Улавливая каждый лучик
В секунды скрученных годов,
С разбегу разрезают тучи
Кораблики двух городов:
Парижский – круглый, словно чаша
Полна неведомым вином,
(Пусть ветер орифламмой машет,
А в лилиях упрятан гном!) –
И трёхмачтовый, золочёный
Как жбан пивной, фрегат Петра.
(Под килем яблочком мочёным
Опохмеляемся с утра!)
Да только вот...
...На Эспланаде –
день морозный и пустой.
И позолоты припорошенная ложь
Твердит, что купол Инвалидов не похож
На Исаакиевский купол золотой.
Три фонаря, три фонаря – такой уж мост.
И повторенье их напомнит наконец,
Что за три тысячи остеклянелых верст
Есть у него –
чуть подлиннее – мост-близнец.
Те два моста – они похожи неспроста,
А фонари – их силуэт слегка кривой.
И врут тройные фонари на двух мостах,
О том, что Сена перемешана с Невой,
Что не в Париже, не сегодня, не вчера,
Что где-то в прошлом,
что когда-то на Восток...
Всё перепутано, как темный сон с утра,
Всё перепрятано, как боль руки в висок,
Всё перемотано, как хаос проводов,
Как телефонов неживые голоса,
Когда короткий для чего-то врет гудок,
Загнав спрессованную вечность в полчаса –
А в ней никак не досказать, не домолчать,
Не допонять и не додумать, и недо...
Пустая трубка сообщает верхним «до»
О том, что линия загружена опять...
Гудки ритмичны – как тройки фонарей,
Гудки привычны, как машины на мостах,
И безразличны, как безлиствие аллей
На Эспланаде...
У круглой башни
Консьержери
В воде расквашены
фонари.
Антуанетта глядит в окно.
Парижа нету:
в воде черно.
Тиха стихия без «высших мер»:
Листы сухие, да хрип химер.
То факел бьётся,
то ночь слепа…
Потом ворвётся в тюрьму толпа –
Ворота – грудью в булыжный двор:
Веревки – судьи,
нож – прокурор!
Жесток и жуток Париж в ночи,
И проституток ждут палачи…
Годна в кассандры любая сводня:
Причины – завтра,
башку – сегодня.
Обратным шагом наш мир творится:
Из книг – бумагу,
Из фильмов – лица,
А из Адама наделать глины
Готовы яма и гильотина.
Суд? Это завтра.
А нынче – крак!
Причины? Завтра,
А нынче – так:
Судьба готова,
Привычный ход
Сквозь Гумилёва
К Шенье ведёт…
Ведь жизнь – козявка,
И C’ est exact :
Причины завтра,
сегодня – факт.
На Гревской площади
Бьет барабан,
Чернеют лошади
И шарабан.
Жесток и жуток, Париж – ничей:
Ни проституток, ни палачей…
А на бульваре висят вдвоём
Две жалких твари: Ночь и Вийон…
Марии Синявской–Розановой
Ночным десантом, саранчой,
Над каждой лужей,
Над Эйфелевой каланчой,
над углем кружев,
На зеркала, на фонари в ночи речистой,
Белея падали в Париж
Парашютисты,
И возле каждого кафе
Заложниц брали,
В чертовок превращая фей,
чтобы не врали...
Снег предлагал антистриптиз,
Привычки руша,
Ломился чистотою риз
В чужие души.
Он верил только сам себе -
О, как бесстыже
Хозяйничал в чужой судьбе
Тот снег в Париже!
Рябил чернильный сон воды,
Бродил садами,
Морозил груди и зады в кинорекламе,
Как пьяный гангстер ослеплял автомобили,
Химерам пасти залеплял,
чтобы не выли...
Хоть час – да мой! Хоть до зари
грязь будет белой!
И старым липам в Тюильри
причёски делал.
Людовик, бронзовый старик,
не веря в утро,
Надменно пудрил свой парик
неверной пудрой,
А завтра – завтра хоть потоп
Всё к чёрту слижет,
Зато сегодня он... Зато...
Он – снег в Париже!
Снег, сотрясатель бытия афиш и спален,
Он был мой брат,
Он был как я, парадоксален,
Как знак 13 на часах,
Как в Ницце – лыжи,
Как хиппи в Муромских лесах,
Как... снег в Париже!
Уходит женщина во мрак.
Безлюдный мост. Пустой кабак.
Не знают стёкла, почему
От них она идет во тьму,
Зачем так злобен за спиной –
Лишь обернуться – свет стеной,
Но в зеркалах открытий нет –
И лучше в спину этот свет,
Чтобы глаза наелись тьмой
Над набережною немой,
Чтоб чудился в каштанах свист,
Чтоб фары чёрные цвели,
Захватывая желтый лист,
И – прочь. Туда. За край земли,
Где сон ещё не так пуглив,
Где поглощает мглы прилив
Тот мир, в котором просто так
Уходит женщина во мрак...
