Мы целовались там, где негде сплюнуть,
Где нечем жить – мы жизнию клялись.
Павел Антокольский.
Бунтует парк!
О, как всесильна
Его глубинная душа,
Сухой и колкой снежной пылью
Проспект неоновый глуша,
Чтоб страхом замутились фары,
Чтоб покосилось изнутри
Самодовольство тротуаров,
Самонадеянность витрин.
И вот –
Как белый тигр,
Как доблесть,
Как возмущение аллей,
Врывается метельный отблеск
В бездушье ртутных фонарей
И крутит яростные сальто,
Ограды черные грызя,
Непогрешимости асфальта
Ветвями тонкими грозя!
Петербург, 1964
…И снег на площади – бумага.
Условны чёрточки людей.
А там – всего-то два-три шага
От освещённых площадей,
И вот – Приказная Палата
С огромным в темноте крыльцом,
И в эту темноту куда-то
Углом врезающийся Кром.
Он непомерно вертикален,
А две замёрзшие реки
Лежат и сходятся в провале,
Где снег летит на огоньки.
В ночи от Троицкой громады
До двух мостов – по триста лет…
Тут Арсенал. Обрыв от сада.
Глубокий снег. Глубокий след.
На три или четыре века
Нас – только трое: я да ночь,
Да ветер, падающий в реку,
Чтобы смолчать и не помочь.
А за рекой Козьма с Демьяном
Грозят бунтарским куполком,
И звонниц чёрные прораны
Бредут по снегу босиком.
От них до той кинорекламы
Пятьсот шагов да триста лет,
Ворот вневременная рама,
Глубокий снег, глубокий след.
Псков
Опять сведённых жаждой губ
Дрожащие углы.
На каждом новом берегу
Сжигаешь корабли.
Кострами прежними спина
Давно опалена,
Но неоткрытая страна
Опять зрачкам нужна.
И обойдя вокруг Земли,
В какой-нибудь из дней,
Наткнёшься вдруг на горсть золы
От первых кораблей…
И крылья яхты под дождём
Мокры,
И молча в листьях мокнут
Острова.
Вдали окно слилось с окном.
Костры?
Насторожились окна и слова.
У фонарей глотает спектры
Мрак.
Асфальт и фары на проспектах –
Лак!
Канат, как мокрая змея.
Причал.
Зачем ты хочешь, чтоб и я
Молчал?
1967 г.
Жалейте мокрые заборы,
Чернеющие над снегами,
Когда ветра в апрельском гаме
Их мелким осыпают сором…
Жалейте мокрые заборы –
У них ведь лужи под ногами!
В распутицу, в сырую талость
Вдали, как в небе, два-три дома,
Да две ветлы – такая малость! –
Торчат над сизым окоёмом,
Чернеют, позабыв о сини,
Над серым месивом дорог.
Жалейте мокрую Россию –
Забор – и раб её, и бог!
Фары – глаза столетья
Пешего хлещут плетью,
Неотвратимо, белесо
Хлещут по чреслам леса,
А пусть-ка ответят бульвары,
Кто это лезет в их тайны,
В вечер майский, такой нечаянный?
Фары!
Что им пруд и тихие пары?
Фары парами бивней белых
Пропарывают душу и тело.
И шарят по стенам, и шарят
Зрачки лакированных фатов,
А может, они собирают факты,
Фары, фары, фары?
И вот надо мной осыпается потолок,
Смертельно изрезанный фарами.
А вы видели надпись на обочинах дальних дорог:
«Не переключенье света ведёт к аварии»?
В небе летнем, старинном
И почти что пустом,
Резко вздыблены спины
Разведённых мостов,
И нежданный, как лебедь
Над Невой не согретой,
В фиолетовом небе
Силуэт минаретов.
Над гранитами призрак
Бухары бирюзовой,
Азиатским капризом
В сон Европы суровой –
Словно в "Аве, Мария"
Влился клич "Бисмилла",
Полумесяцем крылья
Изогнув у орла,
Словно небо кусая,
Две змеи над Невой,
Встали рядом, касаясь
Облаков головой,
И у каждой по телу
Пляшет ромбов мираж…
И молчит опустелый
Петропавловский пляж.
В.Т.
Кафе на окраине.
Легкие стены стеклянны.
Глядимся в их синь, в марсианские телеэкраны,
Пропав, потерявшись, попав на другую планету,
В чужие кварталы, которых почти ещё нету,
Оттуда, где каждый трамвай, фамильярно мигая,
Раззвонит, что видел вдвоём нас во встречном трамвае…
Кафе на окраине. В солнечном отсвете медном
Мы смотрим, где сесть, на мгновенье у входа помедлив,
И люди, глаза оторвав от тарелок и рюмок,
Глядят на тебя, и светает в их лицах угрюмых.
Свой мир принесли мы туда, где никто нас не знает,
Где впору поверить, что это – планета иная,
И радостно-редки мгновенья таких эмиграций –
Ведь чудом, случайно, сюда довелось нам забраться
Оттуда, где люди и кони, дворцы и колонны
Незыблемы, каменны, бронзовы, определённы –
Сюда, где всё спутано, смешано, несоразмерно,
Где сверху на избы уставились стёкла модерна.
Кафе на окраине.
За легкими шторами – краны,
А дальше – калитка скрипит, и в окошках герани,
И этой девчонке недолго уже остаётся
Ходить с коромыслом к замшелому срубу колодца.
И всё-таки жаль тополиную улицу эту,
Как жаль вдруг открытую нами чужую планету…
Забор да скамейка сосновая…
Что это? Кони?
Не Аничков мост ли их выслал за нами в погоню?
Укрой нас, наш друг неожиданный, тайный, случайный –
Деревня в кольце небоскрёбов, кафе на окраине.
1966 г.
Вечерами в переполненном трамвае
Зыбкий контур отражённого лица,
От вагонного стекла не отставая,
Так и движется сквозь город до кольца.
Там во тьме – черты пикассовой голубки,
Бровь одна – чуть-чуть сильней подведена,
Рыжий свитер над квадратом белой юбки
В полуметре от вагонного окна.
Так прозрачно неподвижное движенье,
Только алым озаряются зрачки –
Это с ними совместились на мгновенье
Обгоняющей машины огоньки.
Сквозь мельканье стёкол встречного трамвая,
Как сквозь движущийся сгусток пустоты,
В вечер, в город, пролетая, проницая,
Невредима эта хрупкость красоты.
Слишком зыбко. Невесомо. Нереально.
