей осинке приник?
Или это…
…Промокнув до нитки,
Возле Генуи слушаю тяжесть камней,
Вижу – нити дождя все длинней и длинней…
Надо сшить диссонансы разрозненных дней,
Как сшивает их в музыку Шнитке.
А тогда, может чудом и схлынет вода,
Обнажатся затопленные города,
Ведь бывают Вторые Попытки?
И быть может ещё не последний час,
И, быть может, остался тот самый шанс,
На рождественской, пёстрой открытке?
Ведь дозволено чудо хоть раз-то в год!
Вот пещеры морской открывается свод,
Известняк нависает слоями,
Словно ряд перевернутых ступеней –
Над зеленым качаньем подводных камней
Из глубин подымаются тени огней
С расплывающимися краями.
Сквозь огни проступает знакомый фасад,
Где атланты слепыми зрачками косят,
Мох морской – как еловая хвоя,
Как рождественской ёлки всплывшая тень.
На верхушке – золоторогий олень,
Затрубил мандаринной зимою…
Дождь прошёл. Пляж просох. Ничего больше нет.
Только волн лигурийских бутылочный цвет
И тяжёлая синь винограда…
Но чтоб этой печали исчезла хоть часть,
Надо в Рим и Венецию снова попасть,
А в Помпею уж лучше не надо –
Потому, что в руинах не стать молодым
Потому, что в рябинах есть привкус беды,
Потому что глухие тяжёлые льды
Обрекают моря на молчанье,
Потому что – на месте отечества – дым.
И, наверное, это – прощанье…
1.
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море,
Где не вычерчена дорога
И голос не тонет в хоре,
Корабли, плывущие вольно
От той весёлой земли,
Где средиземные волны
Гекзаметры изобрели.
Эти ритмы
всё чего-то требуют,
Катят, катят к жилищам богов
Курчавые белые гребни
Долгих ударных слогов.
А волнам и ритмично и вольно
Мимо зелёной земли...
Только зачем вы, волны,
Одиссею изобрели?
И так уж немыслимо много
Дурацких и грустных историй...
Все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море.
2.
А может, правда, что где-то
Есть ещё догреческий Крит,
Там, на середине света,
Где море всегда искрит,
Где можно, начав с эпилога
Дойти до истока истории...
Видно, все мы у Господа Бога
Корабли, ушедшие в море...
Гвозди бы делать из этих людей...
Н. Тихонов.
Это колокола там звонят. И молчит телефон.
И внутри – тишина. Где же он расползается, звон?
Никуда не выводит последняя дверь,
сколько ни открывай,
И слетит с панталыку и с рельс,
не успев заблудиться, трамвай.
Глянь с моста –
Корабли тяжелы и бессильны
в пустых лабиринтах портов,
И неспешная ржавь изгрызает железо бортов.
Нет ни дыма, ни паруса на горизонте...
Но в отлив осторожно потрогайте в устьях рек
Эти остовы древних судов деревянных,
И лучше не троньте
Проржавевший насквозь металлический век:
Старых бимсов и килей дерево благородно –
Ничего с ним не сделали море, время, река...
Только наша железность стареет, ржавеет уродливо,
Словно тех, пятистопных изъеденная строка...
Это колокол, а не трамвай прорывает твой сон,
И молчаньем презрительным платит тебе телефон.
В дюнах Вандеи я как-то нашел бутылку
из-под местного вина с датой 1792 год.
Август 1792
Стол на песке у океана.
Закат зализывает раны,
Ночь надевает домино...
Маркиза, разве Вам не странно –
Стол на песке у океана,
И кони фыркают на пьяных,
А за спиной совсем темно?
(Изнанка устрицы бела,
Как перламутровые скалы,
Как недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.)
Тут все пьяны.
Я – не колдун,
Не ведьма – Вы...
Мы ж с Вами... Вот мы!
Светает устричная отмель
За титьками песчаных дюн.
Маркиза, встаньте с барабана:
Супруг Ваш дрыхнет, как бревно.
Маркиза, Вам ведь всё равно...
А после выпьем за шуана
То, распоследнее вино.
Август 1992
Вандеи белое вино.
Песчаный берег океана.
Умолкшим эхом барабана
Тут время отягощено.
Тут – в травы на спину свалиться,
Вглядеться в облачные лица
Сквозь эти чёрные кусты...