Мост Мирабо
Спят хиппи у забора, в Курбевуа – конторы,
На Монпарнасе тоже, наверно, кто-то спит...
Не спят одни цыгане в дырявом балагане,
И маленький козленок за девочкой бежит.
Ах, те ее не видел? Ах, ты ее не знаешь?
Ну что ж, поставь будильник и окна раствори –
За мордами Конкорда в клочке зари поймаешь:
Козленок Эсмеральды пасётся в Тюильри.
В бетонных стоэтажьях, в проклятиях асфальта,
В снобических трущобах шестнадцати веков,
Гуляет по Лютеции козленок Эсмеральды
И рожками курочит рекламы дураков....
Не клерки и не хиппи, не фавны и не мавры –
Козленок Эсмеральды – о, дайте только срок! –
Порушит ваши кухни, потопчет ваши лавры,
Игрушечным копытцем языческий пророк!
Какие там химеры! Париж устал от воя,
Он фарами исхлестан и на века пропах
Резиной и бензином, отравленной травою,
И общество устало держаться на столпах...
Что ж, греческое – вольно, французское – манерно,
Российское... А если – все снова – от нуля?
Так может быть одно лишь цыганское безмерно?
Цыганскою планетой останется земля?
И разве термидора не стоят иды марта?
Машины мертвым стадом застыли до зари...
Козленок Эсмеральды гуляет по Монмартру,
Козленок Эсмеральды пасется в Тюильри.
В. Павловой.
«Он не заслужил света,
он заслужил покой»
Булгаков.
«Спи, спи – дождик идет...»
Грустная нежность, каменный свод.
Средневековый Париж за окном
Пахнет жаровней и кислым вином.
Серые камни висят, как века,
Мягко глаза прикрывает рука:
«Спи, спи – дождик идёт».
Втиснулся в улочку бледный восход.
Света не будет, но будет покой...
Я бы поверил, да век не такой:
Слышишь – в России Россия не спит,
Слышишь – охрана по снегу скрипит,
Кто-то ареста и обыска ждёт.
«...Спи, спи – дождик идёт!»
Тихо по мелким квадратам окна
Катятся капли остывшего сна
И заикаются колокола,
Словно бы ночь и сама не спала,
Словно шептала всю ночь напролёт:
«Спи, спи, дождик идет."
Света не будет, но будет покой,
Мы ведь в шестнадцатом веке с тобой...»
Я бы поверил... ну, что ж ты молчишь?
Видишь, я спутал Москву и Париж,
Видишь – швейцарец сменяет стрельца,
Скаред-Людовик сбегает с крыльца,
Свечка не гаснет, Малюта не спит,
Рядом корявая дыба скрипит,
Слышишь – бургундец в подвале орёт...?
«Спи, спи – дождик идёт...»
Памяти Александра Галича
А скрипка вопит в переходах метро,
Играет венгерку мальчишка лохматый,
И в шапку – чуть брякнув – то зло, то добро,
То смерть, то любовь, то взгляд виноватый.
И плачет смычок в лабиринтах подземки,
О чём-то никчёмном ещё беспокоясь,
Когда по кольцу, пяля жёлтые зенки,
Забыв остановки, – взбесившийся поезд...
И каждые, каждые сорок минут
Вся серия станций опять повторится,
Всё в том же порядке, те самые лица,
И те же стопкраны бессмысленно рвут;
Кольцо – без концов. Состраданье – старо.
Ни улиц, ни смеха, ни ветра, ни горя –
Есть просто взбесившийся поезд метро
И вовсе за ним никаких аллегорий.
И скрипка вопит в переходах метро,
Вопит, как болотные выпи в России.
Не жилы воловьи, а нервы людские
Кричат, как расплавленное серебро!
Тот белый смычок в перехлёстах реклам
Их наглого крика и мельче, и тише –
Тебя не раздавят, но и... не услышат,
Хоть руку смычком распили пополам!
А поезд несётся всё тем же маршрутом,
И некому – стрелку... Ну, хоть бы в тупик!
И кто-то не хочет, а кто-то привык,
И плечи одеты, и души обуты.
Там, сверху дома, магазины, бюро...
Где – сверху? Нет верха: там тоже подполье.
Ты свыкся, ты смялся с навязанной ролью.
А скрипка вопит в переходах метро!
О, нет, не устанут цыганские струны,
Корявые луны и ветер ничей!
В афишном удушье бессмысленно юны
Лесные перуны басовых ключей,
И пляшет на кафелях ломаный свет
Под смешанный запах дождя и камелий,
Резины горелой, порубленных елей,
Дерьма и Диора, блядей и газет...