В полуметре от летящего стекла
Так спокойна и немыслимо печальна
По чертам лица струящаяся мгла –
Потому что свет в вагоне слишком плотен,
Чтобы так, не улыбаясь, не скорбя…
То ли город за окном наоборотен,
То ли я, в него глядящий сквозь тебя?
Увезу я тебя в Новгород
В полутемных церквах целовать,
Неожиданная моя, новая!
Пусть ревнует меня Волхова.
Пусть кидает лиловыми сполохами,
Не заставит сегодня уехать –
Заберемся под самый колокол,
Загудит поцелуев эхо.
И покатится, и покатится
Гулкий благовест над берегами,
И разбуженная, покажется
Волхова – из воды кругами.
Что за дело ей, водяной,
Почему я здесь, и с чьей женой?
Ей, русальной, всё чудится-кажется
В голосах колокольных лавин –
Что-то странное, новое, важное,
Но такое, что слышно не каждому,
Как за шумом волн – соловьи…
И уйдет Волхова в глубину,
Будет нам волхвовать тишину.
Пароход, от зари розовый,
Уползёт опять в Ильмень-озеро,
А за ним и заря погонится…
Уведу до утра в горницу.
Молчаливая сударыня моя,
Полногрудая боярыня моя,
Пусть автобусы шуруют за окном,
Мы к заутрене не встанем, не пойдем…
Тонут плечи молодые в простынях,
Сокрушаются святые на стенах,
Оттого, что храмов белых купола
Ты сама в мои ладони отдала…
Август был самодержавен и ленив,
И сады его устали от корон,
Он просил осенней ржави и любви
Разморённой горькой ивовой корой.
Жёлтый пляж глотал фламандские тела,
И дыханье заменяло разговор –
Ты рукой большой и мягкой мне дала
Переполненный закатом помидор…
1.
Стеклянный вечер на снегу
Лежит, и лень ему подняться,
Как он сумел так распластаться,
Стеклянный вечер на снегу?
По скользкой улице бегу
В толпе витринных иллюстраций,
Стеклянный вечер на снегу
Лежит, и лень ему подняться.
2.
На льду тончайший слой воды,
И окна кинулись в пруды,
И зажелтели подо мной
Семиэтажной глубиной,
Как будто в землю город врос,
Зеркально симметричный нам,
И конькобежец – как Христос –
По окнам, крышам, фонарям…
3.
Вот так остановиться и смотреть
На фонари, проталины и окна,
То вверх, то вниз, пока душа на треть
В хрустящей оттепели не размокла,
Глазеть на ветви тополей нагих,
На серый снег, на белые карнизы,
Потом прийти домой – и этот стих
Останется навеки не дописан…
Вот и полночь.
Поэму опять дописать не удастся.
Световое пятно, круг от лампы дрожит на столе,
Серый мрак отгоняя от круглых границ государства,
Где живут все поэты, с какими дружу на земле.
Байрон прыгнул в окно. Он сегодня в халате и феске.
С ятаганом, кривым, как смешок, он присел в стороне.
Вальтер Скотт, в кресло бухнувшись,
чуть не сорвал занавески,
Киплинг справился по телефону – зайти ли ко мне.
Вдруг обои на стенке меняют рисунок и тему:
Проявляется денди с увядшим цветком на груди,
Пальцы тонкие в перстнях отодвигают поэму –
Это пьяный Эдгар хмуро требует: «Переводи!»
Осторожно Шеко1 постучит, извинится, что поздно…
Он – реальный. Он снимет пальто, не заметив других.
Сядем чай пить на кухне. За окнами будет морозно.
И Шеко напоёт мне персидский отточенный стих.
А потом зашагает домой, невысокий и ловкий,
Мимо озера, мимо забора, теряясь впотьмах…
И ещё один гость – он появится из кладовки,
Той, что шкафом стенным называют в стандартных домах.
Этот гость – не поэт.
С ним рифмуют, как правило, профиль –
Он настолько худой, что его не увидеть en face.
С петушиным пером и в дырявом плаще – чёрт бродячий
Мысик шапочки красной как стрелка торчит между глаз.
Слушай, оперный тип! Ты, наверное, адрес напутав,
Заплутался в стандартных хрущобах
и клетках квартир.
Доктор Фауст живёт в однокомнатной келье напротив,
Спит и видит, чтоб ты его душу опять прихватил.
Старикан всё скрипит….
… Но тут начинается новая тема:
Возврат потерянных лет.
На круги своя вернётся поэма,
Поэма, которой НЕТ.
1965 г.
1.
Молчанье – серая сова
Во мрак души глядят слова.
На травах – черная роса.
Из темноты звучат глаза.
Хохочет тень ее в ночи,
А крылья хлопают: «Молчи…»
2.
Строчки ушли, их спугнули как птицу.
Белая ночь продолжает кружиться.
Белые ночи – никчемны они
Тем, кто не помнит черные дни.
Ибо сова никогда не хохочет
В белые ночи, в белые ночи.
Но пойми: несравненное право
Самому выбирать свою смерть
Николай Гумилёв
Гладь залива белая – облаков белей.
Вытянулись к берегу тени кораблей.
За стеной кронштадтской,
На камнях фортов –
Офицер ли, штатский,
Ко всему готов…
Вольность против черни –
как в стену лбом:
Прут шинели серые
осенним льдом.
Русскую Вандею, снег да корабли
Ружьям во владенье
От-да-ли…
Зарево ли, марево –
Кто там разберёт:
Под кровавой марлей
розов лёд,
И в бинтах, как в бантах любая голова…
Марля. Не брабантские кружева.
Не блеснёт насечкой пистолет…
Время ставить свечку, русский поэт!
Кортик против пушек?
Не будь упрям!
А как в глаза я гляну семи морям?
Меч ли против вечности?
Мечется огонь.
Плечи твои мечены
млечностью погон…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Плеть ли против обуха?
Мушка ловит цель…
Вечного Вам отдыха, русский офицер!
Я вижу музыку порой
Геометрично, ощутимо,
Так, будто бы неверность дыма
Вдруг обретает жёсткий строй.
Необъясним аккорд Равеля –
Зеркальный отзвук тишины.
Над ртутной тяжестью волны
Горизонтально он расстелен.
Волна? Частица? Странный шаг:
Чем ближе он, тем отдаленье
Бесспорнее…
У поколенья
В крови звучит он – не в ушах.
Кровь тяжела и неясна,
Как настроений перемены…
Пустынных горизонтов стены
Дрожат, когда в них бьёт волна.
Бах. Высший рационализм.
Готических соборов латы.