На рукавах летящих тучек
Мелькают белые кресты,
И – лилий всех белей и лучше –
Бегущих лошадей хвосты.
Вандеи белое вино.
Прибой. Копыта. Ветер. Скалы.
(бутылка – как веретено
судьбы...)
Даль. Дым. Колокола.
И – недопитые бокалы
На хрусткой белизне стола.
Тут все смешались, всё смешалось:
Вандеи белые кресты
Струят пронзительную жалость.
И пусть мундиры, сёдла, рвань,
Герои, нищие, злодеи,
Знамен и кринолинов ткань,
Трехцветки, лилии,
путь в Бретань,
Любовь и пудреная пьянь
Смешались на песках Вандеи –
Сквозь два столетья не видны
В траве зелёные бутылки,
Но черных водорослей ухмылки
По берегу развезены.
Роса и кровь давным-давно
Ушли в песок... Одно осталось –
Пронзительное, словно жалость,
Вандеи белое вино.
Развалясь, задыхаясь, старея,
День лежит у холмов на плечах.
Возвышается Синьория
Как пожарная каланча.
Тяжелы её флагов полотна,
Высока сетка окон пчелиных,
Зноем дышит ирис болотный
Над чернейшей бронзой Челлини.
У времен – своя картотека,
У истории – свои качели.
Черный привкус ХХ века
У иронии Макиавелли...
В пыльный полдень гляди с Понто Веккио
Как ползут желтоватые воды.
Одиночество человека
Есть последняя степень свободы.
Разморённый скукой и ленью,
Просиди хоть весь день на ступенях
В переулке у дома Данте –
Не дождёшься его возвращенья...
День уйдёт. Будет вечер длинный.
Окружат тебя жаром стены.
Резкий бег облаков старинных,
Перепутав лунные тени,
Превратит дома в гобелены,
Бесконечно сменяя картины...
Почему же ты сел на ступени
В переулке у дома Данте?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
У Челлини – чеканке учиться,
У Макиавелли – как издеваться,
А у этого флорентийца
Научиться не возвращаться...
Не на краю света,
Так на краю века
Как, перейдя Лету,
Войти в свою реку?
Войти в неё дважды,
Порвав судьбы петли?
Да разве так важно,
Теченье есть, нет ли?
Коцит ли то, Стикс ли –
Различий тут нету:
Чуть ли не все стихли,
Не перейдя Лету.
И кто кому снится –
Кого ты тут встретишь
На берегу Стикса?
Одних, других, третьих...
Пенсионер важный,
Харон сосёт водку,
И напрокат даже
Тебе не даст лодку.
А вброд рискнуть – кануть.
Жди, соловей, лета,
Пока Сизиф камнем
Не запрудит Лету,
Внеся свою лепту,
Входя в свою реку –
И на краю света,
И на краю века.
На развалинах Вавилона
Бородатые львы остались.
За спиною льва – не колонна –
Указующий в небо палец –
Беспричинно и беспардонно
Он опять начинает гаммы
А на небе – тёмные ямы –
Серых туч лохматые лона...
И под гаммы танцуют устало,
Разыгравшиеся старухи,
На шершавой бумаге журналов
Откормив клыкастые слухи
Для своих лысогорских балов.
В жирных пятнах любая страница
Осыпающихся кварталов,
Но пока позолота им снится,
Завернулись в обрывки журналов
И слова и чёрствая пицца,
И танцующие непристойно
Серых туч лохматые лона...
Бородатые львы спокойны
На развалинах Вавилона.
В лилово — белом ртутном свете,
Прозрачнее чем мотыльки
Качаются в газонах эти
Немыслимые табаки.
В ночи июльской, терпкой, спелой
Их юбки – острою звездой –
Смешались с легким платьем, с телом,
С порывом ветра, с резедой...
И рядом с женщиной случайной
На эскалаторе ночном
Ноздрями тронешь запах тайны,
Которой не заметишь днём.
Я. Гордину
Вызывает безумную жалость
То, что жизнью когда-то считалось:
Парапеты, огни, мостовая,
В переулках поспешность объятий,
Эти ржавые скрипы трамвая
И кресты кораблей на закате...
Вызывает нелепую жалость
Этот новенький крест над собором,
Эти сборища, сборнички, сборы,
И заклеенные заборы
У метро – что ещё не распалось.