А там минотавра железная выя
Нам в души гудит, как в пустое ведро,
А люди всё мимо спешат, как живые,
А скрипка вопит в переходах метро
О тех, кто засунут в летящий без цели
Скрежещущий поезд, кружащийся век,
Которым не метры, а сотни парсек
До каждой мелькающей лампы в тоннеле...
А скрипка вопит в переходах метро.
Не струны так рвут – парашютные стропы,
Так болью в подполье, в пещеру циклопа,
Вываливается живое нутро.
Не струны так рвут, а рубаху враспах,
Не жилка смычковая – нож гильотины!
Так лопаются при пожаре картины,
Так сам над собой измывается страх...
Но – прёт минотавр. Состраданье – старо.
Рубильники ржавы. Вагоны – по кругу.
В подполье Европы – железную фугу!
А скрипка царапает своды метро...
20 декабря 1977
«Здесь римский полководец Юлиан был провозглашен императором; позднее он был прозван Отступником за то, что он отказался от христианства, уже основательно тогда утвердившегося в Риме, и на период своего правления вернул Империи всех античных богов»
Хроники Парижа.
Cолдатская латынь бродяги Юлиана
Звучала тут, где чуть не тыщу лет спустя
Вознесся каменный готический костяк
Во славу Одного небесного тирана.
А Юлиан вернул богов и пренебрёг,
Единым Господом – хоть был он император,
Ведь чтоб вернуть Олимп стать надо демократом:
Тоталитарный дух и есть единый Бог!
Как возвратить тот мир, где не сочтешь дриад? –
У каждой признаки и право божества –
И козлоногий Пан не лезет править морем,
И пьяный Дионис не посещает ад, –
Зато божественны хоть ветер, хоть трава,
Не верящие в бред о монопольном вздоре…
Вот так подаются в клошары,
Где набережной кривой
Слепят тебя жёлтые фары,
Которых не знал над Невой.
Вот так из холмистого Пскова
Обрезки старинной души
Ссылают на остров Святого
Людовика – и не дыши...
На площади Вогез,
На старой place des Vosges
Опять попутал бес
Влюбляться в эту ложь,
Где красных стен квадрат
И окон переплёт
Глядят в кленовый сад,
Над пиками оград
Лист за листом плывёт,
Как тени львиных лап,
А в воздухе висят
Следы пернатых шляп.
Сырая глушь аркад
Всё искажает так,
Как будто бы звенят
Фантомы старых шпаг -
Нет, просто антиквар,
Вздыхающий гобсек,
На ключик закрывал
Едва ли бывший век...
От всхлипов старинного джаза
В кафе у Сорбонской капеллы
Решетка сада – как ваза –
Отражая гудки, запела.
Липы, дубы и вязы –
Вместе всё облетело,
И постарело разом
Статуй мокрое тело.
Беспечные лица женщин
С тенями и светом медным –
Вечерний лик Сен-Мишеля –
Сменяется незаметно
Свечением сумасшедшим:
Стечение фар машинных,
Сияющие карнизы
Окон, подсвеченных снизу,
В смешенье зимы и лета,
В смещении тьмы и света –
Сгущенье мощеных камнем
На мокром пятен рекламных,
Отраженных в дожде недавнем,
Возвращенных стеклам и ставням,
Фонарям в напряженные дуги,
И нам, отраженным друг в друге,–
Чтоб стряхнув световые перья,
Вдруг найти за стеклянной дверью
Тишину, что укрыться успела
В кафе у Сорбонской капеллы...
Как только закат натолкнётся с разгона
На арки мостов, и оближет бульвары,
Подгнившую славу со стен Пантеона
Смывают весёлые жёлтые фары.
По стёклам кафе, в их верандах торчащих,
Играя на меди торшеров старинных
Прекрасной эпохи (почти настоящих),
Крошась и ломаясь в зеркальных витринах,
Они пробегутся, исчезнут и тут же
В глаза на мгновенье сверкнут торопливо,
Связав, словно молнией, белую тучу
С клубящейся пеной пивного разлива.
Шарманщик стоит на углу у Мадлен,
Хриплые вальсы крутит
В калейдоскопе окон и стен
И голых платановых прутьев.
Сидит на шарманке дымчатый кот,
Рыжая такса зевает и ждет...
Тяжелый, старинный, сверкающий вальс
Крутится над головой –
Он – не для нас и не для вас...
Постой, постой, постой...
Желтым высвечен Эйфель – он косится вдаль,
И соломенным кружевом кажется сталь,
Над мостами – пунктирные дуги огней,
Под мостами – кружащийся отсвет теней,
И тяжелый, как Сена, сверкающий вальс
Раскрутился над головой –
И пускай не про нас, и пускай не про вас –
Постой, постой, постой!