В диезах стрельчатой токкаты –
Математический каприз.
Он не влезает целиком
В концертность нынешнего зала:
Сломалась вертикаль хорала,
Придавленная потолком!
А если так, без потолка,
Чтоб только небо – над органом?
Но в нашем климате туманном
Ему мешают облака.
Впереди – бесконечная зима,
А на улице снега – по колени,
И гуляет такая кутерьма
Аж по всей шестидесятой параллели.
Лупит ветер то в морду мне, то в бок,
Только воздух в самом деле без движенья:
То земля опять уходит из-под ног –
Ощущаю подошвами вращенье.
Надоел необъезженный буран,
Снова белый жеребец сорвал подпругу…
Хоть бы выйти на какой меридиан
И держась, как за канат, скатиться к югу.
Как хорошо, когда не надо
Куда-то мчаться на такси:
Ведь торопливости токсин
Он пострашней любого яда!
Но ты, неспешная лампада,
Не жди, чтоб снова пали ниц:
Ведь новый Дант под фотоблиц
Фиксирует картины ада!
Весь век – сквозная эстакада,
Несёт – проси иль не проси,
От нижних «до» до верхних «си»
Жизнь допплеровская рулада.
А ты твердишь: «Какого ляда
Ещё нам надо от столиц,
Где новый Дант под фотоблиц
Фиксирует картины ада?»
На месте срубленного сада
НИИ потусторонних сил,
Где в трёшки преврати кассир
Периоды полураспада.
И чёрной выглядит помада
На ртиутном озаренье лиц,
И новый Дант под фотоблиц
Фиксирует картины ада.
Ах, сударь, ну о чём баллада?
Стал волкодавом жалкий шпиц,
И даже Дант под фотоблиц
Фиксирует картины ада.
Николаю Рубцову
За Труворовым городищем,
За тяжким каменным крестом,
Напрасно взгляд предела ищет,
В плывущий уходя простор.
И всё – внизу: кусты и крыши,
Журавль колодца и пруды,
Бумажный змей, толпа мальчишек
Да яблоневые сады.
А в грозовом вечернем небе
Над всем величьем тишины,
Неровный, выветренный гребень
Полуразрушенной стены.
И обезглавленные башни
С пустыми стрельнями вразброс
Над нынешним и над вчерашним
Безмолвно встали в полный рост…
И стены, серые, как туча,
Под тучей, грозной, как стена,
Нависли над зелёной кручей
В оковах векового сна.
И кажется, что город этот
Не мёртв, но чутко предан сну:
Ведь яблоки, срываясь с веток,
В предгрозье рушат тишину.
Вот и сонный июль и ночная Нева…
Станет город в закатах топить острова,
Над провалом каналов нависнут мосты,
Тенью воду выхватывать из пустоты.
И останется Город без слов и без снов,
Словно сотни других городов…
Сонный, каменный, голову мне не морочь:
Ведь утоплена Белая ночь!
В молчаливых закатах ты сжёг острова,
И в единственном русле осталась Нева,
И опять до весны ты без снов и без слов,
Словно сотни других городов.
Л. Г.
Когда случается всерьёз –
Доверься ветру, он излечит,
Доверься мчащейся навстречу
Реке асфальтовых полос,
Доверься милости берёз,
Пусть осень их зажжет, как свечи,
Чтоб в тёплый, нестеровский вечер
Они гляделись в тёмный плёс…
Когда случается всерьёз –
Неповторимость каждой встречи
Листвой невнятною лепечет
Тебе…
Так пальцы тонких лоз
Кирпич ласкают и калечат.
Когда сбывается всерьёз –
Закат над морем бесконечен,
Пусть берег двинется навстречу
И лодка вскидывает нос,
Залив туманен и беспечен,
И весла попадают врозь,
И ты не замечаешь гроз,
А грозы падают на плечи…
Странно гавань видеть без единой чайки,
В снежном корабельном сне.
Странно, когда серый крейсер – словно чайник,–
Воткнутый зачем-то в снег.
Стала неподвижной сама вода –
Всё, кроме снежинок, застыло на местах,
Кораблям из гавани – никуда
Словно фонарям на пустых мостах.
Ловят, ловят снег прожектора
Где-то у Кронштадта…
Снова сумерки, как завтра, как вчера
Меж домов зажаты.
Птицу бы живую! Хоть не чайку – воробья!
Но зима – по всей стране.
Или существуют теплые края
Только в корабельном сне?
… А завтра я приду опять
Пустые поезда встречать.
Дождь.
Отсыреет мой табак.
Опять вагонов мокрый лак,
Асфальт платформ и ртутный свет,
И поезд, и тебя в нем нет.
Платформа ждёт.
Из пустоты –
То чемоданы, то зонты,
И делает пустой её
Отсутствие твоё.
И тот же поезд, и вагон,
И те же люди – на перрон,
И кончик стрелки – тот же круг:
А вдруг?
Но тот же дождь, и тот же свет,
Как будто много лет
Я ожиданье берегу –
Я столько ждал, что спать смогу!
Уйду и высплюсь! А потом
Вот так же встану под дождём.
И та же стрелка круг замкнёт,
И поезд – снова тот…
И я стою.
И свет стоит.
И дождь.
И даже этот ритм.
Как будто пущен фильм кольцом:
Начало склеено с концом,
Как будто осуждён всегда
Встречать пустые поезда.
А завтра я приду опять
Пустые поезда встречать…
Асфальт намокший, погода мутная,
Машина дышит, и перламутром
Искрится яркий фонарь стоянки,
На маникюре и на баранке.
Дверцу распахиваю, и разом
Во тьме зажглись два зелёных глаза,
Горят в машине
Gод чёрной чёлкой,
Рванула с места таксёр-девчонка.
Ах, эта чёлка!
Какого чёрта
Вы сели рядом ? –
Рипит с натуги акселератор,
А на педали дрожит в движенье
Нейлон коленки от напряженья,
И в ветровое – тумана комья…
Когда-то, помню –
Так зажимала коня в колена
В степи под Сальском цыганка Лена…
Она такая ж была задира.
Как мы скакали – дороге жарко,
Согнав к обочине бригадира
С каурым мерином и бедаркой…
Есть бесшабашная удаль женщин –
В ней всё знакомо, и всё неясно,
Когда зелёным зрачком помечено
Непостоянство…
Чернея, мокнут нагие клёны,
Мелькнёт стоянка,
Включишь ты снова зрачок зелёный
Непостоянства…
И я не знаю,
кому навстречу
помчатся разом,
Три немигающих
зелёных глаза,
цыганских глаза…
1960 г.