И ещё – бесполезная жалость
К тёмным сводам стеклянных вокзалов,
К тем прохожим, теряющим тени.
К одичанию их сновидений,
От которых на стенках осталась
Память кухонных в-гости-хождений...
И когда непонятным укором
По плащу шебуршит осторожно
Мелкий дождь ежедневного вздора –
Быть прохожим почти невозможно:
Так храбрится он, ветер осенний,
Так нелепо, отважно, несложно
Как с фасада подкрашенный город...
И прожектор подсветкою ложной
Разукрасит его, обесценит,
Перепутав прологи с финалами,
Бросит вниз на колючие тени
Фонарей, отражённых каналами.
В городских садах с цветниками,
В беседках больших, восьмигранных
Духовые оркестры играли
И качались алые канны.
А майоры в бордовых петлицах
Дирижировали оркестрами,
И не знали, что будут сниться
Всем, на клумбах оставившим детство.
Изменялись, смещались предметы:
Стали вместо петлиц погоны,
Стали вместо скамеек – вагоны
И зима обгоняла лето;
Так волчатам эвакуации
Раскрывалось всё невпопад,
И журчал кипяток на станциях,
На кривых деревянных станциях –
В полувеке тому назад.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
С трех сторон Пиренеи глядят
На рожденье безвестной речки.
Этот белый канат – водопад,
Эти черные скалы – вечность.
Брызги лет разлетаются в стороны,
А из нагроможденья камней,
Геликон, барабан, валторны –
С каждым всплеском звучней и звучней.
Как?
Опять?
До чего ж он некстати –
Тощий вальс городских садов!
Ведь на каждого больше чем хватит
Убегающих городов,
Эмиграций, эвакуаций
И газет и картонных лат...
А в конечном счёте приснятся
Только скалы и водопад.
Тут-то и вспомнишь всех отшумевших...
В воздухе пусто. Зябко взвешен
В пыли водяной рассвет.
Чернолаковых скал фон.
Остывшей земли портрет.
Капель по камню – звон, звон.
Цирк Гаварни, Пиренеи
В. Станкевичу
Мы не допили Кубок Большого Орла
И нелепой расплата за это была.
Трехсотлетнее в кубке прокисло вино,
Да и сам проржавел он, и вспучилось дно.
Отвалился орёл – подбираем опять
Поиграть-побренчать, на штаны проливать.
Сам Кабатчик не допил: он бронзовым стал,
И плывун подмывает его пьедестал,
На губах трехсотлетнего уксуса вкус,
Жжется оцет3, совсем как змеиный укус:
Спотыкается конь, а змея-то цела...
Мы не допили Кубок Большого Орла.
Глядишь в передней по углам,
На темной вешалке – пальто,
Как будто точно кто-то там,
А приглядишься – нет, никто.
Ну, утешайся хоть бы тем,
Что мирны и беззвучны сны,
Гитарных струн, как будто семь,
А приглядишься – ни струны!
Судьба-то вовсе не слепа:
В ковчег несчётных тварей Ной
Набил, – такая уж толпа,
А не осталось ни одной!
Ну что, без лампы Алладин?
Твой мир – он был для всех открыт, –
Зато теперь торчишь один
Среди растресканных корыт.
В сумятицу собьются сны
В толкучке мыслей расписной –
Как будто было две страны,
А в результате – ни одной.
Стоишь под радугой живой,
Но мыльным пузырём – итог:
Как будто свет над головой,
А приглядишься – нет, не Бог.
Вдоль по улице – холодные дожди.
Что противней середины ноября?
Ведь ноябрь и позади и впереди,
И в тебе самом, по правде говоря.
Ну да что там, – вон цветы полить пора,
Или, может почитать… (Уже с утра???)
Да на полках всё бесполые тома,
Как заброшенные полые дома…
Ах, какая невесёлая зима,
Ах, какие весёлые стихи!
Попытаться, что ли, псину расчесать?
Или что-нибудь такое написать?
Очень хочется каких-то ярких строк,
Да, как видно, не пришёл ещё им срок:
Вот откупорить бы звонкие слова,
Но придётся дожидаться Рождества!
Право, стоило так радостно жить,
И листать, листать никчёмные тома,
Чтобы тридцать лет спустя повторить:
«Впереди – бесконечная зима».
Ах, какие весёлые стихи!
Сквозь туман кремнистый путь блестит...