«НО ПАРИЖ, НО ПАРИЖ»
– под шарманку кружишь,
Отраженный жонглирует свет,
И мелькают, вращаясь, колонны Мадлен
В ярком калейдоскопе и окон, и стен –
Где же лучше?
Или там, где нас нет?
Но – старинный, тяжелый, сверкающий вальс,
Но – шарманщик,
хоть он – не про нас, не про вас,
Но – вращаются над головой
И огни, и мосты, и река, и коты –
Постой, постой, постой...
И всё сидят, дымят в кафе студенты
И говорят на разных языках.
Официант протиснулся вдоль стенки
С подносом переполненным в руках,
Там громоздятся чашки Вавилоном...
Кафе шумит.
Нет, тут определенно
Нет из моих знакомых никого:
Меня видали в обществе Вийона,
И в обществе Катулла до того,
А в Петербурге...
Но помилуй Боже,
В какой коктейль смешал Ты времена!
Кафе, таверна и кабак похожи,
И безразличны столик и страна,
И разницу между "тогда" и "ныне"
Не объяснить – слов подходящих нет...
Вот Вавилон – руина на руине,
А мне всё те же девятнадцать лет.
Не убраны осколки Вавилона?
Да мало ль битых чашек на столах!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сидят и давят ложечкой лимоны
И говорят на разных языках.
Площадь Сорбонны
К скульптуре Ресипона.
Предпоследний в дурацком столетье уже начинается год.
И на крыше Большого Дворца 1
как кривую зеленую птицу,
Над скруглённым углом
и над серой рекой,
изготовясь на взлёт,
Взбеленил на дыбы Аполлон эту бронзовую колесницу,
Раззолоченный купол среди фонарей Аполлону не снится,
Над парижскими острыми кровлями он начинает полёт,
И прожектор за ним
белый след в направлении Аустерлица 2
Прорывает тоннелем сквозь ночь,
как огромный взбесившийся крот;
Аквилон над мостом Александра январские листья несёт
И вдогонку за ними какие-то узкие, талые лица
Мимо бледных тройных фонарей пробегают, боясь опалиться,
А за ними, как шлейф, над водой лезет запах гниющих болот.
Так сквозь строй фонарей этот мост
к бонапартову гробу ведёт,
И на тучи отброшена тенью кривая зелёная птица...
Может солнцу удастся хоть утром
сюда сквозь туманы пробиться,
Чтоб четыре коня не казались орлом,
что столетья клюёт...
Когда туман к воде сползает постепенно,
И облака сидят на креслах площадей,
Я в городе сыром завидую Гогену –
Нездешности его деревьев и людей.
...Сухой чертополох танцует на бумагах,
В редакциях газет – машинок чёрный лом,
А в серых зеркалах, в пустых универмагах
Красавица ольха смеётся над тряпьём.
И небо чёрное над набережной встало
Всё в белых искорках, как старое кино,
И на экран ползёт видение вокзала
Где паровоз летит в стеклянное окно. 4
Всё на места свои вернётся непременно.
И утки на воде – как тапочки Дега...
Шуршит буксир Марке над розоватой Сеной.
И тихо. И рассвет. И тают берега.
1.
Туман в Париже течёт с каштанов и с Пантеона.
Он серый – серую Сену лижет тихо и сонно.
Давай зигзагами через реку идти мостами.
И каждый раз будет новый берег перед глазами.
Он постепенно к нам из тумана кусками зданий…
Он постепенно кусками зданий к нам из тумана…
Окошко… дерево… между ними, наверно, пусто -
Одни фрагменты – и не собрать их в одном экране.
Одни фрагменты. И не включаются в ткань романа.
То выступают, то исчезают: страницы Пруста.
Мир фрагментарен. И не выстраивается томами.
Туман в Париже… И не собрать их…Париж в тумане.
2.
Мистраль в Марселе.
Порывы воют,
Порой срывая с окошек ставни,
Весь день он ухает без сна совою, –
не перестал ли?
Нет: чашкой пальма кверху свернётся,
как старый зонтик,
Пространство
временем обернётся на горизонте,
А время целится бесконечностью стать…
Оно-то
Крутясь, беснуясь, собой заполнит в тебе пустоты,
В любые трещинки оно вотрётся, в любые раны…
В Париж вернёшься – в тебе мистраль, а кругом туманы.
В Париж вернёшься – мистраль с тобою, и не стихает,
И время пойманное застревает между стихами
1. Большой Дворец в Париже построен в 1899 году, как павильон для Всемирной выставки. Вместе с Малым Дворцом и мостом Александра Третьего составляет чуть ли не единственный в мире ансамбль в стиле модерн.
2. Аустерлиц – Аустерлицкий вокзал в Париже.
3. Бывший двухэтажный вокзал, а ныне музей французского искусства XIX века.
4. Эта катастрофа действительно имела место: паровоз повис, вылетев через полукруглое окно второго этажа вокзала.