1. ХЛЕСТАКОВ2
Нет, в городке его никто не ждал.
Он сам себя не ждал в подобной роли.
Мы все порой бывали поневоле
В чужих ролях. Но не всегда скандал
Нас в этих случаях сопровождал,
Хоть мы не меньше чепухи пороли,
Но не хватало нам, как видно, соли,
Которую ему сам Гоголь дал.
Так мы бесцветно, так мы пресно жили,
Что даже ругани не заслужили
В благословенном царстве дураков,
Где ни на грош ни славы, ни позора,
Где каждый ждет прихода ревизора,
И каждый сам, отчасти, Хлестаков.
2. 66-ОЙ СОНЕТ ШЕКСПИРА
Невыносимо всё! Я смерть зову,
Я вижу – в нищете достойный бьётся,
Ничтожный предаётся торжеству,
Коварство над доверием смеётся,
Блеск почестей бесчестье золотит
И грязь ведёт торговлю женской честью,
И совершенство стонет от обид,
И низость на весьма высоком месте,
И власть искусству затыкает рот,
И тупость указует путь науке,
И откровенность глупостью слывёт,
И зло добру выкручивает руки,
Невыносимо всё. Умру, усну…
Но как тебя оставить здесь одну?
3. УСТАЛЫЙ СОНЕТ
Как я устал, как дьявольски устал!
Лежу в постели и читаю книги,
А цезаря тяжёлые калиги
Уже гремят в гранитный пьедестал.
Ещё ступенька, две – и вот он встал,
И листьями посыпались интриги,
И снова мародёры и сквалыги
Толпятся в предвкушении поста.
Минуты шарят у души в карманах,
Год практикуется на барабанах,
А каждый день – как мелкий спекулянт…
Я б отдохнул, когда б не эта малость:
Век продаёт нам право на усталость,
Но в шейлоковский смотрит прейскурант!
Марку Альтшуллеру
1. ЛЕТО 1881
Ночь, для чего ты белая?
Ночь, почему не рваная?
Ночь, ты всё та же целая,
Перинная, диванная…
Считает Питер ложечки
На буднях и на праздниках,
Лежат в карманах ножички
У васинских лабазников;
Фонарь поблек – фонарь, дрожи,
Верь, суеверец, в сон и в чих!
Острят – и щупают купчих,
Острят на выборжцев ножи.
Не забредай на Выборгскую –
Прибьют и в Невку выбросят!
Кто там невнятно и угарно
Гитарно ноет за стеной:
«…А ва-асинскiе парни
Кричатъ, Чеснокъ, постой!
Чеснокъ остановился,
Они его кругомъ.
– Вы бейте чъмъ хотите,
Но только не ножомъ!…»
А охтинские пустыри –
Хаос развалин и зари…
В Рыбацком пышет самовар
Среди соломенных перин –
Зван, иль не зван – пирог румян,
Пьян иль не пьян – бери стакан,
Сиди и жри, крути роман…
А Питерская сторона?
Ах, питерская сторона –
Опять – ни отдыха, ни сна:
Гармошку в лапы,
В картуз – гвоздику,
Каблукам ладно
По мостовой гвоздить!
А веку – чуть за восемьдесят лет.
Ещё ни Блока, ни «Возмездья» нет…
Век отупел, век сед и крив…
Так сколько ждать тебе, Залив,
И ставить после бурь заплаты,
И, берег низменно залив,
Мечтать о времени расплаты
За этих двух, погибших зря –
За террориста и царя?
…Труба.
На рейде, в пламени заката
Крестами мачт взмолились корабли…
2. ПОЛОСАТАЯ
Шлагбаум полосат как чёрт.
Будки – белые с чёрным.
И на верстах, ведущих к чёрту
Оба цвета разрезаны чётко,
Может скоро на флаг попросится
Чёрно-белая чересполосица?
И ходят будоч-
ники, храня
Чере-дованье
ночи и дня,
Недаром будки их – полосаты:
Чёрное, белое – и конец:
От-мене-ны все рассветы и закаты…
Ночь или день!
И кажется полосатым
Самого Обербудочника дворец3
А в крепости ворота полосаты…
Как будто арестантские халаты,
Исполосован колеями двор.
«Везут! Везут!»
- Отставить разговор!
Не дрожат от боли
устои моста –
Полосатой долей
Россия сыта…
3. БАРАБАННАЯ
Царь един и Господь един,
И России отвеку дан
Алексеевский равелин,
Аракчеевский барабан.
Аракчеев давно помре,
Но как прежде гулок туман,
И стучит, стучит на заре
Аракчеевский барабан.
Пётр в Европу рубил окно –
Мы заделаем – не найдут!
В барабанах дыры давно,
Их латают, и снова бьют.
Барабан, барабан, барабан,
Барабан уж который раз!
Покорили вольный Кавказ,
Прихватили и Туркестан.
Нет, ещё не последний год
Гложет душу звуков буран –
Под ружье Россию зовёт
Аракчеевский барабан!
Барабанщик давно вспотел,
Но вовсю барабаны бьют –
Кто там равенства захотел?
И в полки студентов сдают.
Не хотите – ниже травы?
Вас тревожат судьбы страны?
Ну, зато уж в казарме вы
Одинаковы и равны –
Все построены в серый ряд,
Всё глушит барабанный бой,
Что-то будет с тобой, солдат,
С барабанной твоей судьбой?
Корка хлеба, да квасу жбан –
Послужи царю и стране!
Лупят палочки в барабан,
Как шпицрутены по спине!
Вот и равенство нам дано,
Нам сержант являет пример,
Чтобы все – на лицо одно,
Чтобы всё – на один манер!
Вы такого хотели? Нет?
Барабаны твердят, не врут,
Что российский интеллигент
Детонатор народных смут.
Царь един, и Господь един,
И России навеки дан
Алексеевский равелин,
Аракчеевский барабан!
Солдаты ушли купаться,
Но бдительны и строги,
Как символ всех оккупаций,
В строю стоят сапоги.
По берегу ровной ротой,
Четыре шеренги в ряд,
Начищенные до рвоты
Одни сапоги без солдат.
И каждый – подобье танка.
От пары до пары – шаг.
На каждом висит портянка,
Но это – не белый флаг!
Солдаты ушли купаться,
И пусть по воде круги,
Живёт божество оккупаций –
Чёрные сапоги.
Да разве в солдатах дело?
(Чёток сапог стук!)
К чёрту солдатское тело –
Важен только каблук!