М. Лермонтов
1. (К фотографии Б. Великсона)
И окна в туманах невнятны,
И свет рассеян неровно,
И выцветают пятна
Памяти неподробной,
И выцветают тучи
От серого, талого снега,
И выступают сучья.
На фоне желтого неба,
А кроме желтого света –
Ну что еще есть на свете?
Не оторвать от ветра
Ивы черные плети,
От их свистящего гнева –
Марта вздорную сущность:
На фоне желтого неба
Кривые черные сучья.
2.
Беззаботно сбежишь с порога,
Ключ – в кусты, а тоску – в репейник.
И пускай поначалу дорога
Черная, как кофейник –
И пускай, не успев начаться,
Громоздит она новые беды –
Лишь бы не возвращаться
По своему же следу.
3.
Овечьи склоны лукавы,
Смолою капает ель,
Остатки лавы, шуршащие травы –
Лучшая в мире постель!
Так может, и вправду хватит
Мелькания городов,
И лучше, как Гёте, в халате
Протирать диваны годов?
Но не на диваны мы сели –
На ведьмино помело –
И – пустыня...
И нет спасенья –
И от скорости скулы свело!
«В нынешнее не вживаясь,
Настоящего не оценив,
Тупо к будущему взываем,
Да из прошлого строим миф»4
... А на козьих копытцах кто-то,
Не сатир и не фавн – Иной,
Все дергает за веревку,
Подозрительно схожую со струной...
4.
Тут, где в титанов древние боги
Кидались обломками скал,
На кремнистой, блестящей дороге
Я в потемках что-то искал...
В мешке утаили шило –
Вот и колет теперь глаза...
Разворачивается лопнувшей шиной
Накатившаяся гроза.
И польет монотонная влага
С перекошенных Пиреней!
...Когда стану лохматой дворнягой –
Не кидайте в меня камней!
1997
И что в результате?
Пустые года, как метель.
И что-то некстати,
И кто-то уселся на мель,
И где-то и как-то
И всякого смысла лишён:
Ведь с первого акта
Ты в фарсе играть приглашён...
И разные вещи
Без толку тревожат меня:
Вот плещет и хлещет
Ковыль по коленам коня.
Ковыль?
Только снится,
Конь – тоже...
Так значит опять
Ни петь, ни молиться,
Ни плакать, ни думать, ни спать?..
Дожди
на антеннах,
И в окнах, как шторы, дожди...
Скандальный оттенок
Всего, что ещё впереди –
Ну, с бухты-барахты?
Но там, где воняет бензин –
Не белые яхты,
А дизельный, чёрный буксир!
Сравни-ка сегодня
Скрипучий ржавеющий руль
Не с громом Господним,
А с грохотом старых кастрюль!
И новая дата
Опять прибавляется к тем,
И кто-то,
Куда-то –
Помимо сюжетов и тем,
Да, где-то,
Да, как-то...
Пускай даже роль по плечу –
Спектакль без антракта.
И точно – я так не хочу!
Мост над болотами перед рассветом.
Цепочка фонарей – и нет ей конца.
Почти что вергилиев путь к тому свету...
Это – Местро. На полчаса –
Воды и столбов...
Но я – не об этом,
А только о том, что прошедшим летом
На площади, сдавленной серым светом,
В длинном пространстве, скрипкой пропетом,
От арки до арки перед рассветом
Снова слышны были их голоса:
И тех кто остался в прошлом веке,
И тех кто уехал год назад...
(Ведь античные – того света – реки
Только для виду забвеньем грозят).
И в бесконечность за аркой арка
Уходят от радуг Святого Марка…
Вдоль по площади арки эти,
Эхо друг другу передают:
Оттого мы и встретились тут, на том свете –
Бесчисленны эха – и те и эти –
Под каждой аркой и в каждой Лете
Случайную фразу вернут на рассвете
И чью-нибудь,
и мою... и мою...
Когда туман к воде сползает постепенно,
И облака сидят на креслах площадей,
Я в городе сыром завидую Гогену –
Нездешности его деревьев и людей…
Ломясь из синевы, Пикассо, опалённо
Глядит, как на землю обрушилась луна,
Разъята музыка на струны и колонны,
И лампа Герники в абсент погружена…
...Сухой чертополох танцует на бумагах,
В редакциях газет – машинок чёрный лом,
А в серых зеркалах, в пустых универмагах
Красавица ольха смеётся над тряпьём…
И небо чёрное над набережной встало
Всё в белых искорках, как старое кино,
И на экран ползёт видение вокзала
Где паровоз летит в стеклянное окно.5
Всё на места свои вернётся непременно.