По городам и травам –
(Чёток шагов счёт!)
– Рррота! Ррравненье! Право-
е голенище – вперёд!!!
Кормёжку живым болванам?
(Чётко стучат шаги!)
По мраморам и тюльпанам
Без них пройдут сапоги,
Пройдут, протопают тяжко
(Чёток шагов счёт!)
А впереди – фуражка,
Покачиваясь, плывёт…
август 1968 г.
У ненависти и нежности
Ассоциация по смежности.
Два шага от приятеля до предателя,
Два шага от матери до мата…
Хорошо пустышке – взяла и спятила:
Нищая духом перед Временем не виновата,
И хоть сорок тысяч братьев – все прощай - прости!
А мне одному груз ненависти
Через века нести!
Врешь, Время, врешь, что ты разнообразно,
Что дни твои – смешенье разных красокl
Они похожи как стена на стену,
Как «милый Гильденстерн» нa Розенкранца,
Как «милый Розенкранц» нa Гильденстерна…
Серые головы в сером логове.
Пирушки веселые, пушки грохают,
Пляшет Эльсинор, как шут гороховыйl
Полным-полно Полониев!
Вот расплясалиcь, шуты-дилетанты!
Да как среди них затесались
Черным вороном – Йорик и белой вороной – Гамлет?
В серых стенах веселье серое, и серое горе,
Даже небо и море – из серого камня!
Четвертый век пляшет на сером фоне
Развесёлая пара в кривых зеркалах искусства!
Хоть бы башня, что ли, от этой пляски упала!
Грустно…
Легче – быть бунтарем.
Легче быть отшельником, если надо,
Чем в тигле души выплавлять равновесие Неба и Ада!
А как бы сейчас
Хотел я со всей этой сворой подраться!
Как Фортинбрас…
Но только – что толку
Тыкать шпагой в серый туман?
О, как бы сейчас хотел я впитать весь твой скепсис, Горацио,
О, как бы сейчас…
Самообман!
Эй, веселый могильщик!
Давай-ка подряд
Закапывать в землю башни и прочие тюремные здания.
Копай,
Пока твоя лопата не провалится в самый ад!
(шепотом): А если
И там –
Дания?
Разъезд Водопадный.
Ночное купанье.
В кипенье прибоя – людское кипенье,
В трусах проводник пробежал по вагону -
И дверь нараспашку, на воздух солёный:
Священная жажда вечерней прохлады –
Летят из вагонов людей водопады:
А рядом ущелье и мостик железный,
Башку задираешь, и смотришь из бездны –
Ревёт белозубая пасть водопада,
Как эхо столетий, как эта баллада,
И в скалы, в их самодовольство тупое
Врезаясь, сшибается с пеной прибоя,
А ветер взвивает дыханье сырое
И радугой лунной дрожит над горою,
И люди охвачены пеной и жаждой,
А радуга?
Радугу видит не каждый…
С прибоем сражается вал водопада
И – пена на пену – кипит Иллиада,
И катится вниз он, и взлёта не просит,
Песчинку к песчинке он горы уносит!
Незыблемость камня – пустая бравада:
Работа – в паденье,
Не надо парада:
Фонтанов безделье – подобие взлёта:
Лишь водопаденье свершает работу!
По крошке, по капле, годами, веками.
Крушим по крупинке мы косности камень,
Крушим незаметно, крушим неустанно –
Поэт, водопад – антиподы фонтана!
И все мы охвачены пеной и жаждой…
А радуга?
Радугу видит не каждый.
Под влажным солнцем осени желтеет Летний Сад.
Беседуют философы под тихий листопад.
Ни шороха, ни голоса, и только с высоты
На мраморные головы планируют листы,
И паутинки осени над белизной висков
Усыпаны монетками осиновых листков.
О, мраморные личности, не схожие ни с кем!
Вы – тень от необычности миров, систем и схем.
Ничто вам вьюги жёлтые, дожди и холода,
Закатом обожженные, вы знаете, когда,
Запахивая ватники, и на ветру дрожа,
Вам будки деревянные наденут сторожа –
И вмиг исчезнет разница, и пропадёт лицо,
И серых досок равенство накроет мудрецов…
В пустоте почерневших каналов
Ты искал отраженье своё,
Но дождливая ночь распинала
Неоправданное бытиё.
Словно ящеры, ждущие хлеба,
Гнулись черные краны к воде,
И вертелись то вправо, то влево,
Чтобы небо на шеи надеть.
А когда в глубину истязанья
Проникали живые слова,
То казалось, – взорвётся молчанье
И сквозь город прорвётся трава…
Но дворцы были сонны и слепы,
Ты напрасно им в очи глядел.
И гранит, почерневший от гнева,
Напрягая как трещины нервы,
Промолчал и собой овладел.
В асфальтовом небе шуршащие листья,
В осиновых просеках, желтых по лисьи,
Да желтая стрелка гласит «Переход»…
Куда он из лета меня приведет?
За синие рельсы, в проспекты осенние,
По сонным аллеям Лесной Академии,
В Ланское шоссе, чтоб оно, как назло,
На Черную речку меня привело.
Там листья, чуть звякнув по бронзе, устало,
Желтея, ложатся вокруг пьедестала,
А рядом – скамейки;
А рядом – черно:
На месте дуэли – дуэль в домино.
И желтые лица на месте дуэли
Как желтые листья поэта обсели,
Шуршат, словно желтые сплетни придворных…
– На Черную речку!
… А сколько их, черных?
Чижику, пуделю Е. Г. Эткинда.
Собака нюхает солнце…
А с крыши – мартовский сок из-под сосулек.
Собака нюхает солнце,
Закрыв глаза и вытянув шею.
А под корой берёзы
От корня до почек
Мартовский сок бродит.
Истекает жёсткая бахрома сосулек,
Мягчеют почки берёзы…
Глажу рыжие собачьи кудряшки…
Кто мне вернёт
Ощущенья сосулек, истекающих в стуке капели,
Ощущенья березы, в которой сок бродит,
И ощущенья собаки, которая нюхает солнце?
Чёрные сучья, белые стены.
Мимо решёток сада
Белой позёмкой улицу стелет
Снежная серенада.
В мире двухцветном,
В мире без красок,
В этом февральском мире
Без остановки автобус тряский
Проходит мимо.
Фары ослепли.
Снег, для чего ты –
В лица молчащих, милых…?
Вьюга любви подхватит кого-то
В этом февральском мире.
Ах, не шутите с белой погодой
Чёрными вечерами –
В мире двухцветном азартный город
В чёт-нечет играет с вами:
Любит – не любит,
Решают разом,
Бесповоротно, мигом…
Как в старом фильме – только две краски
В этом
Февральском мире.
ЭТЮДЫ БЕЛОЙ НОЧЬЮ
Памяти «Болтайки»
… И с натурщицами в скверах целуются –
Пусть глядит - не разглядит сонный мир,
И валяются мольберты на улицах
Перед окнами ослепших квартир.
Белой ночью блекнут краски напрасные,
Ни цветов, ни колорита больше нет –
Белой ночью владычествует графика:
Двух сливающихся лиц силуэт.
И лишается город светотени –
Пусть от яркости мир отдохнёт!
На скамейке две фигуры цвета тени,
И мгновенье, похожее на год.
Ночь объёмное искусство ограбила,
В ней ни бронзы, ни глины больше нет,
Остаётся могучая графика –
Обнимающихся тел силуэт.
Так художники по скверам целуются,
А искусству с ними сладить невмочь,
Пусть валяются мольберты на улицах –
Наступай на них, белая ночь.
* * *
Иорданс, «Бобовый король»
Пьёт король в лиловой шляпе,
В деревянных башмаках,
Бабу-Фландрию облапив -
Ах!
Что за руки у фламандки,
Жарче щёк!
Пьёт король - чего ломаться!
Пальцы - в спелое плечо!
Пиву питься, бедрам биться
Так, чтобы скамья трещала,
Чтобы рамам
Со стен валиться
На другой стороне зала,
Где утрехтские мещанки
В кружевцах до подбородка
Ханжески выглядывают -
(или кротко?)
…Что за ляжки у фламандки!
Пена солнечного пива,
Солнца пира!
Пусть на вечер короли мы -
Да зато над целым миром!
Соль земли мы!
Славься, соль
Пота!
Жар земли вспотелой!
Белой
Властью тела пьян король.
Что за титьки у фламандки -
Не схватить двумя руками
Дважды блещет полнолунье
Возбужденными сосками,
Блещет, по бокам стекая
Горьковатый зной…
Что за титьки у фламандки!
Каждая – как шар земной!
ФЕОФАН ГРЕК
… И вот едва минуя двери,
Ты различаешь сквозь туман,
Христа, которого на сфере
Писал искусный Феофан,
И видишь – с высоты небесной
Благословляющая длань
Прощает милостивым жестом
Внизу собравшуюся рвань.
Но отойди опять подальше,
И, пятясь, ты увидишь как
Становятся короче пальцы,
Сжимаясь в жилистый кулак,
И взгляд меняет выраженье:
В его сжигающей вражде,
В преображении – отвержение
Царей, пророков и вождей!
И обратясь лицом ко входу,
Рассержен и длинноволос,
Он кулаком грозит народу,
Преобразившийся Христос:
«Да, всяк вошедший есть Иаков!
Отмщенье – Мне, и Аз воздам!
А не узревший тайных знаков
Пройти не сможет по водам.
Вы, торгаши, бича достойны.
Не мир, но меч я вам принёс,
Не благоденствие, но войны,
Не тишину, но грохот гроз!
Не Параклет, но Пантократор4
Отмщенье – Мне, и Аз воздам,
Четыре всадника крылато
Пройдут по вашим городам!…»
И страшно под грозящим ликом,
И церковь гулкая пуста.
На темном взоре белым бликом
Гнев феофанова Христа.
РЕНУАР
Бал на Галетной Мельнице!
В саду, да и внутри
Как виноград чудовищный –
Газовые фонари,
Как змеи шлейфы стелятся,
И кажется, светло ещё,
И вечность – до зари…
Бал на Галетной Мельнице.
(А трое – вот, сидят.)
Скамейка, столик, деревце,
абсент и лимонад…
Толпа кружится, пенится…
А трое всё сидят.
Рядом – мама с дочкой. Трое мальчиков
стараются выглядеть солид…
(А вальс, ах этот вальс!) …ными.
Один в канотье, другой дурачится:
На нём по взрослому сидит
Цилиндр.
А третий-то, а третий то,
Наверно всех умней:
Без шляпы, и с мамой треплется,
(А ведь хотел бы с ней!)
Но в канотье, тот самый, –
с иронией в глазах, –
Глядит на девочкину маму,
На блики в рыжих волосах.
Жаль, что он, уже почти мужчина,
Но для этой прекрасной дамы –
всё-таки недостаточно стар…
А в центре всей картины
Танцует Ренуар.
Танцует и танцует, с ухмылкою танцует,
На лоб сдинув чёрную шляпу,
так медленно танцует…
Он с грацией испанца
Готов хоть до зари,
(о да, до зари!)
К нему прижалась в танце
мадам Самари,
Танцует, резко дышит
уже чуть не сотню лет…
Постойте, он ещё напишет
Тот, самый с веером портрет!
И это вам не танцы:
у рампы она улыбнётся огням,
А розовые пальцы
Вас приберут к рукам,
И сообразно теме
откроется секрет:
Что кто-то придумал время, а
Его на свете нет!
И не было и нет:
Ведь вот она, всё та же –
Вся – в рост – навстречу вам,
И запах этой блажи
Вас приберёт к рукам!
Всё в мире переменится,
А вот она, она…
Бал – на Галетной Мельнице.
В музее – тишина.
МАСЛЕНИЦА
… Когда сквозь март из церкви серой
не подымая головы
кустодиевская Венера
под звон купеческой Москвы
по переулкам по Ордынке
плывёт на волнах шушунов
и вьются синие тропинки
под красным блеском каблучков
а снег зеленовато-алый
звенит веселостью густой –
люблю языческий и шалый
московских маслениц настой…
САРАФАНЫ
В музейном свете слабом,
За рамой, как в окне,
Малявинские бабы
Алеют на стене.
Миткалю или ситцу?
И радуга-лисица –
Платками по плечам!
Пылают сарафаны,
Трещат по швам -
На медных самоварах
Не место рукавам!
Цветы на бумазее
Орут, горят –
Служители музея –
В набат, в набат!
Так и живём в пожаре –
Художник – черту брат:
Чиновников изжарим,
Ханжи сгорят!
Уллю! Малюй Малявин,
Отчаянный маляр
На свадьбу, на Маланьину
Малиновый пожар!
Мазня, пришлёпка, грубость…
А ткнёшь картину в тень –
Спалит запасник Рубенс
Рязанских деревень!
РОДЕН
И вот из облачка, постепенно
Сквозь белый сумрак – «Весна» Родена.
Едва намеченными руками
Её объятья уходят в камень.