И утки на воде – как тапочки Дега...
Шуршит буксир Маркé над розоватой Сеной.
И тихо. И рассвет. И тают берега.
К фотографии Б. Великсона
Мы дошли до края света
И гранитная часовня
(Эта низкая часовня) –
Над уклоном к морю...
Нету
Ничего кроме часовни
И травы у края света.
Монотонный дождь. И снова
Капли по плащам шуршат.
В тёмных и средневековых
Мы в плащах до пят.
И гранитный крест за нами.
Дождь косой да серый камень...
Может там, за облаками,
Там за морем, может, – лето?
Мы дошли до края света...
Pointe du Van, Бретань
Собаке Нюше
В эту осень небо привыкло
Зажигать каждый вечер закат.
В оркестровой скрипки пиликают –
Как дубовые листья кружат,
А со сцены – воронье соло,
Воробьиный хор (далеко!),
И с готовностью невесёлой
Ветры пробуют геликон.
Ну-ка, вслушайся, если уловишь
Репетирует что-то даль,
Где-то – поезд по шпалам клавиш:
То настраивают рояль.
Мы с тобой пройдём непременно,
По паркетам листвы скользя,
За кулисы, в фойе, на сцену –
Только в зрительный зал нельзя.
Говоришь – пойдём? Но, однако,
Нам никто ещё не сказал...
И куда нам спешить, собака?
Нас не пустят в зрительный зал.
Geh Graal zu suchen, ritter
(«Parzifal»)6
На охоту за словом, на охоту охот,
На охоту за словом: ну а вдруг повезёт?
Толпы черных предзимних кустов оголя,
По стерне опустелой по жалобам трав,
Сколько лет – через чьи-то чужие поля,
Чьи-то строки чужие
по пути раскидав!
Из холодного мира немых фонарей
(Каждый плащ, как дождливый плач) –
К островам, где словами двигал скалы Орфей,
И вода – как весёлый мяч:
Вот – навстречу! Вот наплывают,
Приближаются острова!
Там такие слова сверкают –
Как не стать игроком в слова?
Заигравшись, не знал, я как близко…
Унесла невесомая пена,
От прибоя скал Киммерийских,
До ленивых песков Карфагена...
И когда корабли врезаются в мель
На рассвете у жёлтой косы,
И скрипят кили от ласки земли,
И осокой шуршат носы –
Что в метафорах пены мне послышится тут?
Или вправду сирены в этом море живут?
Но на плоской воде даже волн нет –
Молчаливая ночь не стынет,
То ли радугу каплями полнит,
То ли дышит свистом пустыни.
Разве радуга вечной бывает?
Разве сложатся свисты в слова?
Уплывают – опять уплывают –
Разбегаются острова...
(Из Роберта Фроста)
Я целый день по листьям бродил, от осени я устал,
Сколько узорной пестрой листвы за день я истоптал!
Может, стараясь вбить в землю страх, топал я слишком гордо,
И так безнаказанно наступал на листья ушедшего года.
Всё прошлое лето были они – где-то там, надо мной,
И мимо меня им пришлось пролететь,
чтобы кончить свой путь земной.
Все лето невнятный шелест угроз я слышал над головой,
Они полегли – и казалось, что в смерть
хотят меня взять с собой.
С чем-то дрожащим в душе моей говоря, будто лист с листом,
Стучались мне в веки, трогали губы, –
и всё о том же, о том...
Но почему вместе с ними уйти? Не хочу я и не могу!
Выше колени – ещё хоть год удержаться бы на снегу.
(из Роберта Фроста)
Я понял, чьи это леса кругом:
У их хозяина – в деревне Дом,
И не увидит он, что я гляжу,
Как заметает их снежком...
Лошадке странно: зачем среди тьмы
В пути остановились мы
Между замёрзшим озером и лесом
В самый темный вечер зимы.
Она, бубенчиками звеня,
Встряхнулась, словно спросив меня,
Зачем мы тут и что нам надо,
Где только снег – и ни огня.
Лес чуден, тёмен – глянь в глубину,
Но прежде я все долги верну...
И много миль, пока я усну,
Так много миль, пока я усну...