Едва заметно переплетенье –
Где свет, где тень на его колене?
Но в отшлифовке жестоких линий
Увянут губы и грудь застынет –
Чем больше зыбкость, тем больше сами
Своей улыбки мы вносим в камень.
1.
Не виноватые ни в чём,
Молитесь идолам, столицы.
Зубами щёлкают границы,
Не виноватые ни в чём.
Царь сам не служит палачом:
На это есть иные лица,
Не виноватые ни в чём…
Молитесь идолам, столицы.
2.
Молитесь идолам Столицы,
Забудьте бунт ночных лесов.
Автомашины злее псов –
Молитесь! Идолам столицы
Нужнее, чем гнездо для птицы,
Или – чем башня для часов…
Молитесь идолам! Столицы,
Забудьте бунт ночных лесов
3.
Зубами щёлкают границы,
Или наручники гремят?
Приказано любить свой ад:
Зубами щёлкают границы.
И вот больной влюблён в больницы,
Мертвец своей могиле рад…
Зубами щёлкают границы,
Или наручники гремят…
4.
Не виноватые ни в чём,
Побрякивают железяки.
Свободно трудятся писаки,
Не виноватые ни в чём:
Ведь он с другим – к плечу плечом!
Ведь так же поступает всякий…
«Не виноватые ни в чём!» –
Побрякивают железяки
5.
Царь сам не служит палачом,
И даже не родит идею:
Идея массами владеет,
Царь сам не служит палачом:
Как правило, он не при чём;
От славословия балдея,
Царь сам не служит палачом
И даже не родит идею!
6.
На это есть иные лица.
(Их я не видел до сих пор!)
А чтоб вступать со мною в спор –
На это есть иные лица:
В «евангелисты» не годится
Фанатик, честный, как топор,
На это есть иные лица,
Их я не видел до сих пор…
7.
Не виноватые ни в чём
Вполне порядочные люди
Об идолах бесспорно судят:
«Не виноватые ни в чём…»
Кто ж, спутав жертву с палачом,
Приносит головы на блюде,
Не виноватые ни в чём?
Вполне порядочные люди.
8.
Молитесь идолам, столицы,
Не виноватые ни в чём:
Царь сам не служит палачом.
Молитесь идолам: столицы
Зубами щёлкают, границы
Приказывают кирпичом:
Молитесь идолам Столицы,
Не виноватые ни в чём!
Над праздничным лесом, под солнцем осенним,
Над Сиверской синью
Скрипят флюгера на шатрах островерхих,
И вторят им ветви…
В лесах бестревожных какой невозможный Художник
Придумал ли, выискал место такое,
Чтоб белые башни
За тридевять рек от Столицы острожной
Поставить в гордыне над этим безлюдным покоем?
Да, крепость.
А впрочем, зачем она, крепость,
В таких недоступных российских глубинах?
Тут кажется крепость – каприз и нелепость:
Ну, с кем тут рубились?
С грехом окружить, а не то чтоб свалить ее,
Наверное, целую армию надо…
В кого тут палили?
Какой очумелый политик
Тянул эти стены, достойные стольного града?!
Другие же стены серебряно в озеро влиты,
Где белая тень опрокинутых башен струится,
Где так бестелесно и зелено зыблются плиты.
Кириллов ли?
Китеж ли?
Лес и молчанье…
Качанье
Небес под ногами…
Становятся лицами листья
И ликами лица…
Камням да деревьям начнёшь как язычник молиться –
Затем, что ни в битву не верится тут,
Ни в молитву –
Лишь в белые стены,
да в жёлтые листья…
да в жёлтые листья…
Auf die Berge will Ich steigen,
Lachend quf euch niederschauen
Heinrich Heine5
Тут бродячих собак под навесом полно,
И морская вода попадает в вино,
На дюралевых ножках, как на сваях, столы,
И читает стихи мне Ага Лачанлы.
И звучит надо мной ритм газели двойной,
И я слышу, что он – в самом деле двойной,
А его повторяют каспийский прибой
И закат, оттенённый персидскою хной.
И не-правдо-подобно-восточной стеной
Дворец ширван-шахов торчит за спиной…
Этот берег стихов чем-то душу томит,
С ним когда-то на ты говорил Низами.
И хоть здесь лишь в стихах ты найдёшь соловья,
И ни дня не бывает без ветра, но я –
Злостный враг буколических бредней Руссо –
Если жизнь обернётся такой полосой,
Что тошнить меня станет от всех корректур,
От почирканных зеброобразно страниц,
От критических морд и начальственных лиц,
Этих, чей карандаш по стихам – как Тимур
Трупы слов оставляет и яростных птиц
На полях – чтоб в мозгах был налажен ажур,
Если тошно мне станет от серых фигур,
От солидных очков, от ладоней-мокриц,
От ровесников лысых и крашеных дур,
Изрекающих плохо срифмованный вздор,
Опускающих с хлопаньем шторки ресниц,
После взглядов, пронзительных, как фотоблиц –
Гейне в горы грозился,–
ну а я уж сбегу
Под изодранный тент на морском берегу.
Костры у моря – цветы бессонных.
Со струн гитарных плывёт цыганщина,
Над старым портом, по волнам тёплым,
Над тесной грудой причалов темных,
Всё время что-то переиначивая…
Девчонка палкой в огне мешает,
А над кострами прожектор шарит,
Но мягко светятся, с ним не споря,
Сквозь синий конус костры у моря.
В забывшем шёпот моторном мире
Дал берег место наивной лире,
И раздробился пожар истории
На одинокие костры у моря…
Костры у моря с их тихим дымом,
Опять цыганским несёт интимом,
И никуда теперь не деваться
От звёзд, спустившихся до акаций,
От шума листьев по камню лестниц,
От звуков низких чуть слышной песни,
От полушёпота в разговоре,
От неизбежных костров у моря.
А меня никто не провожает.
Только там, как лик святой бледна,
На платформе женщина чужая
В раме ослеплённого окна.
Вниз прямые волосы пролиты,
А за ними солнце, словно нимб.
То чужие боги ждут молитвы,
Но не время поклоняться им.
Длинноглазая, не жди моленья,
Лик иконный, не гляди в стекло –
Ждал я в нём не твоего явленья,
Только чуда не произошло.
1. ЕРЕВАН
«Салаты-шпинаты, чеснок и киндза,
Берите, чего пожелают глаза!
Хватайте петрушку, укроп и рейхан:
Баран без приправы – совсем не баран!
Скорее открой мне окошко, мой свет,
Я дам тебе лучший на свете букет!
Что розы-мимозы, зачем нам бульвар?
Нет в городе места, важней, чем базар!
На свете прекраснее зелени нет,
Кто ею торгует, живет двести лет,
А если умру, положите мне в гроб
Рейхан и петрушку, киндзу и укроп!»
1971 г.
2. РИМ
Ночная ярмарка в Трастевере,
и мостовые, как паркеты…
«Синьор, кто может жить на севере?
Синьор, отведайте поркетты!»
Поркетта разлеглась кокетливо,
и хоть оскал её коварен, но –
Она свинья.
Она приветлива.
Она на вертеле зажарена…
1973 г.
Нагроможденье лунных призм,
Кристаллов длинных,
Шуршащий звон - сюрреализм! -
В весенних льдинах.
Нева кристаллами щедра
Под солнцем редким,
Нева - ристалище.
Ветра
и копья - метки.
Нева - ристалище. На ней
Ветров дуэли,
Зюйд-вест с Норд-остом на коней
На белых сели,
Зюйд-вест смеется, бьет лучом…
Ох, как непросто
С тяжелым северным мечом,
С копьем Норд-оста.
Их поединок отражен
В весенних льдинах -
Доспехов лязг, шуршащий звон
Кристаллов длинных,
Нагроможденье лунных призм
Ледохода…
Абстракция? Сюрреализм?
Да нет – природа…
В причудливых сумерках чёрным рисунком
Нависли третичные сосны Пицунды.
Им столько веков, что в сравнении с ними
Медея – совсем современное имя!
Курортники шумно уходят на ужин,
И море пустеет – пусть им будет хуже:
Да черта ль им в том, что для дерзостной кражи
«Арго» швартовался у этого пляжа,
Что эти же сосны глядели, балдея,
На ту, кто была твоей тёзкой, Медея!
А ты, кахетинка, скажи мне, какими
Судьбами – такое античное имя?
Его мои дальние предки слыхали,
Да буйволы те, что когда-то пахали
Кирпичную почву под зубы дракона,
Огонь выдыхая на панцирь Язона.
Вон этого древнего пламени блёстка –
От низкой луны водяная полоска,
Да только вот мне золотого руна –
Не на…
И вовсе тебя похищать мне не надо.
Ну, что ты сидишь?. . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Качаюсь на лунной дорожке в воде я,
И камушки в воду кидает Медея,
И светятся над аргонавтом без судна
Аргоны двадцатиэтажной Пицунды.
Всего-то – Новгород ночной,
Зубчатых стен оклад,
Дубы нагие за спиной
И шлем Софии за стеной,
И весь пронизанный весной –
Намокший, чёрный сад…
Всего-то – прибалтийский пляж,
И над водою гам,
Мой байронический апаш,
И ветерок, входящий в раж,
Кривых и низких сосен блажь,
И вереск по ногам…
Всего то – серая Нева,
Да узкие дворы,
Булыжник, чахлая трава,
Ступеньки лестниц – как слова,
Дверей старинные права –
И город вне игры…
К. Грушвицкой
В безоблачности, над гранитной крепостью,
Над клетками дворов,
Летящий ангел пойман в перекрестье
Прожекторов.
Распахнутые судорожно крылья
Внутри креста,
И ангел бьётся на булавке шпиля,
И ночь – пуста…
Молчи и слушай, если ты крылатый,
Как до утра
Ещё трубит тревогу ангел, взятый
В прожектора.
Ф. Шушковской
В этом торчащем и многоэтажном
Хаосе книг, электричек и встреч,
Вдруг промелькнёт неизбывная жажда
Несберегаемое сберечь.
В городе тёплом, спешащем и мокром,
В городе, мчащемся наперекос,
Рыжие, молча не движутся окна,
Всё растеряв, что хранили всерьёз
Не сбережёшь… Так не надо быть страусом,
Прямо в глаза, словно в окна взглянуть!
Что мне за дело – мы правы, не правы ли?
Мне б только рёбра успеть застегнуть.
Март 1973 г.
Уже осенних песен столько спето:
Колышет землю свист!
Уже приходится по два поэта
На каждый лист!
Осенними и серыми утрами,
Сухих, как трут,
Сгребут их брякающими граблями,
И в кучах жгут.
Так золотое слово станет сором,
Золою – речь…
Вот листья все пожгут, и станут скоро
Поэтов жечь.
Из варяг в греки – звоните:
Пути нет.
Да и телефонные нити
В паутине.
Как ладьям, где ни реки, ни волока?
Пути нет,
Только провода, сволочи, –
По плотине.
В тряпки парус выкинул,
Сломал весло.
Неуютно викингу:
«Херсонес, алло!»
«Не туда попал ты!» –
Кричит век.
Мокрые асфальты
Вместо рек…
«Наберите снова!»
…Где там челнам –
Не пройти и слову
От вас к нам…
Облака навалены
На провода.
«Не туда попали вы!»
– Не тогда…
1971 г.
Кто мы?
Последняя осень России
в венозных ладонях листов…
Клёны –
Ослепшие лоси носились
в морозных загонах лесов.
А вдуматься в осень – рассвет отраженный,
Багровая гниль,
Растила, да бросила ветром сожженных
Под снежную пыль..
Потомки мыслителей, пасынки серой зимы –
Кто
Мы?
Откуда?
Из тени бессонной,
где ртутные блики мертвы,
Где чудо –
Немного зелёной,
пропахшей мазутом травы.
Гранит петербургской Европы,
Москвы азиатский базар…
Спартанцы бросали нас в пропасть,
Забыв завязать нам глаза –
И мы воскресаем –
Не так, как Христос или Будда.–
Откуда?
Куда мы?
К бесплодным пескам ли,
К холодному камню нордических скал?
Содомы
Оглянутся вслед нам,
Но бледно
Сверкнёт их солёный оскал:
Поймать бы, порвать бы
портрет, уходящий из рамы!
Куда мы?
Ленинградский аэропорт, 18 апреля 1973 года…
1. Шеко – Шко-е Гасан – курдский поэт; р. в 1929 г. в Тбилиси. Многие его стихи я перевёл.
2. На семинаре как-то П. Антокольский дал час времени шестнадцати молодым поэтам, чтобы написать сонет о Хлестакове.
3. Обербудочником Герцен прозвал Николая первого.
4. Параклет (греч.) – Утешитель. Пантократор (греч.) – Вседержитель, правитель Вселенной.
5. «Я хочу, забраться в горы,
Свысока смеясь над вами»
Генрих Гейне.