Да не набат – колокольчики листьев дубовых,
Вслушайся в их предпоследнее, медное, слово.
Ветер, вертясь над боярскою спесью каштана,
Рвет позолоту с его распашного кафтана.
Да и не кровь – каплют ягоды между кустами,
Праздные яблони голыми машут хвостами,
Черноголовых синиц хлопотня у кормушки,
Кот полосатый, на крик их наставивший ушки...
Да и не вечер еще ведь: дождинок блестящие искры,
Вот и сороки под черным стволом, суетливы и быстры,
Прыгают в желто-зеленом над мокрой травою.
И не экран – а веранды стекло раздвижное.
Buges, Loiret, 1997 г.
На тропинках не лыжных
Меж дубов неподвижных
На луну набегают,
Рвутся облачные клочь...
То ли свечи ослабли?
То ли жёлтые капли
Вверх стремятся упасть
В предрождественскую ночь?
Чуть нагретая хвоя
Нам твердит без перебоя
Что-то очень ночное,
Недоступное уму.
Я совсем не уверен –
Что ли, кто ли у двери?
И с какою он вестью,
От кого и к кому...?
В Рождество веселее
И в дождливой аллее.
Тучки бегают, бегают,
Словно мыши и судьба...
Отвори, отвори же,
Говори, говори же –
Может зиму пронижет
Солнца медная труба?
Как только закат натолкнётся с разгона
На арки мостов, и оближет бульвары,
Подгнившую славу со стен Пантеона
Смывают весёлые жёлтые фары.
По стёклам кафе, в их верандах торчащих,
Играя на меди торшеров старинных
Прекрасной эпохи (почти настоящих)
Крошась и ломаясь в зеркальных витринах,
Они пробегутся, исчезнут и тут же
В глаза на мгновенье сверкнут торопливо,
Связав, словно молнией, белую тучу
С клубящейся пеной пивного разлива.
Дубы уходят. Листья остаются.
Вся осень незаметно исчезает,
Но желтый свет надолго остается.
В закрытых окнах блики остывают –
Исчезнут окна – блики остаются.
А улица – а улица прозрачна,
Дома уйдут – а свет их остается:
Горизонтальность окон на асфальте
Нарезана, как плитки шоколада,
Из темноты и памяти фонарной...
Стук каблучков на лестнице осенней
В дожди уходит – тучи остаются.
Уходит платье – запах остается...
Все верное, все вечное уходит,
А зыбкость остается.
Остаются...
Тут вливается Сена
в очень мелкое море.
Деревянная церковь
в рыбацком Онфлёре.
Но – не своды, а рёбра
корабля кверху килем.
Рыбаков потонувших
не они ль отмолили?
– Ну что тебе ещё, ведь это – вечер.
Но почему он так похож на вечность?
– Ну что тебе ещё... Ведь скоро утро,
– А почему во встречных окнах мутно?
– Ну что тебе ещё, ведь скоро лето...
– И всё равно мне не хватает света!
Вот так – последними словами Гёте –
всю жизнь себе я объясняю что-то.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Так что тебе ещё?...
Главный вход во дворец Фонтенбло называется Прощальное Крыльцо. Здесь Наполеон прощался со Старой Гвардией, перед отъездом в ссылку на остров Эльба.
Было небу светло:
Но закат уставал.
Он по небу писал
Чёрным грифелем крыш,
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло.
Где-то там, сорок вёрст,
Угасает Париж.
Над клешнями двух лестниц
Крыльца Фонтенбло,
Над клещами двух лестниц
(Их кольцо так мало!) –
Орифламма под ветром,
Ну что ты дрожишь
Над Прощальным Крыльцом
Фонтенбло?
Пусто в парке
и пусто
На парадном дворе,
И вороны не чувствуют,
Что в ноябре
Их на голых ветвях,
Их на чёрных ветвях,
Незаметно....
Дубовой листвы намело
На Прощальном Крыльце
Фонтенбло.
1. См. у Бродского: «Ночной кораблик негасимый…».
2. См. мою поэму «Мазурка»
3. Оцет – уксус (старинн).
4. Гёте, «Поэзия и правда», 1827 г.
5. Эта катастрофа действительно имела место: паровоз повис, вылетев через полукруглое окно второго этажа вокзала.
6. Иди искать Грааль, рыцарь. (В. фон Эшенбах, «Парсифаль».)